– Когда-нибудь я воткну булавку в твое самое нежное место, если ты будешь крутиться.

– Я не останусь у вас в долгу, мадам.

– Не забывайся.

– А вы всегда владели собой, когда были молоды?

Когда эти слова сорвались с моего языка, мне захотелось откусить его. Больше всего на свете мадам не любила напоминаний о своем возрасте. Судя по газетным заметкам, он находился в интервале от пятидесяти одного года до шестидесяти двух лет. Точную цифру знала только сама мадам, некогда славившаяся своей красотой. Конечно, её раздражали красивые молодые манекенщицы. Мы постоянно напоминали ей об утраченной молодости.

Шоффе Нувилер.

Так меня теперь зовут. Мои уши до сих пор не привыкли к новым имени и фамилии. Алексис Маринго больше не существует. Я – парижская манекенщица. Мадам Тереза борется с Шанель и Шиап за право называться ведущим дизайнером и первой стервой в мире высокой моды. Она отыскала меня в жалком парижском кафе на Буль Миш и дала новое имя. Она с ходу заявила: «Довольно сидеть здесь с интригующим выражением на бледном лице!» Потом решила, что я нуждаюсь в новом имени, и потребовала, чтобы я перекрасила волосы. Я не хотела менять имя и яростно заявила об этом.

– Chaffe au rouge.[12] Да, я вижу тебя именно огненно-рыжей.

Когда она насмехалась над кем-то, на её лице появлялась безжалостная улыбка. Я работала продавщицей в «Галери Лафайет» и едва сводила концы с концами – эта работа была отнюдь не самой увлекательной и высокооплачиваемой. Я понимала, что мне пора подумать о моем будущем.

– Хорошо, – согласилась я. – Называйте меня Шоффе, если хотите. Когда я начинаю работать?

– Встань. Я хочу увидеть, как ты ходишь.

Я сделала несколько смелых шагов.

– Все в порядке?

– Хорошо. Даже очень хорошо. Большинство девушек не умеет ходить. Они выбрасывают вперед ступни, а ты – бедра. Правда, ты почти слишком высокая.

– Мой рост – 178 сантиметров.

– Значит, ты будешь моей самой высокой манекенщицей. Придется немного над тобой поработать. У меня уже есть две брюнетки с прямыми волосами. Мне ни к чему ещё одна. Это породит однообразие.

– Но мои волосы, возможно, – лучшее, что у меня есть.

– Oubliez-vous les cheveus.[13] Они скрывают лицо. Мы пострижем твои волосы, покрасим их в рыжий цвет, сделаем химию и тогда увидим твое лицо. Оно станет символом моих творений. Во всяком случае, на какое-то время… Карьера манекенщицы – отнюдь не вечный праздник.

Я не дала волю охватившему меня возмущению. Это произошло несколько лет тому назад. Я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Мне приходится делать это, работая у мадам. Она не потерпела бы попытки бунта (даже от Рене, её некогда обожаемой бывшей любовницы). Подобные выходки угрожали бы процветанию созданной мадам империи. Она утверждала, что выстроила её своими руками, но на самом деле ей оказывали значительную финансовую помощь влиятельные мужчины из Англии, Франции, Германии, Италии и Швейцарии. Она отвергала все обвинения, отрицала существовавшие связи.

– Я добилась всего своим трудом, – часто говорила мадам. – Никто мне не помогал. Никто не дал ни гроша. Я карабкалась наверх, пуская в ход ногти и зубы.

Хотя я не была в Штатах уже четырнадцать лет и, вероятно, никогда не вернусь туда, в отдельные моменты мне кажется, что я – такое же порождение Америки, как яблочный пирог. При этом во мне столько же индейского, сколько в томагавке моего отца. Я – такая же частица Англии, как Вестминстер, и Голландии, как Ригсмузеум. Иногда я чувствую, что во мне смешались воедино все национальности мира. Я родилась в Штатах, получила образование в Швейцарии, работала во Франции. Я не стану упоминать все страны, в которых жила – из-за страха окончательно запутаться в своих духовных корнях.

– Думаешь, можно покинуть родину и навсегда порвать связь с ней? спросила я Еву сегодня утром, когда мы готовились отправиться на работу. Покинуть и избежать расплаты?

Ева была моей соседкой по комнате, она тоже работала у мадам Терезы.

– О, не знаю. Мы же покинули родину, верно?

– Да, но ты помолвлена с испанцем, вы оба копите деньги, чтобы пожениться и вернуться в Аликанте.

– Да, это правда.

– Значит, на самом деле вы сохранили духовную связь с Испанией.

– Думаю, да.

Ева иногда держалась возмутительно, однако обычно мы с ней ладили. Вероятно, потому что мы сильно отличались друг от друга. Она легко выносит перепады моего настроения – они причиняют страдания только мне одной. Я никогда не знаю, что выкину в следующую минуту.

– Ты вышла замуж за горнолыжного инструктора, – неожиданно сказала Ева.

– Да, я тогда училась в том проклятом интернате в Гстааде. Герр Нувилер. Негодяй!

– У него нет имени? Ты никогда не произносила его.

Мы продолжали одеваться. Наши груди были плоскими, как оладьи, а тела – такими тонкими и костлявыми, что мы их просто не ощущали. Они служили вешалками, на которые мадам надевала свои последние творения. Мы казались себе бесполыми созданиями, однако иногда поздно вечером, страдая от скуки, беспокойства, отчаяния и бессонницы, занимались любовью. Мы отличались от Рене, которая открыто и радостно признавалась в том, что является стопроцентной лесбиянкой, и весьма забавно рассказывала о своих связях с известными клиентками мадам (конечно, когда наша хозяйка не могла её услышать).

Однажды Рене развлекалась в позе «шестьдесят девять» с черноволосой графиней у неё дома. Неожиданно в спальню вошел муж, который должен был в это время присутствовать на каком-то важном совещании. Бросив один беглый взгляд на кровать, он сказал: «О, извините меня, дамы. Я ищу мои таблетки от изжоги.» После этого он тотчас покинул комнату.

Рене могла при желании рассмешить манекенщиц мадам Терезы до желудочных колик. Она исключительно остроумно и откровенно описывала свои приключения.

Мы питались салатом-латуком и обычно ложились спать в десять часов вечера. Все манекенщицы мадам работали до изнеможения. Мы имели право поправляться или худеть не более чем на килограмм, чтобы подогнанные по фигуре наряды не пришлось переделывать к июльскому показу. Нам хорошо платили – мы получали в день сумму, эквивалентную сорока американским долларам… то есть двадцать тысяч старых франков в неделю. Наша квартира стоила двадцать тысяч франков в месяц, она была нам вполне по карману. Листья латука, постное мясо молодого барашка, вода «перье», один аперитив за вечер. И все. Другие женщины, ничего не знавшие о нашей жизни, завидовали нам.

– Если он был таким негодяем, – спросила Ева, – почему ты вышла за него?

– Я страдала от одиночества. Находилась во враждебном окружении. Была единственной американкой в этой школе… Родители остальных учениц были отвратительно богатыми… На самом деле к тому времени я уже потеряла мать и отца, они умерли раньше. Муж требовал, чтобы я становилась перед ним на колени перед тем, как мы занимались любовью. Я должна была произносить: «Zu Befehl!»

– Что это означает?

– К вашим услугам, – ответила я. – Поэтому я развелась с ним.

– Мужчины все немного странные, когда дело доходит до секса.

Она произнесла эти слова со вздохом, её хорошенькое личико немного погрустнело, словно она сочувствовала моей тяжкой доле. Однако я подозревала, что она считала меня глупой, наивной идеалисткой. Ева обладала чудесной кожей и большими темно-коричневыми глазами, которые тщательно подводила тушью «Аркансил». Я так же тщательно сбривала волосы под мышками.

– Я не позволю вам являться на работу похожими на уборщиц! закричала однажды мадам. – Вы все – мое отражение. Вы должны выглядеть безупречно. С'est entendu?[14]

Еще несколько минут, и мы с Евой будем выглядеть безупречно в наших обманчиво простых черных платьях. Мы отправимся на метро на Рю дю Фобур Сент-Оноре, находящуюся в прелестном Восьмом округе. Мы жили в Семнадцатом округе возле парка Монсо, известного своими черными лебедями. К сожалению, мы не могли любоваться потрясающими птицами с нашего балкона – наша квартира была расположена недостаточно высоко.

Я наконец надела зеленые контактные линзы, которые носила по требованию мадам.

– Ненавижу их, – сказала я Еве. – Но что я могу поделать? Она хочет, чтобы я была рыжеволосой и зеленоглазой.

– Эти цвета идут тебе.

– Я перестаю походить на себя.

Ева красила соски. Она делала это только перед свиданием с Эдуардо. Ему нравилось, что их цвет постоянно менялся. Сегодня они были пурпурными. Думаю, этим она компенсировала свою плоскогрудость. Он занимался с ней анальным сексом – она говорила, что всем испанским мужчинам это нравится.

– А тебе? – спросила я.

Она пожала своими узкими шелковистыми плечами.

– Это не имеет значения. Завтра мне исполнится двадцать три года. Я хочу выйти замуж и бросить эту ужасную работу.

– Разве мы все не стремимся к этому?

– Иногда мне кажется, будто она приносит тебе удовольствие. По-моему, тебе нравится, что тебя везде узнают. Я наблюдала за тобой. Твое лицо начинает светиться от радости, когда ты замечаешь, что тебя узнали. Ты словно читаешь мысли людей: «Это Шоффе, лучшая манекенщица мадам Терезы. Правда, она выглядит потрясающе?»

Еву не огорчало, что лучшей манекенщицей была не она. Девушка не проявляла никаких признаков ревности. Однако я слегка завидовала ей. Она обладала моими большими темными глазами и черными волосами. Из-за неё я ощущала себя обманщицей. Я воспользовалась биде. Поскольку у нас был только один санузел, Ева помочилась возле меня.

– Мы с тобой совсем лишены стыдливости, – заметила я.

– Чего нам стыдится? Мы лишь отправляем естественные потребности.

Она выросла не в Пилгрим-Лейке среди пуритан, а в Испании, стране наших с Харри грез, да ещё именно в Аликанте! Это было самым невероятным совпадением из всех, с которыми я когда-либо сталкивалась. Я до сих пор помню украденную из библиотеки книгу с изображенным на обложке замком Санта-Барбара и то, как мы занимались любовью в тот судьбоносный для нас день.

Однако я скрывала от всех, что у меня есть брат. Даже от Иэна, за которого собиралась выйти замуж, как только он разведется с этой цепкой стервой Полетт. Возможно, если бы Харри не женился, я бы не стремилась к браку, но он взял в жены англичанку. Она даже имела титул: её звали леди Сара Констанс Эймс. Она была актрисой. Их свадьбу освещали в «Тайм Интернейшнл», в колонке светской хроники. В журнале «Мари Клер» появилась небольшая заметка с фотографией счастливой пары. Сара была грудастой блондинкой. Харри выглядел так эффектно, что я невольно ахнула, увидев, как он смотрит на меня с блестящей журнальной страницы. Я ещё никогда так не страдала от ревности, не казалась себе столь безжалостно брошенной, хотя сама покинула Харри. Я не писала ему из Швейцарии, оборвала все нити, велела адвокатам моей матери хранить в тайне мое местонахождение. Я пыталась забыть о существовании брата.

Даже сейчас я мучилась, думая о нем слишком часто. Он пробуждал во мне ужасные и прекрасные воспоминания. Я заставляла себя выбросить Харри из моей памяти. Говорила себе, что он, как и Алексис Маринго, остались в далеком прошлом. Все, чем мы занимались друг с другом, было детскими забавами. Ева имела четырех братьев и двух старших сестер. Она собиралась выйти замуж за Эдуардо, работавшего официантом на Монмартре. Можно было ожидать, что она подыщет себе человека с более высоким общественным положением, но его работа, как и её собственная, ничего не значила для Евы. Я должна признать, что Ева обладала какой-то неброской, чисто испанской загадочностью.

Иногда мне хотелось разделять её скромные ценности, но я знала, что это желание было безнадежным и сулило только муки. Я была искусственным продуктом, а она – натуральным. Поэтому я утешала себя мыслями о том, что когда расплывшаяся Ева будет вынашивать четвертого ребенка, а Эдуардо бегать за семнадцатилетними девственницами и возвращаться по ночам домой, чтобы в миллионный раз трахнуть свою жену в задний проход, я буду стройной и желанной супругой Иэна Николсона, объектом всеобщего восхищения. Ева, вероятно, даже не станет переживать из-за такой участи. У неё чрезвычайно развит материнский инстинкт, она непременно добьется своего, в то время как я… Что, если она права, и Иэн не разведется с Полетт? Что, если она права? Я потратила на эти отношения два года и теперь не могла отступить назад. Я определенно не становилась моложе. Эта мысль повергла меня в состояние паники. Иногда мне хотелось убить Полетт, чтобы она не мешала мне.

– Шоффе, теперь ты можешь снять платье, – сказала мадам. – Я воткнула все булавки. Что ты делаешь сегодня вечером?

– Встречаюсь с любовником.

– Очень жаль. Я надеялась, что ты пообедаешь со мной. Не люблю есть в одиночестве.

Постучав, в комнату вошла служанка.

– Вам звонят, Шоффе. Какой-то джентльмен.

Прежде чем я успела что-то ответить, мадам произнесла:

– Запиши фамилию и телефон этого джентльмена. Скажи ему, что Шоффе перезвонит позже.

– Но это, возможно, Иэн, – запротестовала я.

– Ты ему перезвонишь. Пусть он подождет… не будь слишком доступной.

– Проблема в том, что я действительно хочу быть с ним.

– Тем более это следует скрывать. У тебя красивые груди и превосходные длинные ноги. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты надела темно-зеленое платье из муслина. Это одна из моих лучших работ, все пытаются скопировать её. Пусть он поведет тебя в ресторан с ярким освещением. Ты знаешь, что являешься для меня отличной рекламой.

– Спасибо, мадам.

Она провела рукой по моей спине.

– У тебя эффектная спина. Меня называют старой лесбиянкой. Но это неправда. Я – одинокая труженица, которой приходится конкурировать с Фатом и Ларошем, Балменом и Мейнбошером.

Она никогда не упоминала Шанель и Чиапарелли, своих главных соперниц-женщин. Она отказывалась признавать их существование (как и свою бисексуальность и связь с Рене). Однажды, когда я сказала, что проходила мимо дома Эльзы Чиапарелли на Рю де Берри, мадам велела мне замолчать.

– Она использует только шокирующий розовый цвет. Не желаю ничего слышать о ней и её монотонных работах.

Я надела простое кимоно, которые мы носили в промежутках между примерками, и посмотрела на висевшие на стене часы. Стрелки показывали без пяти минут пять.

– Если я не позвоню ему сейчас, он может уйти, а я не знаю, где мы обедаем.

Мадам шлепнула меня по ягодице – она нечасто позволяла себе такой игривый жест.

– Будь у меня дочь, я бы хотела, чтобы она походила на тебя. Звони своему богатому любовнику. Надеюсь, он поведет тебя в «Люка-Картон».

– Возможно, мы отправимся в «Серебряную башню».

Мы обе засмеялись, зная, что это ресторан для туристов. Там мы не рискуем попасть на глаза знакомым Полетт… Однажды я сказала ему, что мне приснился сон, в котором я убила его жену. Это было ложью, я лишь хотела увидеть реакцию Иэна. Изумление, страх. Мужчины не любят женщин, склонных к насилию. Они боятся их. Мне следовало догадаться об этом. Но к изумлению и страху Иэна примешивалась гордость. Мысль о том, что любящая его женщина совершает во сне убийство ради достижения своей цели, потешила тщеславие банкира, хотя он никогда не признался бы в этом.

– Не забывай, – предупредил он меня, – что Полетт – мать моего ребенка.

Матери. Женщины, которые старше меня. Они внушали мне страх, из-за них я ощущала себя девчонкой – двенадцатилетней девственницей, которой я была перед внезапной кончиной матери. Моя совесть запятнана кровью. Я никогда не ношу ничего красного. Я никогда не любила Харри. Наверно, я фригидная. Потому что я всегда любила Харри.

– Vite, vite![15] – сказала мадам Тереза. – Чего ты ждешь?

– Да, мадам.

С моих губ едва не сорвалось: «Да, maman[16]».