Женский исторический бестселлер - Первая императрица России. Екатерина Прекрасная

– Мне нездоровится, Марта, – сказал он. – Боюсь, скоро ты останешься на этом свете одна. Впрочем… Я оставляю тебя государю Петру Алексеевичу.

– Неужели вам так плохо, отец? – Екатерина коснулась лба пастора прохладной ладонью. – У вас жар?

– Я устал, милая, а это хуже всякого жара… – ответил пастор. – Я тоскую по Мариенбургу, по нашему дому…

– И я… – с горечью сказала Марта-Екатерина. – Я часто вижу прежнюю жизнь во сне.

– У тебя теперь иная судьба, девочка, – мягко заметил Глюк. – Судьба мудрой царицы Эсфири при грозном владыке Артаксерксе. Твой Артаксеркс – Петр. Научись смирять его гнев и внушать ему доброту. У русского государя великие замыслы, он умен, смел и силен, но ему не хватает доброты и милости к своим подданным… Внуши ему эту милость, Марта…

– Смогу ли я? Хватит ли у меня сил? – усомнилась она.

– Я передам тебе все свои силы… Все, что у меня осталось… – торжественно сказал пастор. – Наклони голову, Марта…

– Не надо, отец…

– Слушайся меня, девочка, ты должна меня послушаться… Ради всего святого! Ради Господа нашего Иисуса Христа!

Екатрина смиренно склонила голову, и руки пастора легли ей на виски. Приемная дочь чувствовала, как буквально стекает с этих рук пульсирующая, горячая сила. И с каждой минутой ей становилось все легче и легче дышать и жить.

– Иди, девочка… – сказал наконец пастор. – Теперь ты сможешь нести свой крест!

Марта поцеловала руки, которые только что поделились с ней силой, и вышла.

* * *

В следующий раз она приехала к пастору, когда он уже не вставал с постели. Рядом с больным отчаянно хлопотала госпожа Христина Глюк, пытавшаяся спасти своего мужа. С важным видом стоял у кровати вызванный из Немецкой слободы врач. Плакали дочери, названые сестры Екатерины, уже повзрослевшие, уже замужние дамы… Сына Эрнста господин Глюк с разрешения Петра Алексеевича отправил учиться в Германию, и его не было у постели умирающего.

Екатерина знала, что убивает пастора не болезнь, а все, что ему довелось пережить: осада Мариенбурга, страшный штурм города, плен, чужбина… Здесь, в Москве, царь нашел для ученейшего господина Глюка занятие по силам, но его бывшая воспитанница понимала, что ее названый отец не смог до конца уйти в дела своей школы. Что-то мучило его и тяготило, что-то камнем лежало на сердце. Изгнание… Тоска… Быть может, разочарование в России? Понимание того, как трудно нести свечу просвещения в этой ненавидящей иностранцев и чуждающейся нового стране?! Быть может…

– Там, дома, в Мариенбурге, – угасающим голосом пробормотал умирающий, – я забыл на столе свою Библию… Ту, что я перевел на ливонское наречие…

– Ты не забыл ее, Иоганн! – напомнила мужу пасторша. – Труд твоей жизни здесь, с нами…

– Нет, Христина, она там, на столе… В моем кабинете… Принесите мне ее… – пастор говорил так, как будто кабинет мариенбургского дома находился совсем рядом, в двух шагах, и ничего не стоило открыть навсегда захлопнувшуюся дверь прошлого.

– Господин пастор бредит, – важно подняв перст, промолвил доктор.

Этот достойный лекарь изрекал свои прописные истины так торжественно, словно делал всем одолжение. Как будто все присутствующие и без того не понимали, что умирающий блуждает в своих видениях, как в лабиринте!

– Марта, доченька, прошу тебя, принеси мне мою Библию! – приподнявшись на постели, из последних сил попросил пастор. – Я хочу взять ее с собой!

Все недоумевающе молчали. И только Марта-Екатерина прекрасно понимала смысл последней просьбы пастора – нелепой для всех в этой комнате, кроме нее. Названый отец очень хотел вернуться в Мариенбург, в прежнюю жизнь – полную светлых замыслов, трудов и вдохновения. В нынешней жизни пастора тоже были и замыслы, и труды, но вдохновения осталось отчаянно мало – едва на донышке сосуда, именуемого жизнью. Вот и сейчас, в предсмертных видениях, ему представлялось, что дверь, ведущая в тихий мариенбургский кабинет, находится совсем рядом – стоит только дотянуться до нее рукой. И пастор искренне недоумевал, почему никто из присутствующих не может открыть для него эту заветную дверь. Даже Марта… Даже сильная духом Марта… Но почему же она, эта смелая и честная девочка, не хочет помочь своему названому отцу?!

Пастор с надеждой и мольбой смотрел на приемную дочь…

– Отец… Господин пастор… – тихо попросила Екатерина, став на колени перед смертным ложем Глюка. – Оставьте ваш труд в мире… Не забирайте Библию с собой…

– Что же мне показать Господу в доказательство своих трудов? – с отчаянием спросил пастор.

– Вашу чистую душу, отец… – ответила Екатерина и прикоснулась губами к его похолодевшей руке.

– Спасибо, девочка… – прошептал пастор.

Екатерина тихо поднялась и отошла от ложа смерти, ее душили то ли слезы, то ли невысказанные слова. К пастору с рыданиями бросились жена и дочери.

– Не плачьте… – попросил он. – Позовите священника из Евангелической общины. Он услышит мою последнюю исповедь. Я иду к Небесному Отцу!

* * *

Пастора Иоганна-Эрнста Глюка похоронили на старом Немецком кладбище Москвы. На чужбине этот подвижник успел сделать многое: перевел Библию на русский язык, составил одну из первых русских грамматик, сочинял стихи и духовные гимны. В московской Евангелической общине его избрали третейским судьей – для разбора споров между прихожанами. У пастора был редкий дар: он умел мирить даже самых отчаянных спорщиков и всегда находил взаимоприемлемое решение.

Но его главным даром миру была великая сила веры и любви. И теперь эта светлая вера, казалось, растворилась в сером московском небе, струилась в холодном, вечно зябком воздухе. Ее вдыхали все, кто приехал или пришел проводить пастора в последний путь. Этой верой дышала и его воспитанница, ставшая новой государыней чужой для нее страны. Эту страну, Россию, она стремилась полюбить, но до сих пор испытывала к ней двойственное чувство – смесь разочарования и уважения. Но именно Россия и ее государь стали судьбой воспитанницы ливонского пастора, который был одним из светочей просвещения полнощной державы, а теперь ушел светить в иные миры…

Глава 2. В Яворовском замке

В 1711 году Екатерина Алексеевна отправилась в очередной поход Петра – на этот раз государь собирался воевать с турками, с могущественной Оттоманской Портой, под защиту которой бежал разбитый и униженный северным титаном шведский король Карл XII. Петр Алексеевич скучал без Екатерины, разучился без нее обходиться. Вот и взял с собой. Петр с приближенными и гвардией спешил присоединиться к своей победоносной армии, которой командовал Борис Петрович Шереметев. Армия ждала их в Польше, в союзной России Речи Посполитой, готовясь к походу в Молдавию через дикие и маловодные бессарабские степи.

Путь государева двора и гвардейских полков – Преображенского да Семеновского – лежал через Литву и Польшу, земли Екатерине почти родные, по рассказам отца знакомые. Сладко и грустно было смотреть на здешнюю вольную жизнь, совсем другую, чем в России. Казалось, даже солнце здесь светило ярче, а люди, хоть и небогатые, но исполненные собственного достоинства, глядели смелее и улыбались чаще, искреннее. В этих краях жизнь подчинялась не единой воле сильного человека, государя, а множеству воль. Каждый шляхтич был себе хозяином, а избираемый шляхтой на сейме король – лишь первым среди равных. Да что там, первым ли? Он часто и первым не был. Правили семьи богатых и влиятельных магнатов – Радзивиллов, Огинских, Вишневецких, Острожских…

Шляхтичи лихо закручивали усы, как когда-то, в полузабытом далеком детстве, отец Марты-Екатерины, бряцали саблями, лихо отплясывали мазурку на балах, слагали латинские мадригалы своим опасно-обворожительным дамам… И Екатерине страстно хотелось стать одной из этих дам – счастливой, беззаботной, обласканной мужским поклонением, вольной в своих поступках…

Невеста великого государя Петра Алексеевича ехала в удобном возке, выложенном мехами. Петр скакал впереди, с офицерами, и лишь иногда навещал ее. Придирчиво оглядывал, спрашивал, хорошо ли носит дитя. Иногда почти по-мальчишески улыбался. Он был доволен: походная жизнь пьянила царя, вдыхала в него бодрость и веселье. Темный человек, который так пугал Екатерину, но с которым она научилась бороться, уходил. Оставался светлый. А со светлым ей было легко. Порой она забывала о своем желании стать польской или литовской шляхтянкой и радовалась новой жизни – рядом с этим веселым, полным страсти и силы человеком, который в походе тоже становился лишь первым среди равных, военным вождем, а не царем.

Александра Даниловича Меншикова, или попросту – Алексашку, Петр в поход не взял, хоть тот и был первейшим кавалерийским командиром и храбрецом в его армии. Крепко осерчал на него «мин херц» за безмерное воровство. Вот и оставил охранять Петербург-Парадиз и отвоеванные на Балтике земли. Датский посол, многоопытный Юст Юль, сказал про Меншикова, что во всем, что относится к почестям и наживе, Данилыч – ненасытнейшее существо из всех, когда-либо рожденных женщиной. Петр выражался проще, по-солдатски. Царь часто говорил Екатерине, что Меншиков «в беззаконии зачат, во грехах родила мать его, а в плутовстве скончает живот свой».

Екатерина была отчасти согласна с этим – вор и плут Алексашка, что и говорить! Но иногда поневоле жалела Меншикова: видела в нем, как и Петр, не только плутовство, но и сильную, непреклонную волю, ловкий, изворотливый и в то же время тонкий ум. Меншиков двоился, как и Петр: добродетели в сердце Данилыча так тесно переплелись с пороками, что было почти невозможно отличить одно от другого. Но Екатерина отличала, поскольку точно так же двоилась в ее сознании Россия: в этой стране зябло сердце, но в то же время порой дух захватывало от величия свершений. Была в России какая-то дикая, могучая, первозданная энергия, та самая, которой подчинялся никому не подчинявшийся Петр, та самая, которая влекла царя и его войско в степи Молдавии, на смертельную схватку с Османской империей.

На Меншикова наперебой жаловались поляки и литовцы: и магнаты, и шляхта, и городские обыватели, и крестьянские общины. Мол, скупал, вымогал и захватывал крупные земельные владения, не гнушался и мелкими. Все брал, что мог взять. Брал то, что плохо лежало, и покушался на то, что лежало хорошо. Петр слушал-слушал жалобы, а потом крепко осерчал: заявил, что, когда вернется в Петербург-Парадиз, посчитается с Меншиковым… По своему обыкновению – палкой по ребрам. «Воровство надобно искоренять прилюдным судом да позором, а не побоями», – думала Екатерина, но боялась гнева державного жениха и молчала.

Весной 1711 года Петр и Екатерина с вице-канцлером Шафировым, свитой и гвардейскими полками прибыли в польский городок Яворов, где царь намеревался провести некоторое время. Они расположились в хорошо укрепленном замке, построенном королем Речи Посполитой Яном Собесским и служившем ему «выездной резиденцией». Яворов, городок небольшой, был тем не менее мощной крепостью с сильным гарнизоном и большими магазинами различных воинских припасов. Под надежной защитой могучих бастионов и рвов с водой в королевском замке жилось очень уютно. Холодные суровые стены его были закрыты гобеленами – на французский манер, в огромных каминах потрескивали дрова (Екатерине казалось, что горели целые деревья), весело пылали свечи в серебряных и медных шандалах, на винтовых лестницах раздавались шаги вышколенных польских слуг, стремившихся угодить могущественному русскому государю… А по вечерам здесь звучала музыка – клавесины, лютни…

Нынешним хозяином Яворовского замка был король Речи Посполитой Август Сильный, давний союзник Петра Алексеевича в длившейся и поныне войне со шведами. Август, король Польши и курфюрст Саксонии, походил на Петра могучим телосложением, высоким ростом и огромной физической силой. Он играючи гнул золотые и серебряные монеты, так же играючи проигрывал их за карточным столом, много пил, но сохранял на пирах на диво трезвую голову, любил женщин – и даже слишком, поскольку не знал, что делать с надоевшими любовницами, и сохранял их около себя вместе с теми чаровницами, которые еще не успели наскучить ему. Так что постепенно все эти дамы образовали вокруг Августа целый гарем. Саксонец, получивший польский престол и для этого перешедший в католичество, был на редкость умен, а еще больше – хитер и обаятелен. С Петром Алексеевичем они были ровесниками и даже, в самом начале Северной войны, почти что друзьями. Еще в первую встречу с Августом Петра поразили буйная, даже несколько показная удаль саксонца, его недюжинная физическая сила и политичный ум. Сначала они долго пили вместе, пока у Петра не затрещала голова, а саксонец не стал нести околесицу, а потом, в знак дружбы, обменялись камзолами, шляпами и шпагами. В нынешней войне с турками Август тоже должен был стать союзником Петра, но царь уже не так, как раньше, доверял своему саксонскому другу и собутыльнику. Петр узнал, что Август ведет тайные переговоры с королем Швеции Карлом XII, изображая при этом вернейшего друга русского государя. Август охотно предоставил в распоряжение Петра замок своего предшественника на польском троне, короля Яна Собесского, и даже однажды навестил своего «старого русского друга» в этой внушающей уважение твердыне.

Август, любивший окружать свою монументальную персону почти театральными эффектами, пожелал появиться в Яворове неожиданно, словно гром среди ясного неба. Несомненно, об этой «неожиданности» были заведомо предупреждены и комендант крепости, и каштелян замка, которым надлежало сыграть в драматическом действе королевского въезда в город свои ответственные роли. Разумеется, вскоре и Петр Алексеевич был подробно извещен о планах своего союзника. Однако, не желая расстраивать экстравагантного саксонца, который имел обыкновение по-детски обижаться, когда очередная его импозантная выходка проваливалась, российский царь продолжал великодушно изображать неосведомленность.

Польский король ради стремительности перемещений по скверным дорогам своей бедной страны взял с собою только малый двор. С ним следовало всего три или четыре десятка парно– и четвероконных расписных шляхетских возков, да полдюжины роскошных королевских карет, запряженных восьмерками ослепительно-белых лошадей, да несколько сот слуг… Это не считая растянувшегося на несколько верст «почта», как принято было именовать в Речи Посполитой обоз с бесчисленными сундуками и ящиками с королевскими нарядами и столовыми приборами, изысканными яствами, с тонкими винами в тысячах бутылок и крепкими старыми медами в сотнях бочонков, с целой ордой слуг, облаченных в богатые ливреи или потрепанные кунтуши, со стайками быстроглазых говорливых служанок, с учеными медведями и ручными барсами на позолоченных цепях, дивными заморскими птицами в клетках и даже с помещавшимися на отдельном возу откормленными придворными котами – «для сбережения припасов от мышей и крыс». Впрочем, за каждым из придворных следовал собственный «почт», размеры и роскошество которого зависели от вкусов и богатства хозяина.

В постоянно охваченной мятежами Польше столь блистательный придворный кортеж отнюдь не представлял собой беспечную кавалькаду легкомысленных щеголей и нарядных ветрениц. Далеко во все стороны летели легкие разъезды разведчиков. Впереди, уперев в луку седла готовый к бою заряженный мушкет, ехали саксонские драгуны на крутобоких ганноверских жеребцах. Вдоль дороги, словно защищая кавалькаду своими бронированными телами, скакали на исполинских вороных дрыгантах[2] польские гусары в сверкающих кирасах, с пышными плюмажами, развевающимися на причудливой формы шлемах. Обоз защищали привычно шагавшие в дорожной пыли тяжелой крестьянской походкой роты выбранецкой[3] пехоты – с длинными фузеями и боевыми топориками на плечах.

Как-то под вечер примчавшиеся к главным воротам Яворова трубачи, облаченные в черно-золотые цвета саксонской династии Веттинов, серебряными голосами своих фанфар возвестили городу о прибытии Фридриха Августа Сильного, курфюрста Саксонии и короля Речи Посполитой. Трубам ответили громовые орудийные залпы: приветствуя короля, Яворов палил изо всей своей артиллерии так, что несведущему человеку могло показаться, что под стенами появился неприятель. Впрочем, «несведущих» оказалось на редкость немного, и узкие улицы немедля заполнились толпами любопытствующих горожан. Приветствуя высокого гостя, горожане махали шапками, кричали на все голоса и все норовили заглянуть в окна роскошной кареты. Август милостиво приоткрывал дверцу, украшенную причудливым гербом – двойной польский Белый орел и двойная литовская Погонь под короной, – и величаво раскланивался со своими «добрыми поляками». Радостные приветствия подданных, не столько искренне любивших его, сколько обрадованных внезапным развлечением, льстили этому честолюбивому и по-мальчишески наивному человеку.

Царь Петр, прилежно отыгрывая свою роль благодарного гостя, приятно изумленного визитом щедрого хозяина, встретил короля Августа на пороге замка, облаченный в домашнее платье и с трубкой в руке. Саксонец, почти столь же высокий, как и российский самодержец, еще более широкий в плечах, с благообразным, но несколько обрюзгшим лицом, оттененным темными локонами парика, проворно взбежал по мраморным ступеням. На нем был парадный позолоченный панцирь, поверх которого наподобие древнегреческого хитона был уложен живописными складками просторный пурпурный плащ, голову короля венчал лавровый венок.

– Саксонский Геркулес приветствует в своем скромном жилище северного титана! – хорошо поставленным, красивым и мощным голосом зарокотал Август и, распахнув широкие объятия, заключил в них Петра. Стоявшая подле Екатерина не без интереса наблюдала за этим увлекательным действом. Когда король счел, что достаточно намял бока московскому гостю, и выпустил Петра из кольца своих мощных рук, Екатерина сделала простой, но исполненный достоинства книксен и не без легкой иронии произнесла:

– Умоляю Ваше Величество о милосердии, ибо я всего лишь слабая женщина и могу не пережить приветствий такого прославленного силача!

Однако увидев перед собою прелестную молодую женщину, округлившийся стан которой к тому же красноречиво свидетельствовал о беременности, польско-саксонский Антей тотчас превратился в иного античного героя – сладкоречивого Париса. Он, в свою очередь, склонился перед Екатериной в столь почтительном реверансе, так что длинные пряди его парика начали мести и без того отполированный замковыми слугами до блеска мрамор ступеней.

– Прекраснейшая из звезд северного небосвода! – напыщенно воскликнул Август. – Пришла моя очередь молить!

Он преклонил колено в нещадно заскрипевшем под тяжестью его грузного тела ботфорте и красивым жестом простер к Екатерине руки:

– Переступите мои низкие пороги, украсьте мою убогую хижину бриллиантовым сиянием вашей красоты… – король на мгновение запнулся, словно подбирая более подходящее подруге русского царя титулование, и решительно произнес: – Ваше Величество!

Екатерина успела перехватить взгляд, который был брошен этим коронованным любезником не на нее, а на Петра. В нем читались вызов и ожидание. И она вдруг почувствовала благодарность и даже расположение к галантному силачу. Быть может, просто желая доставить ее женскому честолюбию несколько приятных мгновений, Август открыто назвал ее, невенчанную спутницу Петра, титулом, принадлежавшим только супругам коронованных особ Европы. Он как бы дразнил своего всесильного северного союзника: «Смотри, я уже считаю ее твоей царицей! А ты?»

Вечером яворовский замок гремел музыкой и искрился огненными веерами фейерверков. Польский король по праву хозяина давал веселый бал для своих придворных, местной шляхты и, конечно же, для дорогих гостей – великого государя Петра Алексеевича, его приближенных и офицеров… И еще для «северной звезды» – то ли невесты, то ли супруги, то ли просто любовницы «главного москаля» Екатерины Алексеевны, которая так хорошо изъяснялась по-польски и по-немецки, так изящно танцевала, несмотря на «женскую тяжесть», и была так весела и жизнерадостна, что поляки с радостью приносили ей щедрую дань восхищения и почитания, в которой почти открыто отказывали Петру.

Следуя всем превратностям здешних обычаев, сочетавших европейскую утонченность со славянской неумеренностью и восточной роскошью, в соседних с бальной залой покоях для гостей были накрыты пиршественные столы. Каштелян замка, сам родовитый шляхтич старинного рода, превзошел себя, стремясь угодить двум государям и толпам благородных гостей. Старинные дубовые столы ломились от изобилия яств, смачных и основательных, как брань подвыпившего шляхтича, и в то же время соблазнительных и терпких, словно дерзкая красота польских женщин. Здесь были изжаренные на вертелах и исходившие жирным янтарным соком туши дичины – оленей, кабанов, горных серн… Окорока, розовые и нежные, словно рассветное небо в легких перышках прожилок, теснили блестевших нежной хрустящей корочкой молочных поросят, подрумяненные рыльца которых, казалось, сохраняли выражение умильного лукавства. С ними соседствовали огромные, богато украшенные живыми цветами паштеты из потрохов и нежного мяса птицы. Жареные фазаны и тетерева были так ловко обложены перьями, что, казалось, эти спесивые обитатели местных лесов все еще хранят свою горделивую осанку. Наконец, на столе присутствовали колбасы всевозможной толщины и расцветок – этот неизменный атрибут шляхетского стола… А маринованные в уксусе лосиные губы – самая изысканная из охотничьих закусок во всей Речи Посполитой… Красота, что и говорить!

Пресытившись неимоверным количеством блюд из мяса и дичи, гости могли потешить вкус золотистыми пончиками, начиненными повидлом из лепестков дикой розы, таявшим во рту печеньем в сахарном сиропе, вымоченными в смеси из меда и виноградного уксуса с корицей яблоками и грушами, винными ягодами черешни, взбитыми наподобие горных вершин густыми сливками…

Хмельные меды из замковых погребов – ставленые и вареные, смородиновые и вишневые, – золотые и черные вина – мозельские, рейнские, токайские и даже привезенные из далекой нежной Франции – лились рекой, наполняя мирно соседствовавшие на столе церемониальные кубки из благородных металлов, бокалы из тонкого венецианского стекла и обливные глиняные кружки.

Кавалеры и дамы польского двора, любезные, веселые, с равным изяществом носившие и европейское, и польское платье, с бряцающими шпорами на каблуках сапог и искрящимися самоцветами на атласных дамских туфельках, оживили мрачноватые залы Яворовского замка, разбудили его полусонное молчание веселым топотом мазурки и краковяка, радостными голосами и частым звоном бокалов. Пока польские шляхтичи и шляхтянки учили Екатерину танцевать мазурку, Петр и Август предавались мужским забавам: много и беспрерывно пили, гнули по очереди серебряные тарелки и кубки, хвастаясь один перед другим своей силой, а потом не совсем трезвыми голосами затеяли неизбежный разговор о политике.

Петр Алексеевич, перегнувшись над столом с простым солдатским кубком в руке, горячо и пылко говорил своему польскому визави:

– Оный же Карлушка шведский, при Полтаве пораженный от славного нашего оружия, ныне бежал к турецкому султану в молдавские земли, где и укрылся. Сидит ныне в местечке Бендеры, с ним же войска не более пяти сотен. Мы его оттуда, как лисицу из норы, вытащим! Однако же султан Ахмед ныне дерзостно отпирается выдворить ощипанного того героя Карлушку из владений Оттоманской Порты, договор с нами разорвал… Так заплачет он, сидючи в гареме, о землях своих! Большой южный поход я замыслил, силу собрал я невиданную, дабы гордыню османскую отныне и навеки смирить! Господари валашский и молдавский, Константин Брынковяну да Кантемир Димитрий, клянутся от турецкого подданства отойти и под руку мою передаться со всеми людишками своими, землями и крепостями. От сербов и от болгар посланные приходили, крест целовали как один встать против власти турецкой, едва зареют на Днестре да на Пруте российские знамена! Надобно и тебе, брат мой Август, со всей силой передаться под мою руку, ударить ныне совместно на нечестивых агарян![4] Всему миру ведомо, сколь отменна твоя польская конница. Великую надобность ныне в ней испытываю для похода своего! Не устоит оттоманский тигр против силы такой, паленой кошкой побежит из Европы в дедовину свою, Анатолию! Тогда и крымский хан нам покорится, и греки в подданство запросятся. Мы будем по всему Черноморью царить, новая Византийская империя встанет над миром из диких лесов и равнин наших!

Август Саксонский, казавшийся до тех пор изрядно пьяным, выслушал эту пылкую речь Петра с удивительно трезвым и осмысленным выражением глаз, и на его толстом лице на некоторое время отразилось глубокое раздумье. Затем лицо его комично дернулось и вновь вдруг приняло удалое выражение дурачащегося бражника. Он одним глотком опрокинул себе в глотку кружку с медом, раздавил ее в железных пальцах и предложил мутным, пьяным голосом:

– А хочешь, Петер, друг мой, брат мой, я пушечное ядро сплющу? На твоих глазах возьму и сплющу!

– Э, да ты, верно, и вправду от Ивашки Хмельницкого зело набрался! – раздосадованно махнул рукой Петр. – Ладно, завтра побеседуем. А за пушечным ядром хлопотно будет посылать… Вон, блюдо пустое согни, покажи свою мощь, коли ее только на всепьянейшие подвиги хватает! Не больно ты на марсовых полях ими блистал…

Август вновь на мгновение приподнял личину развеселого гуляки и глянул из-под нее гневно и злобно. Много и неудачно сражаясь со шведами в эту войну, он, несмотря на свое личное мужество и пылкую отвагу польских войск, не мог похвастаться особыми успехами и даже возвращением на престол Речи Посполитой был обязан российскому союзнику и его армии. Подчеркнуто пьяным движением король вдруг вытянул руку и цепко ухватился за эфес шпаги Петра:

– А хочешь, я сейчас шпагу твою, от коей при Полтаве Карл бежал, в три пальца переломлю? Как лучину переломлю! А тебе польской сабли так не сломать!!

Петр приподнялся и властно положил поверх руки Августа свою широкую длань.

– Шпагу не тронь! – в его голосе прозвучала негромкая, но внятная угроза. Август принял вызов. Несколько мгновений они молча боролись, налитыми кровью глазами глядя прямо в лицо друг другу. Ближайшие к ним придворные застыли в растерянности, чувствуя, что вот-вот случится непоправимое. Кое-кто из поляков, быстро трезвея, пододвигался поближе к своему королю, уже готовый, если потребуется, драться за него с «москалями». Екатерина вновь почувствовала неясный зов, исходивший то ли из ее души, то ли откуда-то извне… Она называла его зовом долга, хотя не совсем представляла себе его природу. Но он звучал всякий раз, когда во всем подлунном мире только она одна, несчастная мариенбургская пленница московского царя, могла предотвратить беду.

– Петер, мой государь, – спокойно и даже весело сказала Екатерина, подойдя к царю, – если вы с Его Величеством королем Августом и далее будете пробовать свою силу, словно античные герои, то у вас скоро не останется оружия, а у нас, простых смертных, не останется ни тарелок, ни вилок, ни кубков… Из чего же мы тогда будем есть? И пить?

Август, словно лев, тряхнул гривастой головой и отпустил петровскую шпагу.

– А она… права! – мастерски изобразив пьяную икоту, сказал он и украдкой метнул на Екатерину пытливый взгляд. – Простите, сударыня, язык плохо меня слушается сегодня…

– Зато, Ваше Величество, вас очень хорошо слушаются руки… – Екатерина произнесла эти слова очень серьезно и укоризненно. А затем, сама испугавшись своей откровенности, игриво указала королю на одну из свернутых в трубочку серебряных тарелок и добавила почти кокетливо: – Пожалейте посуду, Саксонский Геркулес!

– Что ее жалеть, Катя? – медленно отходя от бешенства, презрительно бросил Петр. – Все в этом замке принадлежит нашему другу Августу.

– И все – в распоряжении Вашего Величества и его прекрасной подруги! – галантно добавил Август. Он снова надел прежнюю маску и превратился в любезного хозяина.

– Прекрасной? Ишь ты, заметил! – сердито буркнул Петр. – Ты, саксонец, лучше своих паненок замечай – вон у тебя их сколько, на любой вкус! А я – государь скромный, со мной вон – одна Катя…

– Одна звезда способна затмить своим сиянием блеск сотни алмазов! – воскликнул Август с такой горячностью, словно Екатерина была его возлюбленной и ему предстояло зачем-то доказать ее совершенство всему миру. – У меня было десять… двадцать… Нет, тридцать возлюбленных! И красавица графиня Коссель, и прекрасная Аврора Кенигсмарк, и чаровница Марыся… И еще много достойных и обворожительных дам, имена которых пусть сохранит история, а не моя память…

Екатерина поняла, что гимн Амуру в исполнении короля необходимо срочно оборвать, а то он неизбежно закончится вознесением на звездный небосклон ее собственной скромной персоны, затмившей на этот вечер для любвеобильного саксонца блеск всех его тридцати алмазов. Петр Алексеевич был слишком прям душою и слишком уверен в своих силах, чтобы расточать ей комплименты, но свое право обладания ею охранял зорко и приходил в бешенство от любых попыток других мужчин оказывать его спутнице самые безобидные знаки внимания. То, что может случиться, будет даже пострашнее попытки сломать полтавскую шпагу!

– Тридцать возлюбленных? – с притворным ужасом ахнула Екатерина, перебивая велеречивого Августа. – Боюсь, Ваше Величество, вы ни одну из них не любили!

– Еще как любил! – Август стремительно вскочил, и его кресло с грохотом полетело на пол. – Я могу это доказать! Прямо сейчас!

С этими словами великан вдруг грянулся на колени перед Екатериной и предпринял пылкую, но не очень ловкую попытку обнять ее колени. Молодая женщина, готовая к подобного рода неожиданностям, ловко увернулась и укрылась за широкой спиной Петра: иного движения венценосный будущий супруг никогда не простил бы ей… Настала пора Петру распрямиться во весь свой исполинский рост. Продолжавший нелепо стоять на коленях пьяный польский король теперь оказался как бы в позе покорного просителя у ног великого государя огромной северной страны.

– Кому это и что ты вознамерился доказывать?! – с неподдельным гневом вопросил Петр. – Моей Кате?! Да ты не Ивашки Хмельницкого упился, а ядовитой белены объелся, король! Поди, дурак, проспись!