— А что вы мне рассказали, Алессандро? Просто-напросто — что прелестная Симона не обрела с вами того счастья, о котором мечтала, верно? И кто же, в таком случае, виновен?

Обиженный инспектор опять вскочил.

— Господин комиссар…

— Она не желала иметь детей? И правильно!

— Что?!

— Да-да, она была совершенно права, Алессандро! Потому что красивых, здоровых детей нужно зачинать только в радости и в счастье, а бедняжка Симона вовсе не чувствовала себя счастливой!.. Поэтому она родила бы вам какого-нибудь желтушного, плаксивого уродца, точно такого, как все младенцы, которых производят на свет с сожалением!

— Значит, по-вашему, то, что Симона мне изменяла, тоже хорошо? — взорвался Дзамполь.

— Нет, этого я бы не сказал, но, во всяком случае, ее можно понять.

— И вы простили бы свою жену, если бы она вас обманывала?

Ромео вытаращил глаза:

— Ma que! У Джульетты нет ни малейших причин мне изменять! Я ее люблю, она любит меня, у нас самые красивые в мире дети…

— Но если бы, несмотря на все это, супруга вам изменила, неужто вы сумели бы простить?

— Несомненно!.. Заметьте, возможно, сначала я бы ее придушил, но в конечном счете, разумеется, простил бы… Да ну же, Дзамполь, выкиньте всю эту мерзость из головы!

— Не могу!

— Что ж, другая любовь вас вылечит! Идите допрашивать тех трех красавиц, Дзамполь… чем черт не шутит? Возможно, одна из них заставит вас забыть Симону и нарожает детишек, о которых вы так страстно мечтаете…

— О!

Лицо инспектора побагровело, челюсть слегка отвисла, глаза вылезли из орбит, а Тарчинини при виде этой живой статуи гнева и изумления заботливо спросил:

— Вам нехорошо, Алессандро?

Инспектор шумно набрал полную грудь воздуха.

— Вы меня оскорбляете, синьор комиссар!

— Оскорбляю? Ma que! Да чем это я вас оскорбляю, Алессандро?

— Вы смеетесь над моим несчастьем! Вы оправдываете бесстыдницу! Вы обвиняете во всем меня, государственного служащего! Вы даете мне поручение с тайным подтекстом, унизительным для полицейского! Ох, не будь вы комиссаром…

— Но я комиссар, — кротко заметил Тарчинини, — и, с вашего позволения, это дает мне надежду остаться в живых… Алессандро, я еще ни разу не встречал подобных вам итальянцев. Пожалуй, вы немного напоминаете мне зятя… но он-то из Америки, а не наш соотечественник… В отличие от нас он не имел счастья родиться в лучшей на свете стране! Знаете, что я думаю, Алессандро? Вам удивительно повезло!

Это заявление совсем доконало Дзамполя, и у него не хватило сил ответить. Лишь какой-то жутковатый хрип вырвался из груди инспектора, но Тарчинини и бровью не повел.

— Возьмите себя в руки, Алессандро. Что бы вы ни делали, что бы ни болтали, в конце концов любовь все равно восторжествует и я стану крестным вашего первенца… Или вы не достойны называться итальянцем! А пока — бегите допрашивать Тоску, Валерию и Изу… Вы записали, где они работают?

— Да, я пойду к этим маленьким стервам! — вне себя от ярости завопил Дзамполь. — Да, я их допрошу! И лучше бы им отвечать как на духу, не то пусть меня повесят, если я не приволоку сюда хотя бы одну в наручниках!

Выходя из кабинета, Ромео обернулся и с улыбкой проговорил:

— Я ничего не имею против ваших методов работы, Алессандро, потому что, даже не отдавая себе в том отчета, вы начнете преследовать именно ту девушку, которая вам больше всех понравится… ту, что когда-нибудь в отместку за наручники наденет вам на палец кольцо!

Оставшись один, инспектор долго приходил в себя. Не найдя ничего оригинальнее, сначала он долго и со вкусом изрыгал проклятия, потом сломал два карандаша, изорвал листов двадцать бумаги, швырнул на пол шляпу и принялся свирепо топтать. Алессандро, пожалуй, вообще превратил бы ее в лохмотья, но вовремя вспомнил, что головной убор обошелся ему в три тысячи лир. Лоб инспектора пылал, и в охваченном лихорадочным возбуждением мозгу мелькали отвратительные картинки: Симона и Тарчинини, сговорившись, издеваются над ним…

Начальник уголовной полиции Бенито Дзоппи, человек на редкость уравновешенный, любящий свою работу и подчиненных, слыл чуть ли не ясновидящим. Это он попросил направить Ромео Тарчинини в Турин, после того как однажды за обедом с веронским коллегой долго слушал хвалебные речи об удивительном комиссаре и его не менее поразительной манере вести следствие. Из всех своих сотрудников Дзоппи особенно ценил инспектора Алессандро Дзамполя, и его очень тревожило, что после катастрофы с женой тот как будто впал в черную меланхолию. Дзоппи считал Алессандро превосходным полицейским, но всерьез опасался, что мрачный настрой в конце концов скажется на работе. Благодаря этой симпатии к подчиненному шеф сразу согласился принять Дзамполя, узнав, что тот хочет обсудить с ним какой-то служебный вопрос. Крайнее возбуждение Алессандро, нервное подрагивание рук и слегка перекошенная физиономия навели Дзоппи на мысль, что инспектор только что пережил сильное потрясение.

— В чем дело, Дзамполь?

— Синьор директор… синьор директор…

Инспектор так нервничал, что не мог договорить до конца.

— Садитесь же… Да, вон там… Ну а теперь рассказывайте, что привело вас ко мне.

— Комиссар Тарчинини…

— А!

Бенито Дзоппи явно не выказал особого удивления, ибо, зная репутацию веронца, вполне ожидал такого рода происшествий.

— Он сумасшедший!

— Вот как?

И тут Алессандро, дав волю душившему его возмущению, рассказал о вчерашнем фантастическом допросе трех девушек, закончившемся поцелуем. Когда он описывал эту сцену, Дзоппи, скрывая улыбку, поднес руку к губам. А инспектор уже перешел к скандальному поведению Тарчинини в морге и его непристойному разговору с покойником. На финал он признался, что комиссар оскорбил его, Дзамполя, приняв сторону неверной Симоны…

— Вы сами поведали Тарчинини свою историю? — перебил его Дзоппи.

— Да, синьор… Я надеялся встретить понимание и сочувствие… А комиссар не нашел ничего лучше, как пожалеть Симону, которая, видите ли, не обрела со мной того счастья, на какое, по его мнению, имела право рассчитывать!

— Ну и что?

— А то, синьор директор, что я прошу вас дать комиссару Тарчинини другого помощника или принять мое заявление об отставке!

Дзоппи ответил не сразу, а когда заговорил, голос его звучал спокойно и сурово.

— Вам, вероятно, известно, Дзамполь, что я считаю вас полицейским, подающим большие надежды?

Инспектор кивнул.

— Тогда я могу со спокойной душой сообщить вам, что не принимаю вашей отставки и что вы по-прежнему будете работать с комиссаром Тарчинини.

— Ma que! Синьор директор…

— Я не принимаю вашей отставки, Алессандро, потому что солдату негоже дезертировать посреди сражения! Ведь если я не ошибаюсь, вы сейчас разыскиваете убийцу берсальера, найденного мертвым сегодня ночью?

Дзамполь пожал плечами и презрительно фыркнул:

— Судя по тому, как ведет расследование комиссар Тарчинини, у нас нет ни тени надежды когда-либо добраться до типа, прикончившего Нино Регацци!

— Правда?

— Синьор директор, девицы сами пришли к нам и предупредили, что собираются убить берсальера, а комиссар Тарчинини, вместо того чтобы арестовать их, начал любезничать и теперь еще предрекает, будто я женюсь на одной из этих маленьких негодяек!

Начальник уголовной полиции решил как можно скорее увидеться с Ромео и попросить объяснений — методы Тарчинини и вправду выглядели весьма странно. Но сейчас он хотел прежде всего успокоить инспектора.

— В отличие от вас, Дзамполь, я не сомневаюсь, что комиссар Тарчинини непременно представит суду того или ту, кто расправился с берсальером.

— Разговаривая с покойниками?

— А почему бы и нет?

— Но, синьор директор… Подумайте! С мертвыми…

— Во всех происшествиях, которые вы расследуете, Дзамполь, обязательно есть мертвые, и чаще всего они умерли не самой красивой смертью… Так почему вы должны их бояться? Комиссар Тарчинини пытается установить какие-то отношения с жертвой, незнакомой ему при жизни… Ну и что? У каждого — свои привычки, а для нас важен только результат. Я хочу, чтобы вы разделили успех человека, с которым так жаждете расстаться, вместо того чтобы воспользоваться его уроками.

— Уверяю вас, синьор директор, я больше не могу работать с комиссаром!

— И однако придется, Дзамполь, поскольку Тарчинини — как раз тот человек, чье благотворное влияние вернет вас к нам, вашим коллегам. Вы слишком удалились от нас после своего несчастья… Обдумайте мои слова, Алессандро, и я верю, у вас хватит ума. До свидания.

В ризнице Сан-Альфонсо де Лиджори дом Марино подсчитывал расходы за неделю. Похоже, в следующее воскресенье ему придется прочитать такую проповедь, чтобы хорошенько встряхнуть прихожан и заставить их с большей щедростью вознаградить труды своего пастыря. К несчастью, туринцы не особенно верят в ад, и дом Марино с тревогой раздумывал, какую бы мрачную картину нарисовать своим подопечным, чтобы они поспешили раскрыть кошельки. Невеселые размышления священника прервала старая экономка Анджела, объявившая, что дома Марино хочет видеть какой-то странный тип.

— А что в нем странного, Анджела?

Старуха наморщила лоб, пытаясь выразиться как можно точнее, но так и не нашла нужных слов. Наконец, устав от бесплодных потуг, она пожала плечами:

— Не знаю… Не похож он на здешних… во всяком случае, сегодняшних…

— Что ты хочешь этим сказать, моя добрая Анджела?

— Ну… вроде как он смахивает на префекта, что приезжал к нам в тринадцатом году…

«К нам» означало маленькую пьемонтскую деревушку неподалеку от Криссоло, у подножия горы Визо. Анджела плохо разбиралась в перипетиях нынешней жизни, зато обладала удивительной памятью и говорила о самых незначительных событиях пятидесятилетней давности так, словно они произошли только вчера и потрясли весь мир. Дом Марино очень любил Анджелу. Не строя никаких иллюзий насчет умственных способностей старой служанки, священник ценил ее потрясающее умение хранить в памяти прошлое.

— Ну что ж, Анджела, проводи ко мне этого пришельца из былых времен.

Странные фантазии служанки развеселили священника, но при виде гостя он невольно вздрогнул. Тот и вправду казался щеголем начала века, и дом Марино с недоумением разглядывал пикейный жилет, гетры и пышные усы.

— Дом Марино?

— Он самый, синьор… синьор?..

— Тарчинини… Ромео Тарчинини… Ромео — в честь молодого человека, который умер в Вероне, потому что слишком сильно любил свою Джульетту!

Дом Марино предупреждающе воздел руку.

— Знаете, синьор, светская любовь чужда и моему сану, и возрасту… Во всяком случае, в той мере, в какой выходит за пределы моих пастырских обязанностей, ибо мне надлежит заботиться, дабы она развивалась в нужном русле и в соответствии с волей Господней. Так чем могу вам служить, синьор?

— Например, дать адрес девушки, с которой мне очень хотелось бы побеседовать подальше от нескромных глаз и ушей. Вы меня понимаете?

— Боюсь, что даже слишком хорошо, синьор! — сухо отозвался священник. — И это ко мне, ко мне вы посмели обращаться с подобными просьбами? Чудовищно!

Не ожидавший столь бурной реакции Тарчинини на мгновение опешил.

— И однако в Вероне я всегда поступаю именно так!

— Довольно, синьор, вы кощунствуете! Вы бросаете тень на моих веронских собратьев! Я прошу вас уйти, и радуйтесь, что я не вызвал полицию!

Ромео рассердился:

— Ma que, padre! Зачем звать полицию, если я уже здесь, а?

— Как раз потому, что вы здесь, синьор! Уходите!

Тарчинини не отличался ангельским терпением, особенно когда переставал понимать собеседника.

— Меня предупреждали, что вы, пьемонтцы, малость тронутые, потому что живете слишком близко к горам, но я даже не подозревал, до какой степени!

Дом Марино выпрямился во весь рост (а он был на редкость высок и аскетически худ) и сверху вниз поглядел на кругленького коротышку.

— Вы можете не уважать меня, синьор, но обязаны с должным почтением отнестись к моему сану! Иначе я сейчас же отведу вас к комиссару!

— Ma que! Клянусь Святым Дзено, но я же и есть комиссар!

Теперь уже священник остолбенел от изумления.

— Что?

— Ну да, я комиссар Тарчинини, временно прикомандированный к управлению уголовной полиции Турина! Именно в этом качестве я и прошу вас помочь правосудию, сообщив мне нужный адрес!

— Что ж вы мне об этом раньше-то не сказали?

— О чем?

— Что вы полицейский!

— Простите, падре, просто упустил из виду.

— Охотно прощаю, синьор комиссар. Садитесь и расскажите, чем вам может помочь пастырь не слишком послушного стада.

— Я разыскиваю одну девушку… Кажется, ее зовут Стелла…

Как всегда в минуты затруднений, дом Марино начал пощипывать кончик носа.

— Знаете, в моем приходе не один десяток Стелл…

— Очень возможно, падре, но, я думаю, не у каждой из них был роман с берсальером Нино Регацци?

— А, так вам нужна Стелла Дани!

— Я вижу, вы в курсе, дом Марино?

Священник воздел руки к небу:

— В курсе, синьор комиссар? Скажите лучше, что из-за этого берсальера я потерял сон и покой!.. И чем я прогневил Господа, чем заслужил, что Он наслал на мое стадо этакого донжуана? Господь-то ведь знает женщин лучше меня и ведает все их слабости… С тех пор как проклятый берсальер появился в нашем приходе, все эти дурочки словно взбесились! Каждую или почти каждую неделю какая-нибудь сумасбродка является умолять меня склонить берсальера к узам брака! А как с ним поговоришь, с чудовищем? Бежит от меня, как нечистый от ладана! Но бросить Стеллу я ему не позволю! Сделал ей ребенка — пусть женится! А не захочет — я сам отправлюсь в казарму и за шиворот приволоку парня к самому подножию алтаря!

— Нет, падре.

— Нет? Вы плохо меня знаете, синьор комиссар!

— Туда, где теперь красавец берсальер, вы не сможете за ним пойти…

— Правда? И где же он, скажите на милость?

— В морге.

— Иисусе Христе!.. Вы имеете в виду, что он… он…

— Да, дом Марино, Регацци мертв. Ему всадили нож в сердце.

Горестный стон священника пробудил под сводами ризницы зловещее эхо.

— Бедняга… Ничего другого с ним и не могло случиться в наше паршивое время, когда торжествуют нечестивцы и бандиты! Будем же усердно молиться, чтобы там его пожалели… Подумать только, еще вчера он бегал тут франт франтом… несчастный! И даже не догадывался, что смерть уже цепляется за плечи!

— Так вы вчера вечером видели берсальера? — с самым небрежным видом осведомился Тарчинини.

— Случайно… Увидев меня, Регацци попытался удрать, но опоздал. Я как раз хотел потолковать с ним насчет Стеллы… Он вел себя трусливо, синьор комиссар, трусливо, как человек, не желающий взять на себя ответственность… да еще и подло, потому что обещал дать Стелле сколько угодно денег, лишь бы она оставила его в покое. Счастье еще, что брат девушки этого не слышал!

— Брат?

— Ну да, Анджело Дани.

И дом Марино бесхитростно описал Тарчинини встречу Анджело с Нино.

— То, что вы мне сейчас рассказали, очень серьезно, падре, — вкрадчиво заметил комиссар.

— Серьезно? Ma que! Это еще почему?

— В шесть или семь часов вечера Анджело угрожает убить Нино… а в полночь полицейский патруль находит бездыханное тело берсальера…

— Надеюсь, вы все-таки не думаете, что парня прикончил Анджело Дани? Я знал его еще ребенком, от меня он принял первое причастие. Да это же самый славный малый во всем приходе!

— Все преступники когда-то были очень милыми детьми, падре. А где живут Дани?

— На виа Леванна… дом сто семьдесят девять… Но вы же не…

— Пока я хочу просто поговорить с ними, падре… Вы думаете только о человеке, выросшем у вас на глазах, и хотите его защитить. Я же не могу забыть тело берсальера, распростертое на мраморном столе… и все это очень невесело как для вас, так и для меня.

Дом Марино протянул веронцу руку.

— Простите, но и дожив до седин, я все никак не привыкну к человеческой мерзости… Анджело так и не женился, чтобы как следует опекать сестру… Смешно, правда? И еще тянет на себе такой тяжкий крест, как старая тетка, совершенно выжившая из ума бывшая учительница, — парень категорически отказывается отдать ее в приют для умалишенных… А родители у них давно умерли. Да, Анджело очень хороший мальчик, синьор комиссар.

— Но ведь он нежно любит сестру, а еще больше — заботится о чести семьи, верно?

— Я думаю, да, — немного поколебавшись, вздохнул священник.

Все в том же отвратительном настроении Алессандро Дзамполь явился в парикмахерский салон «Ометто» на виа Барбарукс. Завитый и жеманный молодой человек тут же подлетел к нему с легкостью балерины.

— Синьор! Синьор! Вы, наверное, зашли сюда по рассеянности! Здесь не место мужчинам!

Полицейский окинул собеседника брезгливым взглядом.

— Это я уже понял, взглянув на вас, — буркнул он.

Молодой человек покраснел.

— Вы что, пришли сюда меня оскорблять?

— Нет, поговорить с некоей Тоской Фьори!

— Тоска не имеет права в рабочее время приглашать сюда приятелей!

Дзамполь угрожающе шагнул к нему.

— Я что, похож на кавалера?

Молодой человек с тревогой взглянул на странного посетителя.

— Нет, синьор… нет… не думаю… А что вы… хотите… от То… Тоски?

Алессандро сунул ему под нос полицейский значок.

— Полиция!

— Полиция?.. Ma que! Но ведь Тоска не…

— Нет, только свидетель.

— Ну ладно… Per favore[14], проходите сюда… Сейчас я вам ее пришлю, синьор инспектор…

Вскоре Тоска вбежала в комнату, где ее ждал полицейский, и со свойственными ей энергией и бесстрашием тут же перешла в наступление.

— Это еще что такое… Ой, я вас узнала…

— Не важно! Садитесь напротив меня, вот тут…

— Но я сейчас…

— Я сказал вам: сядьте!

Девушка явно не привыкла, чтобы с ней разговаривали таким тоном.

— Нет, послушайте, да за кого вы меня принимаете? Некогда мне вести разговоры с грубиянами вроде вас!

— Замолчите!

Резкость приказа несколько смутила Тоску. А Дзамполю казалось, будто он наконец получил возможность расквитаться с воскресшей Симоной.

— Не заставляйте меня, синьорина, тащить вас в участок!

— А по какому праву? Думаете, раз вы полицейский, можно…

— По-моему, я уже велел вам придержать язык, синьорина Фьори! Где вы были вчера вечером?

— Ma que! А вам какое дело?

Дзамполь встал.

— Ну, если вы не желаете отвечать, синьорина, я вас арестую!

— Арестуете? Меня?

Тоска схватила со стола зеркало с длинной ручкой и, замахнувшись, уже хотела опустить его на голову полицейского, но тот совершенно спокойно продолжал:

— Чтобы вы могли дать исчерпывающие объяснения насчет одного убийства…

Последнее слово как будто остановило порыв Тоски, и рука с зеркалом бессильно опустилась.

— Убийство? Вы обвиняете меня в убийстве?

— Не обвиняю, а подозреваю.

— Вот как?

Горячая кровь Тоски снова закипела.

— Господи вечносущий! Просто не знаю, что бы я сделала с такими, как вы!

— Может быть, упокоили бы навеки?

— О Боже! Ну что он пристал ко мне со своими покойниками?! Так кого же я, по-вашему, отправила на тот свет?

И Дзамполь, глядя ей прямо в глаза, отчеканил:

— Берсальера Нино Регацци!

Ему показалось, что девушка слегка пошатнулась, как от удара, но смысл слов еще не вполне дошел до ее сознания.

— Это… это неправда…

— Вчера около полуночи его закололи кинжалом.

И тут гордая, кокетливая Тоска Фьори вдруг превратилась в маленькую, убитую горем девчушку. Несчастная тяжело опустилась на стул.

— Нино… Нино… Нино… — горестно бормотала она.

Инспектор понял, что Тоска не имеет ни малейшего отношения к убийству берсальера, и немного устыдился своего поведения. Он встал.

— Простите меня, синьорина… Я и не подозревал… короче, совсем наоборот… И потом, так или этак вы все равно бы узнали…

Тоска не ответила — она целиком ушла в тот тайный мир, куда не было доступа никому, кроме нее и Нино. Девушка даже не заметила, как полицейский выскользнул из комнаты.

Тарчинини долго стучал в дверь обиталища Дани, пока наконец чей-то надтреснутый голос не предложил ему войти. Комиссар толкнул дверь и оказался в чистенькой, бедно обставленной комнате, вероятно служившей одновременно и столовой, и спальней. В высоком кресле сидела аккуратно причесанная седая старуха в строгом темном платье. Комиссар отвесил изысканный поклон, но не успел произнести ни слова, как услышал вопрос:

— Опять опаздываешь, а?

Мало что могло смутить Тарчинини, но на сей раз он просто окаменел. А старуха, воспользовавшись его молчанием, продолжала:

— Насколько я тебя знаю, снова шалил по дороге? Ну-ка, покажи руки!

— Простите, что?

— Покажи руки, или я тебя хорошенько отшлепаю!

В последний раз Ромео Тарчинини грозили такой карой добрых лет пятьдесят назад, и у комиссара невольно мелькнула мысль, уж не грезит ли он наяву. Сначала священник… теперь эта старуха… пожалуй, многовато на один раз!.. Он машинально протянул руки, и пожилая дама, внимательно осмотрев их, с удовлетворением кивнула.

— Ладно… Хорошо, что ты их вымыл… А уроки выучил?

Нет, этот нелепый разговор не мог продолжаться до бесконечности! Тарчинини взял себя в руки.

— Послушайте, синьора, тут какое-то недоразумение…

— Так я и знала! Ну, что ты еще выдумал в оправдание собственной лени, а? В жизни не видела другого такого бездельника! Слышишь? Сейчас же встань в угол!

— Но, синьора…

— Ну, сам пойдешь или тебя отвести?

И тут Тарчинини вдруг вспомнил, что говорил ему священник о тетке Дани — полупомешанной старой учительнице. Ромео побрел в указанный ему угол, но, прежде чем успел обернуться, снова услышал голос старухи:

— Прошу прощения, синьор, я не заметила, как вы вошли.

Комиссар вздрогнул, решив, что в комнате есть кто-то еще, но нет, они по-прежнему были вдвоем и разговаривала с ним больная тетка Стеллы и Анджело.

— Я уже имел честь приветствовать вас, синьора, — чуть-чуть удивленно заметил он.

— Прошу вас, не сердитесь на меня, синьор, у меня случаются какие-то провалы памяти… Чем я могу вам служить?

Ага, значит, на нее только временами находит…

— Я хотел бы поговорить с вашей племянницей Стеллой…

— Она еще не вернулась, но теперь уже скоро придет… Хотите, подождем вместе?

— С удовольствием.

— Тогда садитесь вот тут, рядом, и…

— И?

Тарчинини увидел, как лицо старухи преобразилось. С него как будто сняли серое газовое покрывало. Молодой задор, бьющий изнутри, настолько оживил его черты, что тетка Анджело и Стеллы, казалось, сбросила много лет в считанные секунды. Она схватила со стола линейку и погрозила Тарчинини.

— А теперь расскажи-ка мне таблицу умножения! И постарайся не сбиться, иначе — береги пальцы!

Сворачивая на виа Неукки, где работала Валерия Беллато, инспектор Дзамполь чувствовал себя немного не в своей тарелке. Перед глазами у него все еще стояла Тоска, как громом пораженная вестью о смерти человека, которого, видимо, и вправду любила. Из-за нее Алессандро стал думать о своей Симоне с меньшей горечью. В конце концов, возможно, он сам отчасти виноват, что они не поняли друг друга и семейная жизнь так и не сложилась? Но инспектор настолько веровал в собственную непогрешимость, что сразу же с возмущением отмел крамольную мысль. И с тем удивительным отсутствием логики, что так характерно для людей, не желающих терзаться угрызениями совести, Дзамполь вдруг воспылал одинаково праведным гневом и против несчастной Тоски, и против певца радостей бытия Ромео Тарчинини. Тем не менее, не желая снова попасть впросак, он решил допрашивать Валерию со всей осторожностью, на какую только способен.

В колбасной «Фабри» свежие и румяные личики продавщиц радовали глаз покупателя ничуть не меньше, чем разложенные среди бумажных фестончиков и цветов деликатесы. Дзамполь сразу заметил невозмутимо спокойную Валерию. Девушка тонкими ломтиками резала мортаделлу для клиента, внимательно наблюдавшего за этой операцией. Одна из девушек тут же подошла к полицейскому и спросила, что ему угодно.

— Поговорить с Валерией Беллато.

— Ma que! В такой час это совершенно невозможно, вы ведь сами должны понимать, а?

— Для меня все возможно, синьорина. Я из полиции!

Девушка так смутилась, что, оставив инспектора, побежала к кассе и что-то зашептала на ухо внушительной матроне, которая показалась Алессандро живой рекламой своих товаров. Кассирша и не подумала выйти из кабинки, где она царила, как некая Юнона колбасно-паштетно-ветчинного Олимпа, а лишь послала к Валерии эмиссара. Девушка тут же вскинула голову и улыбнулась инспектору, как старому знакомцу. Если берсальера прикончила синьорина Беллато, то, похоже, содеянное ничуть не нарушило ее душевного равновесия. Алессандро увидел, как она отошла от прилавка и скрылась за дверью. Девушка, подходившая к полицейскому раньше, отвела его к Валерии. Та стояла у стола в просторной кладовой и на сей раз резала салями, правда, такими же тонкими ломтиками. Можно подумать, она вообще не умела делать ничего другого!

— Вы хотели поговорить со мной, синьор инспектор?

— Да… А не могли бы вы хоть ненадолго остановиться?

— Синьора Фабри терпеть не может, когда мы теряем время попусту.

— Я вижу, вы привыкли ловко орудовать ножом!

— Да я уж почти пять лет тут работаю…

Памятуя о реакции Тоски, Дзамполь думал, как бы помягче сказать девушке о смерти берсальера. А Валерия с четкостью метронома продолжала резать салями, и, казалось, ничто не может нарушить размеренного ритма ее движений.

— Синьорина Беллато… Вы очень любили Нино Регацци?

— Нет.

— Вот как? Однако вчера…

— Это безумица Тоска подбила нас на совершенно дурацкий поступок!.. А мы с Изой ни в чем не можем ей отказать. А что до Нино… в какой-то момент я поверила, будто он и впрямь хочет на мне жениться, ну а потом, в кино, все поняла…

— И вы на него больше не сердитесь?

— Нет… В первую минуту я ужасно разозлилась, но Тоска и Иза куда красивей меня… А уж коль он и вправду сделал ребеночка Стелле, так и вообще говорить не о чем, так ведь?

— Да, как вы верно сказали, говорить больше не о чем…

— Не понимаю…

— Нино Регацци мертв.

Нож почти с той же равномерностью продолжал стучать по доске, и ухо инспектора уловило лишь чуть заметный сбой. Наконец, отрезав еще десяток кусочков салями, Валерия проговорила:

— А отчего он умер?

— Его закололи кинжалом.

— О! Бедный Нино… Мы-то болтали, что хотим его убить, но скорее для смеху… А может, еще какая девушка, которой он морочил голову, так и не смогла простить?

— Где вы провели вчерашний вечер, синьорина?

Вопрос нисколько не смутил девушку.

— У синьоры Ветуцци. Мы там готовились к празднику Сан-Альфонсо. Я ушла только в двенадцать часов, и домой меня провожала Лоретта Бонджоли.

Для порядка Дзамполь записал имена и адреса людей, названных Валерией, но заранее не сомневался, что алиби окажется вполне надежным. Теперь ему оставалось поговорить только с Изой Фолько.

— До свидания, синьорина… И желаю вам удачи…

Валерия не ответила. На пороге Алессандро оглянулся: она продолжала механически резать салями, и только на один аккуратный ломтик упала слезинка.

С того дня как она поняла, что беременна, и особенно после вчерашнего разговора с Нино, когда ей открылся весь его отвратительный эгоизм, Стелле было совсем не до смеха, и все же, войдя в дом и узрев пожилого синьора, под угрозой линейки старательно рассказывающего тетушке таблицу умножения, девушка невольно расхохоталась. Раскаты ее звонкого смеха привели тетку в чувство.

— Ma que! Стелла! — возмутилась она. — Как ты себя ведешь? А вы, синьор? Что вам понадобилось здесь, у самых моих ног? И как вы сюда вошли? Я не заметила…

Немного успокоившись, Стелла подбежала к Тарчинини.

— О, синьор, простите нас… простите меня… Но я еще ни разу в жизни не видела такого ученика… Я вам все объясню насчет тети…

Больная еще больше рассердилась.

— Что это ты собираешься объяснять, Стелла? Здесь все объясню я, и никто другой!

Ромео собирался без обиняков выложить все, что думает о таком обращении с комиссаром полиции, но, покоренный нежным очарованием Стеллы, промолчал. Паскуднику берсальеру явно не составило особого труда соблазнить эту хрупкую, большеглазую блондинку — такие девушки верят каждому слову. Стелла подхватила тетушку под белы руки и заставила встать.

— Пойдемте на кухню, zia mia[15]. Вам придется помочь мне с ужином, иначе Анджело страшно рассердится!

— Анджело — хороший мальчик… — пробормотала больная и ушла на кухню, к плите и кастрюлькам. Стелла закрыла за ней дверь.

— Синьор, прошу вас еще раз простить нас, но бедная женщина…

— Я знаю, синьорина… синьорина Дани, так? Стелла Дани?

— Да, синьор… Вы хотели поговорить со мной?

— С вашего позволения, синьорина.

Девушка предложила комиссару сесть. Ромео она все больше и больше нравилась, так что симпатия к красавцу берсальеру почти угасла — и как он мог не оценить по достоинству такое сокровище! Веронец совершенно позабыл и о том, что ему надлежит расследовать преступление, и что прелестное создание, сидящее напротив, вполне может оказаться убийцей. Вечный влюбленный, Тарчинини без всякой задней мысли, а лишь ради удовольствия говорить о любви, восторгаться и таять от умиления, принялся ухаживать за слегка изумленной Стеллой. А девушку этот поток слов совершенно сбивал с толку, хотя странный синьор казался ей добрым и славным человеком.

— Только что ваша бедная тетя живейшим образом напомнила мне детство, приняв за одного из своих прежних учеников, но когда вошли вы, синьорина, — Santa Madonna! — я подумал, что вижу фею!