Фамильные ценности

Елена Лобанова

Фамильные ценности

Глава 1

Премию ко Дню учителя задерживали.

Однако на сей раз привычной радости не случилось. Суровая рука судьбы омрачила благородный профессиональный праздник.

Следующая волна ожиданий пришлась на десятое число – день зарплаты. Однако не оправдались и она…

В аванс по давнему опыту никто не ждал ничего.

И только когда премии не обнаружилось и в день следующей зарплаты – педагоги начали роптать.

Уже раздавались и крепли за толстыми дверями классов возгласы в высоком регистре «До каких же пор!» и «Сколько можно!»

Уже перестали ругать хоровичку Эльвиру, простодушно признавшуюся ученикам на сводной репетиции: «Стою и не знаю, каким боком к вам повернуться, чтоб не увидели дырки на колготках!»

Уже выяснили, сколько получает укладчица халвы на соседнем предприятии под аппетитным названием «Пальчики оближешь»…

И вдруг премию взяли и выдали! Вот так вдруг, в конце ноября, в ничем не примечательный будний день вторник!

В это утро при счастливом известии в музыкальной школе имени Мусоргского грянула всеобщая вакханалия.

Пока на втором этаже ещё тискали и целовали секретаршу Зинулю, принесшую благую весть, на первом уже успели расслышать и осознать и волшебные слова «в размере оклада», после чего бесстыдно побросали учеников за инструментами и гурьбой кинулись в бухгалтерию. И много, много гамм в октаву и в терцию, а также этюдов Черни и – о ужас! – маленьких прелюдий и фуг Баха было недоиграно в классах в этот день, и множество ошибок в нотах и в ритме было пропущено наставниками без единого замечания, и не менее двух дюжин не верящих нежданному счастью юных пианистов, скрипачей и балалаечников покинуло школьные стены за десять, пятнадцать, а то и за все двадцать минут до положенного по расписанию окончания урока.

И не минуло с тех пор ещё и часа, как Зоя Никитична Петунина, здравомыслящая женщина и преподавательница фортепиано с двадцатилетним стажем, уже брела в полузабытье мимо пестрых прилавков и тесных палаток вещевого рынка, именуемого в народе «толчком».

Как обычно, она с ходу потерялась среди вещевых стен, комнат и коридоров.

Она узнавала платья, о которых мечтала ещё в шестнадцать лет перед выпускным балом – те были всё так же прекрасны, и костюмы, превращающие любую женщину в кинозвезду, в дикую розу, в изысканную орхидею. Отсюда тянулись нити судьбы, нити сказочных возможностей – пусть для неё уже навек упущенных, оставшихся несбывшейся грёзой, как белые джинсы, или как это летящее шифоновое платье, сиренево-розовой птицей из далёких жарких стран присевшее на минуту на пластмассовые плечики, или как нестерпимо стройные гимнастические купальники. Но ведь можно было приостановиться на миг, чтобы убедиться, что чудеса всё ещё случаются на свете и что какую-то счастливицу ожидает вот эта весёлая клетчатая юбка с бахромой по краю и поясом из блестящих монеток!

Разумеется, ничего этакого, из ряда вон, Зоя покупать и в мыслях не держала, да и к чему такие изыски женщине за сорок, размер пятьдесят? У которой, кстати говоря, и всех-то возможностей на сегодняшний день – голый оклад, три тысячи рублей в клеёнчатом кошельке, разрисованном рыжими листьями. А всех-то планов – подыскать пару сапог подешевле в оптовых рядах.

Но, с другой стороны, почему бы ей было не побаловать глаз? Почему не полюбоваться хотя бы вот этим кокетливо-строгим платьем с длинным разрезом? Или ажурными колготками на стройных пластмассовых ножках?

В этом сезоне «толчок» наводнило настоящее море дублёнок: натуральных, искусственных, серых, коричневых, золотистых, цвета электрик, аквамарин и розовый фламинго – с меховой опушкой по воротнику, рукавам, вокруг карманов, с пушистыми полосками и шашечками по подолу. Всюду, куда ни глянь, теснились коротенькие дублёные курточки, полудлинные приталенные полушубки и пальто с расклешёнными юбками и диковинно расходящимися хвостами.

Глаза не вмещали всего этого великолепия! Населения города не хватало для такого обвала верхней одежды!

И всего-то единственный раз Зоя расслабилась и опасно приблизилась к полосатой палаточке, и в ту же минуту продавщица, высунувшись, протянула к ней руки с призывным криком: «Подберём, девушка, на вас!»

«Куда это я?!» – спохватилась Зоя, поспешно поворачивая назад. Ей ли было не знать, что её судьба – это прямые куртки на молнии и классические тёмные брюки, которые как по команде надели почему-то все старухи вплоть до девяноста лет!

И дело тут было даже не в содержимом рыжего кошелька. Просто приходилось Зое учитывать одно поистине ужасное собственное свойство, не объяснимое никакими материальными причинами – свойство вроде наведения на вещи порчи.

Эта мрачная особенность не то физической природы Зои, не то ее судьбы заключалась в следующем: стоило любой новой вещи, пусть и самой волшебной красоты, пересечь порог её квартиры, как сияние блёсток колдовским образом начинало меркнуть, цвета – тускнеть, кружева – съёживаться, и через какое-то время всё недавнее великолепие выглядело замученным, ношеным-переношеным и таким же унылым и старомодным, как и все до единого остальные предметы её гардероба.

Быть может, роковой изъян крылся в её внешности?

Иногда, собравшись с духом, Зоя становилась перед зеркалом, выпрямлялась и поднимала голову, чтобы в буквальном смысле взглянуть правде в лицо.

Положа руку на сердце, фигуру её нельзя было назвать уродливой или бесформенной. Но нельзя было и не заметить постепенного, неумолимого её оплывания – вроде того как оплывает подтаявшее мороженое, которое, даже если его засунуть в морозилку, никогда больше не станет аккуратным прямоугольным брикетиком.

Лицо, правда, ещё не утратило основных пропорций. Но морщина между бровями, с которой Зоя поначалу пыталась бороться, а потом бросила, придавала ему выражение упорной и, приходилось в этом сознаться, слегка туповатой озабоченности – хотя отнюдь не в том смысле, какой вкладывали в него нынешние раскрепощённые подростки…

На этой мысли она окончательно опомнилась и решительно зашагала в сторону оптовых рядов.

Острые, тупые, квадратные и закруглённые носы сапог замелькали перед глазами. Попутно приходилось поглядывать в сторону мужских свитеров, поскольку руки из старого у Пашки торчали чуть ли не до локтей. Хотя сам Пашка, будь он здесь, точно заканючил бы своё: «У всех в классе давно мобильники…» А она бы, конечно, разъярилась и рявкнула: «Знаем, знаем! И компьютеры пентиум-четыре!»

Потребительские сыновьи речи иногда выводили её из себя, иногда – погружали в тоску. А бывало, являлась успокоительная мысль: а какой, спрашивается, сама-то была в пятнадцать лет? Другое дело, что о пентиумах и мобильниках никто тогда слыхом не слыхал, а пределом девчачьих мечтаний был кусок батиста на блузку… моток мохера на шапку! Называлось это таинственно и многозначительно – «достать!» Как выразилась бы нынче хоровичка Эльвира словами романса – «обнять и плакать»…

Сейчас на одном только квартале «толчка» вещей громоздилось раз в двести больше, чем в достопамятном магазине «Промтовары». А если б взглянуть на нынешний ассортимент ТЕМИ глазами?! Даже вообразить страшно! Предынфарктное состояние! И мыслимо ли было ТОГДА, чтобы покупательницы ворчали скрипучими голосами: «Сорок ден вроде тонковато для зимы… А пятьдесят – переплетение какое-то грубое, да и цвет…» У соседнего прилавка ковырялись в сапогах: «Мне такие, знаете, коротенькие, типа ботиночек, и лучше бы с двумя молниями!» А продавцы подхватывали с готовностью: «Ваш размер? Дайте помогу застегнуть!»

«Неблагодарные! – хотелось ей воззвать к переборчивым дамочкам. – Да раньше бы…»

Однако на воззвания уже не оставалось времени. Цепким взглядом она вычисляла СВОИ сапоги – те самые, недорогие и практичные, прошитые вдоль подошвы, что, пожалуй, послужат верой и правдой весь год, а повезёт – и все полтора! И, завершив обзорный круг, вернулась к той машине с приставным прилавком, у которой собралось более всего искателей недорогой практичности. Стойко отвела взгляд от игривых полусапожек с бантиком и решительно указала продавщице на скромные ботиночки на платформе.

Моментально выяснилось, что лучшего выбора она сделать никак не могла, поскольку как раз эта самая платформа гарантировала максимальную защиту от холода, а качество материала – от дождя и снега, не говоря уже о том, что сидел ботиночек как влитой – «сами чувствуете, да?» Зоя и впрямь чувствовала: нога в ботинке, что называется, спала. Она представила, как нажимает ею на правую педаль пианино, и звук аккорда плывёт в воздухе… «Второй давай!» – велела довольная продавщица сыну-подростку, и тот полез в кузов за коробкой. Но не успела ещё Зоя толком умилиться и позавидовать матери, у которой ребёнок не то что последнее не вырывает, а ещё и сам зарабатывает, как мальчишка, уже достав второй ботинок, ни с того ни с сего взмахнул им над Зоиной головой и нахально предложил: «А вы сперва заплатите!»

От неожиданности она даже не возмутилась – только в недоумении оглянулась на продавщицу. Та прикрикнула раздражённо: «Второй, говорю!» – и сама протянула руку. Наглец сынок нехотя, с брезгливо-высокомерным выражением протянул коробку… Зоя ощутила вдруг, что не очень-то ей и симпатична эта пара. Но всё же зажала сумку под мышкой и натянула второй ботинок, попутно отмечая: «А пряжка-то острая – точно будет брюки рвать, пока не отвалится…» И в тот самый момент, когда, застегнув молнию, уже выпрямлялась, – тут-то и почувствовала НЕЛАДНОЕ… А в следующую секунду с ужасом услышала свой собственный визгливый вскрик: «Кошелёк украли!»

Чьи-то спины в куртках удалялись – плечом к плечу, деловито, без суеты. Можно было ещё отчётливо разглядеть их, вплоть до швов на рукавах, можно было даже погнаться за ними – правда, ноги её внезапно ослабли – хотя, разумеется, ОНИ уже передали, кому следовало, по отработанной цепочке, клеёнчатый, в рыжих листьях кошелёк, который в один миг, безо всякого предупреждения, перестал быть скромным спутником её незадачливой жизни. Оставалось только бессловесно глядеть спинам вслед под оглушительный звон осколков разбитой мечты…

Сквозь этот душераздирающий звон пробивались и другие звуки: гомон, шарканье подошв, стук каблучков, голоса «Правда украли, что ли?!», «Из кармана, да?», «Ну кто ж в карман кошелёк кладёт?!» Продавщица смотрела с досадой, её сын – с презрительной жалостью… Зоя отвернулась и встретилась ещё с одним взглядом: глаза ласковые, карие. Эти глаза улыбались ей, а губы неспешно, нараспев говорили: «Зачем же в карман положила?» Женщина была цыганка. Зое вдруг стало душно, тяжело, невыносимо. Она отшатнулась от недоступного теперь прилавка и, кое-как пробравшись между машинами, выскочила на дорогу к трамвайным путям. По другую сторону шпал навязчиво лезли в глаза ярко-красные буквы на фиолетовом фоне: «Оптово-розничный рынок». Почему же, почему не отправилась она в ту сторону? Почему не купила сапожки у того парня, что сам застёгивал ей молнию? У девушки, что соглашалась уступить полтинник?! «А потому что спесь обуяла, – беспощадно ответила она сама себе. – Гордыня – вот как это называется… Купчиха – с тремя-то тыщами в кармане! Море по колено! Продлила удовольствие… А люди, может, здесь работают. У них это, может, способ жить – ловить зевак…»

Нужно было сесть в трамвай и объяснить кондуктору: так, мол, и так, с кем не бывает… Но вынести ещё одно «Да кто ж кошелёк в карман кладёт!» было Зое не под силу. Она постояла ещё немного у рекламного щита, ожидая неизвестно чего – уж не покаянного ли возвращения спин? – и в конце концов побрела в сторону дома наугад, ориентируясь по туманному светлому пятну, чуть угадывающемуся за облаками.

Глава 2

Отношения Зои с сыном напоминали русскую народную сказку «Журавль и цапля». А иногда сказку – «Лиса и журавль».

В те дни, когда она чувствовала глубокую душевную потребность излить душу, поделиться с ребёнком опытом жизненных проб и ошибок, Павлик обычно вспоминал о недоделанном чертеже и завтрашней контрольной по физике.

Зато в совершенно иные моменты – когда Зоя с Ирусей, например, принимались обсуждать по телефону преимущества бюстгальтера фасона «пуш-ап» перед моделью «балкончик» – он являлся в кухню точно на второй минуте разговора, деловито включал чайник и так тщательно расставлял на столе чашки, что язык не поворачивался выставить заботливого ребёнка за дверь.

На сей раз события развивались по первому сценарию.

– Павлик… Павлуша! – простонала Зоя в прихожей, с ненавистью стаскивая бесстыдно чавкающие старые унты.

Ответа не последовало. Однако расшвырянные по углам кроссовки засвидетельствовали наличие чада в родных стенах.

В первой комнате обнаружилась ещё одна примета его присутствия – школьная папка на полу, очевидно, брошенная в сторону стола. Не слишком озабоченный её судьбой хозяин расположился в спальне, заблокировав уши наушниками и погрузившись в иное звуковое измерение.

Когда в поле его зрения оказалось материнское лицо, он нехотя приподнял один из наушных аппаратов и молвил:

– Ну?

Тон и мелодический рисунок этого междометия явственно говорили: «Я терпелив. Но злоупотреблять этим качеством не следует».

– Пава… обворовали меня… – выдохнула Зоя и прислонилась к дверному косяку.

Слёзы наконец-то навернулись ей на глаза. Но она ещё сдерживалась, кусая губы.

Сын стянул аппараты с ушей, заботливо осмотрел их, осторожно возложил на грудь и, не выпуская из рук, перевёл глаза на мать. Лицо его не выражало ровным счётом ничего.

– Я говорю, обворовали меня, Павлик! Три тысячи с мелочью… весь кошелёк!

– Я понял.

Голос его был совершенно невозмутимым. Голубые глаза смотрели ясно и холодно.

Зоя привычно оторопела. Её сын временами представлялся ей сложнейшей системой вроде самообновляющейся компьютерной программы. Да что там – он был необъятной галактикой, где происходили рождения и взрывы звёзд, где неведомые планеты крутились вокруг своих солнц… И эта галактика, как показывали последние наблюдения, всё неудержимее удалялась от Зои.

– Вся моя премия, сынок!

– Я понял, понял. Премия в размере оклада… была. Но тебе ж не в первый раз, да? Пора привыкать.

Он издевался над ней?! Ну да, обворовали её не в первый раз. Было года два назад: пошли с ним вместе за спортивным костюмом, и ей разрезали сумку. Но при чём тут… И разве можно…

Яростным усилием она проглотила слёзы.

Повернулась и вышла.

После этого оставалось только плюхнуться на диван, с годами всё более напоминающий лодку – как формой, так и манерой скрипеть и покачиваться. Но именно здесь хранилось её тайное, невидимое и никому не ведомое оружие, её допотопный, с треснувшей линзой и помутневшим полем видимости телескоп, в который хотя и с трудом, но ещё можно было разглядеть основные галактические процессы. И она терпеливо наводила фокус, всматривалась, сопоставляла…

Так и есть: ещё одна коварная туманность мерцает в прошлом! Где-то в районе полузабытых детских разговоров: «А где Славин папа взял такую машину?» «А если б не старенькая баба Галя, где б мы сейчас жили?» Явление во вселенной нередкое, называется «материальный интерес»…

Ну да, жила в этой квартире когда-то Зоина бабушка Галя, папина мама. Между прочим, пожила – дай бог каждому! И, сама это понимая, говорила не без гордости: «В нашей РОДОВЕ и до ста доживали!» Хотя, конечно, такой судьбе не позавидуешь: пережить три войны – считая с финской! – родить пятерых, из которых выжили только двое… Да и из двоих папа не то что до ста не дожил, а и до семидесяти… Но умела баба Галя, это тоже правда, вести хозяйство, дом, крепко «держать» мужа – чтоб не запил и вообще не поддался бесчисленным жизненным соблазнам, а самое главное – умела экономить. Сначала просторный саманный дом, а потом вот эта квартира, называемая «новой» – её личная заслуга. Так что отчасти Пашка прав: если бы не баба Галя – не видать бы ей, Зое, никакой «двушки» как своих ушей.

Хотя, с другой стороны, разве мало людей получают квартиры по наследству?

Дальнейшие космические странствия приблизили Зою к знакомой планете под названием «школа». И явственно вспомнилось вдруг, как на последнем собрании классная руководительница потихоньку попросила ЗАДЕРЖАТЬСЯ… Душа у Зои от её вежливого голоска сразу ушла в пятки. И чего только не лезло в голову до конца собрания, пока другие родители допытывались об оценках, возмущались пиццами в буфете и сдавали деньги на ремонт! «Подрался… Нахамил учительнице… Не дай бог, стащил чужое… Мальчишка без отца… Говорят, кто дома спокойный – в школе как раз наоборот!»

К тому времени, как отбыла последняя мамаша, у Зои начался приступ неконтролируемого сердцебиения.

– Скажите откровенно, Зоя Никитична, у вас с сыном конфликт? – спросила руководительница безо всяких предисловий. И глаза её из-за стёкол очков профессионально-энергично полезли в самую душу.

– Э-э… в каком… смысле? – пролепетала Зоя.

– В житейском, – пояснила руководительница, – в самом будничном! Вообще, у вас часто случаются ссоры? Павлик когда-нибудь делится с вами мыслями, впечатлениями? Доверяет свои проблемы?

Зоя что-то промычала, чувствуя, что почти впала в ступор. Сейчас, сейчас грянет самое ужасное!

– Дело в том, – объяснила собеседница и зашуршала пачкой бумаг. – Да где же… Ага, вот!

Перед Зоиными глазами явился обрывок листочка в клеточку. На нём пестрели цифры и чёрточки.

– Это анкета. Эмоциональный фон подростка в отношениях с домашними. Видите отметки?

– Ну да… на зрение пока не жалуюсь, – не к месту похвалилась Зоя. На нервной почве речь её иногда совершала бесконтрольные зигзаги.

Учительские очки блеснули осуждающе.

– Так вот, – в голосе её зловеще лязгнули литавры, – Павлик очень низко оценивает ваши личностные качества! Обратите внимание – он ставит вам минусы практически по всем пунктам. Смотрите сами: пункт первый – честность. Прочерк! В смысле – минус! Видите, да? Второй: наличие собственного мнения – снова минус! Дальше – умение отстаивать свои взгляды… Организаторские способности… Динамика карьерного роста… Сплошные отрицательные оценки! Так обычно бывает при остром конфликте. Мы вообще-то, знаете, результаты опроса не афишируем, но в такой ситуации… в общем, я решила поставить вас в известность. Скажите, вы сами как-то можете это объяснить?

– Я? Да не знаю… никак, – пробормотала Зоя. Сердце продолжало частить. – Злой на меня был, наверно, за что-нибудь…

Неужто это и всё? И никакой катастрофы пока что не грянуло? И Павка, значит, никого не изувечил? Она всё ещё боялась поверить в это.

– Я вам честно скажу: ТАКОЙ оценки ни разу не встречала! Вы ведь, кажется, тоже педагог?

– Ну да… в музыкальной школе…

Зоя ещё раз недоумённо вгляделась в цифры и чёрточки. Цифры заканчивались пятнадцатью. А среди чёрточек притаились три крохотных плюса. За что же эти ей пожалованы, интересно? Но допытываться было как-то неудобно.

– …и, может быть, решите, какие меры принять, – закончила речь классная дама.

По её интонации чувствовалось, что вопрос исчерпан. Зоя спохватилась, поблагодарила, уверила поспешно:

– Да, конечно-конечно, обязательно…

И на всякий случай чуть помедлила у двери: может, всё-таки есть что-то другое?

– Только вы не расстраивайтесь! – по-своему истолковала её промедление учительница.

– Во всяком случае, вешаться не собираюсь, – искренне пообещала Зоя.

Сердце как будто успокаивалось.

А руководительница посмотрела на неё очень странно…

…И только теперь картина начала понемногу проясняться. Ещё некоторое время Зоя разглядывала её, а потом мысленно переместила фокус на своё собственное изображение. Она рассматривала его во всех возможных ракурсах: слева и справа, спереди и сзади, издали и вблизи. И, наконец, достигла максимальной полноты впечатления.

Она увидела тётку средних лет, в хорошем темпе приближающуюся к старости.

Унылую зануду, при виде которой у учеников скучнеют лица.

Бездарную фортепьянную барабанщицу, неизменно спотыкающуюся при переходе с триолей на шестнадцатые.

Жалкую родительницу, способную обеспечить единственного сына лишь регулярными нотациями…

Нет, у неё и в мыслях не было заикаться о той анкете. Да и что вообще говорится в подобных случаях? «Павлик, ты абсолютно не прав, у меня есть и характер, и своё мнение»? Или, может, «Погоди, сынок, ты ещё увидишь, на что способна твоя мать»?

Ха-ха… Обнять и плакать.

Значит, заслужила.

Значит, терпеть. Молчать. Выдавить только сухое: «Картошка на плите». Припасть к телевизору, к бразильскому сериалу, и к концу серии как-нибудь прийти в себя. А уж потом, чуть успокоившись, забыться долгим сном…

Между тем ночь припасла для неё свой коронный номер – бессонницу.

Среди ночи её холодными пальцами разбудил страх.

Ночные страхи отличались завидной изобретательностью. То сердце вдруг леденила боязнь стихийных бедствий (в особенности если за окном шёл дождь или снег), то мерещились, одна другой страшнее, болячки, подстерегавшие Павлика на почве нерегулярного питания, умственных перегрузок в школе и давнего сколиоза. А то вдруг лезли в голову страшные случаи из газет и криминальной телевизионной хроники…

В этот раз Зоя проснулась в абсолютной тишине. И буквально в тот же миг осознала, что как раз в тишине-то и таится главная опасность: дыхания Павлика НЕ БЫЛО СЛЫШНО!

В следующую минуту её подбросило на постели и перенесло к сыну. Так и есть: он спал на спине, время от времени как бы забывая дышать и потом внезапно резко всхрапывая. А ведь где-то она точно читала: такое вот всхрапывание – опаснейший симптом! Какая-то предрасположенность, она только не могла спросонья вспомнить, к чему именно – к инсульту или инфаркту? Какие-то проблемы с сосудами…

– Павлик! – испуганно потрясла она сына за плечо. – Павлик, дыши!

Тот как будто проснулся и даже приоткрыл на секунду глаза, но тут же снова закрыл и пробормотал:

– Не лезь!

Однако после этого перевернулся набок и всхрапывать перестал.

Зоя побрела обратно в постель…

Под самое утро она расслабилась и даже задремала. И даже успела увидеть сон про бабушку Анфису – что было довольно странно, потому что не виделись они лет семь, а то и все десять. Да, собственно говоря, и приходилась-то ей эта бабушка Анфиса не близкой роднёй – двоюродная сестра маминого папы, дедушки Сени, погибшего молодым в Отечественную войну. Правда, мама утверждала, что эта самая баба Анфиса привила ей любовь к музыке, потому что хорошо пела и вся семья её была «певучая», а уж потом, мол, любовь к музыке перешла по наследству и к Зое. Но сама Зоя ничего такого не помнила, так что даже опешила слегка, внезапно разглядев в дверном проёме смутно знакомую фигуру – статную, дородную. Бабушка Анфиса стояла на пороге как-то напряжённо, держась за дверной косяк и словно опасаясь сделать шаг в незнакомую комнату. И тут же Зою вдруг как током ударило: хороша внучатая племянница – ни разу старушку к себе не пригласила! Не съездила в гости, когда мама звала с собой! Хотя живёт бабушка – четыре часа на электричке, три на автобусе. Ну и что ж, что не одна, а с внуком? А если захворает или соскучится? Если ждёт не дождётся, пока хоть одна родственная душа о ней вспомнит?

Тогда-то, во сне, и прошиб Зою такой стыд, что осталось только бухнуться перед гостьей на колени и заголосить плаксиво:

– Баб-Анфиса! Вы простите меня, пожалуйста, ладно?! Ну заходите, заходите!

Но та стояла перед ней непривычно прямо, молчала и заходить не спешила. И смотрела на Зою тоже непривычно – сурово и придирчиво. Однако после отчаянной внучкиной мольбы, видно, всё-таки немного смягчилась и вымолвила наконец:

– Ладно уж… – потянула носом и определила: – Смотрю, борщ так и варишь – без затирки? Тебя мать разве не учила? Перед самым концом, как уже укроп бросать – старого сальца с чесноком на мелкую тёрку, и прокипятить!

– Пашка с салом не любит, противный такой стал, – пожаловалась Зоя, поднимаясь с колен. – Одни мобильники на уме! Купила ему весной – он потерял, а теперь то компьютер ему подай, то…

– Ты вот что, артистка, – перебила бабушка Анфиса и как-то презрительно скривила губы. – Ты давай наши сокровища ищи! Драгоценности!

При этих словах тёмные глаза её знакомо блеснули. По этому блеску чувствовалось, как хороша собой была когда-то баба Анфиса.

– Чего?! – изумилась Зоя и от неожиданности застыла в полусогнутом состоянии. – Какие… драгоценности?

– Какие ж ещё – фамильные! – сердито фыркнула гостья.

– А-а, фамильные… – вежливо протянула Зоя, смекнув, что старушка, видно, нажила проблемы с головой. Потому что, сколько она помнила, изо всех драгоценностей имелось у бабы Анфисы только чернёное серебряное кольцо с надписью «Спаси и сохрани».

Но чтобы хуже не рассердить бабушку, пришлось, не подавая виду, расспрашивать дальше:

– И где мне эти самые… ценности искать?

И тут противно захрипела петухом пластмассовая коробка-будильник.

Глава 3

Лестница вела на второй этаж: восемь ступеней, площадка, ещё восемь ступеней. В тот день, когда шестилетнюю Зою, в юбочке-гофре и вышитой кофточке, привели сюда на вступительный экзамен, на этой лестнице можно было потеряться – такая она была необъятная. Поднимаясь по ней, приходилось цепко держаться за мамину руку. А вот обратный путь оказался легче: ведь к тому времени она уже спела «Во поле берёзонька» и несколько раз прохлопала в ладоши, за что ей улыбнулись и сказали «Молодец».

Незаметно лестница вытянулась и похудела, как подросток. Во времена Марины Львовны она была лёгкой, звонкой, устремлённой ввысь. Быстрые Зоины прыжки по ней звучали, как весенний дождь, как прозрачный водопад, как си-бемоль мажорная прелюдия Баха из «Хорошо темперированного клавира». Зое хотелось сыграть весь этот клавир, оба тома, все двадцать четыре прелюдии и фуги, и Марине Львовне, чувствовалось, тоже, но до окончания школы оставался всего год. Наверное, они встретились слишком поздно: только в шестом, предвыпускном классе Зою решились-таки отчислить из музыкалки за её «зажатые» руки, которые вдруг разучились играть даже простейшие пассажи, а Марина Львовна, в то время завуч, ни с того ни с сего надумала взять чужую троечницу в свой класс вместе с этими зажатыми руками и заново переучить играть…

А сейчас, под своей потёртой ковровой дорожкой, лестница была низенькой и ложно-величественной, как разодетая старуха с деланной улыбкой. Терпеть её можно было лишь потому, что вела она в лучшее на школьной территории место – на верхнюю площадку с перилами, что-то среднее между холлом и курилкой. Из мебели здесь имелись только громадный фикус в кадке и диван-уголок, чья дерматиновая обивка порядком пострадала от музыкальных ручек учеников. И всё же это было самое неофициальное пространство в школе, любимое детьми всех возрастов, которое располагало к мягкой полулежачей посадке, сплетням, анекдотам, корявому подростковому флирту и иным свободным проявлениям человеческой натуры.

В обе стороны от площадки тянулись коридоры с пухлыми чёрными дверями, максимально утеплёнными с целью звукоизоляции. Но шли годы и десятилетия, сменялись поколения педагогов и учащихся, производились капитальные, косметические и евроремонты, а цель эта оставалась вечно недосягаемой, и изо всех скрипичных, фортепианных, хоровых и духовых классов неизменно неслись в коридоры мутные потоки более или менее фальшивых звуков.

Фальшивили, собственно говоря, все ученики до единого. Однако фальшивили по-разному.

Большинство поначалу фальшивило, не в силах одолеть текст заданного произведения. Неделями и месяцами, невзирая на всё более укрупняющуюся запись в дневнике «ВЫУЧИТЬ НАИЗУСТЬ!!!», маленькие нервомоты и мучители постарше продолжали сбиваться и останавливаться посреди фраз, пока Зоя не рявкала в ярости: «Да посмотри же в ноты!» С солдатской стойкостью терпели они из урока в урок упрёки, нотации, тройки со всё удлиняющимися минусами, а впоследствии и двойки на полстраницы. И даже беседы по душам с директором Иваном Флориантовичем, в прошлом оперным басом, не всегда приносили желаемый результат. Тем не менее ко дню технического зачёта, экзамена или академического концерта эти садисты умудрялись каким-то образом доучить все пассажи, запомнить репризы и даже сделать, где нужно, эффектное замедление, да ещё и закатить при этом глаза в потолок, а встав из-за рояля, так артистично уронить голову в поклоне, что тот же Иван Флориантович, одобрительно покивав исполнителю и проводив его взглядом до дверей, озабоченно басил: «Орёл, орёл… А вы бы, Зоя Никитична, как-то поощрили бы парня, что ли… Что ж это он у вас из троек не вылезает?»

Но ещё хуже орлов были тихие девочки-отличницы. Эти хрупкие, ангельского вида создания с самого начала попадали тонюсенькими пальчиками на нужные клавиши, но на экзамене от избытка ответственности начинали бледнеть, трястись, холодеть и играть ровно вполовину хуже – да хорошо ещё, если, забыв ноты, не рыдали и не валились в обморок. Правда, свои пятёрки они, тем не менее, получали, но выражение лиц у членов комиссии при объявлении оценок было скучающее и несколько брезгливое.

Самое удивительное: ведь и сама Марина Львовна, случалось, не попадала в ноты! И даже не то что не попадала, а прямо-таки играла ПО СОСЕДЯМ! И случалось такое довольно часто, поскольку играла она в основном наизусть. И сама она, признавая это, с извиняющейся улыбкой объясняла: «Я ведь играю – приблизительно!» Но эта самая ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОСТЬ почему-то звучала у неё восхитительно! Просто чуть-чуть по-другому – как талантливая аранжировка в слегка упрощённом варианте. А самое главное – даже наигрывая одну-две фразы, она ИСПОЛНЯЛА! Или задумается на минуту, замедлит темп, что-то вспомнит – и вдруг вещь засверкает под её пальцами со всеми своими мелизмами, со всеми волшебными оттенками настроений!

Почему же не выступала Марина Львовна с концертами?

Об этом не говорили, как-то неловко было спрашивать. Ведь не принято же интересоваться у знакомых: «Не пойму я – отчего это ты не завуч школы?» или «А диссертацию чего ж не написал?» Теперь-то и подавно не понять, почему выбрала она столь обыкновенную профессию? Окружение столь легкомысленное и неблагодарное? В музыкальное училище из всего класса пошли трое-четверо. Ольга вышла замуж, взяла академ, родила – не до консерватории стало. Танька – та вообще с ходу загуляла, отчислили в середине второго курса. А легендарный Кирилл, талант и самородок, – где этот самый Кирилл сейчас? Никто не мог сказать вразумительно, поступил он всё-таки в «консу» или нет. Так что можно смело сказать, что только она, Зоя, единственная из всех благополучно закончила и училище, и вуз по специальности, хотя бы и заочно.

И вот теперь благополучно тоскует в родной музыкалке на свои полторы ставки. Да и не только в нищете дело, не столько… Дело в том, что она – не Марина Львовна.

Иногда Зое удавалось увидеть призрак ТОЙ школы, услышать, подходя к ней, несколько ТЕХ звуков – беглых, почти случайных, но неудержимо расплескивающих вокруг свет, радость, любовь… да, радость, любовь и молодость! Но ещё пять шагов – и становилось ясно: всё тот же этюд Черни… неуклюжая попытка вальса Шопена… пародия на «Осеннюю песнь» Чайковского… Ну а ТОГДА – что же, выходит, играли иначе? Или звуки по-другому преломлялись в биополе Марины? Или по-другому был устроен её слух, а заодно и зрительные нервы, и кожа, и сердце, и кровеносные сосуды? Она просто шла по улице, а вокруг неё пели ветры – соло, и дуэтом, и квартетом, и летящие листья водили хороводы… А когда по улице шла Зоя, вокруг на тротуарах валялись окурки, и ветер нёс обёртки от мороженого.

Похоже, что мир тускнеет и глохнет с годами, размышляла Зоя, бредя от школы к остановке и вглядываясь в дома, кусты вдоль тротуара и лица прохожих. А иначе откуда бы взяться таким катакомбам! Уродским трещинам в асфальте! И этим перекошенным физиономиям! Что-то не замечала она ничего подобного тридцать лет назад. Очевидно, жизнь, как лестница в подъезде, со временем обрастает щербинами. И потому в юности любые ступени – как трамплин. А тридцать лет спустя – как утомительный переход из одного скучного кабинета в другой.

Сегодня, в сорок три года, Зоя видела весь маршрут от школьного порога до остановки в реальном освещении, без малейшего розового отсвета юношеской романтики. А может быть, ещё и оттого, что внезапно пошёл дождь, а зонта с собой, как водится, не случилось.

К тому же мама с утра позвонила в приёмную, просила заехать, а зачем – не сказала. Приютившись от дождя под полуоблетевшим деревом в ожидании маршрутки, Зоя пыталась угадать. Что-нибудь со здоровьем? Так пожаловалась бы, попросила зайти в аптеку… Какая-нибудь жилищная пакость – потёк кран, нет воды или света? Так мама с этими делами справляется в сто раз лучше Зои: коммуналку платит день в день, все справочные и аварийные телефоны выписаны у нее в отдельную тетрадку. К тому же дядя Гриша – ветеран, ему особое внимание! Да, но голос у мамы по телефону был как будто сдавленный… Неужели всё-таки со здоровьем? Какие-нибудь плохие анализы?!

Как всегда при мысли о мамином здоровье, Зою охватили раздражение и страх. Страх – как безусловный рефлекс. Раздражение – как реакция на образ маминой жизни, приведший к очередной болячке.

Вот если бы она, Зоя, вышла на пенсию, она ни минуты драгоценного свободного времени не потратила бы зря. Она немедленно выбросила бы на помойку весь старый хлам, навела бы в квартире образцовый порядок и занялась бы укреплением здоровья: зарядкой, бегом по утрам, а может, даже йогой. Уж тогда-то она регулярно посещала бы стоматолога и сдавала бы анализы на холестерин и билирубин!

Однако вместо всех этих разумных действий мама утопила свой заслуженный отдых в трясине мелких, мельчайших и абсолютно ничтожных проблем. Буквально всё своё время, а также оставшееся здоровье она щедрыми пригоршнями расшвыривала во все стороны, навлекая на себя то сердечный приступ, то очередной скачок давления.

Допустим, дядя Гриша – это ещё ладно, мрачно размышляла Зоя. Всё-таки родной брат, одинокий старик, к тому же инвалид Отечественной войны. Тут уж волей-неволей будешь терпеть и вечный командирский тон, и наследственное упрямство, и творческую страсть излагать в стихах биографию маршала Жукова. Но зачем же, в изумлении вопрошала себя Зоя, что ни день послушно записывать под диктовку очередной вариант этой самой биографии, по полчаса подбирая рифму к какой-нибудь «капитуляции» или «блицкригу»? Лично она, Зоя, на провокационный вопрос «А ну послушай, племяшка, как звучит: «Тянулись послевоенной опалы годы…»?» неизменно рапортовала: «Нормально! Отлично! Пойдёт!» – и дядя, не лишённый проницательности, смотрел с печальным упрёком.

Или, скажем, любовь к животным. Ничего против этого благородного чувства Зоя не имела. Раздражала её исключительно пятнистая визгливая дворняга Муха, которая вела себя как какой-нибудь породистый королевский пудель, как полноправная хозяйка маминой квартиры! И стоило только нахалке чуть приоткрыть розовую пасть, собираясь тявкнуть в четверть голоса, как мама, бросив все дела, тут же хваталась за поводок – вести собачку из душной комнаты на свежий воздух.

Ничего удивительного, что Муха дожила до глубокой собачьей старости – разумеется, благодаря регулярным маминым визитам в ветлечебницу, и каким-то комплексным витаминам, и тёртой морковке со свежей сметанкой по утрам. Периодически зловредная дворняга позволяла себе отказаться от прогулки, после чего имела обычай нагадить в укромном уголке – у мамы это почему-то называлось «У Мухи опять депрессия!»

По Зоиному разумению, капризная старуха Муха просто-напросто захватила маму в рабство. При этом высказаться от души («Может, отшлёпаем хорошенько депрессивную старушку?») означало примерно то же, что предложить выкинуть любимый двухметровый фикус или усомниться в певческом таланте Николая Баскова. На такое кощунство Зоя не осмеливалась, и Муха продолжала бросать на неё ехидные взгляды, фикус – занимать львиную долю пространства кухни, а Николай Басков – сладко голосить с экрана маминого телевизора что ни вечер.

«А может, эта Муха того… преставилась?» – осенило Зою, когда удалось, дождавшись своей маршрутки, пристроиться стоя на ступеньках.

Однако, по-видимому, из-за своего неполноценного полусогнутого положения никакого облегчения при этой мысли она не испытала.

И только, почти бегом вбежав в мамин двор, смогла она наконец перевести дух и немного успокоиться.

При виде привычных спутников её детства – дряхлой беседки, пня от спиленного гигантского тополя, покосившейся скамейки – все тяготы жизни куда-то отступили. Здесь она сто раз падала на бегу или с дерева, или с Машкиного велосипеда, набивая бессчётные синяки и счёсывая колени и локти, и всегда всё проходило на следующий день.

Сейчас она взбежит по лестнице, как раньше, мама откроет дверь, и всё будет хорошо.

– Проходи, – сказала мама и, ссутулившись, ушла в кухню.

Невредимая Муха была тут как тут – сверкнула на Зою укоризненным взором со своей лежанки и снова отвернулась. По-видимому, у неё начиналась депрессия.

Из дяди-Гришиной комнаты доносилось мирное похрапывание.

– Есть будешь? – как всегда, крикнула мама из кухни.

И вдруг Зое послышалось… нет, ей не послышалось: мама всхлипнула!

Она замерла, недорасстегнув пальто.

Значит, что-то точно случилось!

Врач?!

Сердце?!

Значит, вот оно, предчувствие…

– Тётя Анфиса умерла ночью! – сквозь новый всхлип крикнула мама. – Телеграмма вон на столе… Ты хоть её помнишь, нет?

Глава 4

Каждые два месяца Зоино горло объявляло забастовку. А это означало, помимо нестерпимой рези в области нёба, полную невозможность не только подкорректировать голосом какую-нибудь не выученную лентяем фразу, но даже и отругать толком этого самого лентяя или хотя бы рявкнуть от души: «И-и-и-ррраз!! И-и-два!!», не рискуя закашляться или дать позорного петуха.

Истинной пыткой было сидеть в такие дни в классе, безмолвно и покорно принимая в уши все перевранные ноты, затянувшиеся паузы, спотыкания и переигрывания. Время от времени рука Зои норовила выйти из-под контроля, наливаясь тяжестью для полновесного шлепка по пальцам или хорошего подзатыльника. Тогда приходилось вставать со стула и с задумчивым видом отходить к окну, как бы с намерением полюбоваться под музыку осенним пейзажем. Но изо всего пейзажа в глаза бросались главным образом движущиеся по тротуару фигуры счастливых и свободных, а не заточённых в классы людей.

Мужские фигуры, преимущественно в серо-чёрных тонах, выглядели однообразно и не вызывали у Зои особого интереса. Да и вообще мужчины, а точнее, волнующие помыслы о них ушли из её жизни тихо и незаметно, по-английски. И с трудом верилось даже, что каких-нибудь пару лет назад, помнится, занимал её воображение новый преподаватель, красавец-виолончелист – правда, проработавший здесь недолго, всего месяца полтора. Ещё меньше верилось, что весьма импозантным и даже романтичным казался ей молчаливый палатный врач-хирург, когда Павлик в пятом классе сломал ногу и лежал на вытяжке в больнице.

Люси, она же кузина Люси – её двоюродная сестра, воспитатель по профессии – определяла такое психологическое явление как «духовный климакс» и неизвестно почему Зою за него жалела. Сама же Зоя находила такой расклад весьма удобным и, в свою очередь, жалела тех, которые на пятом десятке из последних сил бегали по парикмахерским и ногтевым студиям, упорно не желая сдаваться в борьбе за мимолётные (и, в сущности, абсолютно равнодушные) мужские взгляды.

– Ну а Толик? – недоверчиво спрашивала иногда Люська, имея в виду бывшего Зоиного мужа. – Вы же всё-таки видитесь иногда?

– Конечно! Мы цивилизованные люди! – не без удовлетворения подтверждала Зоя. – Обещает вот летом взять Павлика на какие-то сборы.

– Ну а ты с ним как? Совсем по нулям? – допытывалась любознательная кузина.

Зоя неопределённо пожимала плечами. Вся их семейная жизнь с Анатолием представлялась ей далёкой и смутной, как выцветшая детская фотография. Было в ней, бесспорно, что-то смутно волнующее, трогательное даже… но тогдашний Толик – и этот кругленький лысеющий мужичок!..

– Выросла я, наверно, из всего такого… Постарела, – предполагала она.

– Странно… Вы как будто ради Пашки и сходились! Зачали, родили, подрастили чуть-чуть – и свободны, да?

Зоя пожимала плечами, как бы не отвергая такую гипотезу. На самом же деле все умилительные фотографии первой поры супружества были давно отобраны и спрятаны с глаз долой. От греха подальше. Всё-таки память – штука взрывоопасная… Но Люси об этом знать было не обязательно.

Впрочем, кузина, спохватившись, уже возвращалась к своим насущным проблемам и, приосанившись, натягивала кофточку потуже. Готовилась к битве за мужчин…

Иногда Зое приходило в голову: наверное, Люське отсюда, со второго этажа, смотреть было бы куда интереснее!

Сама же она разглядывала в основном женские силуэты. Эти, по крайней мере, не утомляли глаз однообразием: синяя джинса налегке обгоняла чёрную кожу, отороченную мехом, а навстречу развевалось розовым флажком кашемировое пальто-трапеция бок о бок с клетчатой курточкой и такой же кепкой. И так же свободно, как расцветку и фасон, женщины словно бы выбирали себе и возраст: облачившиеся в джинсы и курточки вплоть до расстояния трёх шагов выглядели подростками или, в крайнем случае, вчерашними студентками; любительницы пышных кудрей и приталенных силуэтов демонстрировали имидж классических красоток всех времён и народов; обладательницы же давно отросших пегих стрижек и пальто в серо-буро-малиновой гамме, увы, неумолимо приближались к бесцветному пенсионному имиджу. Издали заметив фигуру подобного вида, Зоя опасливо косилась на собственное отражение в пианино…

По дороге домой она продолжала искоса рассматривать встречных и идущих впереди, и размышления её становились еще печальнее.

Чего она совершенно не могла принять, так это последней причуды моды, а именно – девиц с голыми пупками. Поодиночке, парами и группами бесстыдно дефилировали они по городу в любое время года в брючках модели «здравствуй, пиелонефрит» под коротюсенькими кофточками и курточками, похожими на лифчики с рукавами, и решительно ничем нельзя было объяснить их намерение навеки лишить себя не только остатков стыда и приличной репутации, но даже и здоровья! А может быть, не только себя, но и своих будущих детей?! «А что же ваши матери? Отцы, мужья? Куда они-то смотрят? – мысленно восклицала им вслед Зоя. – И какие же, интересно бы знать, блага надеетесь вы получить ценой таких лишений?!» И оттого, что крик этот надо было сдерживать, горло разбаливалось ещё нестерпимее. А жизнь шла мимо молодым, твёрдым и упругим шагом, не оборачиваясь и не считая нужным ничего ей объяснять – и оставалось только, разинув рот от удивления, всё сильнее поворачивать голову ей вслед.

«А ещё говорят: когда женщину начинает удивлять, как одеваются молодые девушки – значит, наступила старость!» – вспоминала Зоя уже дома, заливая кипятком сухие скрюченные головки ромашек. Этот способ лечения она ненавидела с детства, но могла позвонить мама и по её голосу моментально определить, полоскала ли она горло ромашкой и сколько раз. В такие моменты Зоя чувствовала себя девочкой, с позором уличённой во лжи – правда, девочкой малость состарившейся…

И как быстро и незаметно промчалось мимо всё лучшее! Вот уже и девушки её раздражают. А деньги в рыжем кошельке – не потому ли их и украли, что её больше не сделает красивой никакая одежда?

Даже давняя мечта – платье с рукавом «летучая мышь», с аппликацией из стразов и пайеток на груди?!

О, это чёрное, как ночь, и узкое, как карандаш, платье! Носить его так и не довелось: выложить сорок два рубля за то, что однажды встретилось в универмаге, было немыслимо (ТОГДА! Обнять и плакать!), а то изделие, которое она ухитрилась смастерить из маминого шерстяного отреза на бабы-Полином агрегате «Зингер», она в итоге не решилась показать ни маме, ни бабе Поле. Не говоря уже о том, чтобы надеть его в люди…

«Тр-р-р!» – заверещал телефон. Зоя вздрогнула, схватила трубку.

– Людмила Петровна, здрасьте! – поприветствовал звонкий женский голос.

– Это не Людмила Петровна… А вы какой номер набирали?

– Двести сорок ноль восемь… ой-й… кажется, двести сорок восемь…

Голосу аккомпанировали другие голоса, раздавались возбуждённые возгласы, какие-то стуки и позвякивания.

– Да, это двести сорок восемь. Не туда попали…

– Извините! – смущённо сказали на том конце. По-видимому, это была молодая девушка. Или женщина, ещё чувствующая себя девочкой.

– Ничего! – искренне ободрила ее Зоя. Ей хотелось продолжить разговор. («С удовольствием поболтала бы с вами! Что там вокруг вас – звенят тарелки, готовится застолье? Расскажите что-нибудь о себе, о своей весне – ведь судя по голосу, в вашей жизни ещё весна? Какие, например, платья вы носите, или вы не носите платьев?»)

Так вот, значит, какие идиотские порывы обуревают нас под старость!

Но ничего из этого она, понятное дело, не произнесла.

А всё же где-то такое, выходит, ещё существует – беспечные голоса, весёлое застолье! Хоть в невидимом телефонном мире…

«Тр-р-р!!»

– Алло! – (Сердце заколотилось неизвестно с чего).

– Привет, мать, – молвил Ирусин голос.

– А-а… привет.

– Чего такая испуганная?

– Я? Да нет, всё нормально… Это горло, ангина.

– Я слышу.

Скрывать что-либо от Ируси было проблематично. Ирина Конькова, в замужестве Татарова, знала Зою с третьего класса и в её интонациях разбиралась лучше, чем сама Зоя. В некотором роде у неё был абсолютный слух – не хуже чем у мамы.

– Да так просто… Старость подступает. Отживание…

– Так-так… Отживание, значит? Всё ясно! Давай ноги в руки – и ко мне. Проведём сеанс реабилитации. Заодно и с твоей ангиной разберёмся.

Конькова жила в двух остановках от Зои. И при этом в совершенно ином измерении. У неё был хорошенький одноэтажный домик с ухоженным палисадником, образцово-показательный муж Славик и две дочки-отличницы. И ещё обладала она уникальной способностью, где бы ни находилась, гармонизовать обстановку вокруг себя. Цветы, политые Ирусиной рукой, пышно разрастались и не помещались в горшках, наведённый ею на столе порядок сохранялся как минимум двое суток, а все как один коты, в разное время подобранные дочками неизвестно где, вырастали в породистых громил весом в шесть килограммов.

Кроме всего прочего, Ирусе не раз удавалось вытаскивать людей из депрессии… Но если отправиться к ней – как пить дать придётся докладывать, в частности, о краже. А уж после таких воспоминаний нервная, а затем и иммунная система, пожалуй, могут отказать всерьёз и надолго.

– Чего-то лень… Да ты не волнуйся, Конькова! В петлю пока не тянет. В крайнем случае напьюсь в одиночку.

– Ого! Что-то новенькое в твоём репертуаре! Признавайся – с мамой поссорилась?

– При чём тут…! – от раздражения Зоя закашлялась.

– Ладно, ладно, я так… Может, зарплату задерживают? Могу занять штуку. А, Зось? Чего молчишь?

– Не надо, Конькова… Ты мне лучше скажи: у тебя платье есть? Такое, знаешь, настоящее?

– В смысле… Тебе сходить куда-нибудь? Возьми лучше сиреневый костюм, ну тот, велюровый! Эффектно смотрится. Тебе на концерт? Юбка как раз длинная, с разрезом.

Жизнь вокруг Коньковой ещё била ключом. Голос её был звучен и мелодичен, связки упруги, и сиреневый велюровый костюм эффектно смотрелся на ней.

– Да мне самой не надо… Просто интересуюсь.

– Не поняла.

– Ну, просто думаю: совсем перестали женщины носить платья или нет?

– Ты с ума сбрела, Петунина? С чего это им переставать? Открой любой журнал.

– То журнал! А то жизнь. Ты попробуй в окно выгляни. Такое увидишь!

– Зоська, не морочь голову! С тобой точно неблагополучно! Я как чувствовала – позвонила. Живо выкладывай – что?!

Глава 5

Талант жить достался Ирине от природы.

Со стороны он был незаметен, как, скажем, умение шить. Шествует по улице дама в ладно сидящем костюме, и никому даже в голову не придёт, что вовсе не куплен он в бутике «Джованни», а собственноручно скроен из отреза отечественной ткани, хорошенько отлежавшегося в комоде с девяносто второго года, разве что пуговицы выбраны месяц назад в «Швейной фурнитуре».

Ещё в школе за Ирусей замечена была способность не опаздывать на уроки, месяцами носить целёхонькие, без единой стрелки колготки и записывать все задания в дневник ровным круглым почерком. И хотя Зоя шесть лет просидела с ней за одной партой, ей так и не перепало ни крупицы житейских умений подруги. В средних классах, правда, ей вдруг стала легко даваться математика, и года два Ирка аккуратно списывала у неё задачки по алгебре, но к девятому классу всегдашний порядок восстановился: Зоя заболела желтухой и пропустила несколько тем, после чего проблемы с учёбой пошли расти снежным комом и кое-как закончились только с поступлением в музучилище. Ируся же, как неверная вдова, оставшись за партой в одиночестве, обидно быстро нашла Зое замену в лице новенького Славика Татарова, сумевшего не только справиться с математикой, но и завоевать Иркино сердце.

Однако не семейному счастью подруги завидовала Зоя и, в конце концов, даже не её зарплате начальницы отдела в социальном департаменте.

А завидовала она, например, тому, как Ируся вдруг возьмёт да и приготовит на завтрак бутерброды с яйцом и шпротами, а к ним в придачу ещё и оладьи с яблоками! И не то чтобы самой Зое эти оладьи были не под силу, но вечно не было у неё то яиц, то шпротов, то настроения, не говоря уже о времени. Или вздумает Ируся поменять местами шкаф и тумбочку – и выйдет так, что Зое потом на свою мебель хоть не смотри. А любая вещь на Ирке, даже дочкина футболка, выглядела неизвестно почему и прилично, и дорого, да ещё и модно!

– Новый шарфик! – одобрительно заметила Конькова, открыв дверь.

Как настоящий психотерапевт, она взялась за дело с порога. Вся её аккуратная, пропорционально округляющаяся с годами фигурка выражала уют и гармонию.

– Мамин, – буркнула Зоя, расстегивая пальто.

Из кухни донёсся запах кофе – вестник предстоящего душецелительного сеанса. Непременными условиями его были также тишина и ранние сумерки – время, когда главные дневные проблемы уже отступили, а до вечерних забот ещё далеко.

– Ты уже с работы? – вяло поинтересовалась Зоя.

– Взяла домой отчёт. Мне здесь спокойней.

Зоя со вздохом огляделась. В Ирусином домике можно было спокойно составлять отчёт, спокойно говорить по душам и даже спокойно принимать гостей. Вещи здесь сами знали свои места и, очевидно, по одному взгляду хозяйки занимали их. Со своими же и Пашкиными вещами Зоя вела многолетнюю изнурительную борьбу…

– Так что ещё стряслось? Не дают полставки концертмейстера? С завучихой поругалась?

Голос Ирины привычно гладил, расслаблял, исцелял. Однако нельзя было терять бдительность. Зоя помотала головой. Ни слова о краже!

Но не тут-то было.

– Денег нет? – быстренько догадалась Ируся и пару секунд жалостливо вглядывалась в застывшее лицо подруги. Другие подробности её не заинтересовали. Она деловито сдвинула тоненькие брови, и тотчас в её аккуратно подстриженной головке пошли строиться в ряд полезные практические мысли. – Вот что… Знаешь, можно попробовать поместить объявление в интернет. Например: такая-то и такая-то, с опытом и стажем, обучает игре на фортепиано. Техника, пассажи, аккорды, и что там ещё у вас? Готовит к поступлению в Институт искусств, в музыкальное училище, для выступлений на эстраде, к работе в детском садике и всякое такое. В общем, всевозможные встречи с искусством. Называется такая штука – резюме. Составим, и пусть себе висит, люди читают! А как кто откликнется – я тебе сразу звоню. Идёт? Всё-таки живая копейка!

В который раз Ирка героически пыталась наладить Зоину жизнь. Принималась строить здание, которое, хоть и выглядело добротным и крепким, почему-то шаталось при одном Зоином приближении. Или, едва она ступала на порог, валилось ей на голову.

– А вдруг человек откликнется, а потом не поступит? И устроит мне та-а-кую встречу с искусством…

– Ну, началось! Оптимистка ты наша. Почему это не поступит? Что ты о себе вообще думаешь, скажи?!

– А что тут думать? – Зоя махнула рукой и устало хмыкнула.

Любая форма смеха была, по Иркиному убеждению, признаком целительного эффекта. Она удовлетворённо кивнула и протянула Зое игрушечную кофейную чашечку. В жёлтой керамической вазе очутились какие-то мячики, обсыпанные кокосовой стружкой.

– Это такие пирожные или конфеты? – удивилась Зоя.

– Сырные шарики.

Зоя куснула, зажмурилась и представила себе Пашку, глотающего эти шарики один за другим.

– Думаю вот что: не повезло Пашке с матерью! – поделилась она, жуя.

– Опять за своё?! Я тебе напишу рецепт. Берёшь стакан муки… У тебя мука есть?

Зоя пожала плечами.

– Зоська, сосредоточься! Если нет – возьми у меня.

– Ируся! Ты издеваешься? Мало я продуктов перевела!

– Ты тогда молодая была, не умела… – проявляла Ирка чудеса терпения.

– Зато теперь настоящий аксакал. Могу обучать молодёжь – как не надо жить!

– Перестань. Мы, конечно, не телезвёзды, не бизнес-леди…

– Не надо обобщать. Ты, может, и не бизнес, но вполне леди. А я – кладбище несбывшихся надежд! Не пианистка, не учитель, не хозяйка, не жена и даже толком не мать.

– Чем же ты, интересно…

– А ты не перебивай! Психотерапевту положено молчать и слушать! – постепенно входила в роль Зоя. – А пациенту – вешать ему на уши свои комплексы.

– Ладно-ладно, вешай, – покорно согласилась Ируся.

– Тогда дай мне листок и ручку. Я их буду изображать графически… Не знаешь такой способ? Тоже мне психолог!

Лист бумаги был поспешно принесён и под линейку разделён надвое.

– Слева – негатив, проблемы и всякие гадости, – комментировала Зоя. – Ну, там, что денег нет, коронка внизу слетела, Пашка хамит, ученики идиоты…

– Ты поразборчивей пиши, ничего не понятно! – возмутилась Ирка, вечная аккуратистка.

– Пойдёт, не отчёт! – отмахнулась Зоя. – Справа – позитив… М-м… Что бы такое тут запечатлеть?

– Пиши – сын заканчивает девятый класс…

– Ещё бы он попробовал не закончить! – вскинулась Зоя. – Да я б его!..

– Уважают на работе, – невозмутимо диктовала Ирина.

Зоя подозрительно покосилась: не издевается ли? Но лицо подруги выражало полную поглощённость процессом.

– И что ты потом с этим будешь делать? – заинтересованно осведомилась она.

– Левую сторону порвать и желательно сжечь. Правую – читать вслух трижды в день.

– А что тут читать? Напиши хоть побольше! Ну там что есть подруги, мама…

– Не подсказывай! А, вот вспомнила! Ещё баба Анфиса умерла… Это налево, я имею в виду. И представляешь, не могу даже на похороны съездить! Академ послезавтра, репетиции в зале по минутам расписаны… А она мне, между прочим, вчера во сне снилась! И даже велела искать какие-то фамильные ценности…

Тут Зоя, спохватившись, прикусила язык. Но поздно!

– Подожди-подожди! Вчера, говоришь? В ночь на среду! Фамильные ценности… А ну-ка с этого места поподробней!

Мистика и всевозможные суеверия были поистине Ирусиной страстью. На взгляд Зои, таким способом она стремилась разнообразить свою небогатую адреналином образцовую жизнь. Всякого рода пророчества, заговоры и сообщения о неопознанных летающих тарелках вызывали у неё какое-то хищное возбуждение.

– Рассказывай! – распорядилась она начальственным тоном и вся подобралась. – И ничего не пропускай, ни одной детали!

– Да не было там никаких деталей! – заупрямилась Зоя. – Мы про комплексы начали… И вообще, у меня горло болит!

– А я тебе «маг» дам. Втыкай в розетку! Сам аппарат к шее, в область миндалин. По десять минут на каждую сторону… Ну, рассказывай! А потом уже про комплексы. Логично перейдём!

Сеанс реабилитации, похоже, срывался. Мистические разговоры Ируся способна была вести часами. И, понятное дело, не успокоилась, пока Зоин сон не был пересказан во всех подробностях. Она слушала с горящими глазами, чуть только не разинув рот. Всё её благообразие обратилось в какое-то неприличие.

– Может, это тебе надо поместить резюме? – теряя последнее терпение, предложила Зоя. – Толкование снов в ночь на любой день недели! Или лучше самой обратиться к психотерапевту?..

Но Ирка не реагировала. Её уже подхватило и несло:

– Да как ты не понимаешь?! Ведь в наших снах заключена масса информации! А иначе зачем люди веками стремятся их разгадать? Нет, ты не улыбайся – ве-ка-ми! И, кстати, очень многие авторитетные люди считают, что расшифровка этой информации – это ключ к главным тайнам бытия! Подключение к единому банку данных! Можешь себе представить, что это такое?! Это же решение всех проблем, формула счастья! И ничего смешного нет. Может, одно слово твоей бабки моментально снимет все твои комплексы! Или даже перевернёт всю твою судьбу!

– Ну ты даёшь, Конькова! – Зоя воздела глаза к потолку и покачала головой. – Так мне теперь, значит, фамильные ценности начинать искать? Всякие там зарытые клады в сундуках?

– Ну, не обязательно клады… – слегка стушевалась Ируся. – А, например… ВКЛАДЫ! А что ты думаешь?! Такие сны ни с того ни сего не снятся! Вот в «Оракуле» есть специальная рубрика… Ладно, молчу, молчу! Только знаешь что? Может, у вас где-нибудь за границей есть родственники? Ничего твоя Анфиса не намекала? Или, может, у вас дворяне в роду, а? Какая-нибудь ветвь старинного рода. Сейчас это, между прочим, актуально. Или наоборот, если понимать буквально, – какие-нибудь ювелиры… золотых дел мастера…

– Да какие ещё ювелиры! Дворяне! – вышла из терпения Зоя. – Начитаешься своих «Оракулов» и морочишь голову…

– Надо же было её сразу переспросить! Эх ты! Такой сон…

– Ладно, с тобой всё ясно, Конькова. Лёгкий психоз на фоне жёлтой прессы. Придётся отстранить тебя от должности психотерапевта по состоянию здоровья.

– Подожди-подожди! Куда? Ещё чашечку давай? Ладно-ладно, забудем на время про информационный банк… Учитывая примитивный уровень твоего сознания…

Глава 6

Ируся Татарова-Конькова могла гордиться собой.

Сеанс оказал-таки своё всегдашнее целительное воздействие на подругу.

Домой Зоя возвращалась, можно сказать, другим человеком – спокойным, уравновешенным и способным рассуждать вполне здраво.

Не то чтобы привычные проблемы навсегда покинули её. Но смотреть на них оказалось возможным с другой, не столь мрачной стороны.

Маленьких собак не смущает существование больших, как подметил ещё Чехов, знаток человеческих душ.

Каждый занимает свою нишу в великой человеческой стене. И маленькие ниши прекрасно размещаются между большими и даже придают строению единство и гармонию.

Допустим, кому-то досталась эффектная внешность, полноценная семья и головокружительная должность – однако же в комплекте с кучей завистников и недоброжелателей, а также массой невидимых со стороны опасностей и подводных камней.

А кому-то – служба при пятнадцатилетнем царьке и жалкая горстка денежных знаков в день зарплаты, зато искреннее сочувствие окружающих и спокойная совесть.

Проблема мелкого жемчуга для кого-то не менее болезненна, чем для другого – проблема жидкого супа.

И вообще, если не можешь изменить факты – измени своё отношение к ним!

Погрузившись в лодку-диван, Зоя старательно пересматривала отношение к фактам своей жизни.

До зарплаты оставалось девятьсот восемь рублей – это факт.

Но к этому факту возможны два варианта отношения. Первый – «И как прикажете до неё дожить?» Второй – «Ну, наконец-то можно расслабиться!»

Ни минуты не колеблясь, Зоя выбрала второй. Блаженно вытянувшись, насколько позволяли нос и корма «лодки», она бормотала: «Ни на «толчок»… Ни на рынок… Ни за квартиру…»

Теперь можно было свободно отбросить всякие помыслы не только о сапогах, мобильниках и новом диване, но даже о колготках и проездном. Ну так что: почему бы не походить на работу в привычных, испытанных брюках? Пешком. Что, как известно, способствует оздоровлению и улучшению фигуры. А диета? Когда бы ещё Зоя на неё решилась? «Нет худа без добра… Взятки гладки… Не было бы счастья, да несчастье помогло… – вспоминались подходящие к случаю изречения. – Тебе бы всё на лопате…»

Стоп! Последнее выскочило не из той оперы. Да ведь это же любимая фразочка Марины Львовны! Произносилась она, правда, беззлобно и даже как бы ласково, поскольку протяжное «а» в «лопа-а-а-те» попадало точно в тонику – мастерица была Марина Львовна на все эти оттенки и полутона! Нет бы сказать прямо: так и так, мол, сделай-ка то и это, лентяйка! А теперь вот гадай, что там она себе имела в виду…

Мысли моментально сбились с налаженного было строя и побежали в беспорядке, норовя опередить одна другую и пролезть без очереди: «А который, интересно, час?» «Пашка что-то бледный… Посмотреть – кашу хоть съел?» «Ковёр просто ужас… Срочно пылесосить!»

Зоя снова закрыла глаза и принялась старательно направлять сбившиеся мысли в нужное русло, приговаривая: «Меня любят подруги… Уважают соседи… Ценят на рабо…»

– Ты чё, ма?

Пашка стоял рядом не то что бледный – слегка даже зеленоватый.

– Н-ничего! – так и подскочила Зоя, садясь и приглаживая волосы, и принялась оправдываться. – Это мне люди посоветовали… такое… типа аутотренинга…

– Ф-фу ты… а я думал…

И сын криво и недоверчиво улыбнулся.

«…что у матери крыша съехала», – мысленно договорила за него Зоя. По каким-то неписаным законам ей нельзя было выговорить это вслух, засмеяться, обнять тощие сыновьи плечи, взлохматить дурацкий косой чубчик… А может, как раз сейчас и настал этот момент – поговорить откровенно? Найти настоящие слова? Хоть бы и про ту злосчастную анкету! Пусть скажет ей прямо в лицо. Чего уж там!

– Там «Кто хочет стать миллионером» идёт. Будешь смотреть? – спросил Пашка.

Зоя улыбнулась. Кажется, никаких разборок уже не требовалось. Это и были настоящие слова. Это был, можно сказать, плюс в анкете! Хотя за что и в какую таинственную графу он поставлен – оставалось неизвестным…

– Не хочется, – сказала она.

И мысленно договорила: «Что это за миллионеры? Что за люди туда едут? Другой мир. Другая ниша. А мы уж посидим в своей…»

Но произнести это вслух неписаные законы опять-таки не позволяли.

В этот момент телефон затрещал так, как он способен был трещать только в самую мирную и уютную минуту вечера. Зоя вздрогнула, рванулась в кухню. За какие-то доли секунды в голове промелькнуло: Федченко заболела перед самым академическим! Давыдов сломал очередную конечность! Или, того хуже, слёг кто-то из коллег, и придётся неделю тащить замещение!

Но это оказалась всего лишь мама. Её интересовало, почём теперь керамическая плитка. Как будто Зоя имела к ней какое-нибудь отношение!

– Нет, мам, я не в курсе. Я твою даже как-то и не помню… А у нас только в туалете жёлтая метлахская, и всё.

– При чём тут метлахская?! Нашу керамическую, её в ванной клали, в двухтысячном, по-моему… Вроде по тридцать метр. Или это её клали по тридцать метр? Гриша тоже не помнит.

– Так и я… – Зоя добросовестно напряглась и вздохнула виновато. – Нет, не помню!

– Ну, у тебя-то память помоложе! – возмутилась мама. – Ещё такой весёлый мастер делал, Борис Довлетович! И вот уже штук пять отпало. Так что ж нам теперь – всё крушить?

Однако Зоина память не среагировала и на весёлого Бориса Довлетовича. Решительно какая-то часть жизни струилась сквозь неё, как сквозь дырявое решето!

Мама недовольно промолчала. Но развивать тему Зоиной рассеянности, по счастью, не стала.

– А то ещё есть, Гриша по радио слышал, специальный телефон – «товары и услуги». И не записал, конечно! Тебе не приходилось звонить?

– Первый раз слышу.

– Непрактичная ты у меня! – всё-таки высказалась мама и, кажется, собралась повесить трубку.

Но тут память Зои вдруг встрепенулась:

– Подожди, мам, я вот что хочу… ты не в курсе – нет у нас случайно родственников за границей?

Наступило продолжительное молчание – мама перестраивалась на другую волну. Перестроившись, она осведомилась:

– Это что, новая шутка?

– Н-нет, почему… Бывают же у людей родственники за границей, – уклончиво предположила Зоя.

– Бывают. Но не у нас! – отрезала мама.

– Вот и очень жаль, – почему-то с грустью объявила дочь. – А… ювелиры? Никакого ювелира в нашей семье случайно не было?

На этот раз мама отреагировала быстро и чётко.

– Зоя! Сейчас же объясни, в чём дело. Что ещё за ювелиры? У нас таких сроду не водилось – ни у Ильенко, ни у Петуниных! Говори толком, не темни!

– Да я же просто так, ма-ам, – промямлила Зоя, – помечтать уже нельзя! Ну, бывает же: человек раз – и разбогател! Наследство из-за границы получил или там клад нашёл, с фамильными ценностями…

Рассказывать всю правду про сон показалось как-то глупо.

– А это уж – мечтай! – со вздохом разрешила мама. – Ты ж у нас в отца. Тот всё мечтал! Поезда, самолёты… Да ты помнишь! Он тебя всё на железную дорогу водил.

– Помню, – сказала Зоя.

Помолчали. Время сдвинулось, легко полетело вспять, и Зоя очутилась на старом фланелевом одеяльце, расстеленном на скате железнодорожной насыпи. Рядом папа в белом костюме, в светлой шляпе смотрел на проходящий поезд, а Зоя смотрела на него. Он был старше мамы на пятнадцать лет, а смотрел совсем по-детски, удивлённо и мечтательно, вот как на этот поезд. И с таким же выражением читал Зое сказки! Читать сама она не хотела и еле научилась к семи годам, к самой школе. А на людях смотреть по-детски папе, наверно, казалось неудобно, и он нарочно прихмуривался и сдвигал брови, пряча глаза.

– А почему папа всё время светлый костюм носил? Летом, я имею в виду. Я его только в светлом и помню! Это мода была такая?

Мама помедлила с ответом.

– Ну, когда-то и мода… А может, он в молодости тёмного наносился. Война, потом бедность, разруха… Фронтовики тогда долго ещё в военном ходили. На свадьбе у него и костюма не было – рубашка и брюки, пиджак у Кости Федорова одолжил. Да у нас и свадьбы-то толком не было… Так просто – собрались, посидели с друзьями.

– Но у тебя-то хоть было платье? Белое, я имею в виду.

– Да откуда! В обычном расписывалась, синем с белым воротником. Правда, мама мне воротник колокольчиками вышила – мулине восьми оттенков, от голубого до фиолетового. Все моточки ниток собрала! Голь на выдумки хитра… А на свадьбу подарили нам ведро, чайник и кастрюлю, – тут мама вздохнула мечтательно. – Вот уж были ценности так ценности! В те времена – самые главные вещи. Возьмём ведро и чайник – и за водой, на колонку. Вернёмся – можно суп в кастрюле варить. Отец потом всю жизнь вспоминал: «Ты как-то так вкусно готовила тогда!» А я просто постный борщ варила, но чтоб обязательно много зелени и со сметаной.

– Вот жаль, не унаследовала я твоего таланта!

– Да какой тут талант… – отреклась мама. – Павлушка как там?

Разговор резко свернул к настоящему.

– Да как всегда. Поужинал. Жить сегодня не учил! – понизив голос, похвалилась Зоя в трубку.

– Этот вот у нас в кого? – в сердцах воскликнула мама на том конце.

– Ты забыла, что ли?

Тут обе расхохотались, поскольку Пашка являл собой точную бабушкину копию в юношеском варианте, с таким же острым подбородком, пронзительными светлыми глазами и дотошным характером.

– Да, кстати! – спохватилась мама. – Гриша тут спрашивает: какая может быть рифма к слову «континент»?

– «Экскре… эксперимент», – предложила Зоя.

– Эту он и сам хотел. А я говорю – слово какое-то слишком научное! Под него остальные слова трудно подстроить.

– А чего он про этот континент сочинил?

– «Талантом своим покорил континент».

– Это Жуков, что ли?

– Ну! А кто ж ещё?

– Да, действительно…

– Он ещё в словаре высмотрел «контингент».

– Здрасьте! Это уж совсем ни при чём! Вообще другой смысл…

– Я и говорю. А он: «Тебе бы только критиковать! А критика должна быть конструктивной!»

Вечер закончился спокойно и как-то благостно. И спать сегодня, Зоя чувствовала, она будет как убитая.

«Только вот с фамильными сокровищами ничего не выяснилось!» – мысленно повинилась она перед бабушкой Анфисой, уже погружаясь в сон.

Глава 7

Два раза в каждом учебном году Зоя шла на работу, как на праздник. И происходило такое исключительно в дни академических концертов.

В этот день привычное и затёртое до дыр словосочетание «музыкальная школа» вдруг обретало свой изначальный, торжественный и несколько даже аристократический смысл. И даже доносящиеся издалека фальшивые ноты казались в этот день необходимыми, как настройка оркестра перед выступлением.

Учителя были элегантны до неузнаваемости и наэлектризованы до раздражения. Ароматы «Ив Роше» и «Шанели» витали над лестницей. Директор в ослепительной белой рубашке, молодо блестя глазами, спускался в концертный зал. Каблучки учительниц парадно цокали вслед за ним.

Мальчишки в столь же ослепительных рубашках и девчонки с гигантскими бантами толпились у сценической двери. И когда первый эльф в бантах, вспорхнув на сцену и взмахнув ручонками, опускал их на клавиатуру – у Зои, случалось, к глазам подступали слёзы.

Вспоминалось, как приводила их сюда на репетиции Марина Львовна в последний школьный год – за окнами лупил майский ливень, Танька первой садилась к роялю, и Зоя не узнавала её за этим длиннохвостым концертным сооружением. Прелюдии Шостаковича были коротки и непредсказуемы. Одна была тяжёлой, веской, аккорды падали спелыми гроздьями, обрушивались, как стены старинного собора. Марина Львовна говорила: «Здесь я представляю себе леди Макбет на плоту», – и Зоя с Танькой кидались читать Шекспира. Другая же была лёгкой и таинственной, с неожиданными паузами: это незнакомец в длинном пальто и шляпе – уж не Ганс ли Христиан Андерсен? – шёл по городу, вдруг останавливаясь и бросая взгляд в низенькое окошко. И там, куда он посмотрел, происходили чудеса…

Собственно говоря, все чудеса носила с собой Марина Львовна в своих нотах – на первый взгляд точно таких же сборниках пьес и сонат, как и те, что грудами лежали согласно алфавиту в школьной библиотеке. Но нет, не тут-то было, её ноты даже пахли по-особому, и звучать начинали, кажется, сами по себе, едва только она вынимала их из чёрного лакированного портфельчика. И стоило услышать их один раз, как хотелось немедленно повторить вот этот пассаж, и паузу, и лёгкие аккорды сопровождения, и уроки с ней были не уроками, а только обучением волшебству, всем этим чудесным перемещениям: в осенний сад, в бальную залу, в венецианскую гондолу! И скоро они научились перемещаться и сами, а иногда Танька ни с того ни с сего звонила Зое вечером, чуть ли не ночью, и распоряжалась: «Давай-ка своего Баха!» И Зоя, дотянув телефонный шнур из кухни через весь коридор почти до самого пианино, играла си-бемоль-мажорную прелюдию – хотя ей и мерещилось в глубине души, что Танькина до-минорная всё-таки ещё красивее… Но что-то происходило в природе под эти звуки, закладывалась какая-то программа судьбы – и, судя по грандиозной каденции, по мощным аккордам, программа невероятная, фантастическая, головокружительная!

И может быть, размышляла через тридцать лет Зоя Петунина, эта самая программа, хоть и несбывшаяся, а, прямо скажем, с треском провалившаяся, – всё-таки направляла и поддерживала её в какие-то минуты…

А иногда посреди торжественного детского концерта вспоминался трёхлетний Павлик в белых гольфиках на своём первом детсадовском утреннике. И плакать хотелось ещё и оттого, что Анатолий запретил-таки «мучить парня» ещё одной школой: «Сама, что ли, его не научишь?» А она вот не сумела увлечь Павлушку, занимаясь с ним часами терпеливо и бережно. Точно так же как не сумела и, выражаясь прямыми словами завуча Анны Павловны, «ремнём вбивать гаммы».

И вот теперь музыку её сын слушает исключительно в наушниках, а уж что он там слушает – в это благоразумнее всего не вдаваться…

И изредка бывало ещё на академических ЭТО…

ЭТО случалось, когда слёзы внезапно наворачивались от какой-нибудь фразы из «Болезни куклы» или «Марша деревянных солдатиков». Тогда сладкий холодок пробегал внутри – неужто дождались? Неужто – настоящее? И неужто вот он, второй Вольфганг Амадей, новый Ференц или Иоганн Себастьян? Да-да – вот этот вихрастый рыжий, занимается у Нонки… А ведь что такое, в сущности, Нонка? Разве может она дать способному ребёнку ладу, с вечными своими драными джинсами и тяжёлым сигаретным духом?

Зоя наперечёт знала их, особых! – своих, если вдруг случались такие, и Нонкиных, и Илониных, и Анны-Палниных, и все их знали и нетерпеливо ждали на каждом академическом: каков-то стал теперь? Что-то покажет? А та, что в прошлый раз играла Рахманинова?.. И в этом-то заключалась вся интрига, и тайна, и соль экзамена, а вовсе не в пятёрках и тройках и не в количестве перепутанных нот. И в этом-то и таился смысл ответа на вопрос: «Где работаете?» – «В музыкальной школе. Да, имени Мусоргского. Во второй муниципальной школе искусств!»

Однако рыжий на сей раз не блеснул. Впрочем, он выдержал приличный темп в прелюдии и добросовестно отработал голоса в фуге, отбарабанил все шестнадцатые и триоли сонатной формы, и «Танец троллей» тоже был доведён до последнего такта без проблем. Как трамвай по установленному маршруту…

– Запал пропал, – тихонько откомментировал Иван Флориантович, проводив разочарованным взглядом вихрастую макушку.

«Почему же? Ну почему? – мучилась Зоя, сжимая гладкий лакированный подлокотник. – Потерял интерес? Нонка вовремя не поддержала? Или это переходный возраст – пошли гормоны? Или увяз в компьютере? А может, семейные неприятности? Всё-таки, если мама носится с ребёнком, то как-то больше вероятность…»

Тем временем на сцену выпорхнул эльф в бантах. Эта сейчас грохнется в обморок, определила Зоя намётанным взглядом. Боится всего: рояля, деревянной подставки на стуле и каждого члена комиссии в отдельности. Не артистка – нет куража. «Отсутствие эстрадных данных», – холодно выносила таким приговор Виктория Громова, звезда и живая легенда училища, в прошлом концертирующая пианистка, мастерица по распознаванию бездарностей.

Но всё же Бах отзвучал грамотно, без сбоев. Сказано – школа Илоны Ильиничны! Зоя, обернувшись, украдкой улыбнулась старушке. Та начинала с Мариной Львовной, когда-то соперничали – строгая школа и сугубо индивидуальный подход («Ну и классик у вас, Марина Львовна! Я б их так …!» – делилась впечатлениями после замещения Илона, делая руками движение, похожее на отжим белья. Услышав её голос, ученики менялись в лице). Одевались подчёркнуто в разных стилях: у Илоны – строго классические костюмы, у Марины – вечные студенческие свитера и водолазки. А теперь Илона вздымает бровь точно Марининым движением и точно так же бормочет в минуты неприятностей: «Вихри враждебные веют над нами!» И главное, в ученической игре заметно только общее, чем обладали обе: умение почувствовать полифонию, подать фразировку… Вот и этот эльфик при внимательном рассмотрении оказался не таким уж и бестелесным: руки тяжеловатые, с крупными пальцами и, кажется, мягкими подушечками…

Разглядывая их, Зоя отвлеклась и пропустила момент, когда все вдруг замерли, выпрямились и прислушались. Девчонка играла «Мельник и ручей» Шуберта. Мелодия лилась легко и непринуждённо – немудрящая до банальности, простая до элементарности, узенький ручеёк безо всяких подводных камней и течений. Сопровождение из трёх гармоний – да разве это подходящая пьеса для шестого, предвыпускного класса? И, однако, все сидели заворожённо, ловя каждый звук. Девчонка играла, внезапно перестав бояться, как играют дети в дочки-матери, – играла в мельника, весёлого малого в жилете и шляпе с пером, идущего вдоль ручья в солнечный день лёгким, упругим, молодым шагом. И солнце освещало его и играло в струях ручья, и отблески ложились на стены зала и трепетали на лицах членов комиссии, даря давно забытое – радость, надежду, молодость…

– Илона, Илона, – чуть слышно произнёс в наступившей тишине Иван Флориантович и покрутил головой. И старушка нежно порозовела, в тон своему парадному пурпурному костюму-тройке, и морщинки растворились и пропали на щеках.

И всё вдруг стало хорошо.

Даже Костя Давыдов в целости и сохранности уселся за рояль, и левая рука его двигалась так же свободно, как и правая, будто он сроду не ломал её и не разрабатывал целый месяц каждый палец по отдельности.

Даже Тоня Федченко на этот раз тоже не опоздала, не принялась подпевать сама себе и переврала всего пару-тройку нот.

Оценки ставили щедро, не скупясь. Из двенадцати экзаменующихся в этот день «отлично» заработали либо получили с некоторой натяжкой семь человек. Троек не было вовсе.

«Есть у каждого, – думала растроганно Зоя, – что-то своё ведь есть у каждого! А иначе зачем бы ребёнок пришёл сюда? Надо только это как-то вытащить, как-то суметь раскрепостить… Одно дело – зажатые руки. Другое – зажатая душа. Попробовать бы заниматься с каждым дополнительно… И как это всё умудрялась Марина? Ведь были и муж, и дочка. Или сын? Кажется, сын… И ещё она училась в авиационном институте, ушла с третьего курса. А это к чему? К тому, что говорила – искусство всегда побеждает… И всё-то она про каждого знала. Даже то, что мы сами не знали… Мне бы всё на лопате… у нас школа искусств».

– У нас Школа искусств! – оказалось, последняя фраза была вовсе не её мысль, а слова завуча Анны Павловны, неведомо когда успевшей взойти на сцену. На лице её светилась особо значительная, как всё происходящее сегодня, улыбка. – И ребята хореографического отделения приготовили вам сюрприз!

Аплодисменты раздались дружные и энергичные – во-первых, потому что в зал пустили уже всех желающих, а во-вторых, из особой симпатии к отделению хореографии, представляемому обычно толпой малюсеньких, косолапеньких танцовщиц (с танцорами был стабильный недобор) в настоящих белых пачках и крошечных балетных туфельках.

– Оригинальная танцевальная сюита на современную музыку подготовлена силами наших учащихся самостоятельно! Мы надеемся, что вы по достоинству оцените творчество ребят. Встречайте – перед вами молодой ансамбль «Прелюдия»! – специальным «концертным» голосом грянула Анна Павловна.

И зал снова с готовностью разразился рукоплесканиями.

Молодой ансамбль «Прелюдия» подошёл к делу новаторски: постановщики отказались не только от белых пачек, но и от объявления авторов музыки. Хотя, собственно говоря, музыка оказалась всем знакомой: сюита-попурри родом из современных эстрадных песенок, из музыкальных телевизионных каналов и конкурсных шоу.

Начало, правда, немного озадачило. Непривычно было видеть учеников, одетых кто в рваные джинсы, кто в неподшитые шорты, переделанные из таких же рваных джинсов. Впрочем, они вполне симметрично раскачивались и приседали в такт словам «она любит Сашу, а он любит Дашу». Неожиданный припев «Вот блин, ё-моё!» дети с энтузиазмом и почти одновременно подхватывали хором, старательно открывая рты, как их учили на уроках сольфеджио. Незаметно было даже, что девочек больше: все смотрелись, что называется, унисекс.

Следующий фрагмент был представлен хореографическим дуэтом. Мальчик и девочка лет по одиннадцать плясали под песню «Моё сердце остановилось, моё сердце замерло». В конце каждого куплета они прикладывали руки к груди и закатывали глаза. В заключение номера полагалось, по-видимому, приложить руку к груди партнёра, но исполнитель мужской роли застеснялся и ткнулся ладонью в область солнечного сплетения своей напарницы.

Следовало отдать должное юным постановщикам: в сюите оказалось не менее десяти частей! Помимо европейских танцев, она включала также две восточные композиции. Первая представляла собой танец живота, вторая – имитацию трапезы султана: толстый мальчишка-султан в громадной чалме, усевшись по-турецки, хлопал в ладоши, и по этому сигналу девчонки в шальварах в изящном поклоне подавали ему на подносе то виноград, то яблоко, после чего исполняли опять-таки танец живота.

Пригодились в конце концов и белые пачки. Малюсенькие танцовщицы под слова «Твоя невеста, честно, честная-ё» хороводились вокруг единственного щупленького партнёра в белом костюмчике. То был внук Анны Павловны. Желая привлечь его внимание, они поочерёдно совершали непристойные движения тазом, азартно поглядывая в сторону публики.

У Зои разболелась голова. Она украдкой оглянулась – учителя сидели, благодушно улыбаясь. Кое-кто качал головой – «лихо!» У Илоны щёки так и горели, но по лицу ничего нельзя было прочитать. Родители, дедушки и бабушки в зале тоже улыбались и кивали головами, детвора переглядывалась восхищённо и завистливо. «Одна я – извращенка, – рассудила Зоя. – Вижу всё в свете собственной распущенности… А может, это мне в глаз попал осколок кривого зеркала? Как Каю в «Снежной королеве»? Или даже в оба глаза?» По-видимому, так оно и было, поскольку детей она положительно не узнавала. Это были вовсе не те ученики, что обитали в хореографической пристройке и вежливо здоровались при встрече. Это были маленькие, однако вполне взрослые существа с жёсткими взглядами, крепкими мускулами и выдвинутыми вперёд челюстями. Или же это были крошечные женщины с бесстыдными раскрашенными лицами, от взглядов их хотелось отвести глаза. Двигаясь под музыку, они словно наступали, теснили, попирали. По-хозяйски распахивали они все двери бытия, по-хозяйски примеряли на себя все яркие краски жизни. Какие там мельники и ручьи! Их ожидали пляжи и океанские просторы, сцены и подиумы, сверкающие машины и огни столиц…

А что оставалось им – сидящим в зале? Больничные койки? Дома престарелых?

– Извините, я пойду… Кажется, приболела, – шепнула Зоя Ивану Флориантовичу. Тот кивнул, но, похоже, даже не расслышал её.

Глава 8

Итак, старость уже маячила на горизонте. Казалась уже завтрашним днём Зои. И, собственно говоря, его смутный серый рассвет уже брезжил за окном – ей только что объяснили это.

Груз такого открытия оказался для нее непосильным. Зоя задыхалась. Сумка с нотами, хлебом и пакетом кефира оттягивала руку, словно она тащила с базара килограммов двенадцать картошки. Ноги в нарядных, по случаю экзамена, туфлях на каблуках так и норовили подвернуться. «Идиотка! Забыть переобуться В НОЯБРЕ! И унты в школе – значит, завтра опять мёрзнуть! Хорошо хоть, всего ноль градусов…» И тут же, словно в насмешку, мимо промчалась Нонка – лёгкая, молодая, в джинсах и белой курточке. И в сапожках на высоченных шпильках!

– До свидань! Зойникишн! – донеслось уже издали.

И почти одновременно мужской голос рядом сказал удивлённо:

– Зофька!

Она остановилась.

Лишь однажды в жизни было время, когда её звали так. И лишь один человек в мире так коверкал её имя.

– Флух! – в ту же минуту отозвалась она и только потом обернулась.

Ну разумеется, это был Флух собственной персоной – Гарик Флух, училищная притча во языцех, юродивый с фортепьянного отделения! Только вот теперь не тощий патлатый подросток, а благообразный мужичок с брюшком – неужто он самый?!

Но приходилось верить собственным глазам. И ушам. Некоторое время они разглядывали друг друга в одинаковом сосредоточенном изумлении, и прошлое наплывало на настоящее, как неумело снятые кадры. Выходит, и вправду всё это было – юность, мечты и весь мир как на ладони? Вот и живой свидетель. И даже «с» по-прежнему не выговаривает – как на том самом первом сборе, когда объявил во всеуслышание, что у него, мол, абсолютный слух. С тех пор и остался Флухом…

– Изменился, – растерянно заметила Зоя, недоверчиво разглядывая новое обличье Флуха – кожаную куртку, чёрные брюки со стрелкой и остроносые, тоже чёрные, блестящие туфли. Он был похож на какого-нибудь бизнесмена или банковского служащего. Только рубашка выбивалась из общего стиля – ярко-синяя, с серебристыми переливами. И без галстука.

А все четыре училищных года коронным прикидом Флуха были джинсы с чёрной водолазкой.

– А ты нет, – усмехнулся он, и Зоя тут же вспомнила эту быструю усмешку. Всё у Флуха происходило тогда моментально: драки, пьянки, романы, сочинение рок-оперы по мотивам «Этюда в багровых тонах» и женитьба в девятнадцать лет.

– Ну и как ты? Где? С кем? («Ф кем?») – как обычно, опередил он её с вопросами.

Рядом с ним и другие должны были вечно спешить, бежать, задыхаться.

– В музыкалке – в «мусорке»… Развелась. Сыну пятнадцать, – с невольной улыбкой отрапортовала она, подстраиваясь под заданный ритм. Да, было, было, было! В памяти медленно всплывал вечно тёмный, узкий, как нора, училищный коридор. По бокам – скрипучие двери, в середине – доска объявлений, а сбоку – афиши: концерт в филармонии, вечер в Органном зале, встреча с композитором… А одну афишу они мастерили вот с этим самым Флухом: «Рок-опера «Этюд в багровых тонах» на сцене училища! Авторы и исполнители – студенты!» И как впечатались в память эти алые подтёки краски на ватмане… и ожидание чуда. Хотя и вся жизнь в училище, если подумать, была – сплошное ожидание какого-то чуда! Несбывшееся, как водится.

– А ты вовремя, – перебил Флух, и она опять не успела ничего спросить о нём. – Понимаешь, как раз ищу пианиста! Ты ж у нас клавишное соло вроде играла, да? Ну, импровиз там?

– Какой ещё импровиз? – сладко-горькие воспоминания не хотели отпускать её в настоящее.

– Здра-а-а-сьте! Ну, функции разные, модуляции! Сдвигала тональность, подбирала где надо. По стандартам!

– Ничего я не играла… Я только в твоей опере партию фортепиано. Это Светка Оганесян у нас вечно импровизировала!

– Светка? А-а, точно, Светка… Ну и где она сейчас?

– Да не знаю, в Швеции вроде… Галка Корж с ней, по-моему, переписывалась.

– В Швеции, – с неясной интонацией повторил Флух. – И чего она там забыла, в Швеции?

– Ну, у неё же муж швед. Семья! И трое детей, что ли.

– Муж? Муж – это хорошо… – он задумался на секунду, и Зоя успела разглядеть морщинки у глаз, складки в углах рта… – Ну а ты сама не хочешь попробовать? Слушай, ты ведь тоже любые функции транспонировала, подбирала всё подряд! И соло у тебя было… Я-то помню!

– Соло было, – вздохнула она. Сколько лет она не произносила это слово!

– Ну так слушай! Бросай свою богадельню, а? Серьёзно, Зофька! Есть идея получше. Я отвечаю! Подбираются классные ребята! Двое после консы. Один, правда, без корочки, выперли с третьего курса… Ну, сама знаешь, как оно бывает с нормальными людьми. Точно как в любимом училище. Талантов опускают, а взлетают всякие тетери…

Глаза его вспыхнули знакомой сумасшедшинкой. Неужто вот так и живёт безумными идеями? И дожил до этих лет! До этого костюма!

И как так получалось, что они все его слушались? Непостижимо! Чем он брал людей? Вот этим блеском глаз? Шепелявящей речью? И ведь слушались, и слушали, и верили. И позорились вместе на злосчастной старой сцене… Хорошо хоть, разрешили поставить только фрагмент «рок-оперы»! И с фрагментом-то мороки было на целый семестр. Чего стоило собрать народ на репетицию! А платье героини, разрываемое Потрошителем? Смастерили в последний момент из списанных жёлтеньких занавесок, сметали на живую нитку, приталили чьим-то уродским поясом с громадной пряжкой…

И самое главное, чего по сей день невозможно было объяснить, – это её, Зоино, участие во всей этой авантюре. Как умудрилась она оказаться крайней? С чего вдруг именно ей поручили партию рояля – ей, бездарнейшей из учениц Самой Громовой? С тоской вспомнились собственные дрожащие руки на клавишах «Стенвэя»… жидкое вступление скрипок… не подхваченная вовремя ария Джека… крики «Давай, Флух!» и смех в зале… И, наконец, полный, окончательный, грандиозный провал!

Ребята говорили – анекдоты о той опере ходят по училищу до сих пор.

– …телефон! Давай! Записываю! – втолковывал он тем временем – кажется, уже не в первый раз.

Всё ясно! Псих с навязчивой идеей. Интересно – состоит он где-нибудь на учёте? Наверняка… Это только в семнадцать лет навязчивые идеи принимаешь за гениальность.

– Пиши, – сказала она. Стоять на каблуках и слушать этот бред дальше не хватало сил. – Двести сорок восемь, одиннадцать…

По телефону отказать всегда легче. Да и вообще, какие могут быть цифровки, какие затеи на пятом десятке? И пусть Пашка скажет – мама болеет, ей плохо! И повесит трубку. Уж это-то её сын умеет.

– Извини, спешу, – как могла решительно заключила она и, махнув рукой с той сумкой, что поменьше, направилась к перекрёстку. Флух кивнул деловито, продолжая строчить в растрёпанном блокноте. Поверил, больной человек!

…И ведь не соврёт Пашка. Да, ей плохо! И будет теперь с каждым годом всё хуже…

А ведь есть же, – забубнил в голове противный голос, – есть на свете эти счастливицы! Есть такие – ухитрившиеся выскользнуть из объятий времени! И давайте не будем трогать великих актрис: где, мол, они и где мы. А вот взять хоть ту же Илону, внезапно на глазах молодеющую в свои – постойте-ка! неужели семьдесят семь? И ведь, кажется, муж на двенадцать лет её моложе? Вот это, я понимаю, темперамент! Вот это вкус к жизни! Где бы только его взять, этот самый вкус?

Или вспомнить, скажем, Викторию Громову – у той, за шлейфом славы, возраста было сроду не разглядеть. Как же, ученица самого Флиера – с крохотными, тощенькими, на вид детскими пальчиками – а между тем концертирующая пианистка, единственная на всё училище, да что там – на всю область! Эта и в девяносто лет была – Сама Громова! Та, что – помните? ну как же, как не помнить! – играла «Кампанеллу» Листа! Вся клавиатура, все семь октав будто мгновенно перестраивались, собираясь под эти детские пальчики, и ничегошеньки ей не стоило – р-раз! – и перескочить правой рукой на три вверх, левой – на столько же вниз, а мелодия уже летела дальше, рассыпаясь, играя, хохоча и лишь иногда приостанавливаясь, чтобы оглянуться лукаво на слушателей, которым ничего не оставалось, как только остолбенеть в очередной раз с разинутым ртом, по привычке верить своим ушам и глазам… «А скажите, как вы так попадаете в ноты?» – «А я как-то смотрю и туда и сюда!» – улыбается Сама лукаво и привычно-победительно.

Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…

Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?

Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!

Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!

А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…

Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.

Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!

А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.

Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…

Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!

Набиться, что ли, в гости?

Ноги сами понесли её в кухню.

– Конькова, – прошептала в трубку Зоя, набрав номер.

Ровно в ту же минуту, словно получив команду, прибыл сынок: распахнул кухонную дверь и с привычной ненавистью швырнул на стол папку.

– Новое идиотство! – объявил он. – Рисовать родословное дерево!

В это время Ируся что-то сказала. Зоя сделала Пашке знак рукой – потише! Но тот в ответ гаркнул ещё громче:

– Задание нам, я говорю, по регио… региноведению! Нарисовать семейное дерево! На завтра!

– Ирусь, прости, – упавшим голосом пробормотала Зоя. – Тут у нас что-то на завтра…

Помимо всех прочих талантов Ируся обладала абсолютным чувством такта.

– Знаю-знаю! Мы здесь тоже сочинение о семье писали – это теперь новое веяние. Освободишься – звони! И не забудь, кстати, о СОКРОВИЩАХ! – заговорщицки шепнула Конькова напоследок.

Трубка щёлкнула в своём ложе. Мечта о чашечке кофе плавно растаяла в воздухе.

– Ну, какое там у тебя ещё семейное дерево? – взмолилась Зоя, обратившись к сыну.

– А я знаю? – вытаращил он невинные небесные глаза. – Сказали – сядьте вместе с родителями и нарисуйте гинеколо… тьфу… ну, короче, древо.

– Древо? Генеалогическое что ли?

– Ну! Его! Типа вот такого, – и он сунул ей криво оторванный альбомный лист с какими-то каракулями.

Среди каракулей выделялся кружок с надписью «я», над ним ещё два – «мама» и «папа». Присмотревшись, Зоя различила и всю композицию: «я» располагалось на кривоватом стволе, а «мама» и «папа» представляли собой ветви. В целом генеалогическое древо смахивало на неумело изготовленную рогатку.

– А имена-отчества разве не нужны? – удивилась она. – Фамилии там… И потом, тут же должны быть какие-нибудь ещё ветви?

– А я о чём?! Я ж и говорю: нарисуй ветви! С именами и фамилиями. Можешь даже листья! – великодушно разрешил сын. – Пририсуй там всех, типа, прадедушек и прапрабабушек до седьмого колена! Катюня, короче, сказала: за пять поколений – по истории пятерка. За семь – три пятёрки!

Последнее он докричал уже из прихожей. И не успела Зоя открыть рот, как входная дверь хлопнула.

«Чёрт! Был бы мобильник – я б его сейчас… – запоздало разъярилась она. – Велели же – вместе с родителями! Послала б сообщение – «вернись сию минуту, паршивец!»

Глава 9

Через полчаса генеалогическое древо заметно выросло и возмужало.

Правда, ветви его, вместо того чтобы симметрично двоиться, распространялись причудливыми пучками, причём заметно больше с одной стороны.

К тому же редкую из них удавалось проименовать честь честью, с отчеством и фамилией. Многие получили двусмысленные названия типа «бабушка Аня (Маня?)» или же «дедушка (прадедушка?) Артём». Другие тянулись неуверенными пунктирами из разных переплетений, как, например, веточка «дядя Миша», поскольку Зоя не помнила в точности, приходился ли этот самый дядя папе двоюродным братом или, напротив, мужем двоюродной сестры. Однако не разместить его на древе было бы несправедливо, поскольку однажды в детстве этот дядя Миша повёл Зою и Люську кататься на качелях и, когда Зоя умудрилась со всего размаха вылететь из своего деревянного сиденья и разбить губу, сам водил её в поликлинику на какие-то уколы, после чего каждый раз покупал ей мороженое – любое, на какое покажет пальцем.

И даже две ближайшие бабушки, мамина мама Полина и папина – Галина, представлялись не вполне отчётливо. Зоя помнила, например, что бабушка Поля была тихая, такая бесшумная и незаметная, и самым ярким впечатлением о ней было – что в детстве Зое позволялось её причёсывать: белые ровные пряди волос длились-длились, да и завивались вдруг в конце в игривое колечко! И какое удовольствие было – уложить эти прядки ровным двухслойным вензелем, так чтобы колечко оказалось повыше, и закрепить всё сверху коричневым пластмассовым гребнем! В детстве Зоя не знала слова «благородная», а если бы знала, то именно так именовала бы бабушки-Полину причёску.

О бабушке Гале помнилось не больше: что обладала крепким характером и талантом вести хозяйство, а также – что до последних лет любила декламировать Пушкина: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» Но по какому случаю цитировала она классика – этого в памяти не сохранилось.

Поодаль от ствола и ветвей родословного древа, в отдельном кружочке, на всякий случай значились «Надюша и Любочка» – девочки-подростки, чья потёртая фотография в мамином альбоме, с роскошными бантами в не менее роскошных волосах, казалась Зое в детстве воплощением недосягаемой красоты.

Прояснить же, какое родственное отношение к ней имели прекрасные девицы, а заодно и уточнить кое-какие имена не удалось: мамин телефон не отвечал. Очевидно, мама повела старушку Муху, а заодно и дядю Гришу дышать свежим воздухом, либо же по телевизору пел Николай Басков.

В ожидании консультации Зоя попыталась выровнять ствол дерева и расположить ветки посимметричнее.

Вскоре древесные линии облагородились настолько, что она даже отстранила листок и немного полюбовалась им, а уж потом поприлежнее занялась ветвью «отец, Анатолий Васильевич». Однако здесь тупик поджидал её в самом начале: изо всей старшей мужниной родни она знала только свекровьину тётку по прозвищу Нюрка-казачка, которая ближайшей родственницей Анатолию не приходилась и, значит, помочь делу ничем особенно не могла.

Так что же – звонить Анатолию?

На этой мысли вдохновение внезапно покинуло Зою.

Конечно, они с бывшим супругом уже второй десяток лет общались как цивилизованные люди. И как нынешний Толик весьма отдалённо напоминал себя молодого, так и Зоин сегодняшний облик, по-видимому, не будоражил в нём ни горьких, ни тем более нежных воспоминаний.

Однако произнести вслух, пусть и по телефону, имена свёкра и свекрови неизвестно почему было страшно, словно то были колдовские заклинания, способные воскресить прошлые невзгоды. И удивительное дело: Зоя почему-то была уверена, что и Толик испытает то же самое. «Нет уж. Пускай Пашка сам и звонит, – постановила она. – А не захочет – не умрёт и без пятёрок! Тоже мне отличник…»

При всём том древо оставалось несколько однобоким, и это раздражало. Подумав, Зоя пририсовала слева четыре недостающие, хотя и безымянные ветки потоньше. Но и в таком виде – она пересчитала родственные «колена» – оно явно не тянуло не то что на пятёрку, а даже, кажется, и на четвёрку. «А может, нарочно пугают? – понадеялась она. – Типа как мы – выучить к следующему уроку наизусть двумя руками?»

С другой стороны, для полноты картины полагалось бы как-нибудь встроить сюда и кузину Люси, и Сергея, троюродного брата, и папиного брата дядю Игоря, и обязательно бабушку Анфису… Кстати вспомнились семейные драгоценности, и Зоя ещё раз подозрительно осмотрела каждую ветвь: уж не прячется ли, в самом деле, за какой-нибудь развилкой горшочек с кладом? Или же он, наоборот, закопан у корней дерева: такой тяжёленький, из красной глины? А внутри – золотые монеты! Интересно, что чувствует человек, держа в руках пригоршню старинных, слегка потускневших монет? Зоя, например, понятия бы не имела, что с ними делать. Нести в ломбард? В антикварную лавку? Или, скорей всего, в милицию? Уж в милиции-то, по крайней мере, всё сделают по закону, а причитающуюся Зое часть выдадут нормальными деньгами. А уж там…

А что же ТАМ?

О-о, ТАМ… Первым делом, конечно, сапоги и свитер Пашке. И сразу костюм-тройку к выпускному! Зоя сладко зажмурилась. Перед глазами поплыли: бархатные комнатные тапочки с нежной меховой опушкой; новенькие колготки в прозрачных упаковках – пускай даже обычные, телесного цвета, но не меньше десяти пар! или даже не меньше двадцати, на всю зиму! – а за ними тугие рулоны обоев в обе комнаты – насчёт расцветки посоветоваться с Ирусей; затем вожделенный мобильник для Пашки – купить ему какой-нибудь сумасшедше крутой, пускай пофорсит разок в жизни! Авось и мать тогда разживётся каким-нибудь плюсиком в анкете… Только вот хватит ли в таком случае ещё и на диван? Не беда, посплю и в лодке, тут же постановила Зоя.

И она ещё раз придирчиво осмотрела изображённое древо. Ветви его плавно перетекали друг в друга, и что-то, безусловно, струилось в них: родная кровь? гены? забытые семейные предания? Но никакое имя не подало ей тайного знака, не блеснуло в глаза лучистым бриллиантовым блеском. В памяти же мелькала всякая ерунда: например, хрустальная мамина ладья с кучей потускневших либо поломанных брошек, запутавшихся в бисерных нитях и связках бус искусственного жемчуга. «Драгоценности» сии многократно мамой перенизывались: то розоватые крупные бусины располагались вперемешку с крохотными жёлтыми бисеринками, то белые продолговатые чередовались с чёрными. И всё это стеклянно-пластмассовое великолепие было вдоволь ношено и маленькой Зоей, и её подружками, и даже любимыми куклами…

Или вспоминалось, как однажды в детстве она лежала с температурой, плакала и ни в какую не хотела отпускать маму на работу, хотя дома оставалась бабушка Поля и они с мамой в два голоса терпеливо уговаривали Зою «быть умницей». Наконец мама, потеряв надежду на скорое дочкино поумнение, взяла в руки маленькие маникюрные ножнички, вырвала из тетради двойной листок в клетку – и враз, за какую-нибудь минуту вырезала из него целый комплект кукольной мебели: крохотную кроватку, столик, два стульчика и шкафчик! И такой невообразимой красоты и НАСТОЯЩЕСТИ были эти вещички – на створке шкафчика имелось даже нарисованное зеркало! – что Зоя чуть не задохнулась от восторга, и от этого вздоха мигом высохли все её слёзы.

А когда, лет двадцать спустя, Зоя припомнила этот случай – мама, оказалось, его начисто забыла. «Дети! Их же пока вырастишь – чего только не сумеешь!» – объяснила она, как будто оправдываясь.

…Да, кстати, о детях – где же Пашка? Времени – без пяти девять!

Но испугаться по-настоящему она не успела, потому что по подъездной лестнице снизу как раз затопали знакомые шаги, а у самой двери грянул хохочущий дуэт: подростковое Пашкино ржание вперемешку с короткими дамскими хихикающими пассажами. «Люська! И опять со своими анекдотами!» – на слух определила Зоя.

Действительно, вслед за щелчком замка в прихожую вступила кузина Люси собственной персоной. Из-под её коротенькой дублёнки виднелись розовые брючки, а в расстёгнутом вороте – розовая же, в блёстках, кофточка.

– Привет, девушка! На дискотеку собралась? – подколола Зоя, когда та, на ходу чмокнув её, по своему обыкновению устремилась к зеркалу.

– Да уж не в дом престарелых! – без задержки отреагировала Люси, приостановившись и дёрнув Зою за оторвавшийся край кармана на халате.

В свои, как она выражалась, сорок С НЕБОЛЬШИМ или тридцать С БОЛЬШИМ, кузина вполне способна была отправиться на молодёжную ТУСУ, или на концерт рок-звезды, или в боулинг-клуб. Или, к примеру, явиться на семейное торжество с каким-нибудь БОЙФРЕНДОМ лет на пятнадцать моложе себя. Или рассказывать племяннику анекдоты… Мама, понятное дело, именовала кузину не иначе как «штучкой». А на взгляд Зои, Люси просто никак не могла выйти из образа романтичной юной красотки, ожидающей встречи с принцем.

Правда, внешность красотки слегка деформировалась с годами, да и характер несколько подпортили жизненные разочарования. «Недолёт и перелёт! – беспечно отзывалась Люси о двух своих прежних спутниках жизни. – Зато следующий, вот посмотришь, будет в яблочко!» Однако яблочко что-то не спешило упасть в руки Люси. Тем не менее она надеялась встретиться с ним со дня на день и, может быть, поэтому всегда была одета как на свидание… И может быть, поэтому Зоя ей самую малость завидовала. Всё-таки человек чего-то ждал…

– Чайку? – со вздохом предложила она, направляясь в сторону кухни.

– Ни-ни! После семи вечера не ем, не пью и другим не советую, – объявила кузина, ловко выудив из сумочки помаду и поправляя линию губ. – Вот правда, завтра… я чего зашла… завтра, имей в виду, на день рождения придётся идти, Насте сорок лет. К шести часам. Придётся нарушить режим!

Ко всему в придачу Люська обладала таинственным способом давления на психику окружающих. Зоя сильно подозревала, что способ этот именовался «нахальство».

– Какой ещё Насте? – осведомилась она, старательно собирая силы для отказа.

– Андреевой жене. Ну, помнишь, врач?

– А-а… подожди! Так они же с Андреем вроде разошлись. Лет десять назад… Или нет?

– Девять. Но всё-таки юбилей же! Она так приглашала, с сотового мне на работу звонила. Рублей на тридцать точно науговаривала! Аж неудобно.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.