Пролетая над Вселенной

Елена Смехова

Пролетая над Вселенной

Глава 1. Двадцать первое, ночь, понедельник

Москва, 1995

Похоже, это уже было. Где-то, когда-то…

Со мной. Или не со мной. С любой девушкой подобное может случиться. Хоть раз в жизни.

Даже с великой Ахматовой произошло такое однажды:

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

Очертанья столицы во мгле…

Что говорить про нас, простых смертных?

…Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле…

Грустно мне как-то. Нет, пожалуй, не грустно.

Тревожно? Нет, не то.

Томительно. Да, пожалуй, так: томительно…

…И от лености или со скуки,

Все поверили, так и живут:

Ждут свиданий, боятся разлуки,

И любовные песни поют…

У меня и впрямь какое-то особенное двадцать первое сегодня.

Сама не знаю почему.

То есть, наверное, все-таки знаю. Если брать глобально.

Я стала матерью.

В двенадцатый раз.

То есть я стала матерью одиннадцатилетнего сына.

А сама себя ощущаю при этом пятнадцатилетней. Наивной, несуразной. Существующей где-то «между». Между реальным миром и своими нереализованными фантазиями. Притом что мне не один, а скоро уж будет два раза по пятнадцать. Совсем скоро. Можно было бы успокоиться, пожалуй. Но…

…Но иным открывается тайна,

И почиет на них тишина…

Я на это наткнулась случайно,

И с тех пор все как будто больна.

Да будет кукситься! Какие наши годы, в самом деле…

Какие-никакие, а тридцатник уж подкрадывается на мягких лапах. Неумолимо и беззастенчиво. С каждым днем все ближе он и очевидней.

Ох, и погуляли недавно, на моем двадцать девятом дне рождения! Ох, и попраздновали же меня!

Для себя я вечеринку определила так: Последний Праздник перед Тридцатилетием.

И закатила торжество на полную катушку. Шампанского было – хоть ванну наполняй и купайся. Все приносили с собой по бутылке. Будто бы сговорились! Отказаться от шампанского возможно ли? Вот и наклюкалась с каждым по очереди и со всеми хором.

Правда, гости дорогие не столько слова высокопарные говорили, сколько вопросы задавали. Каверзные. Провокационные. Тост сначала провозгласят, а потом интимно так, в глаза заглядывая: мол, ты как? В смысле ощущаешь ли? Приближение-то?

Поначалу в толк не могла взять: ну что тут такого? Ну, скоро тридцать. А что, собственно, я должна чувствовать, господа хорошие, расскажите?

Тут все наперебой: ну как же, такой возраст, такой возраст! Особенно для женщины…

А я: чего такого особенного для женщины-то?

А мне: ну, разве ты не знаешь, не слышала разве про «комплекс тридцатилетней женщины»?

А я: ну слышала что-то в этом роде, по-моему, это такое же клише, как «кризис среднего возраста» для мужчины?

Мне (радостно): ну да, ну да!

А я не чувствую ничего, кроме нарастающего возбуждения от тоста к тосту. Нужно срочно наверстывать упущенное: еще год, и молодость закончится! Молодость, которой я так и не успела попользоваться всласть…

Проскакала вприпрыжку на кухню за «горячим». Вытащила из духовки запеченную баранью ногу. Выложила ее на овальное блюдо, нарезала аппетитными ломтиками, зеленью с чесноком посыпала, напевая под нос: «ля-ля-ля, жу-жу-жу». Чувствуя себя при этом легкой, умелой, молодой. Но затем вдруг, глаза подняв, истинное отражение свое в оконном стекле увидела. Жалкое зрелище представилось взору: кудри рыжие растрепались, тушь растеклась, помада уплыла за положенные пределы. Да и совсем уж не девочка на вид, честно если признаться…

Плюхнулась на табуретку и разревелась. Так горько за себя вдруг стало! Невезуха и нескладуха какая-то. Все скачу вприпрыжку, всё бодрюсь да хорохорюсь, не желая выглядеть хуже своих благополучных друзей. А чего, собственно, хорохориться? Они-то все по парам, прям как из Ноева ковчега, а те, кто и не как из ковчега, все равно крепко устроены в жизни: энергично работают, карьерный рост осуществляют, звонко зарабатывают, качественно питаются, по миру путешествуют, а я?

К чему все эти застольные восхваления да дежурно-елейные речи:

«Какая ты у нас классная»!

«Распрекрасная»!

«Одаренная!»

«Самобытная»!

«Удивительно стильная»!

«Изумительно неповторимая»!

Что толку в том, коль за год до своего тридцатилетия совсем одна я. В целом свете! Да еще с ребенком на закорках. Карьеру не сделала, зарабатывать не научилась, таланты свои зарыла незнамо куда… эх…

Сын Димка заглянул на кухню, увидел эти мои постшампанские слезы и спросил недоуменно:

– Мам, ты чего это, плачешь?

– Нет-нет, – сглотнув слезу, ответила торопливо, – я… смеюсь! Смеюсь я, Димочка, – и выдавила из себя убогую улыбку.

– Как-то ты грустно смеешься, – недоверчиво покрутил головой Димка. Но, на всякий случай, решил пожалеть. Одной ручонкой за шею обнял, другой – по головке погладил, приговаривая нараспев: – Маленькая моя, ма-а-аленькая… двадцатидевятилетняя…

Ну а еще часа через два, под именинный торт «на скорую руку» (из готовых коржей, промазанных сгущенкой и обложенных консервированными персиками), самый мудрый из присутствующих, добрый друг Палыч, закончил лейтмотивное перетирание праздника одной только фразой:

– Деточка, тут никто не глумится над тобою! Оглянись вокруг: тебя просто принимают в Общество!

Послушно огляделась и впрямь как-то быстро успокоилась: ровесников среди моего окружения было раз-два и обчелся.

Меня всегда тянуло к людям существенно старше. Стремилась, вероятно, примазавшись к ним, казаться умнее, чем есть на самом деле…

Итак, сегодня очередное двадцать первое. Мой главный праздник. Гораздо более ценный, чем собственный день рождения. Ребенок так ждет его всегда! Ходит за мной хвостом в течение последних подготовительных дней, по десять раз перепроверяет меню, придуманное им же. Ревниво подсчитывает количество приглашенных и всегда обижается:

– Да-а-а, мам, вот у тебя гостей было больше! Ко мне всего пять или семь друзей придут, а к тебе прям восемнадцать человек притопали, я специально посчитал!

– Но я же старше тебя, Димон, на целых восемнадцать лет! Вот когда тебе стукнет столько, сколько мне, – придут к тебе восемнадцать, а может, даже двадцать пять человек!

Как он вырос за последний год! Научился оставаться один дома, не дергать меня по любому поводу, требуя непрестанного внимания. Прекратил разжигать костры везде, где только заблагорассудится, воровать шоколадки и быстро-быстро поедать их, пока я не застукала. Он перестал даже лазить с мальчишками по заброшенным стройкам, подвалам и помойкам, притаскивая мне всякую ерунду со словами: «Пригодится в хозяйстве»!

Вечер сегодня особенный. Канун Пасхи.

Гости разошлись, возбужденный ребенок уложен и, довольный, посапывает в обнимку с мохнатым зверем непонятного цвета, названия и пола. Именно своей неординарностью, полагаю, он так понравился Димке.

Перемытая посуда расставлена и разложена досыхать по всем свободным поверхностям, чтоб завтра, утрамбовавшись в аккуратные стопочки, занять свое место в стареньком бабушкином буфете. До следующего торжества.

Наверное, все-таки мне не грустно, как случается каждый раз после бурного и насыщенного событиями дня. Когда все затихает в доме и вполне логично возникает единственная ежевечерняя мысль: ну вот еще один день прожит, пора укладываться в свою одинокую постель…

Прочь крамольные мысли! У меня все хорошо.

ВСЕ хо-ро-шо.

Где-то должны быть сигареты… Вдруг захотелось покурить, чего не случалось несколько месяцев. А, вот и они, тонюсенькие никотиновые трубочки, спрятанные от моего дотошного сынишки подальше. Курю я редко, так что втянуться нет никакой угрозы. Или это заблуждение?

За окном раскачивается на ветру фонарь, подвешенный к проводу. Неумно как-то подвешенный. Зимой, когда вокруг летают снежинки, появляется в нем что-то привлекательное и даже, можно сказать, романтическое. Ну а сейчас – ничего, ровным образом ничего, кроме тоски. Рыжий, одинокий, болтающийся… Он как мое нынешнее состояние: вроде светит, вроде пользу кому-то приносит, но вид до того сиротливый, что лучше и не смотреть на него.

Почти полночь. Уходит день, прибывает новый. Что он нам готовит?

Звонит телефон.

– Аллё? – говорю в трубку с надеждой.

– Привет, Алька! Поздравления принимаешь?

– Лиза, ты? И не думала, что вспомнишь о нас.

– А зря. Разве могла я пропустить Димкин день рождения? Как вы там? Празднуете?

– Отпраздновали. Гости разошлись, сижу в полном одиночестве на кухне, курю, размышляю.

– Опять закурила? Хандришь, что ли? Брось, для тебя имеется приятный сюрприз.

– Вот как? Сюрприз? Да еще приятный? Говори скорее!

– Как ты смотришь, Алечка, на возможность прилететь ко мне?

– В Штаты? – я присвистнула. – Здорово. Но как?

– На самолете!

– Я спрашиваю, как могло случиться, что ты вдруг решила меня пригласить?

– Просто прежде у меня не было такой возможности, а теперь она появилась.

– Сгораю от любопытства. Что за возможность такая?

– Я хочу… познакомить… тебя…

– Ну, не тяни, Лиз!

– …с достойным человеком.

– Меня? С достойным? Чем обязана?

– Алька! Не дерзи, могу ведь передумать!

– Ладно-ладно, раскалывайся, что за достойный человек? Кто такой? Где ты его откопала? Почему решила именно меня им осчастливить?

– Значит, так, – резко прерывает поток вопросов Лиза. – Он позвонит тебе завтра. Зовут его Григорий. Будь милой, любезной, максимально учтивой. И не вздумай ёрничать!

– Ну как ты себе это представляешь? – удивляюсь искренне. – Это ж мой стиль общения!

– Аля! Постарайся хотя бы не мельтешить и не перебивать его в разговоре! Ты же можешь, когда хочешь.

– А я хочу?

– Захоти! Будь умницей. Целую, мартышка. Перезвоню через пару дней.

Всю жизнь меня воспитывает, поучает, наставляет старшая сестра. И не надоело ей?

Глава 2. Сватовство вслепую

Я случайно зацепилась за дверную ручку, стеклянная бутылка с нарзаном выскользнула из рук и разбилась, ударившись ровно о порог.

– Хорошая примета! – воскликнула Белка. И, увидев недоумение на моем лице, пояснила: – Когда на пороге бьется стекло, это к удивительным переменам.

«Хотелось бы верить, – подумала я. – Удивительные перемены были бы сейчас как нельзя кстати».

Мы прошли в дом, я стремительно собрала на стол. Все, что осталось от вчерашнего праздника. Так называемые «черствые именины». Самое вкусное, вообще-то говоря. Потому что далеко не все, что стоит на столе, в суете застолья удается попробовать. Зато на следующий день – остатки сладки!

После двухчасовой прогулки с детьми на свежем воздухе набросились на еду как изголодавшиеся тигры, молча, с урчанием. Не до разговоров было.

Раздался телефонный звонок. Красивый и незнакомый мужской голос попросил к телефону Александру.

– Это я, Александра, – ответствовала заинтригованно.

– Добрый день, а меня зовут Григорий. Григорий Стил. Ваша сестра предупреждала о моем звонке. Этот телефон я узнал от Лиз.

– Да-да, разумеется, я в курсе, – отчего-то разволновалась я и судорожно сглотнула последний кусок. – Здравствуйте, Григорий.

– Как вы смотрите на поездку в Нью-Йорк дней на пять? Мне удобно пригласить вас в начале мая.

Так, сразу, с места – в карьер! Не ожидала я подобной прыти. А подробнее отрекомендоваться не мешало бы.

– Честно говоря, я не знаю, что сказать, вы меня буквально застали врасплох!

– Удивлены моей прямотой? Видите ли, это отличительная черта моего характера, я не люблю долгих предисловий, предпочитаю всегда действовать напрямик.

Я бы сказала – напролом, да.

– Ну а я, знаете ли, именно сегодня не отличаюсь быстротой реакции! Потому, простите, слегка растерялась от вашего столь… скоропалительного приглашения!

Тут я вспомнила «пожелание» сестры и, решив не обострять ситуацию, смягчила тон:

– Давайте, что ли, познакомимся, поговорим, что ли…

– Хорошо, давайте поговорим. Итак, Александра, что на вас сейчас надето?

Ну вот, еще лучше. Если я отвечу честно и быстро, боюсь, разочарую сразу же. Придется напрячь фантазию.

– На мне? – слегка помедлила и решила помечтать: – Трикотажные бриджи темно-синего цвета и бежевый пуловер. Такой комплект я увидела недавно на манекене в витрине фирменного спортивного магазина и мысленно примерила его на себя. Мысленно, потому что размер был значительно меньше моего. А цена, напротив, существенно превышала мои возможности.

Для пущей убедительности добавила после секундной паузы:

– И еще на мне замшевые тапочки фирмы «Дюпон».

– Я попытаюсь вас представить, – сказал мой собеседник. – Что же, весьма недурно, должно быть.

– В каком это смысле?

– Лиз показала мне вашу фотографию, и я был, сознаюсь, покорен.

– В самом деле? Спасибо.

– Жаль только, что вы сфотографированы до пояса…

Это еще почему?

– …но я надеюсь, что ножки ваши так же хороши, как и лицо.

Даже оторопела. Какая бесцеремонность! Что это – вольный американский стиль? Или его собственный – стиль Стила?

– Я снова смутил вас, Александра? Ну-ну, простите мне мою прямоту. Дело в том, что внешний вид женщины чрезвычайно важен для меня. Видите ли, я всю свою жизнь привык видеть рядом исключительных красавиц. Моя будущая жена должна соответствовать этому.

– Жена? Я не ослышалась? Вы ищете жену?

Точнее было бы сказать: подбираете под параметры! Чуть было не съязвила, но вовремя сдержалась, как просила меня Лиза.

– Да, не скрою, ищу, – спокойно ответствовал он. – Не сразу пришел я к подобному решению. К нему меня подтолкнули мои дети. С момента развода с предыдущей супругой прошло шесть лет, достаточный срок, чтобы устать от холостой жизни. И от экспериментов с американками. Дочки подсказали, что, вероятнее всего, мне нужна женщина из России, и я довольно быстро согласился с их доводами. Они все-таки неплохо меня изучили. – Он немного помолчал и вновь обратился ко мне: – Ну, Александра, теперь ваша очередь задавать вопросы.

– Откуда вы родом, Григорий? Вы прекрасно говорите по-русски.

– Родился я в России, точнее – в Советском Союзе, но вот уж восемнадцать лет как являюсь гражданином Соединенных Штатов Америки.

Высокомерно так сказал, надменно даже.

– Чувствуется, вы гордитесь данным фактом.

– Горжусь. Америка – лучшая страна в мире! Надеюсь, скоро и вы в этом убедитесь.

Белка, которая все время прислушивалась к нашей беседе, нетерпеливо заерзала.

– Простите меня, Григорий, не могли бы мы перенести наш разговор на вечер, по московскому времени в смысле?

– Вы заняты? Что же сразу не сказали? – В голосе прозвучало недовольство.

– Просто ко мне пришли гости, – отчего-то стала оправдываться я.

– Гости? И они слушали весь наш разговор?

Я буквально ощутила, как он помрачнел, и принялась оправдываться пуще прежнего:

– Нет-нет, моя подруга с ребенком только-только позвонили в дверь!

Зачем я вру?

– Ну хорошо, – смягчился мой собеседник. – Через сколько вы освободитесь?

– Давайте после восьми, нет, лучше после девяти, я уложу ребенка, и никто нам не помешает.

– ОК, позвоню с работы.

Я повесила трубку и вздохнула с облегчением. Как после зачета в институте.

Белка смотрела на меня с ожиданием, не задавая вопросов.

– Ну и тип, – сказала я.

– Кто это, Сашка? Откуда он взялся?

– Из Америки.

– Что ты говоришь?! Ну я же тебе вещала про разбитую на пороге бутылку! Вот и сюрприз!

– Плесни-ка водички, вещунья, я что-то разволновалась…

– Может, лучше водочки?

– Не насмехайся!

– Ну не каждый день женихи из Штатов одолевают, – хихикнула Белка.

– Женихи? – прикинулась дурочкой я.

– Ну он же ищет жену, я не ослышалась?

– Представляешь, да. Вот так, с ходу, об этом заявил, без обиняков.

– А лет ему сколько?

– Ничего не знаю, я же ни о чем не успела расспросить. Голос зрелый. Тембр красивый.

Кого-то он мне напомнил голосом своим. Я даже слегка вздрогнула, когда услыхала. По мнению психологов, самым точным фактором, определяющим взаимоотношения между людьми, является первая секунда, первая ассоциация, а проще говоря, самое первое впечатление от нового человека. Однажды я решила проверить эту теорию. Путем анализа наиболее важных жизненных контактов. И точно: люди, внушившие доверие в первую секунду знакомства, остались со мной по сей день. Напротив, негативное ощущение, даже сбитое затем обходительностью, наружной красивостью или прочими внешними факторами, впоследствии обернулось разочарованиями. Надо прислушиваться к своей интуиции, она не подведет!

И тут, выходит, вздрогнула не случайно. Очень знакомым показался не столько тембр голоса, сколько интонация. Да и напор этот…

Однако не стала заостряться на том. Больно уж сам по себе звонок этот заинтриговал меня. Волнение мое накануне, выходит, было не случайным: словно бы преддверием чего-то нового, необычного, особенного. Вот тебе и двадцать первое!

Григорий Стил перезвонил мне в тот же вечер. Вежливо справился, спит ли ребенок, ушли уже гости и можем ли мы теперь спокойно поговорить.

– Я ждала вас, – откликнулась приветливо. – Звоните из офиса?

– Да, сижу в собственном кабинете в самом центре Манхэттена на пятидесятом этаже, из окна вижу такое же офисное здание и кусочек нью-йоркского неба с чуть заметными облачками. А что видите из окна вы?

– Наблюдаю одинокий фонарь, болтающийся на уровне моего пятого этажа. Тоже на фоне неба, только вечернего, московского.

– Болтающийся фонарь, занятно. Я уже забыл, что подобное существует в природе, – с некоторым апломбом произнес он. – Ну что же, давайте начнем сначала?

– А давайте, – задорно подхватила я.

– Что у вас было сегодня на завтрак?

«Интересное» начало.

Отвечаю честно:

– Чай. Я пила ромашковый чай.

– С чем?

– С ложечкой меда.

– И все?

– Позднее ела салат и красную рыбу.

– Какая вы правильная девушка, Александра, – восхитился Григорий. Очевидно, мой завтрак соответствовал его представлениям. Каким он должен быть. У правильных девушек.

– Это не я, – отчего-то смутилась я и тут же пояснила: – Это организм у меня правильный: чего просит – тем и питаю.

Наверное, он решит теперь, что я так завтракаю ежедневно.

Ответила я на самом деле честно: после праздника оставался кусочек горбуши. Не в тончайшей дорогой нарезке из супермаркета, а из крупной размороженной тушки с оптового рынка. Засоленной по старинному бабушкиному рецепту: две столовые ложки соли, две чайные ложки сахара, десертная ложка коньяка.

Я только уточнять этого не стала. Пусть думает, что каждое мое утро начинается с грамотного чая и дорогой деликатесной рыбы – его право, пускай считает, как ему нравится.

Во всяком случае, положительный балл себе заработала сразу, безо всяких усилий.

– А что вы обычно едите на завтрак, Григорий? – поддержала я беседу.

– Сразу после пробуждения я никогда не завтракаю, даю возможность организму проснуться, разве что иногда позволяю себе съесть яблоко. Ну и кофе, разумеется.

– Вы предпочитаете кофе сразу после сна?

– Я его пью всегда и в гигантских количествах.

– Разве это правильно? – Тьфу, опять забыла заветы сестры. – Простите!

– Вопрос закономерный. Отвечаю: конечно, неправильно. Но в Америке я научился пить кофе без кофеина. Он вполне безопасен. Для нервной системы.

Интересно, что может быть хорошего в таком кофе? Смысл-то весь – в тонизирующих свойствах! Но не спорю, на всякий случай.

– Я не отрываю вас от работы, Григорий? Мы беседуем уже полчаса!

– Что именно вас волнует? Вы устали беседовать со мной, Александра? – В голосе возникает жесткость. Надо срочно как-то смягчить ее.

– Волнуюсь исключительно за вас, Григорий. Не хочу быть причиной затрат.

– Это похвально, Александра, но прошу вас не беспокоиться: я могу позволить себе любые траты, какие пожелаю. Не так уж часто я звоню в Россию. Мне даже приятно подольше поговорить по-русски. Ну, спрашивайте меня, спрашивайте, вас же наверняка распирает от вопросов.

Я пропускаю мимо ушей беглое хамство формулировки. Тем более в данном случае оно вполне справедливо. Меня и правда распирает. Не знаю только, с чего начать и что не пропустить…

– Скажите, Григорий, а ваша фамилия всегда звучала так или вы ее как-то изменили, когда перебрались в Америку?

– Вопрос мне нравится. Это родовая фамилия, и в Союзе порой приходилось с ней непросто, больно уж попахивала она иностранщиной для комитетчиков и бюрократов. Но для западных коллег моя фамилия оказалась вполне благозвучной. Правда, при транслитерации переводчики решили зачем-то вместо «i» поставить английский диграф «ее».

– Какой-какой граф? – не поняла я.

– Существуют общепринятые системы транслитерации фамилий, – терпеливо пояснил Григорий, – и при переводе на письменный английский фамилия Стил должна была бы писаться так – Still. Что это означает, вам понятно?

– Да-да, – закивала я в трубку, – конечно, понятно. Still означает тишину, безмолвие или… неподвижность.

– Верно. А теперь «благодаря» переводчикам моя фамилия пишется Steel, с двумя «е».

– Выходит, после такой транслитерации вы автоматически стали стальным, – хохотнула я, – ведь steel – это «сталь»! Был Григорий Тихий, а стал Григорий Стальной!

– Точно так, – довольно подтвердил он. – Do you speak English?

– Ну, в общем, yes, I do, – замялась я, – хотя и немного. А little bit! – добавила зачем-то в подтверждение.

Следующим вечером Григорий Стил позвонил вновь. Его уже интересовало все о моей текущей (или утекающей) жизни: где работаю и чем занимаюсь в свободное время, в какой школе учится мой сын и чем он увлекается. Ни одного вопроса о личной жизни, к чести признать. О себе, в ответ – немного, сдержанно, избирательно:

– Моя мама говорила: ты будешь очень умным, очень сильным и добьешься в жизни грандиозных успехов. Она верила в меня еще тогда, когда я был нескладным парнишкой. Мама отдала меня в математическую школу и отвела на бокс, хоть никаких предпосылок не было. И оказалась дальновиднее моих учителей. В классе я быстро завоевал лидирующие позиции. Неизменно побеждал на всех математических олимпиадах. В шестнадцать лет без труда поступил в институт. В двадцать четыре года защитил кандидатскую диссертацию, в двадцать семь – докторскую. В двадцать восемь лет уже единовластно руководил огромным предприятием, мне подчинялись люди вдвое, втрое старше меня. Ну, а благодаря боксу я физически укрепился, развил мощную грудную клетку и бицепсы, но главное – рано научился стратегически мыслить. У мамы было безошибочное чутье.

«Он очень любит маму, – подумала я. – Ссылается на нее при каждом удобном случае, цитирует с упоением».

– Мама знала ответы на любые вопросы. Была при этом бескомпромиссна и точна. Помню, однажды в детстве я попросил: «Расскажи мне, мама, про Ленина! Нас учат, что благодаря этому человеку мы живем в счастливой стране, победившей капитализм! От тебя почему-то я ничего такого не слышал».

«Ленин? – нахмурившись, переспросила мама и безапелляционно изрекла: – Я бы его задушила в колыбели!»

Мать Григория воспитывала сына одна. Самоотверженно, но жестко, где-то даже сурово. Она была военным хирургом и, видимо, потому нежностями никогда не злоупотребляла. Григорий восхищался матерью, верил ей безоговорочно. Он был ее надеждой.

Ни разу ни словом не обмолвился об отце, как будто того не существовало в их жизни.

Перед моим мысленным взором постепенно вырисовался образ Григория – человека с богатым жизненным опытом, сильной волей и недюжинными познаниями. Образ ученого с очень непростым характером, привыкшего руководить (чтоб не сказать – повелевать). Он многого самостоятельно добился в жизни, первая половина которой прошла на юго-востоке Советского Союза, где сформировалась его склонность к науке и бойцовские качества.

Побывал в браке. От брака две дочки имеются. Уже шесть лет как один. Отчего – не распространяется. Слишком завышены требования, я полагаю. Но в его устах, однако, звучит это так: «Устал от одиночества. От бесплодных поисков родственной души. Захотелось стабильных отношений и глубокого взаимопонимания».

В Америке с этим сложно, видать, поэтому и обернул свой пытливый взгляд к России.

Но почему я? Как я умудрилась попасть в его поле зрения? Привлечь к себе заинтересованность, ничего особенного для этого не предпринимая? И главное, удержаться… в этом его поле…

Глава 3. О себе… в ретроспективе…

Вначале я ощущала себя мальчиком. С самого рождения и до последних классов школы. Настолько тощей, угловатой, вечно всклокоченной была. Не зря, выходит, родители назвали меня таким, производным от мужского именем! Ждали-то они, судя по всему, сына Сашу, а получилась я.

Девочкой в нашей семье была сестра. Настоящей девочкой, с большой буквы девочкой. Не просто девочкой. Барышней, юной леди, мадемуазель, сеньоритой. Она была правильной, очаровательной, послушной.

Умницей-красавицей-отличницей. В глубинной глубине сумбурной души мне даже хотелось походить на нее. Иногда. Увы! Не могла я дотянуться до демонстрируемых ею достоинств, хоть на цыпочки встань. Слишком гладенькой, сладенькой и всегда адекватной была Лиза.

Я же дралась и шкодила как пацаненок, искренне полагая, что так надо. Только так. Надо было отстаивать себя, свою личность, свое право на существование в этом мире, на любовь, в конце концов! Даже на родительскую любовь. Потому что точно знала, что я талантлива и самобытна. Отчего же чаще всего у самых близких людей я вызываю чувство раздражения?

В детстве я представляла собой странную смесь из андерсеновской Маленькой разбойницы и Мальчика Наоборот – был такой персонаж у Агнии Барто, который назло всем ходил спиной вперед. А ещё как-то раз мне подарили книгу малоизвестной немецкой писательницы Ирмагард Койн, и название сего произведения подходило тогдашней мне как нельзя лучше – «Девочка, с которой детям не разрешали водиться».

Я находилась в состоянии непрерывной внутренней и внешней борьбы. Мне хотелось ежеминутного признания и восхищения. Кому-то это доставалось легко, безо всяких видимых усилий. Сестре, к примеру, ничего не надо было делать, чтоб расположить к себе любого. Стоило ей произнести первую вводную фразу или просто улыбнуться, обозначив кокетливые ямочки, как все окружающие млели и таяли, попадая под ее очарование. Мне же оставалось довольствоваться отсветом ее сияния. Обычно меня просто выставляли вон, когда я пыталась обратить на себя внимание. А я упрямо сопротивлялась.

Впервые в три с половиной года я самостоятельно вскарабкалась на сцену ЦДРИ во время детского утренника, едва конферансье кинул клич в зал: «Кто знает стишок про волка, про зайца или про лису?»

Я охотно и с выражением принялась декламировать стихотворение Маршака:

Серый волк в густом лесу

Встретил рыжую лису.

Мне торжественно вручили бумажную маску зайца. Ублаготворенно сообщила, что знаю еще стишок.

– Какого автора?

– Агнеябарто, – выпалила я, – называется «Милочка-копилочка». – И, не сходя с места, звонко затараторила:

– Утром запонка пропала,

И от папы всем попало.

А когда пропал и галстук,

Папа даже испугался.

А когда пропала бритва,

Началась в квартире битва…

Красный тряпочный флажок мне понравился даже больше маски зайца. Всю жизнь мечтала о таком!

В тот день со сцены увести меня больше не смог никто. Я ее попросту оккупировала. Стихов и песен я знала столько, что призы должны были неизбежно закончиться на мне. Дети плакали, устроители праздника метались за кулисами, но выставить меня не представлялось возможным.

– Я знаю еще один стих! – перекрикивая общий гул, надрывалась я осипшим голосом. В опасении, что меня (как обычно) изгонят, громко и взахлеб читала «Федорино горе» Корнея Чуковского. Целиком! Нас хорошо образовывали в семье.

Иногда летом родители вывозили нас с сестрой в Коктебель. Там, на территории Дома творчества писателей, имелась масса укромных тенистых уголков, где я обожала прятаться от всех. Отсиживаясь под пышным платаном, с нетерпением ждала раскатистого воззвания по репродуктору к поискам девочки со всеми моими анкетными данными. Тогда множество взрослых людей, переполошившись, были вынуждены искать меня – худенькую, рыжеволосую девочку Алю. И впоследствии целых двадцать четыре дня меня узнавали абсолютно все. Это было признание! И где-то даже успех…

Обычно, когда Лизу отправляли со мной на прогулку, она использовала эту ненавистную повинность в собственных педагогических целях: ну, чтоб лишний раз поучить непутевую сестренку жизни, наставить, так сказать, на путь истинный. Стоило немалых сил и хитрости выудить руку из ее твердой клешни. А уж вырвавшись, пронестись вдоль дороги с диким воплем. Чтоб прохожие останавливались, сочувственно смотрели мне вслед и качали головами, порицая Лизу: «Как не стыдно обижать маленьких»!

Мне нравилось, внезапно остановив свой бег, резко упасть навзничь. Раскинуть руки. И, собрав вокруг толпу людей, притвориться мертвой.

Даже если подобные выходки грозили мне трепкой, я шла на это. Отчаянно и дерзко. Так бывает в жизни: у одних родителей рождаются абсолютно разные по внешности и темпераменту дети, иногда просто антиподы. Всё лучшее, что природа могла создать из синтеза двух людей, было воплощено в Лизе. Всё самое бессмысленное: сучковатое, сипатое, шумное – было сосредоточено во мне. Лиза являла собой сплошное совершенство: русая коса, шелковистая кожа, аккуратный носик, выразительные глазки, правильное поведение.

Твои глаза подобны изумруду:

О, сколько ласки в них, о, сколько в них огня!

Как будто волшебство, как будто чудо,

Они пленят, они зовут меня! —

написал ей как-то юный поэт, в которого на самом-то деле влюблена была я. Но ни я сама, ни мои прекрасные глаза не вдохновляли его на поэтические признания. Я была для него приятелем. А Лиза – музой. Как умоляла я сестру не очаровывать хотя бы его! Но для этого мне не следовало вообще допускать их знакомства. Зачем я привела его домой? Лиза считала своим долгом знакомиться со всеми моими друзьями, чтобы уберечь «от самого дурного». Она полагала (в общем, вполне справедливо), что я совершенно не чую опасности и лечу ей навстречу, как мотылек на огонь. И потому Лиза опекала меня всюду – в детском саду, в школе, в пионерском лагере. Она была у меня вожатой в классе, она принимала меня в октябрята и в пионеры, она распутывала сложные взаимоотношения с моими товарищами, которые сначала провозглашали меня главарем, но через очень короткое время сами же свергали с пьедестала. Почему – не понимаю до сих пор. Я так отчаянно хотела быть первой в играх, так жаждала собирать вокруг себя самых незаурядных мальчишек и девчонок, рулить ими, стоя «у штурвала»! Как только видела восхищение в глазах, меня несло: для завоевания авторитета я начинала судорожно приближать к себе одних и отвергать других, объединяться против третьих – тех, кого я для себя обозначала недругами. Но никогда мне не позволялось развернуться в полную мощь. Обязательно находились более хитрые, более сильные, более интриганские личности, не согласные с моими оригинальными идеями. Меня постепенно начинали притеснять, уличая в стратегических просчетах, тактических промашках, и изгоняли из лидеров. Тогда я с ревом неслась к Лизе за поддержкой. Когда она находилась неподалеку, я была уверена в том, что старшая сестра обязательно придет на помощь, утешит и разрешит любой конфликт.

Однажды она не поехала со мной в летний лагерь. И мне пришлось полсмены провести в изоляторе, притворяясь больной. Я пряталась там от возмездия. Ну, подумаешь, слопала все общественные конфеты, когда меня одну заперли в корпусе, чтоб проучить. Мне было обидно до чертиков, вот я и съела все, что нашла. А потом я подбила самую тихую и прежде не охваченную мной девочку посередине лагерной смены пойти мазать мальчишек пастой «Ягодка». Традиционно это делалось в ночь перед отъездом, но дождаться этой ночи терпежу не было. Один мальчик, Дима Орлов, жутко мне нравился, прямо до зубной боли! Но взаимностью он не отвечал. Я была для него «своим парнем» – товарищем по лазанью, ползанью и другим спортивным играм на прочность и выносливость. Но добивалась-то я совсем другой заинтересованности! Вот и захотелось привлечь к себе внимание таким своеобразным способом.

Однако наш вояж резонанса не вызвал. Димка довольно спокойно отреагировал на то, что проснулся весь перемазанный засохшей пастой, а на меня даже не взглянул. Такая досада! Следующей ночью мы вновь отправились в палату к мальчишкам, уже без пасты, зато вооружившись железной кружкой и наполнив бутыль из-под лимонада «Буратино» водопроводной водой. Я где-то слышала, что в больницах людям с затрудненным мочеиспусканием намеренно включают воду, чтоб журчанием вызвать соответствующий рефлекс. Вот мы и решили попробовать этот действенный способ на практике. Минут десять переливали воду над головой нашей жертвы, но реакции не последовало. Димка спал, как младенец, – не шелохнувшись, лежа на боку. Его ухо оттопыривалось прямо как крупная розовая ракушка. Рассердившись на безрезультатность нашего эксперимента, я тонкой струйкой вылила воду из бутылки прямо в это самое торчащее ухо.

Его вопль перебудил весь корпус. А мы улепетывали, роняя по дороге тапочки и падая вместе с ними от хохота. Смех-то нас и выдал. Мы не успели спрятаться в своей палате, были пойманы с поличным. Тихая девочка тут же меня «сдала», и ее, покаянную, отпустили. А мне грозило административное наказание, с одной стороны, а с другой… страшно было представить, что грозило с другой…

Добрый доктор отнесся тогда к моим всхлипываниям с сочувствием и окончательно сжалился надо мной после душераздирающего рассказа о надвигающейся неизбежной «темной». Я прожила в изоляторе до конца смены. Никто меня не навещал, и я целыми днями рисовала сказочные бои и себя, возвышающуюся над нарисованными и неизменно поверженными врагами. А еще я сочиняла стихи.

Вот пионер. Хороший друг.

Хороший друг? Да-да.

Предателя готов предать,

А друга – никогда!

Кто придумал, что детство – самая счастливая пора в жизни каждого?

Какой-то писатель-фантаст, наверное.

В семье мне отводилась роль вредного заморыша. Меня или жалели, или лупили. Точнее будет так: лупили и жалели. «Чирышек», – называла меня бабушка. Она бывала со мной строга и часто действовала с опережением, когда чуяла замышляемую мной очередную вредность. Но при этом она единственная искренне сочувствовала мне. Бабушка ловко заговаривала мои печали, уверяя, что в один прекрасный день я вдруг похорошею до неузнаваемости: расцвету, засияю, заискрюсь сказочно!

– А правда, когда я вырасту, буду красивее Лизки? – заглядывала я в глаза нашим гостям, ища подтверждение бабушкиных слов. Мама от стыда пунцовела, папа хмурился, а Лиза украдкой кивала и подмигивала тем, кого спрашивали, великодушно дозволяя пожалеть дурнушку. Ей-то можно было являть собой воплощение благородства.

Как я ее ненавидела… в такие моменты.

– Деточка, с твоим больным самолюбием нечего делать в творческой профессии, – говорил непререкаемый авторитет – папа. – Ну, подумай сама, если ты сбегаешь из пионерлагеря после первой неудачи, даже не попытавшись отстоять свое детище – выстраданный, придуманный тобой танцевальный номер, о чем можно говорить?

Этот пример служил мне укором всю сознательную жизнь.

Пионерлагерь, на который ссылался папа, был от Всероссийского театрального общества. Туда попадали избранные счастливчики – дети артистов, певцов, танцовщиков, драматургов, композиторов. Естественно, в такой среде только и могли расцветать пышным цветом будущие таланты, генетически напитанные своими даровитыми родителями. Иногда, впрочем, никакие не таланты, а мечтающие выделиться любой ценой посредственности. Пропадать среди таковских было недопустимо!

По приезде в лагерь я пулей неслась записываться во все возможные кружки. Мне было неважно – танцевальный ли, хоровой, кружок чеканки, выжигания или резьбы по дереву. Мне всегда и всего хотелось разом: живописать, читать стихи, плясать, петь, буйствовать…

Но коллективное творчество вскоре надоедало. Равно как и кружковые занятия, требующие усидчивости почти как в школе. Хотелось выделиться чем-то особенным, необычным, отличным от большинства. И тогда мы измышляли с подружкой Кирой что-нибудь оригинальное. Мы сошлись с ней по принципу незаурядности, неусидчивости, желания выделиться из толпы любой ценой и потому в результате поиска новых форм самовыражения каждый раз придумывали разнообразные номера. То разыгрывали кукольный спектакль, используя подручные материалы, которые наскоком собирали по всему лагерю. Пока приехавшие дети еще не очухались, в смысле – не успели оглядеться, обрести устойчивость, пока не перезнакомились, не сбились в стаи и коалиции, а пребывали в состоянии некой растерянности и бесконфликтности. И потому готовы были безропотно отдать нам даже свои любимые игрушки. Мы натянули тогда на сцене простыню, спрятались за нее и упоенно разыграли перед всеми целое игрушечное действо, сценарий к которому придумывался тут же, на ходу – импровизировался в соответствии с «действующими лицами». Малыши были в восторге. Мы тоже. За простыню нам, правда, влетело от вожатой, но искусство ведь требовало жертв!

Или мы читали по ролям стихи. К примеру, «Что такое хорошо, и что такое плохо» Маяковского. Конечно, я изображала плохого мальчика, с удовольствием, надо сказать, изображала!

Или по ролям танцевали.

В то злосчастное лето у нас придумалась танцевально-шутливая композиция, названная мною «Барышня и Хулиган». Я репетировала женскую роль. Впервые. В этом заключалась изначальная ошибка. Мне привычнее было бы станцевать хулигана, а вот изображать барышню – совсем нетипично. Но Кира деловито взялась за постановку танца и потому командовала процессом. Ей вдруг самой захотелось представиться в роли эксцентричного хулигана. А как здорово вышел бы он у меня! Барышня давалась мне нелегко. Особенно в одном месте, там, где требовалось грациозно пролететь по сцене под звуки «польки-бабочки». Легкости и изящества занять мне было не у кого – увы! У меня всё получалось угловато, громоздко и совсем неизящно. Зато смешные ужимки и трюкачества придумывались мной буквально на ходу. Мы с Кирой, изощряясь в выдумках, репетировали непрерывно, несколько дней подряд, только для того, чтоб один раз выступить с этим своим номером на концерте, посвященном празднику Нептуна.

Грянул прогон. Культпросветорганизатор Аделаида Прокопьевна просмотрела нашу танцевальную композицию с нескрываемым скептицизмом. Не задумываясь о мучительных усилиях и поисках, о том, сколько труда и фантазии было лично мною вложено в каждую деталь номера, она вызвала на сцену Олечку из 3-го отряда. Олечка училась в балетном училище и была ее любимицей.

– Ну-ка, покажи ей, – Аделаида небрежно кивнула в мою сторону, – что такое «полька-бабочка»!

И Олечка восхитительно легко, безо всяких усилий продемонстрировала это.

– Понятно, как это должно выглядеть? – презрительно посмотрела на меня Аделаида и вынесла вердикт:

– Барышню будет танцевать Олечка!

Никто с ней не посмел спорить. Предательница Кира лишь пожала плечами, не глядя в мою сторону. Посрамленная, под многочисленными злорадными взглядами, я спустилась со сцены и поползла рыдать в самый дальний угол лагеря в кусты крапивы. Просто задохнулась от такой наглой несправедливости, но бороться за себя мне в тот момент в голову даже не пришло. Публично противоречить взрослым непозволительно – так нас воспитывали в семье. Лиза в тот год сдавала экзамены, и защитить меня было некому.

На следующий день – День Самого Главного Праздника Лета, когда весь персонал лагеря, все родители счастливых детей и сами счастливые дети сконцентрировались в зрительном зале, я, пользуясь моментом, пробралась в административный корпус и ухитрилась позвонить домой. Из кабинета директора!

– Аля, ты здорова? – всполошилась бабушка.

– Бабуля, передай родителям, что если они меня не заберут отсюда… если срочно не заберут…

– Боже мой, деточка, что случилось? Ты вновь попала в изолятор?

– Нет, – прорыдала я в трубку, – но больше здесь я не выдержу ни дня!

– Надо потерпеть, милая. Родители с Лизой уехали в Мисхор, никто тебя забрать не сможет!

– Ах вот как, они уехали! Мой любимый Мисхор! Да еще и с Лизкой?! А как же я? Мне что – пропадать среди врагов?

– Аля, прекрати свои штучки, не нервируй меня, – бабушка шумно вздохнула. – Родители тоже имеют право отдохнуть.

– Отдохнуть от меня, я правильно поняла? Тогда… тогда… передай им, бабулечка, что теперь, когда они вернутся, найдут меня под кустом крапивы с ножом в сердце! – И бросила трубку.

Дверь распахнулась, и я увидела директорскую секретаршу, вредную жирдяйку Катю.

– Это как понимать?! – возмущенно возопила она. – Как ты сюда попала, кто впустил?

– Ну… вас не было на месте, – залепетала я, – а мне очень срочно нужно было позвонить, понимаете, ну очень!

– Так, фамилия, имя, из какого отряда? – отчеканила жирдяйка Катя, уперев руки в боки.

Это был конец. Теперь они сообщат на работу родителям, маме объявят строгий выговор, может быть, с занесением в личное дело. Отца ославят на общем собрании Союза писателей, больше никогда не выпустят за границу и не дадут путевок ни в Мисхор, ни в Коктебель, ни в Сочи. Это будет позор, такой позор, каких в нашей семье не случалось еще.

Выхода не было, только спасаться бегством. Но секретарша каменным столбом стояла в дверях, преграждая путь.

Я вспомнила прием, которому научил меня мой дворовый приятель. Слегка взвыла (чтоб себя раззадорить), согнулась пополам и, разбежавшись, головой, как торпедой, врезалась в ее мягкий живот. Она вскрикнула и попятилась, освобождая дорогу к моему избавлению.

Пулей долетела я до своего любимого куста крапивы, за которым была давно облюбованная мною дырка в заборе. Точнее, узкая щель, в которую мог просочиться лишь дистрофик. Ну и я, худосочная Аля, спасающаяся от неизбежного наказания. Все мосты были сожжены. Все ходы к отступлению обрублены. Стремительной безнадежной змейкой проскользнула я через дыру и, задыхаясь от ужаса происходящего, устремилась в глубь леса, взяв курс на автомагистраль.

В тот год ходили слухи, что в этих лесах бродит сбежавший из психбольницы «голый Вася», который отлавливает заблудших девочек, чтоб сделать с ними что-то невообразимое. Каждую ночь, перед сном, мы шептались в палате о всяких ужасах, витающих в воздухе, подхватывали их пылкой детской фантазией и с умопомрачительными подробностями своими словами доводили до логического, как нам представлялось, завершения.

Я бежала довольно долго и, запыхавшись, решила передохнуть. В горле пересохло. Присела на пенек и огляделась. В траве заалела спасительная земляничка. Наклонилась, сорвала и увидела целое ягодное скопление – вот счастье! Быстро-быстро сорвать и запихнуть в рот ароматнейшее лакомство, ни с чем не сравнимую вкусноту. Ни разу за лето не удавалось мне поесть «от пуза» любимую ягоду. В выходные дни нас никогда особо не баловали посещениями. Как правило, родители, пользуясь отсутствием обузы в лице детей, пребывали во всякого рода разъездах и потому к нам наведывались крайне редко. Мы с Лизой привыкли к этому и относились с пониманием к родительской занятости. Но даже в те исключительные дни, когда нас навещали, отчего-то клубнику-землянику никогда не привозили. «Она быстро портится, не довезем», – объясняла мама, выгружая не столь быстро гниющие яблоки, морковку, редиску да карамельки «Мечта» с печеньем «Курабье» – на сладкое. Мы были рады любым гостинцам и только сглатывали слюну, украдкой взирая на детей, уплетающих из стеклянных банок клубнику, пересыпанную сахаром. Конечно, она выглядела хлипкой, потерявшей былую упругость и внешнюю привлекательность и, разумеется (как я себя убеждала), была уже подкисшей, но этот головокружительный запах – запах недостижимого счастья сопровождал меня всю жизнь.

Я обожала землянику!

И конечно же забыла про все на свете, увидев такое богатство прямо у себя под сандаликами. Упав на четвереньки, зарылась в земляничную заводь, торопливо срывая и отправляя в рот ягоду за ягодой.

– Девочка, ты что-то потеряла? Или потерялась? – услышала я вкрадчивый голос откуда-то сбоку.

Глянула в ту сторону и вздрогнула от неожиданности – из-за дерева осторожно выглядывает незнакомый дядька.

– Я… это… ягодки собираю, – отвечаю торопливо, поднимаясь и судорожно одергиваясь.

– Ягодки, говоришь? Ты одна здесь? Иди-ка сюда.

Ужас сковывает меня.

– Смотри, что покажу… – Он выходит из-за дерева, придерживая рукой штаны. Штаны спущены.

«Голый Вася!» – пульсирует сумасшедшая мысль.

– А у меня папа – милиционер, – говорю я дрожащим голосом. – Он ждет меня вон там, – машу я рукой в сторону.

– Где-где? – переспрашивает маньяк, медленно наступая.

– Паа-паа-а! – невообразимым басом реву я и, рванув через бурелом, улепетываю, не разбирая дороги.

Каким-то чудом через четверть часа ноги сами вынесли меня на автомагистраль.

До дома меня подбросил дедушка-ветеран, такой же старенький, как его «Победа». Всю дорогу с нервным задором я пела ему пионерские песни, и потому, наверное, он не стал требовать оплаты. Пожалел ребенка.

Но кто же это придумал, что детство – самая беззаботная и счастливая пора?

Меня почти не ругали тогда. Так, отшлепали для проформы, чтоб неповадно было. Зато больше не отправляли одну в лагерь, уяснив, наконец, что это снова будут безнадежно выброшенные деньги за путевку.

Эх, жаль, что девчонкам о «голом Васе» не могла уже рассказать! Ну почему же он не возник на моем горизонте до побега из лагеря? Сколько ночей можно было бы интриговать народ, изобретая все новые жгучие подробности, удерживая на себе таким образом внимание публики…

Я некоторое время помучилась невозможностью поделиться этой страшной тайной, но в конечном итоге, не выдержав, выдала ее Лизе. Взяв с нее предварительно клятву о неразглашении.

– Алька, – разволновалась она, – ну почему же мне никогда не попадаются на жизненном пути маньяки? И как же это ты умудряешься влипать в такие истории?

– Лиза, ну ты же обещала, – сделала обиженное лицо я.

– Обещала, значит, не расскажу никому, просто я очень переживаю за тебя. Какая же ты все-таки бестолковая, просто несуразная! И интересы у тебя детские, и друзья у тебя какие-то неправильные…

Зато у Лизы были исключительно правильные друзья. Они читали умные книжки, все, как один, хорошо учились, не курили и никогда не ругались матом, как мои дворовые приятели!

У них была такая насыщенная жизнь! Сестра порога не успевала переступить, как ее заваливали звонками. Мне нравилось, откровенно говоря, когда ее друзья приходили к нам. Они всё время находились в состоянии полемики, обменивались всякими интересностями, к примеру, самиздатовской литературой, а потом обсуждали прочитанное. Я прислушивалась и, ничего не понимая, пыталась встрять в разговор, но меня никто в расчет не брал. От меня отмахивались, как от назойливой мухи, и тогда с досады и отчаяния я голосила:

– А вот вы мешаете мне заниматься! Я все родителям расскажу!

Чтобы избавиться от меня, некоторые помогали мне с ненавистными уроками.

– У тебя что по алгебре? Пятерка? – пытала я каждого, кто заходил за сестрой. – Отлично, садись вот сюда и делай мне алгебру, три параграфа. Так, а ты больше физику любишь? – спрашивала у следующего.

Я здорово придумала, как можно извлечь выгоду из прихода Лизкиных друзей!

– Пока всё для меня не сделаете, гулять не пойдете! – восклицала угрожающе. И они смирялись – деваться некуда. Лизка бесилась, но, не желая уронить себя в глазах своих хорошо воспитанных поклонников, терпела мои выходки.

Иногда я увязывалась с ними на прогулку. Например, в ЦПКиО. В Парк культуры и отдыха, то бишь. Я им была выгодна своей пронырливостью. Вот уж когда меня не ругали за беспардонность, а наоборот, она, беспардонность, негласно приветствовалась.

В те незапамятные времена цены на аттракционы были (в буквальном смысле слова) копеечными, зато очереди – запредельными. Невесть сколько времени – час, а то и два простаивали страждущие в каждой из них, чтоб потом две-три минуты покататься на качелях, каруселях или в крутящейся на блюдце огромной чашке. А то и чтоб просто надорвать животы в комнате смеха. Ну, если взять что-то более существенное, к примеру, «американские горки» или «картинг», то ждать своего счастья можно было полдня. Я же, будучи существом тщедушным и при этом страшно нахальным, беспрепятственно просачивалась к кассе, минуя всех и вся, вставала на цыпочки и, делая невинное лицо, покупала билеты для всей Лизкиной компании. Махала братии призывной ручонкой, и они, один за другим, радостно подлезали ко мне под ограничительную планку. Таким образом, мы всегда оказывались первыми и вместо утомительного простаивания имели за один только час столько аттракционов, сколько душе было угодно. Тут уж никто от меня не отмахивался, не спроваживал «на горшок и – спать!», как в обычной жизни.

Всё дело в том, что я помогала им организовать досуг без проблем и без пустых ожиданий, а потому чувствовала себя в такие моменты абсолютно незаменимой, просто полноценным членом взрослой компании.

Но еще большую радость доставляли мне свидания сестры. Когда она брала меня с собой. На эти самые свидания.

В поклонниках у Лизы недостатка не было, но не всегда они оказывались увлекательными собеседниками. Кто-то по причине робости, кто-то из-за отсутствия должных интересов. Лиза, как девушка разборчивая, абы с кем время свое тратить не считала нужным. Вот тут я опять-таки своевременно оказывалась неким тестером, лакмусовой бумажкой. Я убалтывала любого, отвлекая от приставаний или концентрируя внимание сестры на его недостатках. Лиза вдумчиво рассматривала реакции данного испытуемого и решала, подходит он ей или нет. Так, благодаря мне, она сокращала время отбора кандидатов.

В какой-то момент это внезапно прекратилось. Лиза неожиданно сделала свой выбор и дала отставку всем прочим. У меня сразу же возникла брешь во времяпрепровождении. Тогда я занялась слежкой. Я знала все любимые Лизины места: бульвары, дворики, качели. Вожделенно наблюдала из укрытия за запретными действиями двух влюбленных, чтоб потом настучать родителям, мол, вот она, ваша любимица-умница. Вы думаете, она к экзаменам у подружки готовится? Ан нет, целуется взасос с первым встречным-поперечным! Да еще на улице! Да, в полной темноте – сама видела! Это такой пример вы предлагаете брать со старшей сестры?

И родителям ничего не оставалось, как учинять допрос с пристрастием и распекать-распекать умницу-красавицу. У нас в семье царили строгие, подчеркнуто строгие порядки. Встречаться с друзьями полагалось исключительно при свете дня, с разрешения родителей, не позднее девяти быть дома, а уж про объятия-поцелуи и речи быть не могло. Вот за руку держаться – пожалуйста. До запястья, не выше.

Замуж следовало выходить девственно чистыми, практически нецелованными, чтоб всю себя отдать одному-единственному, одобренному семьей избраннику.

При первых признаках полового созревания мама проводила с каждой из нас «спецбеседу», рассказывая как можно более ровным голосом правду о взаимоотношениях полов. Акцентируя внимание не только на вопросах личной гигиены, но особенно на этически-нравственном аспекте.

– Учтите, девочки, если кто-то будет делать вам бесстыдные предложения или даже едва различимые, но пошлые намеки, вы обязаны быть неприступно-твердыми. Никого близко к себе не подпускать!

Я рискнула всё же задать вопрос, раскаленным углем крутившийся на языке.

– Мамочка, а как же ты… к себе… подпустила-то? – и округлила глаза в наивном ужасе.

Мама запнулась, но ответила. Правда, как мне показалось, слегка растерянно:

– Ну я ведь была уже большой, совсем большой… взрослой, понимаешь? Взрослой женщиной.

С какого момента можно считать себя большой, ну, в смысле – взрослой, я не спросила тогда. Побоялась быть неправильно понятой.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.