РОССИЯ И ГЕНЕРАЛЫ

Россия всегда гордилась своими генералами.

Генералами войны 1812 года, генералами Крымской кампании (хоть и проигранной), генералами Михаилом Скобелевым, Алексеем Брусиловым, великими полководцами Второй мировой: Георгием Жуковым, Константином Рокоссовским, Иваном Коневым…

Даже такие противоречивые фигуры, как герои гражданской войны Михаил Тухачевский, Василий Блюхер, Иона Якир, в истории остались людьми героическими. Мы до сих пор переживаем, строим догадки: а как бы сложилась наша жизнь, если бы Сталин их не посадил, не расстрелял? Может, и в Великой Отечественной погибло бы меньше людей?

В известном фильме Никиты Михалкова «Утомлённые солнцем» есть потрясающий момент: красного генерала везут на Лубянку, уже избитого, со сломанным носом. Ещё полчаса назад этот человек был национальным героем, а сейчас все: он раздавлен, не может сдержать рыданий — кровь, сопли, слезы. А кто это сделал? Да всего лишь трое дюжих чекистов: сунули в морду несколько раз кулачищем, и все — огромный сильный человек сломался. Помню, я смотрел фильм и думал: как же так? Что за время было? Человек, не боявшийся командовать огромными соединениями, армиями, мировой войны не боявшийся, даже жаждавший этой мировой войны, — и вот он стал в одно мгновение никем, нет его. И вся его надежда — позвонить Сталину!

И ещё подумал: а вот если бы не расстреливали мирное население знаменитые красные генералы, не объявляли тотальный террор бунтовавшим крестьянам и казакам, не вычищали под корень целые социальные пласты — может, и не пришлось бы ехать потом в арестантской машине?

Почему я об этом говорю так подробно?..

… Вплоть до выборов 96-го года новая волна российских генералов-политиков оказывала сильнейшее воздействие на нашу жизнь. Судите сами. Генерал Павел Грачев, министр обороны. Генерал Джохар Дудаев, президент «независимой Чечни». Генерал Александр Лебедь, кандидат в президенты России и секретарь Совета безопасности. Генералы Александр Коржаков, руководитель моей охраны, и Михаил Барсуков, директор Федеральной службы безопасности. У каждого — своя история. О каждом есть что сказать.

Прошлую свою книгу, которую писал по горячим следам, закончил на трагических событиях осени 1993 года. Тогда мне казалось, что все — с коммунизмом в стране покончено раз и навсегда. Никому не хотелось доводить дело до массовых столкновений. Но раз уж Верховный Совет во главе с Хасбулатовым навязал президенту и стране логику гражданской войны, пришлось действовать очень жёстко и быстро. Это были страшные для Москвы дни.

И все-таки главной своей победой считаю то, что нам удалось избежать широкомасштабного кровавого столкновения, гражданской войны между сторонниками коммунистического Верховного Совета и законной президентской властью по всей России.

… Вот тогда я впервые глубоко об этом задумался. Можно сказать и по-другому — тогда я впервые столкнулся с типом генерала без убеждений.

Суровые внешне, как бы из железа сделанные, волевые, чёткие, приверженцы присяги и долга — такими они хотели выглядеть. А на поверку вышло как раз наоборот.

Часто у скромного гражданского человека, застенчивого и книжного (самые яркие примеры — Сахаров, Лихачёв, Собчак, Старовойтова), и убеждения твёрже, и поступки решительнее.

Список примеров тут может быть бесконечен.

Все это время — с 90-го по 96-й, — теперь я в этом абсолютно убеждён, над Россией висела тень смуты, гражданской войны. Многие россияне с глухой тоской верили в то, что все так и будет: новый военный переворот, хунта, растаскивание на множество маленьких республик, короче, вариант Югославии. Или, если ближе к нашей истории, — вариант 1918 года. Страшный вариант. Он был возможен. Многие тогда уезжали из страны именно по этой причине.

И действительно, объективные обстоятельства подталкивали нас именно к такому развитию.

Советская империя строилась много лет без тени сомнений, по железному генеральному плану. Внутренних противоречий не замечали. Сценария, по которому империи придётся уйти с ряда территорий, уступить место новым государственным образованиям, даже не предполагали, не имели в виду. Экономику развивали исходя не из местных потребностей и уклада жизни, а разом всю, на одну шестую часть суши. После развала Союза в роли эмигрантов оказалась огромная часть русскоязычного населения в республиках, где они десятки лет обслуживали имперскую промышленность, науку, культуру. В тех городах и областях, куда продовольствие завозили из других регионов и где производили только сталь, танки, ракеты, приборы и так далее, из-за рухнувшего внутреннего рынка произошла почти экономическая катастрофа. К обычным безработным добавились безработные офицеры — наша армия быстро покидала Европу.

В 1991 году, в дни августовских событий, когда рухнула советская власть, мне лично казалось, что уж с идеологией-то в стране все будет в порядке. Все тогда дружно ненавидели коммунизм и коммунистов, все клеймили лживый режим…

Наш российский народ очень верит в силу слова. И я такой же. Потребность в пропаганде, потребность верить красивым словам в нас неистребима.

Слишком долго нас трясло и в годы горбачевской перестройки, и после её краха, слишком много политики было на экранах телевизоров. Образ мирной, благоустроенной, позитивной России никак не мог родиться. Ему мешали путчи, бытовая неустроенность, экономическая «шоковая терапия», ломка всего старого уклада. Да и я считал, что ничего искусственного здесь создавать не надо. Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть.

… И чувство обиды, потери всего привычного породило новую генерацию политиков.

С одной стороны, истерично-озлобленных депутатов, для которых важно было оседлать эту идею национальной ущемленности.

С другой — харизматических генералов, которые были готовы в любой момент встать во главе каких-нибудь очередных «событий».

Вот вам генерал Дудаев. Вроде бы настоящий армейский генерал, можно сказать, видный советский военачальник. Командовал подразделением стратегической авиации, держал в руках штабные карты Европы. Казалось бы, человек образованный.

Неужто уже тогда, в 91-м, он возвращался домой в Чечню, имея в голове план: выйти из состава России, объявить шариатскую республику? Неужели не давали покоя лавры Хомейни или Каддафи? Я этого себе представить не могу. Но оказалось именно так — на «историческую родину» вернулся одержимый безумными идеями человек. За грозными, эпохальными событиями 91-го мы проглядели эту национальную катастрофу Чечни. Не верили, не могли представить, что такое возможно.

Масштабы насилия, охватившие республику в первые же годы правления Дудаева, были просто невероятны. Сначала десятки, потом сотни тысяч людей, и русских, и чеченцев, покинули в те годы Чечню под проклятия и угрозы.

Но главная опасность была даже не в этой невиданной эскалации дикости. На территории России образовалась криминальная чёрная дыра. Всплеск криминала — особая тема. Я к ней ещё обязательно вернусь. Здесь чеченцы выглядят не хуже и не лучше других народов — у каждого народа есть свои бандиты. Но только в Чечне этот бандитизм стал практически легальным видом дохода, стал гражданской доблестью. Одно дело, когда государство худо-бедно, но пытается бороться с оргпреступностью на своей территории, в своих городах, где органы правопорядка имеют хоть какой-то ресурс власти. Другое дело — если местная власть сама помогает бандитам и они могут в любой момент исчезнуть со своими деньгами, с заложниками, с оружием в эту самую чёрную дыру.

Тогда, осенью 94-го, перед началом первой чеченской войны, общество, напуганное путчами, не хотело никаких конфликтов.

Но Дудаев угрожал России, шантажировал её террористическими актами, взрывами на военных объектах, на атомных электростанциях. Человек, который озвучивает такое, в принципе, не может и не должен быть субъектом переговоров.

Чеченцы очень гордятся тем, как долго и как часто они воевали с большой Россией: в XIX веке — с царём, в гражданскую — с белыми генералами, после войны — с чекистами.

На этом национальном мифе, на том, что чеченцы ещё в древней истории чувствовали враждебность со стороны других горских племён, и сыграл Дудаев. Ничто в его лощёном провинциальном облике — шляпа, галстук, усики — не напоминало сегодняшних главарей вооружённых банд, которые пришли ему на смену и терроризировали Россию уже не на словах, а на деле. Но именно Дудаев — духовный отец этих людей.

И помог ему в этом ещё один миф — об исламской революции. Опасный миф. И самое печальное, что в том числе и грубая политика Советского Союза привела к возникновению мирового исламского экстремизма. Сколько лет мы в СССР «боролись с сионизмом», осуждали Израиль, помогали палестинцам и другим арабским движениям, не брезгуя терроризмом. Сколько лет потом воевали в Афганистане. В результате привозной социализм, террористические методы, насаждавшиеся нашими же спецслужбами, сомкнулись с самыми радикальными и страшными исламскими сектами и… с ненавистью к России и к русским, которая возникла во время афганской войны.

Впрочем, ненависть террористов, радикалов-исламистов в разное время направлялась на разные страны — на США, Англию, Францию, Индию, Израиль, Россию. Важно другое: все эти страны в конце XX века, обладая ядерным оружием, высокоразвитыми технологиями, самолётами, ракетами, компьютерами, внезапно разбудили другую, варварскую, цивилизацию, разбудили средневековую дикость — и справляются с этой проблемой с неимоверным трудом. И уже эта дикость ставит под сомнение наши ценности, наш мир, само наше существование. Цивилизация как бы стоит в растерянности перед полевыми командирами, перед партизанской войной, перед захватом заложников, перед терактами: как с этим справляться? Мы ещё не умеем бороться с этой бедой, которая как будто вылезла из глубокого исторического подполья. Из прошлых веков. Мы только учимся с ней бороться.

Причём все делают это по-своему. Израильтяне отвечают ударом на удар. Американцы, англичане создают огромную агентурную сеть, выслеживают, охотятся за главарями, одновременно стараясь во внешней политике, и в особенности в международной экономике, связать исламские страны цепью общих приоритетов. Французы в разгар борьбы с алжирскими повстанцами прибегли к массовым репрессиям, к депортации многих тысяч людей из страны и одновременно старались и стараются поддерживать дружеские связи со своими бывшими колониями.

Мы столкнулись с той же самой проблемой, и, как я уже говорил, совершенно неожиданно для себя. Теперь надо вспомнить, как все это начиналось. Честно вспомнить, невзирая на ошибки тех дней, невзирая на душевную боль, которая сопровождает эти воспоминания.

Летом 1994 года чеченской проблемой стали заниматься вплотную. Тогда во властных структурах имела хождение такая теория. Власть Дудаева на территории Чечни крайне непрочна. Новый режим в республике опирается на влияние тейпов (родов), и, хотя он поддерживается старейшинами, между теинами идёт страшная вражда, война за влияние и власть. Постоянно на территории Чечни возникают вооружённые конфликты — то в Грозном, то в Надтеречном районе. Производство остановлено, ничего не работает, не функционирует, народ измучен и уже по горло сыт дудаевскими обещаниями. Все хотят какой-то стабильности. Пришло время России вмешаться — с помощью новых антидудаевских сил внутри республики. События в Грузии показывают, что, когда лидер зарывается, начинает бесчинствовать, авторитетная национальная интеллигенция готова поддержать альтернативные, как правило, ориентированные на Россию, политические группы. Давайте создадим здесь, в Москве, где живёт много очень авторитетных чеченцев, некий новый орган, который возглавит это движение. Есть немало подходящих кандидатур — Автурханов, Гаджиев, Завгаев.

Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо — специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева. А если начнётся вооружённый конфликт — не допускать кровопролития. Миротворческие усилия всегда пользуются поддержкой народа: это мы уже знали на опыте Таджикистана, Приднестровья.

И я согласился на этот план.

Был и ещё один аргумент: если объявить войну преступности в каком-то одном месте и победить, это сможет переломить криминальную ситуацию в России. Начинать надо с Чечни. Нужно отнять у бандитов ощущение безнаказанности, нанести не точечный, а по-настоящему мощный удар по преступному миру, который оккупировал целую республику.

Существовала такая теория: мол, Ельцин пошёл на обострение с Чечнёй ради укрепления своего авторитета, ради ужесточения режима президентской власти. Чушь! Бред! Я знал, что общество боится и не хочет войны. Главная особенность первой чеченской операции состоит как раз в том, что я пытался остановить разрастание военного конфликта, не сообразуясь с конкретной тактической выгодой. Но война не прекращалась, вспыхивала вновь. Выкручивалась из наших рук, вновь возникала, на новом витке, в новой форме.

Так было в Будённовске, в Красноармейске, в Грозном летом 1996 года.

Решение о начале военной операции принимал Совет безопасности. В прессе много писали: кто отдавал приказ? как? почему? — все покрыто мраком неизвестности. Ельцин, мол, ушёл от ответственности. Снова враньё! Никогда в ходе чеченской кампании я не уходил от ответственности. Даже когда приказ отдавали другие, брал её на себя. И несу ответственность за штурм Грозного, за бомбардировки и за их прекращение. А на Совете безопасности, где принимали решение о начале операции, действительно протокол не вели. У меня на столе лежали справки (таких справок, подготовленных разными ведомствами, было тогда десятки) с мотивировками, почему нужно начинать операцию. Были и другие аналитические материалы, говорившие о том, что вмешиваться в дела Чечни нельзя. Я изложил аргументы и сказал: какие мнения «за» и «против»? Что нас ждёт? И общая позиция была одна: мы не можем безучастно наблюдать, как отваливается кусок России, это станет началом распада страны.

Одним из тех, кто твёрдо верил в «молниеносный» характер военной операции, был Павел Сергеевич Грачев, министр обороны России с 1992 по 1996 год.

В этой связи не могу не сказать о нем несколько слов.

Павел Грачев — настоящий армейский генерал. Я говорил когда-то, что это «лучший министр обороны». Что я имел в виду? Дело в том, что в отличие от многих своих коллег Грачев всегда чурался политики. Это действительно была ценная его черта, которая гарантировала государству определённое спокойствие.

Грачев всегда стремился быть «человеком на своём месте». И действительно, это разная работа — руководить военным ведомством и руководить боевыми действиями: штурм Грозного в ночь на 1 января это подтвердил и навсегда врезался в нашу память. Сотни убитых, ожесточённое сопротивление боевиков.

Потом появились боевые генералы, которые нормально воевали под его началом, нормально вели кампанию. Но как же дорого стоила эта мешанина первых двух месяцев!

Чудовищная неподготовленность армии. Полный разлад в действиях силовых министерств. Жесточайшая обструкция, непонимание наших действий со стороны журналистов, резкая реакция общественного мнения. По своим последствиям этот «локальный» чеченский кризис, когда страна буквально взорвалась от жестоких нелепостей «молниеносной войны», можно сравнить и с 91-м и с 93-м годами.

Россия в тот момент простилась с ещё одной, чрезвычайно опасной, но столь близкой и дорогой нам иллюзией — о мощи нашей армии. Её выучке. Подготовленности к любым конфликтам. Её непобедимости.

Что говорили тогда? Какая-то там Чечня… Ну сколько их там — пять, десять, двадцать тысяч… И наша армия — огромная, могучая, самая сильная.

Скоро выяснилось, что армия и её командиры готовились совсем не к той войне. Известная ошибка генералов. Война оказалась тяжёлой, страшной, кровавой.

Я помню, скольких усилий стоила мне встреча с Сергеем Адамовичем Ковалёвым, который в первые дни военной операции принял сторону сепаратистов и потом приехал в Москву, чтобы рассказать на пресс-конференции о разрушениях и жертвах в Грозном.

Какие внутренние противоречия меня раздирали! Вот сидит передо мной достойный человек, демократ, правозащитник, уполномоченный президента по правам человека. Как объяснить ему, какими словами, что на карту поставлена сама государственность, сама жизнь России? Ведь все равно он моих аргументов не услышит.

Я выслушал его молча, взял доклад и поблагодарил за работу. Если бы в те дни — а дни были очень острые, когда каждый антивоенный репортаж по телевизору воспринимался моими помощниками как предательство, — мы пошли на чрезвычайные меры, на ограничения свободы слова, раскол был бы неминуем. И общество покатилось бы совсем по другому пути.

Усилием воли я заставил себя не обращать внимания на излишнюю, несправедливую критику. И постепенно в обществе возобладала здравая линия, линия середины.

Все поняли, что там воюет наша армия, наши люди. И военные занялись своим делом, а гражданские — своим. И раскола не случилось. Хотя кое-кто, возможно, на это рассчитывал.

Именно тогда, в 95-м, Россию поразила новая болезнь — тотальная «отрицаловка», полное неверие в себя, в свои силы. Мы, россияне, разлюбили сами себя. А это для нации — исторический тупик.

Почему так произошло? В основе этих комплексов — детская наивность, воспитанная в людях советской властью. Детская вера во всесилие государства. И когда государство допустило ошибку, когда президент, как обычный человек, оказался в плену неких стереотипов (в частности, стереотипа о мощи российской армии), истерика захлестнула общество с головой. Разрушительная, тотальная истерика. Её результаты мы пожинаем до сих пор.

… Летом и осенью 1996 года судьба вновь свела меня ещё с одним российским политиком в погонах (погоны он, правда, к тому времени снял, но образа его действий это не изменило, в душе он остался генералом).

Я говорю об Александре Лебеде.

Я до сих пор помню его мощный голос в августе 91-го, когда он говорил мне в кабинете Белого дома: один залп из БТРов — и вся начинка здания заполыхает, все ваши герои попрыгают из окон. Тогда этот офицер Советской Армии вызвал во мне интерес и симпатию.

Но с течением времени я стал понимать, что за рыкающим голосом и медвежьей повадкой, за какой-то утрированной мужественностью стоит глубокая неуверенность в себе армейского человека, вырванного из привычной среды. Лебедь очень дружил в своё время с Павлом Грачевым (потом их дорожки круто разошлись). Так вот, Грачев — типичный генерал, который не хочет выходить за рамки устава, рамки армейского этикета, привычной армейской жизни. Ему и там хорошо. Лебедь, его бывший подчинённый, тип совершенно противоположный. Это тип российского офицера, который оказался за бортом той грандиозной системы, в которой он всю жизнь был важной деталью, и вдруг к сорока годам понял, что жизнь началась заново.

Я к этой человеческой драме отношусь очень серьёзно и чувствую вину перед уволившимися из армии офицерами, которым новая российская власть не дала того, что обещала, — квартир, интересной работы, устроенности. Но это разговор другой.

Так вот, генерал Лебедь в каком-то смысле концентрированное выражение этой судьбы, этой человеческой драмы, кризиса личности, отчаянного поиска себя в новых условиях. Человек ринулся в политику, как в атаку. Ему задавали вопросы о международном положении — он рычал в ответ, что негоже бегать за кредитами, как козёл за морковкой. Сыпал шутками, поговорками. Демонстрировал, какой он крутой и несгибаемый мужик. Сбивал с ног, злил журналистов своим самоуверенным тоном. Но по крайней мере в нашей политике это был живой, искренний голос человека, а не игра. Так мне тогда казалось.

Я чувствовал, как мечется этот неординарный человек, как ему хочется былой определённости, чёткости, ясности — и как ему плохо от того, что он её не находит в своей новой жизни. Не только чувствовал, но и сочувствовал. Журналисты уловили эту мою симпатию, поспешили назначить Лебедя моим преемником.

… Никаким преемником он, конечно, не мог быть.

18 июня 1996 года в Кремле рано утром в присутствии журналистов я подписал указ о новом назначении. Лебедь стал секретарём Совета безопасности. Я предоставил генералу очень широкий круг полномочий: реформы в армии, безопасность страны, борьба с преступностью и коррупцией.

Но главным вопросом, конечно, оставалась Чечня. Перед выборами я пообещал закончить войну. Вся территория республики, включая её горную часть, была под контролем наших войск. И тем не менее пожар конфликта по-прежнему горел, гибли люди.

Беда была в том, что никто не знал, как закончить войну. Нормальные переговоры пока ни к чему не приводили. Прошлые переговоры, 95-го года, завершились покушением на генерала Романова. Вести нынешние — с кем? о чем? на какой правовой базе?

Никто этого не знал. А Лебедь знал. В обстановке полной секретности он вылетел в Чечню, где ночью встретился с Масхадовым и Удуговым. Эффектно. По-генеральски.

14 августа, то есть уже на следующий день после этих переговоров, Лебедь подписал у меня указ об урегулировании кризиса в Чечне. Стратегическое руководство по всему комплексу чеченских проблем было возложено на Совет безопасности. И уже через две недели было подписано в Хасавюрте заявление Лебедя и Масхадова о принципах окончания войны.

Вот некоторые из них.

Вопрос о статусе Чечни откладывается до 2001 года. Полный вывод войск. Создание совместных комиссий. Сотрудничество. И так далее.

По сути, Россия признала легитимность самопровозглашенной Чеченской республики. Россия отказалась от своих прежних задач — установить контроль над территорией Чечни, восстановить российское законодательство, разоружить незаконную армию. Военные называли это решение предательством. Газеты — капитуляцией. Дума — авантюризмом. И тем не менее главное ощущение от тех дней: российское общество встретило это решение с огромным облегчением. Все устали от войны, от кровавой мясорубки. Все хотели мира.

… Мы ещё не знали, что мира не будет. Не знали, чем обернётся это быстрое и эффектное решение чеченской проблемы.

На пресс-конференции Лебедь заявил: «Нищая страна с полуразваленной экономикой и такими вооружёнными силами не может позволить себе роскошь вести войну».

Я внимательно вслушивался в тон его речей.

На какое-то время у меня появилось ощущение, что пришёл во власть очень сильный, мощный мужик и его энергия действительно ускорит решение наших болезненных проблем. Появилось даже сомнение, что, может быть, я его недооценивал — это и есть тот молодой политик, которого я искал и не находил.

«В чиновники не гожусь: у меня спина не гибкая… И правила, которые толкают страну в пропасть, это не для меня: я по ним не играл и играть не буду… За мной стоят 11 миллионов человек, и сыновья этих людей сегодня гибнут в этой безумной войне».

Ещё Лебедь сказал такую странную фразу: «Меня послали в Чечню, чтобы я сломал себе шею».

То, что Лебедь не удовлетворится аппаратной ролью, я знал заранее. То, что проблему чеченского мира он будет решать в своём стиле, с эффектными речами, шумно, всячески подчёркивая свою особую позицию, — тоже догадывался. Весь вопрос был в том, как генерал поведёт себя дальше.

… Замены в силовых министерствах я сделал ещё до выборов. Непопулярные министры, отвечавшие за исход чеченской кампании, были уволены. Грачев в том числе.

Подмяв под себя Министерство обороны (по его требованию я уволил семь(!) заместителей Грачева и назначил министром генерала Игоря Родионова), Александр Иванович на этом не остановился. Начал атаку на Министерство внутренних дел, на министра Куликова (именно на нем, как на командующем внутренними войсками, весь последний год лежала основная тяжесть руководства боевыми действиями на территории Чечни). И здесь Лебедь искал заговор, путч (хоть крошечный), и здесь разоблачал врагов и диверсантов. Бодание Лебедя и Куликова перешло в открытую стадию. Лебедь говорил прямо: «Двое пернатых в одной берлоге не уживутся».

Десантники Лебедя арестовали двух сотрудников МВД, мужчину и женщину, и те сразу признались, что вели наблюдение за генералом.

Противостояние двух силовых структур всегда смертельно опасно для государства. Когда генералы воюют, могут пострадать мирные граждане, могут пострадать законность и порядок. Им, генералам, уже не до Конституции. Терпеть такое положение дальше было невозможно.

Наконец начались и шумные внешнеполитические заявления. Лебедь угрожал «экономическими санкциями» странам Европы в случае расширения НАТО на восток (что он при этом имел в виду, правда, никто так и не понял), заявлял, что советские ракеты, хоть и ржавые, находятся ещё в полной боевой готовности, требовал вернуть России город Севастополь. Ни по одному из этих заявлений он, конечно, ни с кем не советовался.

Действия генерала вызывали столько ожесточённой критики, что не реагировать я уже не мог.

Не было друзей у Лебедя и среди гражданских. Его перепалка с Чубайсом также вышла далеко за рамки приличий. Лебедь открыто намекал на необходимость отставки главы администрации, Чубайс язвил по поводу умственных способностей и знаний генерала. Пресса со все возрастающим интересом следила, как развивается скандал вокруг нового секретаря Совета безопасности.

Все, что происходило в те месяцы в Кремле, было тесно связано с одним очень определённым обстоятельством — моей болезнью.

Лебедь не случайно так шумно громыхал в коридорах власти. Всем своим видом он показывал: президент плох, и я, генерал-политик, готов занять его место. Кроме меня, здесь достойных людей нет. Только я сумею в этот трудный момент говорить с народом.

Больше всего меня пугала абсолютная неспособность Александра Ивановича договариваться, искать союзников, принимать согласованные решения. Казалось, что это должно пройти, Лебедь обучаем, скоро сумеет направить свою энергию на поиск эффективного решения наших проблем в Чечне. Но после Хасавюртовского мира стало ясно: кропотливо заниматься всеми вопросами Чечни Лебедь не будет.

Я возложил ведение рабочей части переговоров с чеченцами на Черномырдина.

3 октября подписал указ, лишавший Лебедя достаточно серьёзных рычагов влияния на военных. Руководство комиссией по высшим воинским званиям и должностям при президенте России было поручено Юрию Батурину, секретарю Совета обороны. Для тех, кто понимает менталитет российских генералов, смысл этого чисто аппаратного указа был очевиден. Лебедь уже больше не держал в своём кармане все самые большие звёздочки на самых больших погонах государства. Он больше не мог манипулировать генералами так, как хотел.

И Лебедь быстро понял, что я имел в виду. Почти в тот же день он попросился приехать ко мне в Барвиху. До моей операции оставалось тогда чуть больше месяца.

«Борис Николаевич, ваше решение ошибочно. Совет обороны — не тот орган, который может руководить высшими должностными назначениями в армии. Во главе его сейчас гражданское лицо. Армия этого не поймёт».

Я объяснил Лебедю, что моё решение не обсуждается. «Вам нужно браться за дело. Более настойчиво работать с премьером и другими. Нельзя со всеми рассориться в нашем аппарате», — сказал я.

Лебедь насупился, сказал, что в таком случае уйдёт в отставку.

Он повернулся и вышел своей тяжёлой генеральской походкой, я же поймал себя на мысли: а ведь этот решительный человек совсем не так решителен и крут, каким хочет казаться. Для меня, столько лет проработавшего в большой политике, на разных руководящих должностях, это было очевидно по некоторым интонациям и деталям его поведения. Впрочем, может быть, я ошибаюсь? Посмотрим…

Я стал ждать. Рапорта об отставке не последовало. 7 октября Лебедь поехал в Брюссель, на заседание штаб-квартиры НАТО. Давал шумные, скандальные пресс-конференции, делал ошарашивающие заявления.

А я тем временем поручил Администрации Президента подготовить его отставку.

Вопрос этот был вовсе не так прост, как может показаться теперь, по прошествии времени. Авторитет Лебедя в вооружённых силах и в других силовых структурах был огромен. Рейтинг доверия среди населения приближался к тридцати процентам. Самый высокий рейтинг среди политиков. Но главное, Лебедь, как я уже говорил, имел почти карманное Министерство обороны во главе с его ставленником Игорем Родионовым, впоследствии ярым сторонником коммунистической оппозиции.