Страстной четверг

Несмотря на профессиональные тревоги, в глубине души я испытывал некоторое облегчение от того, что больше не надо всеми правдами и неправдами сохранять инкогнито, тем более что все как будто сговорились сорвать с меня маску. Впрочем, я еще питал слабую надежду, что хотя бы комиссару Фернандесу это пока не удалось. Поэтому я написал Рут прямо на вашингтонский адрес. Мне не терпелось рассказать о встрече с Марией дель Дульсе Номбре и наших матримониальных планах. Правда, письмо требовало от меня особых стилистических ухищрений — я догадывался, что Рут, хоть и обрадуется, что я наконец обрету семейный очаг (это несколько успокоит старые угрызения совести), но тут же с чисто женским отсутствием логики подосадует, что теперь не она занимает первое место в моем сердце. Однако Рут — женщина слишком уравновешенная, чтобы легкая горечь превратилась в нечто большее, нежели чуть меланхоличное сожаление. Зато в письме к Алонсо я дал полную волю переполнявшему меня восторгу и описал Марию так, как мне хотелось. Кроме того, я набросал идиллическую картину будущего согласия между нашими семьями. Я не сомневался, что наша четверка отлично поладит, а потом, Бог даст, у «сеньора» Хосе тоже появится маленький друг. Я заранее просил друзей стать крестными моего будущего наследника. Счастье болтливо, и мне пришлось немало приплатить за то, чтобы мое внушительное послание отправили самолетом. И только уже возвращаясь в номер, я вдруг подумал, что ни слова не написал ни Рут, ни Алонсо о существовании Хуана.

Я подошел к «Агнцу Спасителя», когда Мария как раз запирала дверь магазина. О том, чтобы поцеловать невесту на улице, не могло быть и речи, если я не хотел навлечь на себя гнев полиции Каудильо и блюстителя нравов господина архиепископа Севильского. Но я взял девушку за руку и так посмотрел, что она покраснела. Меж тем, я просто хотел выразить, как люблю Марию, что сегодня она мне еще дороже, чем вчера, и наше счастье продлится целую вечность.

— Поспешим, Хосе… — шепнула мне девушка. — У сеньора и сеньоры Персель еще один гость, и он уже пришел.

И девушка тут же повела меня к небольшой, довольно далеко отстоящей от входа в магазин двери в квартиру хозяев. Едва переступив порог, мы попали в сумрачный холл, так что пришлось дать глазам привыкнуть к темноте, иначе надо было бы идти вслепую, вытянув перед собой руки. Мария стояла совсем рядом, так что я ощущал тепло ее тела, и, да простит меня Бог, попытался поцеловать ее в губы, как я это сделал бы в Вашингтоне, но девушка тут же увернулась.

— Не сейчас, Хосе… сейчас еще грешно…

Не знаю, право же, грешно или нет целовать любимую девушку, но то, что в Америке мне показалось бы кокетством, здесь я хорошо понимал и, как истинный андалусец, в глубине души не мог не одобрить. Мария взяла меня за руку и повела к каменной лестнице в самом конце коридора. Не успели мы подняться и на несколько ступенек, как я услышал звуки разговора. По словам моей невесты, глубокое раскатистое контральто принадлежало донье Хосефе, супруге Альфонсо Перселя, зато последнего Небо наградило писклявым, пронзительным фальцетом. Третий собеседник говорил по-испански с сильным акцентом, и, еще не добравшись до лестничной площадки, я успел заметить несколько грубых ошибок в грамматике.

Персели приняли меня весьма сердечно и представили своего гостя Карла Оберхнера, представителя текстильной фирмы из Гамбурга. Дон Альфонсо счел нужным подчеркнуть, что особенно счастлив принимать у себя в доме и француза и немца одновременно, по мере своих слабых сил способствуя таким образом примирению этих двух народов, чье взаимное согласие, по мнению дона Альфонсо, необходимо для спасения всего западного мира. Оберхнер крепко пожал мне руку. Этот высокий мужчина лет сорока, со светлой бородкой, напомнил мне героев Вагнера. Он любезно улыбался, но меня несколько смущали его холодные голубые глаза, тем более что я довольно часто ловил на себе их взгляд. С Марией он держался по-немецки любезно (это странное сочетание неотесанности и сентиментальности особенно шокирует, поскольку, благодаря первой вторая еще больше бросается в глаза). Может, потому что Мария не обращала на Оберхнера никакого внимания, а может, поскольку его присутствие ограждало меня от дружеской нескромности Перселей, но, так или иначе, сперва немец показался мне симпатичным малым.

Донья Хосефа заботливо посадила меня рядом с Марией, как только мы проглотили поданный в виде аперитива херес и перешли к столу, а потому настроение у меня мигом улучшилось. Мне, конечно, то и дело задавали вопросы насчет парижской жизни и работы, но я, сославшись на то, что приехал сюда отдыхать, старался не очень распространяться о своем положении в фирме Бижара. Зато Карл Оберхнер с удовольствием болтал о работе. На мой вкус, несколько тяжеловато он воспевал достоинства тканей фирмы «Элмер и сын» и удивительную красоту древнего ганзейского города. Я неплохо знал Гамбург, прожив там пять недель вместе с парижским хозяином моего отца, поэтому невольно вздрогнул, когда Оберхнер заявил, будто «Ангел милосердия» — знаменитая харчевня, построенная больше ста лет назад, где подают лучший в городе «rundstuk warm»[52], — стоит на Репербан, хотя любому туристу, проведшему в городе не больше суток, известно, что она находится на Хайн Хойерштрассе. Так каким же образом Карл, если он и в самом деле приехал из Гамбурга, мог допустить такую грубую ошибку? Меня чисто профессионально раздражало то, что я никак не мог подобрать на этот вопрос удовлетворительного ответа.

— Вам нравится Париж?

Невесте пришлось тихонько подтолкнуть меня локтем, и только тогда я сообразил, что вопрос обращен ко мне. А Мария, с обычной проницательностью почувствовав, что я отвлекся, ответила сама:

— Судя по тому, что Хосе нам рассказывал, вероятно, он любит Париж больше всего на свете. Правда, Хосе?

— После Севильи! — отозвался я, снова входя в роль.

Послышались радостные восклицания. Донья Хосефа, ни разу не выезжавшая за пределы Андалусии, спросила, правда ли, что Париж больше Мадрида, и можно ли, не впадая в ересь, сравнить его бульвары с калле де Алькала? Неутомимый Карл Оберхнер тоже заговорил о Париже и назвал несколько маленьких ресторанчиков, известных лишь гурманам, но опять не раз ошибался, указывая их расположение. Я тут же поправил немца, и он благодушно признал мою правоту. И что за игру он затеял? Оберхнер, вне всяких сомнений, прекрасно знал французскую столицу, так зачем ему понадобилось называть не те улицы? Случайно это или нарочно? И если нарочно, то с какой целью? Может, решил, что я такой же враль, и захотел проверить?

Худо-бедно, мы все же добрались до десерта, и донья Хосефа подала брасо де гитано[53], а ее муж откупорил бутылку мускателя. Хозяйка дома призналась, что не только обожает готовить, но и всегда воздает должное собственной стряпне, и тут сразу стало ясно, почему добрейшая матрона весит больше двух сотен фунтов, тогда как ее мужу рост и вес вполне позволили бы работать жокеем. Персели являли собой одну из тех внешне неподходящих пар, что так забавляют карикатуристов, однако, судя по бесконечным знакам внимания друг другу, отлично ладили. Было бы очень странно, сумей Карл Оберхнер придержать язык, хотя бы когда речь зашла о кулинарии. Воспев достоинства испанской кухни, он тут же признался, что, по его мнению, ничто не сравнится с кальблебервюрст[54] с лапшой и пивом. Честное слово, господин Оберхнер начинал здорово давить мне на психику, и я чувствовал, что очень скоро дам ему это понять.

К счастью, донья Хосефа, встав из-за стола, предотвратила взрыв. Мы перешли в маленькую комнату, на стене которой за резной решеточкой улыбалась покровительница Севильи Мария Сантисима де ла Эсперанса, иначе говоря, Макарена. Мне предложили бокал анисовой настойки, и я горько пожалел об отсутствии шотландского виски. Величественная в своем черном платье, хозяйка дома (если она надеялась, что цвет сделает ее фигуру стройнее, то совершенно напрасно) отвела нас с Марией в сторонку, а Карл Оберхнер вместе с Альфонсо уединился в углу у окна — очевидно, им хотелось поговорить о делах. Я заметил, что дневной свет придает странный сине-зеленый оттенок поразительному костюму сеньора Перселя — в клеточку, окаймленную красным, на ядовито-зеленом фоне. Признаюсь, это буйство красок убило меня, если можно так выразиться, с первой минуты.

— Дон Хосе, Мария говорила мне о ваших планах… Я ее очень люблю и потому от души рада… Здесь она в какой-то мере заменяла дочь, которую Господь не пожелал нам дать… И, не будь вы таким милым молодым человеком, я бы, кажется, вас возненавидела!

— Меня бы это глубоко опечалило!

Донья Хосефа улыбнулась.

— Вы истинный кабальеро, дон Хосе, и прекрасно умеете обманывать… А вы знаете, что лишаете нас настоящей жемчужины?.. Да уж что поделаешь, такова жизнь… Рано или поздно нам приходится расставаться со всеми, кого любим… Видите ли, дон Хосе, в моем возрасте начинаешь понимать, что лучше ни к кому не привязываться, если не хочешь однажды почувствовать себя очень несчастной…

Слова хозяйки растрогали Марию до слез. В порыве благодарности она схватила руку сеньоры Персель и быстро поднесла к губам. Не могу сказать, что мне это очень понравилось.

— И вы… разумеется, снова уедете в Париж, взяв с собой нашу Марию, дон Хосе?

— Если она согласится последовать за мной…

Донья Хосефа засмеялась.

— Только не пытайтесь уверить меня, будто вы в этом сомневаетесь!

Когда мы попрощались с Перселями и Марией (им пора было снова открывать магазин), Карл Оберхнер довольно настойчиво предложил проводить меня. Поэтому мы вместе поднялись до площади Сан-Фернандо, и лишь на пороге гостиницы тевтон наконец решился оставить меня в покое. Оберхнер протянул руку, и мне не оставалось ничего другого как пожать ее, но, надо думать, по выражению лица Оберхнер понял, как мало удовольствия мне это доставило.

— Вы не испытываете ко мне особой симпатии, верно, сеньор Моралес?

— Только не подумайте, будто… — немного смущенно пробормотал я.

Но Карл с живостью перебил, отметая вялые возражения:

— Да-да… Впрочем, для нас, немцев, это обычное дело… мы не умеем нравиться с первого взгляда, а потому слишком стараемся выставить напоказ все свои достоинства… Ну и, конечно, добираемся прямо противоположного результата… Только не воображайте, будто мы этого не замечаем… замечаем, естественно, но, увы, поздновато…

Ну вот, все же он растрогал меня, подлец, добился-таки своего!

— Нет, возможно, это мы, потомки древних римлян, не в меру чувствительны, и… — не желая оставаться в долгу, начал я, но немец опять перебил меня:

— Это очень любезно с вашей стороны, сеньор Моралес, но не особенно убедительно. Однако уж такие мы есть — все наши добрые намерения кончаются драмой. Своего рода проклятие, к которому мы никак не можем привыкнуть. Hasta la vista, senor Morales.[55]

— Con mucho gusto[56], senor Oberchner…

Самое смешное — что я не лукавил. Алонсо бы всласть похихикал над моей сентиментальностью.

Вечером я пришел в домик на Ла Пальма раньше Хуана, и Мария встретила меня одна. Она рассказала, что я произвел на Перселей превосходное впечатление и они надеются продолжить знакомство. Конечно, все это звучало замечательно, но ни в коей мере не объясняло лжи Карла Оберхнера насчет Гамбурга. И я рассказал о своих сомнениях Марии. С тех пор как мы с Карлом попрощались у двери гостиницы, я успел пораскинуть мозгами и теперь раскаивался в собственном благодушии. Моя невеста внимательно выслушала объяснения насчет «Ангела милосердия» и согласилась, что такая ошибка говорит о полном незнании города, где находится фирма, которую якобы представляет Оберхнер. Так для чего он явился к Перселям? Девушка пообещала поговорить с доньей Хосефой и предостеречь против немца.

Около десяти часов к нам присоединился Хуан. Физиономия его выражала столь явный восторг, что я без труда догадался: мой новый помощник очень доволен собой и намерен сообщить нечто важное. Швырнув кепку на стул и быстро чмокнув сестру, парень тут же повернулся ко мне.

— Готово дело, дон Хосе!

— Что ты имеешь в виду, Хуан?

— Я нашел вашего типа!

— Наркомана?

— Да.

Я вскочил. Наконец-то можно кое-что предпринять, а не сидеть сложа руки, ожидая, пока меня прихлопнут.

— Где он?

— Пьянствует в «Эспига де Оро»[57] на улице Гвадалете.

— Где это?

— Между Сан-Висенте и Торнео.

— Ага, ясно!

Я схватил шляпу.

— Неужто вы пойдете туда в такой поздний час, Хосе? — встревожилась Мария.

— Надо…

— Да еще в одиночку?

Хуан не преминул воспользоваться случаем.

— Я вас провожу!

— Нет!

На лице парня отразилось такое разочарование, что я счел нужным дать кое-какие объяснения.

— Послушай, Хуан… Пока никто не собирается лезть в драку. Я хочу просто последить за этим типом, а двоих преследователей заметить проще, чем одного.

— А вдруг на вас нападут?

— С чего бы это? Ну подумай сам! Парень наверняка даже не догадывается, что я за ним охочусь. Если мне повезет и я успею дойти до кабачка раньше, чем он оттуда уйдет, то подожду себе спокойненько и двинусь следом. А уж выяснив, где этот субъект живет, я с ним малость потолкую.

— Коли он захочет говорить!

— Успокойся… Я знаю, как заставить открыть рот самого отъявленного молчуна… И не волнуйтесь за меня! Завтра в два часа мы все втроем пообедаем в «Кристине», и я расскажу о своих ночных приключениях.

Уходя я чувствовал, что, несмотря на мой подчеркнуто жизнерадостный тон, не сумел убедить ни одну, ни другого.

Стояла такая ночь, каких никогда не бывает в Вашингтоне. Теплая и звездная. Если хорошая погода продержится, нас ждет очень приятная Святая неделя. Начиная с воскресенья севильцы практически перестанут ложиться спать по ночам. Предоставив иностранцам устраиваться на стульях вдоль предназначенных для процессий улиц, истинно верующие будут собираться в родных кварталах и пригородах вокруг тех изображений Девы, к которым питают особую преданность. Нет ничего трогательнее саэт, звучащих в утомленной долгим бдением толпе на рассвете, когда статуи Девы возвращаются в церковь. Последняя молитва, последняя просьба спасти и оградить от неведомых опасностей, ожидающих в те двенадцать месяцев, что отделяют верующих от следующей Святой недели.

Ну а пока, сеньор Моралес, вы вышли на улицу вовсе не для того, чтобы рассуждать о религиозном рвении андалусцев, — вам надо попытаться поймать субъекта, который чуть-чуть вас не убил, и, коли удача наконец улыбнется (хотя, по правде сказать, до сих пор вам ее жестоко не хватало), это станет первым звеном в цепочке, ведущей к Лажолету.

Такая перспектива несколько подбодрила меня, и я спортивным шагом, миновав Аламеда-де-Эркулес, свернул на улицу Санта-Анна. Я все еще хорошо помнил родной город. Добравшись до Сан-Висенте, я замедлил шаг и осторожно заглянул за угол, на улицу Гвадалете. «Эспига де Оро» я заметил сразу. У самого кабачка на тротуаре сидел какой-то пьянчуга, но, по всей видимости, собственный громкий монолог занимал его куда больше, нежели моя персона. Я поглядел сквозь стекло и тут же обнаружил своего наркомана. Он стоял, прислонившись к стойке, и полупустой бокал покачивался в дрожащих пальцах. Здорово, должно быть, нагрузился. Я вдруг почувствовал, что меня тянут за рукав, и обернулся, напружинив все мускулы. Но то был всего лишь пьянчужка. В нос мне шибанул густой запах спиртного — ужасающая смесь анисовой настойки и мансанилы.

— Вы католик, сеньор?

— Нет.

— Вот как…

Он несколько растерялся, видно, не сообразив, что таким категоричным ответом я хотел сразу положить конец разговору. Но от пьянчуги не так легко отвязаться.

— Ж-жаль, — икая, изливает он мне свое разочарование. — Иначе вы бы не отказались угостить меня стаканчиком…

Он вдруг с неожиданной злобой тычет в сторону кабачка.

— А там? Думаете, там есть добрые католики? А?

— Несомненно…

— Ну, так поглядите, черт возьми, сумею ли я найти хоть одного!

И пьяница нетвердой, но решительной походкой вваливается в кабачок. Не теряя из виду своего наркомана, я с любопытством наблюдаю, как несчастный любитель спиртного ищет столпов веры. Похоже, он рассудил верно, ибо все, к кому он обращался, грубо отпихивали беднягу. В конце кондов кто-то толкнул пьянчужку так сильно, что он отлетел к самой стойке и шлепнулся у ног моего наркомана. Тот даже не вздрогнул. Во всяком случае, не больше, чем если бы кто-то осторожно положил рядом с его бокалом цветок. Дабы восстановить равновесие, пьяница схватил наркомана за нога и, снова приняв вертикальное положение, начал изливать ему свою скорбь. Напрасный труд, ибо собеседник явно «отсутствовал». Раздосадованный пьянчуга обратился непосредственно к хозяину кабачка и тут наконец нашел истинно верующего, ибо кабатчик сунул ему под нос полный бокал. Пьяница залпом выпил, и его тут же вышвырнули из заведения. На все это ушло гораздо меньше времени, чем занял рассказ. Я скрылся в тени и с веселым любопытством наблюдал, как неутомимый бродяга, шатаясь, отправился на поиски других щедрых и благочестивых сограждан, накануне Святой недели готовых милосердно угостить ближнего рюмочкой горячительного. Я так долго смотрел вслед покачивающейся на каждом шагу фигуре, что едва не упустил добычу. Снова заглянув сквозь стекло, я увидел, как мой наркоман, бросив на стойку несколько смятых бумажек, соскользнул с табурета и побрел к выходу тем дробным «деревянным» шагом, что так характерен для подобных больных. Когда он выходил, я прижался к стене, но парень, даже не взглянув по сторонам, повернул направо, в сторону Торнео и Гвадалквивира. Я почти не сомневался, что он перейдет мост Изабеллы II и направится в Триану. Хорошенькая прогулка в перспективе, но меня переполняла кипучая энергия. Наркоман шел быстро и ни разу не обернулся. Надо думать, его сильно «ломало», а в таком случае человеку все равно — пусть за ним гонится хоть вся испанская полиция. Двигаясь следом, примерно метрах в тридцати, я тихонько посмеивался про себя: ну и физиономия была бы у парня, скажи ему кто-нибудь, что недавняя жертва висит у него на хвосте!

Добравшись до Торнео, красивого бульвара, украшенного двойными рядами деревьев, наркоман свернул налево, как я и предвидел, — в сторону моста. Преследоьание не составляло никаких трудов, и меня это вполне устраивало. Я надеялся наконец расквитаться за прежнюю неудачу. Неожиданно там, где начинается улица Паскуале Гаванго, мой «протеже» пересек бульвар и направился вдоль железнодорожного полотна. И что на него нашло? Перейдя пути, он спустился на набережную Баркуэта, по-прежнему оставаясь на севильской стороне Гвадалквивира. Идти стало труднее. Ночную тишину заполнили шумы и шорохи большой реки, ее влажное дыхание несколько успокоило сжигавший меня азарт, и я начал всерьез задумываться, какого черта наркомана понесло в столь безлюдное место. Мы уже подходили туда, где Гвадалквивир расширяется, прежде чем разделиться на рукава, то есть примерно на уровне Кордовского вокзала, и тут я услышал за спиной осторожные шаги. Прежде чем обернуться, я инстинктивно отскочил в сторону. Передо мной стоял незнакомый тип и, судя по зажатому в руке ножу, явно не питал добрых намерений. Отражать нападение вооруженного противника — чуть ли не первое, чему нас учили на уроках дзю-до, и через секунду я уже крепко держал парня за руку, намереваясь по всем правилам швырнуть его через себя, как вдруг, слегка повернув голову, заметил, что к нам во всю прыть спешит наркоман. Пришлось отпустить первого нападавшего и заняться старым знакомым, очевидно намеревавшимся загладить оплошность, допущенную им на Ла Пальма. От первого удара дубинкой я увернулся и одновременно как следует шарахнул парня с ножом пониже пояса. Тот на редкость некрасиво выругался. Но я не успел отпраздновать победу, ибо моя мнимая добыча, так хитро заманившая меня в ловушку, перешла в наступление, и новый удар дубинки рассек мне щеку. Я пошатнулся от боли, но все-таки успел съездить по физиономии убийце с ножом, прежде чем еще один удар дубинки окончательно отбил у меня интерес ко всем на свете приключениям, в том числе и к моим собственным.

Придя в сознание и увидев два склоненных надо мной лица, я подумал, что меня ожидают еще несколько крайне неприятных минут, и нарочно повел себя вызывающе.

— Ну что, довольны собой, молодые люди?

Тот, что стоял ближе, улыбнулся и отвесил легкий поклон.

— Господь свидетель, я сделал все, что мог, сеньор. Думаю, еще чуть-чуть, и вы перестанете страдать от чего-либо, кроме сильной мигрени. Благодарите Бога за то, что у вас такой крепкий череп, иначе он не выдержал бы ударов дубинкой.

Его спутник расхохотался, и только тут, обведя глазами комнату, я сообразил, что каким-то образом попал в кабинет врача.

— Но… кто же привел меня сюда?

— Я, сеньор.

И тот, кто только что смеялся, в свою очередь, слегка поклонившись, представился:

— Инспектор полиции Валерио Лусеро.

— Так, выходит, бандиты оставили меня на Баркуэта?

— Не совсем так, сеньор. Когда я подоспел, они как раз собирались бросить вас в Гвадалквивир.

— И где же они?

— Одному удалось сбежать, а второй — в морге… Ему непременно хотелось огреть меня дубинкой…

Значит, тот, кто пытался меня убить в Ла Пальма, мертв. Думая обо всех неприятностях, которые он мне причинил, я не мог не испытывать от такого исхода некоторого удовлетворения, но, с другой стороны, теперь, после гибели наркомана, у меня не оставалось никакой надежды выйти на Лажолета. Разве что попробовать отыскать водителя-давителя из Трианы… Короче говоря, я не продвинулся ни на йоту и, честно говоря, почти потерял надежду выполнить задание Клифа Андерсона. Но, какую бы горечь я ни испытывал, не следовало забывать, что этот севильский инспектор полиции спас мне жизнь.

— Я благословляю случай, благодаря которому вы оказались на Баркуэта, сеньор.

— Это не случай, сеньор, а приказ комиссара Фернандеса.

И, увидев, что я смотрю на него во все глаза, полицейский вкрадчиво добавил:

— Я следил за вами от Ла Пальма, сеньор Моралес, сменив своего коллегу Премиасо. А тот, в свою очередь, шел за вами от «Сесил-Ориента». Возле Торнео я потерял вас из виду, поэтому-то и не успел вовремя добраться до Баркуэта…