Ольга Елагина
      Лемяшинский триптих
      Рассказы
      Автору 23 года. Живет в Москве. Студентка ВГИКа.
      Ассоль
      В маленьком старом домике в деревне Лемяшино доживали дед с бабкой. Доживали туго и вымученно. С утра молчали, к обеду бранились, к вечеру бабка начинала пускать слезы, теребя сухими пальцами изношенное свое лицо, а дед доставал водку и из скромности выпивал ее за сараем или у соседа Митрофанова. Потом, устав от прожитого дня, оба засыпали, нервно и тяжело.
      И жили они так уже много лет. И уже много лет она пускала под вечер слезу, а он пил водку за сараем (туда даже образовалась незарастаемая, узенькая тропинка). И не было в их жизни и дня, который бы они прожили не вместе.
      Но иногда старуха начинала бредить-вспоминать, как могла бы она жить без старика, если б не вышла за него, добывая из своей памяти Петро'в и Иво'нов, богатого татарина и колдуна-цыгана, которые как будто тоже хотели ее брать в жены и везти в другие миры, в обетованные земли, а она не пошла за него, дурака, выдали. И брались откуда-то матросы и один капитан, проплывавшие мимо, вожделевшие и звавшие ее с собой ("Так ведь, старая, реки-то у нас нет", - возражал было дед. "Молчи, у-у, изверг!"), заезжие геологи, известный, болеющий чахоткой, писатель, художник-пейзажист, троюродный брат из Белозера... "Дык откуда? - перебивал дед. - Тебе до меня и шестнадцати еще не было!" "А, что ты знаешь?! - махала рукой бабка и вдруг добавляла: - Он за мной все равно еще приедет!" "Дык кто? Кто приедет-то?" испуганно волновался за старуху дед. Но та не отвечала, а только улыбалась и задумчиво смотрела в окно, за голубеющий горизонт.
      Потом они ложились спать. Старуха не то скулила, не то постанывала во сне чему-то своему. Чуткий по бессоннице дед прислушивался, скреб голову и ворчал: "Стыдоба, ох, стыдоба".
      Поутру начиналась прежняя песня. Старуха ныла про своих давних и, должно быть, умерших уже женихов, но все больше про капитана. Дед бесился, нервно елозил тощим задом по скамье: "Спятила, старая, совсем. Нету реки у нас. Нетуть". "Была раньше! - истерично кричала бабка. - Была раньше река! Там за лесом и была". "И где? Куда теперь подевалась?" - с ехидством вопрошал дед, уже нашаривая под скамьей бутылку. "Иссохлась", - отвечала бабка и опять устремлялась слезливыми глазами за окно.
      Наступала зима. Со снегом и холодами. На это время бабка становилась совсем смирной. Ни о чем уже не говорила, только сидела тихонько в углу, сжавшись и без движения, будто силы берегла.
      "Разлюбила меня совсем", - пожаловался как-то дед Митрофанову.
      "Перебесится", - отвечал Митрофанов, не сомневаясь.
      Раз в неделю дед брался за лопату и, кряхтя, расчищал дорожку к сараю и совсем уже повалившемуся сортиру. Возвращался он красным и вроде довольным, трогал старуху за плечо и несколько раз говорил, не ожидая ответа, больше для себя: "А что, старая, жить будем, проживем".
      В апреле старуха оживала. Глаза ее оборачивались к внешнему миру, недоуменно задерживаясь на старике и предметах дома. Она надевала большие резиновые сапоги и каждый день куда-то надолго уходила. Дед особо не интересовался. Пусть.
      А май в Лемяшине сложился в том году совсем теплый, розовый. Утреннее, густое еще небо вместе с солнцем стекало по оранжевым сосновым стволам к мягкой зеленой земле. И даже дед, наблюдавший такое восьмой уже десяток своих лет, завел привычку выходить каждое утро к оврагу и смотреть на этот туман, оранжевые стволы и втягивать в себя свежий еловый дух.
      В такое как раз утро и пропала старуха. Не умерла, а даже и сказать странно - исчезла. Дед сразу же и хватился - всей деревней искали: и в лесу, и за лесом, и за оврагом. Кричали на все лады: "Ассоль! Ассо-оль!"
      Да так и не нашли.
      Праздник света
      В деревне Лемяшино редко дают электричество. Разве что иногда, по каким-нибудь особым национальным дням. И тогда жители Лемяшина включают сразу все, что у них есть электрического, одновременно.
      И в деревне начинается праздник: во всех окнах горит свет, приемники включены на полную мощность, в банки воткнуты кипятильники, утюги бесполезно нагревают воздух, елочные гирлянды разноцветно освещают счастливые лица. Пробки иногда выбивает от перенапряжения, и кто-нибудь из домашних становится на табуретку, чтобы держать их руками.
      Потом складывается торжественная процессия к Игнатию Ермилову, у которого еще сохранился телевизор. Игнатий телевизор бережет и включает только два раза в год - на день рождения и в ночь на первое января.
      В день, когда дают электричество, он уже знает, что придут, и предусмотрительно запирает дверь на три огромных засова.
      Процессия подходит к Игнатьевой двери и пробует ее стуком.
      Игнатий напрягается, но молчит.
      - А ну отвори! - грозно поддает дверь Митрофанов.
      Игнатий не отвечает.
      Дверь начинают брать приступом. Бабы жалобно, но с осознанием собственной правды тоненько поют:
      - Игнаш, а, Игнаш, открой!
      Мужики долбасятся в дверь, засовы трещат, крыльцо под ногами скрипит, и за дверью, наконец, раздается голос Игнатия - он сдался, но не хочет признавать свою слабость и от того кричит, как будто спал и не слышал:
      - Да щас, щас, поспать не дадут!
      Игнатий открывает дверь и отступает на шаг.
      Процессия входит в избу Игнатия, и Митрофанов грозно рыскает глазами по углам:
      - Где?
      - Что где? - придуривается Игнатий.
      - Сам знаешь, - строго отвечает Митрофанов, и бабы тихонько поддакивают:
      - Добро-ом про-осим, добро-ом.
      Игнатий молча кивает головой на тумбу под покрывалом в углу.
      Митрофанов сдергивает покрывало, торжественно водворяет телевизор на стол и говорит:
      - Включай.
      Игнатий осторожно берет пальцами вилку и резко выдохнув - ну, с Богом, - втыкает ее в розетку.
      Телевизор сначала издает ржавый шипящий звук и ничего не показывает, но постепенно на экране начинает проступать изображение в виде бледно-зеленых контуров. Игнатий деловито руководит антенной, улучшая звук.
      Митрофанов, должно быть, испытывает те же чувства, что и Прометей, дав людям огонь. И теперь достает из кармана бутылку, с тем чтобы принести за это жертву своей печенью. И уходит на кухню.
      Процессия тоже телевизор не смотрит и вскоре по одиночке подтягивается к нему. Игнатий, уже обиженно, тянет:
      - Вы же сами, сами же хотели телевизор. Так вот, смотрите!
      Игнатий не понимает, что включение телевизора носит сугубо ритуальный характер. Это кульминационный момент праздника света.
      - Ну вот, теперь уж все включили, - говорит какая-то бабка. - Теперь и спать можно.
      Она и еще несколько ее подружек перевязывают платки потуже и уходят в мороз по темному скрипучему снегу. Вскоре остается один Митрофанов. Он сидит на кухне и рассказывает Игнатию про жизнь, за что-то того упрекая. Он наливает ему рюмку, которую непьющий Игнатий из смирения берет, но не потребляет.
      Где-то, захлебываясь невыговоренным своим горем, начинает выть собака. Влюбленная пара около забора переминает ногами снег. Витька видит сон, что он вырос и работает в Москве барменом. Марья Сергеевна гадает на картах Золотниковой, и, если выпадает червовый туз, они понимающе переглядываются. Некрасивая толстая девочка сосет палец и пускает на подушку слюну. Леночка из продуктового завороженно читает роман о прекрасной любви. Петр Ильич теребит кнопки радиоприемника и прислушивается: он пытается поймать трансляцию из Берлина, чтобы выучить немецкий.
      Электричество выключается как всегда неожиданно. Все разом стихает и гаснет. И деревня вновь надолго погружается в беззвучную черную ночь.
      Последний пассажир
      Осень. Ермилов стоит, облокотившись на калитку, и провожает глазами вагоны поезда "А-В".
      Он наблюдает за этим поездом уже много лет.
      Он отмечает удивительную пунктуальность поезда, который проезжает деревню Ермилова минута в минуту.
      Ермилову нравится этот поезд, потому что Ермилов сам очень аккуратный и обязательный человек.
      И вот он смотрит на этот поезд и страстно хочет хотя бы раз в жизни сесть в него и доехать до города В. Но поезд никогда не останавливается в их деревне. И, должно быть, за всю историю своего маршрута в нем не было пассажира, которому нужно было бы здесь выйти.
      Ермилов вздыхает, глядя поезду вслед, и долго еще смотрит в сторону В. Он представляет себе город В. солнечным и чистым, а женщин, которые там обитают, - прекрасными.
      Из окна дома за Ермиловым наблюдает жена. Она не знает, о чем он думает и что так сильно его тревожит. Она вспоминает, что много лет назад деревня Лемяшино была гораздо больше. И поезд "А-В" делал здесь остановку ровно на шестьдесят секунд. Потом остановку отменили, но именно за эти шестьдесят секунд жена Ермилова, еще не будучи его женой, успела спрыгнуть на щебень лемяшинской земли. Ей было девять лет, и она ехала из В. разыскивать тут свою бабку, потому что осталась сиротой. Ермилову же тогда было всего четыре года, у него было много других важных дел, и потому приезда своей будущей жены он не запомнил. Он думал, что она тоже, как и он, родилась здесь, и про себя называл ее доброй овцой.