Китайская стена любви (сборник)

Елена Несмеянова

Китайская стена любви

Жизнь проходит

«Мадам, уже падают листья…» – старомодный картавый голос пел из старушечьего окна со столетником на подоконнике, когда Ирка, болтая ненавистным уже портфелем, еле ползла из школы домой, раздумывая о своей невыразительной жизни. Она стала представлять себе эту «Мадам»: сидит в кресле, с седой прической, на плечах потертый меховой палантин, роняет из высохших, усыпанных перстнями пальцев рук желтые листья на пол и, закрыв выцветшие глаза, вспоминает, вспоминает… Что она вспоминает, эта глубокая, наверное, уже пятидесятилетняя старуха?! Ей, Ирке, скоро пятнадцать стукнет, считай, полжизни отмахала, а ничего, ну – ничегошеньки существенного до сих пор не произошло. Вон, Наташка Ростова – к шестнадцати годам уже с Борисом целовалась, и на первый бал попала, и Болконскому голову замутила, да еще чуть не сбежала с обольстительным душкой Курагиным…

Ирка прошла в свою комнатку, скинула унылую коричнево-черную школьную форму (скорее бы уже выпускной), бросилась к проигрывателю, поставила пластинку Джанни Моранди, звук – погромче, пошла на кухню, взяла свежую булку с изюмом и, запивая ее кефиром прямо из бутылки, вернулась в свое убежище, заполненное волнующим голосом. Стала рассматривать обложки пластинок своих обожаемых… Том Джонс, Адриано Челентано, Сальваторе Адамо, Шарль Азнавур…

Историчка, стуча когтем по парте, возмущенно клеймит на всех уроках неведомый загнивающий Запад. А чем он так ужасен, этот «бездуховный» буржуазный образ жизни, если в нем есть место таким красавцам с вынимающими душу голосами? Один Сальваторе Адамо чего стоит. Как схватит за горло своим непостижимым и непонятным «Ту-у-у-беланеже», аж дышать нечем. В переводе – «Падает снег». Если у Адамо там так снег падает, то вполне можно понять дуру Лильку из параллельного класса, которая, кажется, совсем свихнулась от этого француза (у нее вообще – магнитофон и целая катушка пленки с его песнями). Она на переменах свистящим шепотом рассказывает Ирке о своей тайной жизни. Врет, конечно, но ведь как виртуозно: она показывает невиданные конверты с душистыми письмами на цветной шелестящей шелковой бумаге, которые написаны элегантным торопливым почерком по-французски. Она рассказывает, что, помимо писем, Адамо еще и приезжает к ней в Москву! По ночам он тихо открывает своим ключом дверь ее квартиры, проходит к ней, будит поцелуем. Потом она собирается тихо, чтобы не разбудить родителей, надевает немыслимые привезенные туалеты, садится в машину и едет с ним в ночь. Еще к ним, бывает, присоединяется ее подруга, студентка-первокурсница из Инъяза Элла, у которой тоже роман, но с Робертино Лоретти, что был раньше знаменит, потерял в детстве голос, практически не поет, но дружит с Адамо. Робертино и Сальваторе вдвоем частенько, видимо, инкогнито навещают своих возлюбленных в Москве.

Ирка не понимает, почему она слушает всю эту чушь. Вот у нее – настоящая тайна. Она безумно влюблена в Муслима Магомаева. У нее есть все его пластинки, и когда она слышит бархатный баритон: «Благодарю тебя за песенность голоса и откровенного и тайного… за шепот и за крик, за вечность и за миг, за все тебя благодарю…» или «Не спеши, когда глаза в глаза, не спеши, когда спешить нельзя…», то впадает в состояние полуобморока. Когда же он поет по черно-белому телевизору в своих умопомрачительно-элегантных костюмах, сам весь черно-белый, Ирка не дышит и не моргает. Она пишет ему письма, правда, не отправляет пока. Но если эти французы с итальянцами прутся из дальних стран к своим любимым, то почему Муслим, проживающий практически в Москве, даже ни разу не подошел к ней на улице, не подъехал к ее дому среди бела дня, не говоря уж про ночь. Хотя ночью моя-то мамочка такое бы устроила…

Так, ну кто там звонит в дверь? А, это Володька, одноклассник, с очередным букетом с Белорусского вокзала. Ирка разочарована. Цветы взяла, но в дом не пустила. Она была в него влюблена в прошлом году, но потом Танька, ближайшая подруга, призналась, что серьезно любит Володьку. Ради подруги Ирка перестала его любить, а он вдруг начал таскать Ирке букеты, приглашать в кино и просто гулять.

Танька, конечно, в расстройстве, ну, а чем помочь? Ирка же не виновата, что сердце ее занято. Пусть забирает Володьку… если сможет. Да и вообще Ирка не понимает, как можно серьезно относиться к мальчишкам в классе. Как-то раз поплыли на трамвайчике по Москве-реке, так они, дураки, напились пива, вина, а потом блевали с бортика в воду – ну, не козлы?

Конечно, Таньку жалко. Она же настоящая подруга, не то что эта дура Лилька со своим враньем.

Свои письма к Муслиму Ирка могла показывать только Тане, только ей. Она все понимала, давала советы, кормила в самые тяжелые минуты любовной тоски мороженым: вафельным стаканчиком за девятнадцать копеек – с кремовой розочкой, а то иногда и ореховым за двадцать восемь… У Таньки была полная семья, папа полковник, поэтому у подружки всегда водились такие карманные деньги на день, какие Ирке выдавались на перекусы в буфете за неделю.

Ирка много читала, писала сценарии к школьным KB Нам, сочиняла стихи, обладала артистическими талантами. Даже математичка иногда в хорошем расположении духа после разбора контрольной просила Ирку почитать стихи любимых поэтов. Ирка читала, все ребята слушали тихо, просили еще, и даже этот урод Фрумкин не смеялся. После таких бенефисов Ирка подумывала об актерской славе, но ей не нравились свое круглое лицо и недостаточно крупные глаза. Все остальное было вроде бы ничего. Ирка красиво танцевала и даже вела кружок танцев для мелких пятиклассников.

Мама хорошо шила, и первый в школе брючный костюм с люрексом появился у Ирки, на зависть девчонкам. В этом костюме даже директриса пускала Ирку на школьные вечера, говоря, что Ирке разрешено ходить в брюках в школу по праздникам, потому что она отличница и потому что это красиво.

Конечно, с завитыми кудрями, в нарядном костюме с шифоновыми рукавами, в английских подаренных тетей Люсей модных тупоносых туфлях Ирка была звездой школы. Не удивительно, что Володька сломался. Танька это признавала, но все равно страдала. Ну вот что еще надо было для счастья этому Магомаеву? Как он спокойно жил себе без Ирки?

Вообще-то мама не всегда понимала тонкую Иркину душу. Когда она покупала в «Лейпциге» розовый хлопчатобумажный «тоненький» бельевой гарнитур с трусами до колен и уговаривала Ирку носить это, истерика дочери воспринималась как неблагодарность. Да в этом белье «с кружавчиками» Ирка бы сама убежала от Магомаева, даже если бы он пришел просить ее руки! Конечно, мама не знала о сжигающей Ирку страсти, но эти штанишки нельзя было показать даже Володьке…

Господи, уже стемнело. Уроки не сделаны. Завтра на геометрии и литературе, конечно, проскочить можно, английский – не проблема, но не решены примеры по математике. «Лай-лай-лай-ту Лайла…» И сердце – в клочья, и жизнь проходит, и красота увядает…

«Мадам, уже падают листья…»

Ревность

На новогодний бал я собиралась несколько дней. Можно было пойти в маскарадном наряде, но в каком? Не Чипполино же или Мальвиной какой-нибудь? Хотелось выглядеть взрослой и изысканной. Перемерив весь свой нехитрый гардероб, прикинув кое-что из маминых тряпок, решила идти в том, синем, про которое он как-то обронил: «А тебе идет это платье». Рискнула бросить на лицо побольше косметики. Черные замшевые шпильки, и порядок: даже самой понравилось, как выгляжу. Могу вполне сойти за первокурсницу, а то в этом чересчур мужском институте сегодня небывалый ажиотаж: припрется целая туча «престижных невест» из Педагогического. Мне-то плевать, я лично приглашена на вечер тем, о ком я думаю уже давно, и от кого жду сегодня слов… Я нервничаю из-за предстоящего объяснения, а не из-за этой толпы девиц, тем более, что я-то через полгода поступлю, и уж, конечно, не в какой-то там «Пед», а… Ну, пока это секрет.

Да, ну и пропасть этих девиц набежала… Расчирикались, раскраснелись от шампанского, делают вид, что танцы их не интересуют. Я, конечно, тоже вроде веселюсь в нашей компании, а сама жду не дождусь медленного танца. Ну, наконец-то. Поворачиваюсь к любимому, поднимаю руки, но – что это? Обаятельно улыбаясь, он говорит мне: «Я сейчас», – и прямиком в нарядную кучку, приглашает… Так, ничего особенного. Светленькая, полноватенькая, маленькая какая-то, прическу начесала, чтобы повыше казаться, платьице с блестками… Понятно, закон гостеприимства. Жду. Второй танец, третий. Дальше вальс… Обнимаются, смеются. Я стараюсь не смотреть, но не могу. Чертовы шпильки, ноги не держат совсем… Я смеюсь, что-то рассказываю, наверняка остроумное, хотя сама не слышу ничего – музыка гремит. Пора бы отдохнуть оркестру вообще-то. Почтальон в наряде клоуна приносит записку (наконец-то).

«Не уроните честь слезой —

Закройте веером лицо. Зачем

Вы пленены не мной,

А этим мелким наглецом?»

Это, естественно, не от него. Это какой-то трубадур наблюдательный. Нормальненько… Что, так заметно? Плохо дело. Только бы правда не разреветься… Господи, как хреново-то. Уши горят, во рту сушь. Да ладно, не так все серьезно. Наверняка он назло мне, потому что меня все время приглашают, приглашают… Ноги в чертовых шпильках подламываются и путаются. Скоро, что ли, конец этому дурацкому вечеру? Расплясались-разрезвились. Сейчас пойдем вместе до метро, поговорим… Что-что? Он уже ушел? Провожать девушку? А-а-а. Не плакать. Домой, домой. Спать-спать… Не спится. Колотит всю. Ерунда. Послезавтра же у них экзамен, а вечером всей группой – культпоход в театр. Я приглашена, там и увидимся…

Так, стоять… Роняю пальто. Здравствуйте, знакомьтесь, как приятно… Хоть бы платье сменила, курица белобрысая. Да-да, итальянская труппа, спектакль на итальянском. Как мы с Вами поймем? Да пошла ты к черту, что я с тобой понимать буду? Вон у тебя супер-переводчик рядом стоит, пританцовывает до сих пор, еще спрашивает у меня: «Как дела?» «Ва бене». Гад. Сели оба впереди, головки, головки клонят, шу-шу, шу-шу. Уйти, убежать. Ничего не вижу, не слышу, не понимаю. Стыдно. Противно. Не подавать виду. Дать ей по башке, что ли, начес немытый примять? Ненавижу, откуда она взялась, крыса желтая, все так было до нее хорошо… Глаза белесые лу-пит… Нос картошкой… Ну что, ну, – ЧТО – он в ней нашел? Как можно рядом нас поставить? Она и Я-Я-Я! Может быть, она – чья-то дочка, и ему приказали? Внутри холодно и мерзко, как будто проглотила болото жаб. Скоро конец-то? О-о-о! Еще антракт выдержать надо… Все, хватит! Собралась в кучу как студень в лотке. Прохаживаюсь красивой походкой, рассматриваю фотографии актеров на стенах, бедра почему-то ходуном, но в меру. Наверное, эффектно. Отлично. Они прохаживаются следом, наверняка смотрят. Затылком чувствую: смотрят. Подошла к знакомым молодым людям, кого-то тронула за руку невзначай, кому-то протянула программку, что-то обсуждаю, шучу, улыбаюсь сама, что-то заинтересованно спрашиваю. Чувствую спиной, что парочка подходит к нашему оживленному кружку. Повернулась и слышу свой вполне любезный и нормальный голос: «А как вам нравится спектакль? Какая экспрессивная игра, не правда ли? Вот мы тут спорим о соответствии перевода…». Так, браво. Даже полегчало. Вижу несколько озадаченный взгляд любимых глаз. Что, съел? Зауважал, наверное. Ага, еще легче стало почему-то. Почему же? Ведь ничего не изменилось, страшный сон не исчез. Держит любезный мой свою мадам за ручку, не стесняется. Отчего же отпустила боль? А, поняла: прошло чувство унижения. Виктория, что ли, над собой? … Спектакль кончился. Ничего, похлопали. Оделись. Пальто вдруг мне подал. Кивнул, как бы извиняясь: пока, мол, увидимся… И пошел провожать эту, как там ее зовут…

Милый мой друг… Прошло много лет с тех пор. Но как же благодарна тебе за тот первый экзамен по науке «Ревность», который я, кажется, прилично выдержала тогда, неожиданно для самой себя. В дальнейшей моей жизни переплеты бывали покрепче, но тот, первый опыт вогнал через открытые юностью поры чувств самую суть правил вечной войны на поле любви. Во-первых, никогда в измене не сражаться с соперницей, так как известно, что «всех не перевешаешь». Во-вторых, никогда не напоминать, захлебываясь упреками, данных тебе когда-то обязательств и обещаний. Мужик в «охоте» как на охоте: кроме дичи не видит ничего, а кроме патрона и ружья в руках ничего не ощущает – ни холода, ни голода, ни мук совести. В-третьих, помнить, что роль жертвы всегда проигрышна – как у дохлой утки перья не блестят, так и очарование брошенной или бросаемой женщины не сверкает. В-четвертых, не бежать сразу к пластическому хирургу, а пойти для начала в магазин за шмотками, в парикмахерскую, купить себе цветы (если нет желающих тебе их преподнести). Можно сходить в кино, ресторан, на курсы какие-нибудь, везде есть люди. Можно написать стихотворение, спеть себе песню, потанцевать для себя любимой, порисовать (неважно, умеешь ты или нет). В-пятых, никогда не кидаться к любимому с признаниями в любви и не готовить ему сразу все его любимые блюда на ужин. В-шестых, надо научиться исчезать из его жизни в этот момент: если у него серьезно, то ты экономишь время на выход из депрессии и нервы на страдания, если у него ерунда, то он быстрее кинется на поиски тебя в прямом и переносном смысле. В-седьмых, стресс всегда вызывает обновление отношений, а также напоминает о необходимости проводить периодически ревизию в себе самой. В-восьмых… да что там, детали все это. Просто мужчина – это только средство чувствовать себя счастливой или несчастной. На выбор.

Севастопольский вальс

Нина и Ольга весело резались в «дурака» на лавке купе поезда, уносящего их к заслуженному отдыху у моря. Сессия позади, у каждой – чемодан нарядов и купальников под сиденьем, деньги есть, – чем не жизнь? Настроение не испортило и ночное прибытие поезда – смеясь и подшучивая друг над дружкой, девчонки расположились на скамейке рядом с клумбой и вокзальным фонарем, пристроив ноги на неподъемные чемоданы. Рядом оказался милиционер, поинтересовался, что они здесь намерены делать, и для пущей важности проверил паспорта. Ольга объяснила служивому, что утром они намерены добраться до пристани,

первым катером уплыть из этого чудесного города на замечательную турбазу, совсем рядышком отсюда. Милиционер понял, что этим непуганым дурочкам настроение испортить невозможно, вернул паспорта и сказал, чтобы отсюда ни ногой, он дежурит до утра и будет присматривать за ними. Время летело за обсуждением, как они устроятся без путевок на турбазу, где так понравилось отдыхать в прошлом году. Директору везли бутылку «Столичной», а администраторше Жанне – коробку шоколадных конфет. Ольга ругала Нинку, что та как кретинка уселась на крышку чемодана, где лежали подарочные конфеты. Коробку вынули, и теперь Нинка пробовала выпрямить картон, придать московскому гостинцу приличный вид. Стало опять смешно. Милиционер несколько раз подходил на звуки очередного веселья, угощался печеньем с мармеладом, вздыхал и шел опять обходить вокзал, думая про себя, когда же их наконец черт унесет. Черт унес девчонок с рассветом, наступившим по-южному быстро, и они поволокли свои чемоданы к полукругу белых колонн, режущих вертикально синеву неба и моря. Радость в душах Ольги и Нины плескалась вместе с солеными брызгами из-под катера, несущего их к турбазе.

У административного корпуса пришлось долго ждать прихода сотрудников, но это ожидание показалось сущей ерундой на фоне слов Жанны (помятые конфеты были приняты с благодарностью), обнадежившей, что путевки девчонки купят, когда придет директор. Андрей Степанович обрадовался Нине, Ольге, водке и сразу спросил, где их поселить – в корпусе или в палатке на берегу. Конечно, в палатке. Директор сказал, что это вообще без проблем и распорядился, чтобы Жанна выдала девчонкам по два одеяла – как бы не замерзли. Андрей Степанович пригласил Нину и Ольгу прокатиться с ним до Бахчисарая в гости к директору винного завода и на шашлыки в живописном ущелье. Девчонки немного скривились внутренне, потому что хотелось уже окунуться в море и разложить вещи, но отказать благодетелю было неудобно. Андрей Степанович был пожилой и смешной. Они часто зимой вспоминали его коронный номер: он цокал языком, приговаривая «ай, красавица какая», оценивая почти каждую идущую навстречу молодую женщину, а потом плевал ей вслед со словами «тьфу, сучка». Короче, надо было ехать. Сели в белую «Волгу», помчались на завод. Другой директор, тоже пожилой, но грустный, показал лучшие образцы винно-коньячной продукции, часть распорядился загрузить в багажник черной «Волги», и теперь на двух машинах компания отправилась в ущелье. Андрей Степанович дорогой расхваливал своего нового водителя Василия, рассказывал, как он переманил его у генерала после службы в армии, какой юноша ответственный, умелый и еще он какой-то там призовой гонщик. Гонщик молчаливо и мрачно поглядывал на Ольгу с Ниной в зеркальце, изредка незаметно, но выразительно ухмыляясь уголком рта…

В ущелье действительно было невероятно красиво и тихо. Разложили вкусную закуску, разлили элитные вина, и веселье началось. Директора оба хорохорились перед девушками, рассказывали старые анекдоты и случаи из жизни, перебивая друг друга. К радости безобидных дядек Нина с Ольгой оказались поющими неплохо и слаженно. Когда перепели и «Черный ворон», и «Мороз-мороз», и «Степь да степь», и «Живет моя отрада», праздник достиг апогея, был объявлен полностью состоявшимся, и прозвучала команда «По коням».

Девушки были довольны, что еще успеют искупаться в море, и первый день отдыха совсем не пропал. Всю обратную дорогу Андрей Степанович хвалил пение Ольги и Нины и сообщил, что через неделю приедет отдыхать его сын с товарищами, курсантами ракетного училища, и что поселит он их в вагончике на берегу, возле девчонок. «Вот вам, студенточки, будут и женихи», – приговаривал Степаныч. Нина, ежась, ловила на себе пронзительные взгляды гонщика Васи, но оскорбительно-ехидных ухмылок больше не замечала.

После долгожданного заплыва далеко в море, лежания на волнах и обсуждения удачно начавшегося отпуска Нина и Ольга успели развесить на растяжках большой палатки свои платья-сарафаны, расставить под кроватями босоножки и шлепанцы, разложить в тумбочках косметику, сбегать в душевую, начистить «перья», поужинать в столовой – и при полном параде явились на танцплощадку. Рассматривали «контингент» отдыхающих, сплетничали и уже пришли к выводу, что скорее бы директорские курсанты приезжали, что ли. Из динамиков лилось: «Я пригласить хочу на танец Вас, и только Вас…» Но тут через пустую танцплощадку к девушкам упругой походкой подошел высокий плечистый парень в белой рубахе и черных брюках. Протянув Нине руку, Вася-водила-гонщик спросил тихо: «Можно?..» Оторопевшая Нина сказала: «Это вальс». «А ты не умеешь?» – последовал вопрос. Нина положила руку на жесткое плечо… Рассекая свободную площадку, пара кружилась в вальсе, словно победившие лауреаты на конкурсе бальных танцев. У Нины захватило дух, потому что ожидала она чего угодно от этого мрачного типа, но не полупрофессионального вальсирования. «Спасибо», – голова кружилась у Нины, и сердце вылетало, а Ольга уже щебетала что-то Васе, и стало вдруг ясно, что молодой человек отходить от них не намерен…

Вся следующая неделя прошла под опекой Василия. Каждый вечер – сухое вино и фрукты, бешеные танцы, прогулки у моря, потом – ночные купания. Ольга сводничала и всячески поощряла явную Васину влюбленность, которая принимала угрожающие размеры и пугала Нинку своей неотвратимостью. В конце недели Нина сломалась под жесткой страстью и поставленным «ребром» вопросом. Целое утро обсуждала она с Ольгой случившееся, не понимая, что с этим счастьем делать дальше… Смятение было прервано появлением у палатки Андрея Степановича с целой ротой курсантов, шумных, добродушно-нахальных и веселых. Девушкам был представлен любимый сын Кирилл – сероглазый красавец, отличник боевой и политической подготовки, и еще человек девять бравых ребят, имена которых путались и забывались немедленно. Как и обещал директор, курсанты поселились в вагончике ровно рядом с палаткой, и начались бесшабашные веселые дни-вечера-ночи с песнями под гитару и танцами. Увы – и конфликтами на почве всеобщей ревности. Нина с Ольгой, уже взвывшие от ежедневно бросаемых «неизвестными» в палатку букетов и записок, закатываемых арбузов и дынь, задвигаемых ящиков с черешней, рубашек с нарочно оторванными пуговицами и просьбами их пришить, от больных каждый час буйных голов и поисков таблеток, бросились за помощью к отдыхающим на турбазе девушкам. Уговоры зайти к ним в гости и познакомиться с замечательными ребятами были горячи и искренни, хотя и вызывали вначале некоторое недоверие у девчонок. Веселая компания разрасталась, веселье и страсти накалялись.

У Ольги наметился своеобразный роман с Кириллом. Она принимала его ухаживания с капризами и, явно дразня его, украсила при помощи булавок палатку белыми листками телеграмм от московского жениха, с которым рассталась перед отъездом вроде бы окончательно.

Почти каждый вечер Нина ссорилась с озверевшим от ревности Васей, устроившим слежку за ее поведением на танцах, считающим улыбки, адресованные не ему. Когда днем он вырывался с работы на пляж, то бледнел и зеленел от картины чтения Ниной вслух «Мастера и Маргариты» внимающим ей с обожанием ракетным бойцам, распластанным по песку. Особенно выводил Васю из себя трогательный до слез нежный Сережа, с которым Нина часто обсуждала проникновенные места романа, бродя вдоль берега или в море, во время «зависания» на канате буйка. Как назло, именно в эти невинные забавы грубо вторгался Вася, гневно щуря синие глаза.

Однажды, взяв выходной, Василий пригласил Нину и Ольгу прокатиться по горному серпантину и полюбоваться красотами Севастополя. Классно, на большой скорости ведя машину, Вася показывал окрестности, смеялся, сверкая белыми зубами и счастьем в глазах. Девочки попискивали от восторга и радостного настроения, как вдруг на очередном языке серпантина Василий, улыбаясь и глядя в зеркальце на Нину, спросил: «Ты выйдешь за меня замуж или мне отпустить тормоза?» – и продемонстрировал начало обещанного действия. Ольга, с серо-желтым лицом вцепившись руками в Нину, истерично заорала: «Выйдет, выйдет!» Нина шепотом подтвердила: «Да-а-а…» Под визг тормозов Вася удовлетворенно-ласково сказал: «Ну, вот и хорошо».

Отпуск заканчивался. Проснувшись под ставшее привычным бодрое пение из репродуктора «Легендарный Севастополь…», девочки засобирались домой. Нина, роняя то платья, то босоножки, набивала чемодан, обсуждая с Ольгой брачный контракт смерти. Ольга успокаивала подругу тем, что Вася – хороший и красивый парень, так любит ее, зарабатывает прилично, что еще желать? Нужно радоваться, а вообще, главное – добраться живыми до дому, а там видно будет – и Вася, и Кирилл собираются приехать в Москву. Действительно, Вася обсуждал все варианты появления в столице всерьез и надолго. Он созвонился с двоюродным братом, который обосновался в белокаменной давно, планировал с ним устройство на работу, выяснял пути покупки квартиры в кооперативе, возможности поступления на учебу, объявил о будущем увольнении и женитьбе сотрудникам турбазы. Жанна поздравляла Нину, со слезами на глазах целовала и уверяла, что ей очень и очень повезло. Нине уже самой начало казаться, что все чудесно и еще чудесней будет впереди. Рыдающую невесту с необъятным букетом гладиолусов в руках, с чемоданами и подругой Василий самолично посадил в поезд, а потом бежал за вагоном с поднятой рукой, прямо как в кино. Нина в порыве бросилась к проводнику отправить телеграмму «люблю жду», плакала целых две станции, потом успокоилась, достала бутылку вина и, сморкаясь в платок, прогундела Ольге: «Сдавай карты». За игрой в «дурака», вином и воспоминаниями пролетела длинная дорога. Дома все закрутилось: новое расписание, учебники, сбор однокурсников… Пришло письмо от Василия, все о любви и о стремлении поскорее заработать денег, гоняя по ночам в аэропорт, – даже запятые были в нем расставлены иногда правильно.

Настал день приезда Василия и Кирилла. Нина одна встречала их на вокзале, целовала, отправляла электричкой на дачу к московским родственникам Кирилла. Домой возвращалась поздно, на такси. Она задумалась о свалившихся на ее голову заботах. В конце сентября неожиданно в Москве потеплело, даже слишком. Пришлось занять денег, чтобы купить новые босоножки, потому что мама после ссоры забрала у нее свои черненькие, единственные, выпрошенные в хорошую минуту и любимые. Босоножки были отобраны мамой в знак очередного осуждения неразумного поведения дочери, а причиной конфликта в этот раз был именно Вася. Объяснять маме, что у нее самой пухнет голова от напора жениха, весь месяц обрывавшего телефон, было бесполезно. Тишина конфликта устраивала Нину больше, чем крики о московской прописке и всякой чуши. Да и ее сил на скандалы с мамой и на Василия одновременно не хватило бы.

Итак, Василий в Москве. Первый день прошел в нежностях. Ольга представила Кирилла в качестве друга своему вновь обретенному жениху, и все трое занялись столом, не мешая влюбленной парочке шептаться в комнате. Вася вручил Нине бумажник с деньгами, количество которых до сих пор еще не доводилось ей держать в руках. Он категорично заявил, что считает ее своей женой, и все, что он имеет, принадлежит Нине. Девушка сначала растерялась, а потом решительно засунула бумажник в карман пиджака своего кавалера со словами: «Хорошо, но пусть деньги будут у тебя».

На следующий день Нина повела Васю в Третьяковскую галерею. Он явился с букетом красных гвоздик, в черном новеньком костюме, и Нину вдруг так передернуло от его какой-то очевидной провинциальности и нелепости, что она поспешно поцеловала его, опустив глаза, поблагодарила за цветы, впрочем, оставив их у него в руках, и потащила к билетным кассам. Переходя из зала в зал, показывая свои любимые картины и рассказывая о них, Нина горела вся внутри от ощущения дикости происходящего. Василий брел позади Нины, волоча по паркету красный букет, не сводя с девушки взгляда, жуткого от единственного вполне определенного желания. Было видно, что каторга бесполезного ритуала знакомства с мировыми шедеврами живописи отбывалась им исключительно в угоду возлюбленной…

Вечером, у подъезда своего дома Нина решилась на разговор начистоту. Она объявила Васе, что никогда не станет его женой. Пробовала, не обижая, объяснить причины. Он повернулся и побежал прочь. Именно побежал. Ей стало страшно за него, но облегчение оттого, что все это кончено, было сильнее страха. Красные цветы валялись на скамейке, Василий несся, не разбирая дороги, в ночь…

Нина поднялась в квартиру, тихо прошла в свою комнату. Завтра, завтра все пройдет, пыталась успокоить она себя бессонной ночью.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.