Шарль Эксбрайя
      Семейный позор
      Роман
      Пер. с франц. М.Мальковой.
      ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      Элуа Маспи
      Селестина Маспи - его жена
      Бруно Маспи - их сын
      Перрин Адоль
      Дьедоннэ Адоль - ее муж
      Пэмпренетта - их дочь
      Пишранд - старший инспектор полиции
      Ратьер - инспектор
      Тони Салисето - главарь банды
      Антуан Бастелика, Луи Боканьяно - его подручные
      Фернанделю - в память
      о наших встречах.
      Ш.Э.
      ГЛАВА I
      Они шли, взявшись за руки и не говоря ни слова. Майское солнце играло на покрытых барашками пены волнах моря, и, казалось, сам воздух источает сияние. Молодому человеку исполнилось двадцать два года, девушке семнадцать. В таком возрасте всегда воображаешь, будто жизнь готовит тебе одни несравненные радости. Они любили друг друга с тех пор как себя помнили, и уже тогда не сомневались, что у него не будет иной жены, а у нее супруга.
      Молодой человек только что вернулся из армии, девушка - закончила школу. Впрочем, на уроках она в основном писала письма возлюбленному, хотя пылкие чувства облекались не в самую блестящую форму. Но только дураки считают, будто орфография имеет какое бы то ни было отношение к любви. Медленным шагом они гуляли по Фаро, и сад казался им настоящим преддверием рая. Девушка смотрела на парня с восхищением, он на нее - с нежностью, и оба думали, что впереди у них целая вечность. Проходившая мимо старуха с улыбкой посмотрела на влюбленных. Они чуть снисходительно улыбнулись в ответ, не понимая, как это можно постареть.
      Молодые люди сели на скамейку на самом краю высокого уступа над морем. Все это было им с детства знакомо, но от красоты пейзажа захватывало дух, и оба едва осмеливались дышать. Девушка склонила голову на плечо возлюбленного, он обнял ее за плечи, и та замурлыкала, как счастливый котенок, потом вдруг отстранилась, вытащила из-за корсажа ладанку и благоговейно поцеловала.
      - Что это с тобой, Пэмпренетта? - ласково спросил парень.
      - Я благодарю добрую Богоматерь за то, что она дала мне такое счастье!
      - Так ты веришь в Богоматерь, в ад, чистилище и рай?
      Девушка слегка отстранилась и посмотрела ему в лицо.
      - Неужто в полку ты так изменился, Бруно? Ты больше не любишь нашу добрую Святую Деву? Если да, то лучше не говори, а то мне будет слишком больно!
      Бруно поцеловал Пэмпренетту, ибо ему всегда хотелось ее целовать, даже когда девичья логика ставила его в тупик.
      - Конечно, люблю, моя Пэмпренетта, по-прежнему люблю нашу добрую покровительницу и не далее как вчера ходил в собор Нотр-Дам де-ла-Гард ставить свечку, чтобы мой отец дал согласие на наш брак, да и твой не возражал.
      У девушки отлегло от сердца.
      - Ах, как хорошо! - воскликнула она. - А то я уж было испугалась...
      Парень снова обнял возлюбленную.
      - Но, дорогая моя, раз ты любишь Святую Деву, тебе ведь хочется ее радовать?
      - Естественно! Что за вопрос?
      Он понизил голос:
      - Тогда почему ты ее огорчаешь... воровством?
      Она вырвалась из его объятий, на сей раз рассердившись по-настоящему.
      - Ты назвал меня воровкой?
      - Ну а кто же ты еще, моя красавица?
      Пэмпренетта возмущенно вскочила.
      - Ах, вот как? Я думала, ты привел меня сюда поговорить о любви, а вместо этого оскорбляешь!
      Памела Адоль, или, как ее называли близкие, Пэмпренетта, была еще совсем девочкой, а потому расплакалась, словно малое дитя. Бруно Маспи никогда не мог спокойно видеть ее слез. Он взял девушку за руку и, притянув к себе, снова усадил на скамейку.
      - Послушай меня, Пэмпренетта... Чем ты занималась с тех пор, как окончила школу?
      - Но...
      - Тс!.. Ты помогаешь отцу обманывать таможенников и тащишь все, что только можно стянуть на набережной.
      - Ага, видишь? Сам же говоришь, я не ворую, а тащу!..
      - В тот день, когда тебя схватят полицейские, они наверняка не станут заниматься подобными тонкостями... Или тебе очень хочется в тюрьму?
      - Мне? Да ты что, Бруно, с ума сошел? Во-первых, легавые меня никогда не поймают! Они меня даже не видят...
      - Зато видит наша добрая Богородица!
      - Ну, тогда она не может не заметить, что я никогда ничего не беру у бедных!
      Бруно вздохнул, понимая, что спорить бесполезно. Пэмпренетта была так простодушно аморальна, что и сердиться-то на нее он не мог. Парень поцеловал девушку.
      - Так ты меня все-таки любишь? - шепнула она.
      - Ну как же я могу тебя разлюбить, если люблю так давно?
      Ничего другого Пэмпренетте и не требовалось. Уже забыв о причине недавней размолвки, она крепче прижалась к любимому.
      - Расскажи мне, как мы будем жить, когда поженимся? - выдохнула она.
      - Ну...
      - Нет, сначала опиши мне день нашей свадьбы...
      - Мы поженимся на Святого Жана... но для этого тебе ведь придется исповедаться?
      - Ну и что? Представь себе, я трижды в год хожу на исповедь! А как же иначе?
      Бруно подумал, что, если Пэмпренетта говорит правду (а она явно не обманывала - просто наверняка не считала грехом то, что принято называть таковым), отцу-исповеднику приходится слушать престранные вещи. Не догадываясь, о чем думает ее возлюбленный, девушка с жаром продолжала:
      - Папа подарит мне чудесное свадебное платье, которое он привез из Италии, а мама обещала дать свое жемчужное ожерелье, знаешь, то самое...
      - ...которое украли пятнадцать лет назад в Каннах, а Доминик Фонтан по кличке Богач продал твоему отцу?
      - Да, именно! С ума сойти, какая у тебя память!
      - Боюсь, как бы полиция тоже о нем не вспомнила...
      - Полиция? А ей-то какое дело? Папа заплатил за ожерелье, разве нет? И что за мысли тебе иногда приходят в голову, Бруно!
      Парень лишь улыбнулся.
      - И тем не менее... Сдается мне, у нас на свадьбе будет немало полицейских...
      Пэмпренетта тут же ощетинилась.
      - Легавые на нашей свадьбе? Да кто же это их позовет?
      - Легавых, как ты их называешь, Пэмпренетта, никогда не приглашают, они приходят сами... Пойми, если все друзья наших родителей явятся на свадьбу, это будет самое крупное собрание всех багаленти* побережья за последние тридцать лет! И можешь не сомневаться, полиция не упустит такого случая взглянуть, как поживают ее... подопечные и освежить в памяти кое-какие лица... А потому даю тебе добрый совет: спрячь свое ожерелье и носи его только дома, хорошенько закрыв дверь. Иначе ты рискуешь провести медовый месяц в Бомэтт**...
      ______________
      * Преступников. - Примеч. авт.
      ** Марсельская тюрьма. - Примеч. авт.
      - Это несправедливо...
      - А по-твоему, та, у кого укради тогда ожерелье в Каннах, сочла это справедливым?
      Довод, очевидно, смутил Пэмпренетту, и она слегка замялась.
      - Ну, это было так давно...
      - Думаешь, если бы его сперли у тебя, через пятнадцать лет ты бы на это чихала?
      - Ну нет!
      Девушка обиженно надулась.
      - И вообще, ты сбиваешь меня с толку всеми этими рассуждениями, добавила она. - Чего ты, собственно, хочешь?
      - Чтобы ты больше не воровала...
      - И по-твоему, хорошо, если я начну бездельничать?
      - Но ты могла бы работать.
      - А я что делаю?
      Бруно взял ее за руки.
      - Послушай меня, Пэмпренетта... Я люблю тебя больше всего на свете и не хочу потерять... А это неизбежно случится, если ты собираешься продолжать в том же духе. Сколько лет твой отец провел в тюрьме?
      - Не знаю...
      - А мать?
      - О, мама - не так уж много... наверняка меньше твоей!
      - Свою мать я почти не знаю. По воскресеньям бабушка водила нас смотреть на нее сквозь прутья решетки... И ты бы хотела нашим детям такого же существования?
      - H-н... ет.
      - И чтобы они стали жульем, как наши родители?
      Пэмпренетта вспыхнула и гневно выпрямилась.
      - А ну, повтори, что ты сказал!
      - Что наши родители мошенники.
      - Ах, значит, я не ослышалась... это... это ужасно... Ты чудовище, Бруно! Ты смеешь оскорблять тех, кто произвел нас на свет? И при этом говоришь о каком-то уважении к Святой Деве, той, кого божественный сын поцеловал у подножия креста?
      Бруно в отчаянии воздел руки.
      - Но какая связь...
      - Надо почитать отца и матерь своих!
      - Да, когда они достойны уважения!
      - О! Так скажи сразу, что мой отец каналья!
      - А кто же еще? С утра до вечера он обкрадывает государство!
      - И вовсе нет! Просто папа отказывается подчиняться законам, которых не одобряет.
      - Все преступники говорят то же самое.
      - Но папа никого не убивал!
      - Из-за него мужчины и женщины часть жизни провели в тюрьме, из-за него таможенники убивали контрабандистов, работавших под его же началом, а многие портовые полицейские оставили вдов и сирот. И ты еще уверяешь, будто твой папочка не последний мерзавец?
      - Я никогда тебе этого не прощу, Бруно! И вообще, по какому праву ты так со мной разговариваешь? Твой отец...
      - То же самое я думаю и о нем, если тебя это утешит.
      - Ты попадешь в ад!
      - В ад? Только за то, что я хочу, чтобы ты стала честной и наши дети воспитывались в уважении к законам? Да ты, похоже, совсем спятила!
      - Вот-вот, давай, оскорбляй теперь меня! Ипполит был совершенно прав!
      Бруно приходил в дикую ярость, стоило ему услышать имя Ипполита Доло, своего ровесника, почти так же долго увивавшегося вокруг Пэмпренетты.
      - И в чем же он прав, этот Ипполит?
      - Он верно говорил, что с тобой мне нечего и надеяться на счастье!
      - А с ним, значит, тебя ждет райское блаженство, да?
      - Почему бы и нет?
      - Ладно, я все понял. Зря я не верил тем, кто писал мне, что, пока я сражаюсь в Алжире, ты обманываешь меня с Ипполитом!
      - И ты допустил, чтобы тебе писали обо мне такие гадости? Ты читал эту грязную ложь? Так вот как ты меня уважаешь?
      - Но ты же сама сказала, что Ипполит...
      - Плевать мне на Ипполита! И все равно я выйду за него замуж, лишь бы тебе насолить!
      - Нет, ты выйдешь за этого типа, потому что в восторге от его рыбьих глаз!
      - И вовсе у него не рыбьи глаза!
      - Ох, как ты его защищаешь!
      - Только из-за твоих нападок!
      - А по-моему, ты просто его любишь!
      - Ну, раз так - прекрасно! Пусть я его люблю! Ипполит станет моим мужем! Он-то позволит мне носить ожерелье! И не назовет меня воровкой.
      - Естественно, потому что Ипполит тоже вор и закончит свои дни на каторге!
      - Что ж, хорошо... Прощай, Бруно... Мы больше никогда не увидимся... и не ты станешь отцом моих детей...
      - Тем хуже для них!
      - И потом, ты ведь сам не хотел бы иметь малышей от воровки, а?
      - Чего бы я хотел - так это никогда не возвращаться из Алжира. Сколько моих друзей, отличных ребят, там поубивали... так почему не меня? Это бы все уладило, и я умер бы, так и не узнав, что ты готова мне изменить...
      Мысль о том, что ее Бруно мог погибнуть, заставила Пэмпренетту забыть обо всех обидах. Она кинулась парню на шею и, рыдая, сжала в объятиях.
      - Умоляю тебя, Бруно, не говори так! Что бы сталось со мной без тебя? Я сделаю все, как ты хочешь! Если надо, готова даже устроиться прислугой...
      - Но Ипполит...
      - Чихать мне на Ипполита! И вообще у него рыбьи глаза!
      И все исчезло, кроме охватившей их обоих нежности.
      - Моя Пэмпренетта...
      - Мой Бруно...
      - Ого, я вижу, вы неплохо ладите друг с дружкой?
      Молодые люди слегка отпрянули и смущенно посмотрели на улыбавшегося им высокого и крепкого мужчину лет пятидесяти. Оба прекрасно его знали: инспектору Констану Пишранду не раз случалось по той или иной причине отправлять за решетку всех членов семейств Маспи и Адоль. Однако никто не таил на полицейского обиды, напротив, его воспринимали чем-то вроде домашнего врача, назначающего мучительное, но неизбежное лечение. Пишранд никогда не принимал ни крохи от своих подопечных, но всегда беспокоился об их здоровье и житье-бытье, ибо, несмотря на суровый вид, в душе был человеком добрым и даже испытывал некоторую привязанность к своим жуликам.
      - Ну, Памела, рада возвращению Бруно?
      - Конечно, месье Пишранд.
      Полицейский повернулся к молодому человеку:
      - Видел бы ты, как она убивалась тут без тебя... прямо жалость брала... - Инспектор понизил голос. - Такая жалость, что, честно говоря, ради тебя, Бруно, я даже слегка изменил долгу... Один или два раза мне следовало бы схватить ее за руку с поличным, но уж очень не хотелось, чтобы ты нашел свою милую в исправительном доме... А потому я только наорал на нее хорошенько, но при такой-то семье, сам понимаешь, чего можно ждать от бедняжки...
      Задетая за живое Пэмпренетта тут же возмутилась:
      - Я не хочу слушать пакости о своих родителях!
      Инспектор вздохнул.
      - Слыхал, Бруно? Ну, Памела, так ты любишь или нет своего солдата?
      - Само собой, люблю! Что за идиотский вопрос?.. О, простите, пожалуйста...
      - А раз любишь, так почему изо всех сил стараешься как можно скорее с ним расстаться? Вот ведь ослиное упрямство! Или ты всерьез воображаешь, будто законы писаны не для мадемуазель Памелы Адоль и я позволю ей до скончания века обворовывать ближних?
      - Я не ворую, а тибрю...
      - Что ж, можешь положиться на судью Рукэроля - он тоже стибрит у тебя несколько лет молодости, дура! Пусть твой отец хоть помрет за решеткой - это его дело, но ты не имеешь права так себя вести, раз тебе посчастливилось добиться любви Бруно! И вообще, пожалуй, мне лучше уйти, а то руки чешутся отшлепать тебя хорошенько, паршивка ты этакая!
      И с этими не слишком ласковыми словами инспектор Пишранд удалился, оставив парочку в легком оцепенении. Первой пришла в себя Пэмпренетта.
      - Бруно... почему ты позволил ему так со мной разговаривать?
      - Да потому что он прав.
      - О!
      - Послушай, Пэмпренетта, я хочу гордиться своей женой, хочу, чтобы она могла повсюду ходить с высоко поднятой головой.
      - Никто не может сказать обо мне ничего дурного, или это будет просто вранье! Клянусь Богоматерью! - с обезоруживающим простодушием ответила девушка.
      Убедившись, что все его доводы бесполезны, Бруно не стал продолжать спор. Он обнял возлюбленную за талию.
      - Пойдем, моя красавица... мы еще потолкуем об этом, когда мой отец скажет "да" и твой скрепит договор.
      - О, папа всегда делает то, что я хочу, но вот твой... Думаю, он согласится принять меня в дом?
      - А почему бы и нет?
      - Потому что твой отец - это фигура! Не кто-нибудь, а сам Элуа Маспи!
      Элуа Маспи действительно занимал видное положение в марсельском преступном мире. Все, кто жил вне закона, включая убийц, торговцев наркотиками и сутенеров (их Элуа считал людьми без чести и совести и не желал иметь с ними ничего общего), признавали непререкаемый авторитет Маспи. Несколько раз по наущению какого-нибудь каида* на час убийцы, а заодно торговцы наркотиками и женщины пытались силой низвергнуть Маспи с пьедестала. Однако при каждой такой попытке они наталкивались на сопротивление всей массы марсельских воров, мошенников и прочих верных соратников Элуа, и те жестоко вразумляли нападавших. Полиция же спокойно наблюдала за стычкой, потом отправляла побежденных в больницу, а победителей в тюрьму. В последние годы оба крупных клана фокийской шпаны** делали вид, будто не замечают друг друга, и старались сосуществовать по возможности мирно. С той поры авторитет Элуа Маспи еще больше укрепился, и уже никто не пробовал бунтовать против его владычества.
      ______________
      * Главарь банды. - Примеч. перев.
      ** Марсель стоит на месте древней Фокии. - Примеч. перев.
      Элуа родился в Марселе сорок пять лет назад в одном из кварталов Старого Порта, впоследствии разрушенном нацистами. Он был высок, скорее худощав и придерживался весьма лестного мнения о себе самом. Родители, деды и прадеды Маспи сидели в тюрьме при любых режимах и расценивали как имперские, так и республиканские пенитенциарные учреждения как своего рода дачу. Вынужденный отдых не доставлял им особого удовольствия и часто отдавал смертельной скукой, но поскольку каждый Маспи с детства готовился к подобной неприятности, то и переживал ее достаточно спокойно.
      Поколениям Маспи-заключенных соответствовали такие же поколения тюремщиков, и эта преемственность с обеих сторон, ставшая своеобразной традицией, порождала если не взаимное уважение, то определенное дружелюбие. Именно в тюрьме Адель Маспи, мать Элуа, познакомилась со своей будущей снохой Селестиной. Женщины спали рядом в одной камере и долгими ночами вели задушевные разговоры. В конце концов Адель решила, что из этой не особенно ловкой воровки, если ее как следует натаскать, получится великолепная жена для Элуа, чья репутация уже начала укрепляться, и в преступном мире стали поговаривать о будущем Великом Маспи. Элуа полностью доверял опыту матери и без всякого сопротивления женился на хорошенькой девушке, а Селестина вполне оправдала ожидания Адели. Супруги жили не хуже других обывателей, если не считать того, что время от времени кто-то из них исчезал на несколько месяцев, а то и лет, но Маспи всегда старались устроить так, чтобы кто-то из женщин непременно оставался дома - это спасало детей от вмешательства благотворительных организаций. Частые расставания не дали Элуа пресытиться обществом Селестины, а последней - устать от мужа. И каждая встреча превращалась в новое свадебное путешествие, причем рождение Бруно, Эстель, Фелиси и Илэра красноречиво свидетельствовало о радости вновь обретших друг друга супругов.
      Правда, старший сын, Бруно, с младых ногтей тревожил родителей излишней, по их мнению, любовью к учебе, чистоте и аккуратности. Но Элуа и Селестина тешились надеждой, что, став взрослым, их мальчик благодаря постигнутым наукам станет одним из тех выдающихся мошенников, о чьих подвигах говорит весь Марсель. Однако, несмотря на все надежды (или хотя бы видимость оных), Маспи все же испытывали тайную тревогу: а что, если вопреки родительскому примеру Бруно пойдет по дурной дорожке, то есть переметнется на сторону порядка и закона? К счастью, остальные дети полностью удовлетворяли родителей. К пятнадцати годам Эстель стала первоклассной карманной воровкой. Двенадцатилетняя Фелиси с ее наивным детским личиком без труда вытягивала деньги из ни в чем не повинных пожилых джентльменов, уверяя, будто они пытались обойтись с ней самым гнусным образом, и несчастные платили во избежание скандала. Что до Илэра, то едва мальчику исполнилось восемь лет, родителям уже не надо было заботиться ни о его прокорме, ни о карманных деньгах. Каким образом он добывал необходимое, Илэр держал в тайне.
      Вот уже почти пять лет Элуа и Селестина как будто удалились от дел. Оба полагали, что в их возрасте сидеть в тюрьме слишком мучительно, особенно зимой, а лето они предпочитали проводить в деревенском домике, построенном ими в Сормиу. А потому Маспи довольствовался тем, что на них работали другие, взимая за каждую услугу весьма внушительный процент. Все начинающие жулики приходили учиться к Элуа, а тот вносил поправки в их планы и постоянно напоминал, как опасно брать с собой оружие. Маспи и его супруга установили определенный тариф за каждую консультацию и получали свою долю с любого удачного грабежа. Платили им и скупщики краденого, чьи адреса они давали клиентам. Кроме того, Маспи выступали посредниками в крупных контрабандных операциях. И тем не менее жили они очень просто, в небольшой квартирке на улице Лонг-дэ-Капюсэн. Элуа не допускал, чтобы дети нарушали заведенный в доме порядок или невежливо обращались с дедом и бабкой. Что до этих последних, то Элуа и Селестина не упускали случая поинтересоваться их мнением и внимательно слушали, хотя далеко не всегда следовали совету. Просто Элуа хотел, чтобы его папа с мамой, обладатели более чем впечатляющих досье, так и не почувствовали, что немного отстали от времени.
      Пэмпренетта не ошиблась: Элуа Маспи был и в самом деле крупной фигурой.
      В тот сентябрьский день в доме Маспи, особенно в гостиной, царила страшная суета. Именно там готовили все необходимое, чтобы на должном уровне принять друзей. Все разоделись в праздничные одежды. В креслах по обе стороны большого аквариума сидели свежевыбритый дедушка Сезар в жестком целлулоидном воротничке и бабушка Адель в черном платье, на котором блестел золотой крестик (украденный во время немецкого паломничества в собор Нотр-Дам де-ла-Гард). Оба казались воплощением почтенной старости, родоначальниками новых поколений, хранителями семейных традиций. Эстель, свеженькая и улыбчивая, в свои восемнадцать лет по праву считалась самой красивой девушкой квартала, и от воздыхателей не было отбою, но мать никогда не согласилась бы взять в зятья какого-нибудь мелкого воришку. В кругу Маспи тоже существовала своя иерархия, только гербы заменяло число лет, проведенных в тюрьме. Имело значение и то, в какой именно. Пятнадцатилетняя Фелиси в белом платье из органди улыбалась, как ангел, хотя ее небесным покровителям нередко приходилось закрывать лицо от стыда. Девочка следила, чтобы ее братишка Илэр, чувствовавший себя в двенадцать лет настоящим мужчиной, вел себя как воспитанный ребенок, а не изображал "крутого" гангстера. Гостей пригласили к пяти часам. Ждали самых близких и достойных тех, чья репутация давно утвердилась. Когда все уже было готово, Элуа обвел гостиную величественным взглядом и соблаговолил выразить полное удовлетворение. От комплимента мужа Селестина, которую так и не сумели вывести из равновесия ни самые разные полицейские, ни бесконечные допросы, зарделась, как роза. Растроганный Маспи с любовью обнял жену за плечи.
      - А, Тина? - Он широким жестом обвел комнату. - Как, по-твоему, мы кое-чего достигли в жизни, верно?
      Мадам Маспи, называвшаяся в отличие от бабушки младшей, тихонько закудахтала от удовольствия. Элуа повернулся к отцу с матерью:
      - А вы что скажете?
      Адель промолчала, как почтительная супруга, предоставляя своему мужу Сезару высказать их общее мнение.
      - Все отлично, сын... Ты хороший мальчик, и мы тобой довольны. И праздник получится что надо!
      - Еще бы! Это ведь обручение малышей!
      Селестина робко, ибо дома она всегда держалась тише воды, ниже травы, как будто все еще не оправилась от потрясения, что Маспи приняли ее в свой клан, спросила:
      - Ты и впрямь думаешь, что наш Бруно хочет взять в жены Пэмпренетту, Элуа?
      - Да послушай, несчастная, он уже лет семь-восемь вертится вокруг нее, а поскольку Бруно отлично знает, что я не склонен шутить с вопросами нравственности, надо думать, у него серьезные намерения! Впрочем, спроси у Эстель...
      Та подтвердила, что ее ровесница Памела, или Пэмпренетта, до безумия влюблена в Бруно и хранила ему верность, несмотря на все приставания Ипполита Доло, который так и ходил за ней хвостом.
      - Вот уж кому следовало бы попритихнуть, - заметил Элуа, - если не хочет нажить крупные неприятности!
      Фелиси завидовала Пэмпренетте, считая ее гораздо красивее, а потому ядовито заметила:
      - Вот только Пэмпренетта ужасно боится, что ты не захочешь взять ее в невестки, папа!
      - А почему?
      - Она говорит, мы настолько выше их...
      Маспи благодушно махнул рукой.
      - Да, верно, Дьедоннэ Адоль уже не тот, что прежде, но это вполне приличная семья, и мне этого достаточно. А кроме того, у Пэмпренетты особый шик! Надеюсь, она сумеет оказать должное влияние на Бруно.
      Должное влияние, на которое намекал Элуа, было совершенно противоположно тому, что обычно вкладывают в это понятие законопослушные граждане.
      * * *
      Наконец наступил час, когда друзья Элуа покинули свои пристанища, чтобы откликнуться на приглашение Великого Маспи.
      Когда Адольф Шивр, он же Крохобор, появился на пороге своего дома на улице Тиран под руку с женой, толстухой Ольгой, обитатели квартала замерли в полном восхищении. Шивр облачился в костюм цвета палого листа и ярко-зеленый галстук. А Ольга с трудом держалась на каблуках-шпильках - ни дать ни взять фрегат, борющийся с волнами, стараясь не разбиться о скалы.
      В окружении Элуа Маспи Шивра считали полным ничтожеством, ибо бедняга Адольф никогда не мог придумать ничего путного. Он кое-как перебивался за счет мелких махинаций, и каждая оказывалась еще никудышнее предыдущей. Но Элуа продолжал питать к Адольфу дружеские чувства, памятуя о его отце Жюстэне. Уж тот-то был настоящим мужчиной...
      Доло смахивали на парочку землероек. Жоффруа Доло, мужчина во цвете лет, едва достигал метра шестидесяти шести и не мог ни минуты усидеть на месте. Этот хорошо известный полиции грабитель постоянно держался начеку. Легендарная осторожность принесла ему кличку "Иди Первым", ибо именно такой приказ он давал тем или тому, кто шел с ним на дело. Его жена Серафина являла собой уменьшенную копию супруга. Трудно даже представить себе более подходящую пару.
      К несчастью, их сын Ипполит мало походил на родителей, вырос настоящим бандитом, и наиболее проницательные сулили ему самое мрачное будущее. Сей смазливый малый полагал, что его отец зарабатывает слишком мало. Сам он метил куда выше и жил в ожидании крупного дела, которое бы обеспечило ему достойное положение.
      Амедэ Этуван, или Двойной Глаз, из-за слабого здоровья так и не смог занять определенное место среди марсельского жулья. Высокий, тощий и бледный, он стал чем-то вроде "паблик рилэйшн" как для местных злоумышленников, так и для тех, кто ненадолго заглядывал в деревню Фокию. Его жена Зоэ расчесывала седые волосы на прямой пробор и одевалась примерно как солдат Армии Спасения, но под видом благотворительности принимала дома, на улице Кок, клиентов своего мужа.
      В отличие от остальных Фонтан и его жена вполне процветали. Доминик Фонтан по кличке Богач славился как самый крупный скупщик краденого на всем побережье. Он платил наиболее высокую цену и не интересовался пустяками. Для прикрытия Доминик завел антикварный магазин на улице Паради и там вел дела лишь с солидными клиентами, способными представить документы о происхождении вещи и потребовать по всем правилам выписанный счет. Однако основные доходы приносили Фонтану тайные сделки, которые он заключал у себя на вилле в Сен-Жинье. В пятьдесят лет этот мужчина с открытым и честным лицом и слегка округлившимся животиком казался воплощением порядочности. Во Франции толстяки всегда внушают доверие. По сравнению с мужем Валери Фонтан казалась довольно невзрачной, зато была преданной супругой и принимала дела Доминика близко к сердцу. Кроме того, она могла определить цену камня с одного взгляда и установить подлинность картины, просто погладив ее и понюхав краску. Короче говоря, вполне приличная семья. К Великому Маспи они приехали на белой "ДэЭс".
      Что до Адолей, то из поколения в поколение и отцы, и сыновья жили контрабандой и воровством на набережных. Однако длинный и довольно унылый Дьедоннэ мало походил на романтического героя, каким принято считать контрабандиста. Впрочем, Адоль уже давным-давно не принимал участия ни в каких операциях, а лишь составлял планы для отлично вымуштрованных подручных. Дьедоннэ едва исполнилось пятьдесят лет, но выглядел он неважно и за иссиня-бледное лицо и нездоровое ожирение его прозвали Суфле. Адоль вечно жаловался на усталость и с каждым днем все больше полагался на свою жену Перрин. В конце концов бразды правления окончательно перешли в ее руки. Это была крепкая, широкоплечая женщина, но лицо ее еще сохранило следы легендарной красоты уроженок Прованса. Единственной слабостью сей энергичной дамы была ее дочь Памела, она же - Пэмпренетта, которой прощалось решительно все, кроме, разумеется, нарушения приличий. Хорошо зная мать, молодые люди не решались приставать к девушке с дурными намерениями.
      Адоли испокон веков жили в уютной квартирке на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда они вышли из дома, направляясь к Элуа, вся троица выглядела более чем благопристойно: отец семейства - в добротном, удобном костюме, мать твердо ступала по земле, даже не пытаясь затянуть пышные формы в корсет, а тоненькая изящная дочь надела платье в цветочек, накидку и белые перчатки. И прохожие, глядя на них, думали, что вот, мол, типичный образчик добропорядочной французской семьи. А Дьедоннэ и его домашние с легким сердцем двигались дальше.
      Бруно вернулся домой незадолго до начала торжества. Его ласково побранили за то, что все заботы достались другим, спросили, уж не считает ли он себя каким-нибудь пашой или воображает, будто это его праздник, а не мамин, и т.д. Но Бруно не отвечал на шутки сестер и брата, ибо его слишком занимал вопрос, чем закончится эта великолепная церемония. Молодой человек не одобрял образа жизни своих родителей, частенько сердился на них и тем не менее горячо любил и отца, и мать. В свою очередь Селестина питала особую слабость к старшему сыну и очень гордилась им. Да и сам Элуа, хоть и тревожился за Бруно, невольно признавал, что его первенец - парень хоть куда. Маспи целиком и полностью приписывал эту заслугу себе, что было не совсем справедливо, но никому бы и в голову не пришло его укорять.
      Селестина расцеловала сына. Для нее он так и остался малышом, ибо суровый закон слишком часто разлучал ее с детьми и мешал в полной мере насладиться радостью материнства.
      - Где ты был, сынок?
      - Гулял в Фаро...
      - Ну да? В Фаро? Что тебе это взбрело в голову?
      Наивность матери умиляла Эстель.
      - А может, он гулял не один? - заметила девушка.
      Бруно, зная, что всегда может рассчитывать на поддержку младшей сестры, улыбнулся.
      - Нет... с Пэмпренеттой...
      Элуа счел своим долгом (в основном из-за троих малышей) прочесть сыну нравоучение:
      - Бруно... По-моему, ты славный малый, и раз ты сам сказал нам, что гулял с Пэмпренеттой, значит, между вами нет ничего дурного... потому как, имей в виду, парень, веди себя поосторожнее! До тех пор, пока Пэмпренетта не стала твоей женой, она должна оставаться для тебя священной! Ясно?
      Селестина обожала любовные истории - она так много читала о них в тюрьме!
      - И о чем вы говорили? - спросила она.
      Дедушка Сезар разразился слегка дребезжащим старческим смехом.
      - Ох уж эта Селестина!.. Ну о чем же они могли болтать, бедная ты дурочка? Да о любви, конечно!
      И, как всегда, когда при ней упоминали о нежных чувствах, мать семейства вознеслась на седьмое небо от восторга.
      - Так ты любишь Пэмпренетту, малыш?
      - Само собой, люблю...
      - И хочешь на ней жениться?
      - Естественно...
      Элуа, как и всех остальных, охватило волнение, но все же он напустил на себя строгий вид.
      - Ты ведь знаешь, мой мальчик, что у нас, Маспи, не принято жениться по пятьдесят раз! Так что хорошенько подумай, хочешь ли ты прожить с Пэмпренеттой всю жизнь.
      - Я уже подумал.
      - Хорошо... А ты что скажешь, отец?
      Сезар долго откашливался, с лукавым удовольствием затягивая всеобщее ожидание.
      - Скажу, что это прекрасно, - наконец отозвался он.
      Все Маспи с облегчением перевели дух.
      - А как по-твоему, мама?
      - Я согласна с Сезаром.
      Элуа величественно повернулся к сыну.
      - В таком случае я сегодня же попрошу у Дьедоннэ руки его дочери для моего первенца. А сейчас, Бруно, пойдем ко мне в комнату, нам надо поговорить.
      Когда отец с сыном остались вдвоем, Элуа приказал Бруно сесть и лишь после этого приступил к давно заготовленной речи:
      - С тех пор как ты вернулся из армии, я не задавал тебе никаких вопросов... Но, уж коли ты задумал жениться, это меняет дело... Не стану скрывать, Бруно, ни в детстве, ни в юности ты не доставлял нам полного удовлетворения... Да, я согласен, ничего дурного о твоем поведении не скажешь, равно как и об отношении к нам, более того, когда нам с матерью приходилось надолго отлучаться из дому, ты неплохо заботился о сестрах и брате. Тем не менее я ни разу не заметил в тебе того огня, что делает человека настоящим мужчиной. А ведь я хочу, чтобы ты наследовал мне! Я не пытался ни нажимать на тебя, ни подталкивать, ибо считаю, что призвание должно проявиться само собой... Обычно это случается довольно быстро... К примеру, твой брат Илэр уже достиг поразительной ловкости, да и работает с полной отдачей... Эстель пошла по стопам матери, и, не стану скрывать, по-моему, она даже талантливее Селестины, но, главное, не говори об этом маме, а то она расстроится... Зато Фелиси меня немного беспокоит, поскольку, кажется, малость похожа на тебя... как будто у нее ни к чему нет особой тяги... Но в глубине души я спокоен: вероятно, у твоей младшей сестры, как и у тебя, просто позднее призвание... И можешь мне поверить, это не так уж плохо...
      Элуа немного помолчал и, понизив голос, почти робко осведомился:
      - Ну, Бруно... так ты наконец решил работать?
      - Да.
      - Слава Богу! И ты выбрал, чем именно хочешь заниматься?
      - Да.
      - Браво! Нет-нет, пока ничего не говори! Пусть это станет сюрпризом! Я хочу узнать о твоем призвании вместе с остальными. Мальчик мой, я в тебя верю и теперь не сомневаюсь, что ты станешь моим преемником, а возможно, достигнешь еще большего могущества! Я чертовски рад, сынок... И то, что ты женишься, тоже очень здорово. Пэмпренетта - самая лучшая девушка...
      Маспи, припомнив недавний случай, вдруг рассмеялся.
      - Представляешь, на днях она явилась сюда с таким пузом, будто вот-вот родит... Само собой, мы с твоей матерью совершенно обалдели... Ну, ты ведь понимаешь, какие мысли в таких случаях сразу лезут в голову... Хотя, кажется, могли бы сразу сообразить, что видели Пэмпренетту всего несколько дней назад, а младенцы ведь не растут, черт возьми, с такой скоростью! Я и спрашиваю: "Что это с твоим животом, Пэмпренетта?" Ну а она запускает руку под юбку и вытаскивает мешок первоклассного бразильского кофе на добрых пять кило! Утром она стибрила его на набережной Жолиэт! Ну, что скажешь, малыш?
      Элуа так и не узнал, что думает его сын о проделке Пэмпренетты, поскольку в комнату вошла Фелиси и возвестила о появлении первых гостей.
      Два часа спустя если бы кто-то из посторонних получил разрешение взглянуть на собравшихся в доме Маспи, его бы очаровали манеры дам, заботливость и вежливость мужчин и трогательное почтение к старикам. Чужак наверняка решил бы, что видит именитых граждан города, хранителей древних традиций, и, узнай он, что все эти славные буржуа, такие торжественные и величавые, в общей сложности провели в тюрьме два века, его бы, как пить дать, хватил удар.
      Около семи часов Элуа постучал ножом о бокал, требуя всеобщего внимания. Все мгновенно притихли. Маспи немного смущенно, но, как всегда, с достоинством встал.
      - Друзья мои, я предлагаю поднять бокалы в честь той, чьи именины мы сегодня празднуем... моей дорогой жены Селестины, матери четверых детей.
      Тронутая вниманием мужа Селестина прослезилась, и все дамы тут же последовали ее примеру. Маспи подошел к жене и нежно похлопал по плечу.
      - Да ну же, милая, перестань плакать... Ей-богу, не с чего! Ты среди друзей, наших лучших друзей... и мне не стыдно сказать им, как я счастлив с тобой и благодарен тебе за это...
      Гости в полном восторге зааплодировали, и каждый счел своим долгом расцеловать Селестину. А Богач Фонтан от имени собравшихся произнес ответную речь:
      - Мы все очень рады за тебя, Элуа! Ты наш глава, и мы тебя бесконечно уважаем... Уважаем мы и твою жену, ибо она - истинный образец для молодежи... А потому я пью за здоровье и процветание семьи Маспи!
      Гости и хозяева снова осушили бокалы, и наконец настал момент, которого все давно с нетерпением ждали, ибо каждый уже знал секрет. Пэмпренетта ерзала на стуле, будто ненароком села на ежа. Ипполит Доло страдал, чувствуя, что девушка навсегда от него ускользает. А Бруно раздумывал, хватит ли у него отваги выложить новость, которая неминуемо вызовет скандал. И, однако, разве у него есть другой выход? Элуа снова встал.
      - Друзья мои, я рад, что все вы станете свидетелями... великого события в нашей семье...
      Женщины заговорщически улыбнулись Пэмпренетте, а та покраснела под белой накидкой.
      - ...Освободившись от военной службы, мой сын Бруно займет среди нас достойное место... Но он хочет сначала обзавестись семьей. Ну, а я вовсе не против ранних браков, потому как при нашей неспокойной жизни лучше не терять времени даром... И потом, хоть Бруно и получил хорошее воспитание, сами знаете, как это бывает, а? Короче, не стоит играть с огнем... Так вот, Дьедоннэ Адоль и вы, Перрин, согласны ли вы отдать свою дочь Памелу в жены моему сыну Бруно?
      Селестина опять разрыдалась, так что свекрови пришлось тихонько ее одернуть:
      - Послушай, Селестина, и долго ты собираешься изображать фонтан? Ну скажи, на кой черт нам тут потоп?
      Дьедоннэ Адоль от души наслаждался этой минутой. В кои-то веки он выступил на первый план, а Перрин волей-неволей пришлось предоставить слово супругу.
      - Для нас с Перрин твое предложение - большая честь, Элуа. А дети так давно любят друг друга... так что я не вижу причин мешать их счастью. Короче, я согласен! А ты, Перрин?
      Мадам Адоль глубоко вздохнула, и корсаж ее платья едва удержал могучую грудь.
      - Пэмпренетта - наша единственная радость на этой земле, а потому вы, конечно, поймете, Элуа, что я должна хорошенько подумать, прежде чем с ней расстаться...
      Маспи побледнел.
      - Уж не считаете ли вы, случаем, мадам Адоль, что наш род недостаточно хорош для вашей крошки?
      Всеобщее радостное возбуждение в мгновение ока сменилось тревогой. В воздухе запахло грозой.
      - Не приписывайте мне того, чего я не говорила, Элуа! Как и мой Дьедоннэ, я бы только гордилась союзом, наших двух семей, но...
      - Что "но"?
      - Но ваш Бруно в свои двадцать два года еще ни разу не показал себя на деле. И прежде чем отдать ему свою дочь, я бы хотела выяснить, каким ремеслом он намерен заняться. Надеюсь, за это вы не станете меня упрекать?
      Маспи считал себя человеком справедливым.
      - Вы правы, Перрин... Но успокойтесь - как раз перед вашим приходом Бруно сказал мне, что наконец принял решение... Просто у мальчика позднее призвание, Перрин... А вы ведь знаете, что это дает далеко не худшие результаты?
      - Согласна, Элуа... Ну, так какую стезю выбрал ваш Бруно?
      Наступило глубокое молчание. Все ждали, что ответит молодой человек. Элуа, не выдержав, поторопил сына:
      - Да ну же, Бруно! Ты что, не слышал?
      - Слышал...
      - Так расскажи нам, каковы твои намерения!
      Старший сын Маспи понял, что теперь уже не отвертеться. Он встал и, выпрямившись во весь рост, спокойно заявил:
      - Я буду работать.
      - Ну, об этом мы уже и сами догадались. И что за специальность ты выбрал?
      - Честную.
      - Что?!
      Восклицание Маспи куда больше напоминало возмущенный вопль, чем вопрос. А Бруно не замедлил воспользоваться наступившей паузой.
      - Я иду служить в полицию, - добавил он.
      У Пэмпренетты началась истерика. Ипполит ликовал. Фелиси пыталась привести в чувство потерявшую сознание мать. Остальные разразились криками, причитаниями, кто-то тщетно взывал к силам небесным, а дедушка Маспи требовал бутылку, уверяя, что если он сейчас не подкрепится, то после такого потрясения непременно отправится на тот свет. Элуа разорвал воротник, чувствуя, что вот-вот задохнется. Бруно снова сел. Сейчас он больше всего напоминал рыбака, неожиданно застигнутого приливом на одинокой скале. Наконец Элуа отдышался и стоя выпил два бокала кьянти. Однако прежде чем он успел открыть рот, Перрин крикнула:
      - Раз такое дело, Элуа, сами понимаете, я оставлю дочь при себе!
      - Да, я вас понимаю, Перрин...
      Пэмпренетта вознамерилась было снова устроить истерику, но увесистая материнская оплеуха отбила у нее желание скандалить.
      - Друзья мои...
      Все замерли, искренне переживая за Маспи, на которого так несправедливо обрушилось несчастье.
      - Того, что со мной сегодня случилось, я никак не заслужил...
      Фонтан Богач дрожащим от волнения голосом поддержал друга:
      - Нет, Элуа, конечно, не заслужил!
      - Спасибо, Доминик... Мы воображаем, будто хорошо знаем своих детей... изо всех сил стараемся подавать им хороший пример, а потом в один прекрасный день обнаруживаем, что пригрели на груди змею!
      Метафора произвела на всех сильное впечатление. А упомянутая змея упорно не поднимала глаз от пола.
      - Только я думал, что смогу на старости лет спокойно отдохнуть - и вдруг моя жизнь летит к черту! А все из-за этого бандита, из-за этого негодяя! Ну, скажи, чудовище, где тебе вбили в голову такую мерзость? Может, в полку?
      И тут, к величайшему ужасу этих мужчин и женщин, воспитанных в глубоком почтении к старшим, Бруно осмелился оскорбить отца:
      - Я научился этому здесь!
      Элуа хотел броситься на сына, но Шивр успел вовремя его удержать.
      - Успокойся, коллега... успокойся... а то как бы тебе не натворить бед!
      - Отпусти меня, Адольф! Я должен его прикончить! Этого требует моя честь! Он смеет говорить, негодяй, будто здесь...
      - Да, именно так! Видя, что мои родители вечно сидят в тюрьме, что вы большую часть жизни проводите за решеткой, я решил избрать другой образ жизни. Потому как, хоть вы и разглагольствуете о свободе, на самом деле любой дворник свободнее вас! А я хочу, чтобы мои дети не стыдились своего отца! И в полицию иду, чтобы бороться с мужчинами и женщинами вроде вас, поскольку именно вы делаете несчастными собственных малышей! С самого рождения они обречены стать преступниками!
      Доло пришлось помочь Шивру удерживать Элуа, а тот продолжал бесноваться:
      - Отпустите меня, я его сейчас убью!
      Фонтан Богач повернулся к Бруно.
      - Ты нас оскорбляешь, мальчик... Сейчас я в вашем доме и потому не стану отвечать, но больше не желаю тебя видеть... С этой минуты ты для меня не существуешь.
      - А если я замечу, что ты по-прежнему вертишься около моей дочери, будешь иметь дело со мной, легаш недоделанный! - добавила Перрин.
      - А я-то думала... ты... меня... любишь... - рыдая, пробормотала Пэмпренетта.
      - Как раз из любви к тебе, моя Пэмпренетта, я хочу стать порядочным человеком!
      - Попробуй только сказать еще хоть слово этому выродку, Памела, и я собственными руками расшибу тебе голову! - снова вмешалась мадам Адоль.
      Друзьям наконец удалось утихомирить Элуа, и он пообещал не трогать сына. Маспи лишь подошел к возмутителю спокойствия.
      - Встать!
      Бруно выполнил приказ.
      - Ты не только обесчестил меня, равно как свою мать, брата, сестер и моих родителей, но еще и оскорбил моих друзей, моих давних испытанных коллег... Неужто у тебя ни к кому и ни к чему не осталось уважения, Бруно? Или ты прогнил до мозга костей? Но раз ты не боишься живых, может, хоть перед мертвыми станет стыдно?
      Элуа схватил сына за плечо и в благоговейном молчании всех присутствующих подвел к висевшим на стене фотографиям.
      - Вот твой прапрадед, Грасьен Маспи. Он умер на каторге в Тулоне... А вот это - его сын Модест. Он совершил ошибку, прикончив жандарма... слишком горячая кровь... и бедняга окончил дни свои на эшафоте... А это Оноре, мой дед... пятнадцать лет провел в Гвиане*, а его жена Николетта - двенадцать в тюрьме Экс-ан-Прованса... Вот твоя бабушка, мать Селестины, Прюданс Казаве... Она умерла в больнице тюрьмы Шав...
      ______________
      * Во Французскую Гвиану ссылали каторжников. - Примеч. перев.
      Элуа торжественно перечислял имена и сроки заключения тех, чьи фотографии украшали стену гостиной. Так Руи Гомес в знаменитой сцене рассказывал дону Карлосу о великих свершениях предков*.
      ______________
      * Ш.Эксбрайя имеет в виду сцену из драмы Ф.Шиллера "Дон-Карлос". Примеч. перев.
      - ...Твой дядя Пласид, мой родной брат... Насколько его знаю, услышав о твоем поведении, Пласид вполне способен устроить в Нимском централе голодовку, а ему сидеть там еще пять лет. Мой кузен Рафаэль Ано - в общей сложности провел в тюрьме двадцать пять лет, а потом еще отправился в ссылку... Максим Казаве, брат твоей матери и, стало быть, твой дядя... сейчас он в Бометт...
      Элуа вдруг резко повернулся к сыну:
      - А теперь посмей сказать мне в глаза, что ты собираешься предать всех, кого сейчас нет с нами!
      - Просто я не желаю идти по их стопам и вечно чувствовать себя загнанной крысой! Может, вы и сумели уверовать, будто истинная свобода - в тюрьме, а по-моему, вы просто несчастные люди! Вы обманываете сами себя и слишком трусливы, чтобы открыто это признать! Да любой нищий счастливее вас! За всю жизнь вы не знали ни минуты покоя! Вы обкрадывали других и теперь бессовестно пользуетесь чужим добром, но каждую минуту дрожите, боясь услышать на лестнице своего дома шаги полицейских! Да-да, жалкие вы люди, и больше ничего...
      Элуа Маспи, побледнев как полотно, указал сыну на дверь:
      - Уходи! Ты мне больше не сын! Я отрекаюсь от тебя!
      - Это вполне отвечает моим желаниям.
      - Я проклинаю тебя!
      - Ты? Когда человек живет вне закона, все его проклятия не стоят и ломаного гроша.
      Бруно обнял мать.
      - Мама, я тебя очень люблю... но был слишком несчастен, когда еще малышом почти не видел тебя... Поэтому я и не хочу следовать вашему примеру...
      - Я запрещаю тебе целовать мать! - заорал Маспи.
      Не обращая внимания на отцовские крики, парень долго прижимал Селестину к груди. Потом он подошел к Эстель, но та демонстративно повернулась спиной, а маленький Илэр показал брату язык. Зато Фелиси взяла Бруно за руку и коснулась ее губами. Он нагнулся к младшей сестренке.
      - Тебя я тоже спасу... - шепнул он.
      Бруно хотел попрощаться и с дедом, но старик плюнул ему под ноги, а бабушка Адель, впервые в жизни рискнув ослушаться мужа, крепко обняла внука и чуть слышно сказала на ухо:
      - Я тоже иногда думала, как ты...
      Уже уходя, молодой человек обернулся:
      - Пэмпренетта... я всегда буду тебя любить... потому что полюбил с детства... И, верь мне, я еще вернусь за тобой!
      После ухода Бруно гости стали прощаться один за другим. Никто из них не мог найти подходящих слов утешения. И снова общее мнение выразил Фонтан Богач:
      - Элуа, мы по-прежнему доверяем тебе... Ты ни в чем не виноват... Дети - все равно что дыни, пока не разрежешь, невозможно узнать, что внутри...
      - Спасибо, Доминик... благодарю тебя от всего сердца... Но пока я и сам толком не соображу, что за напасть на меня вдруг свалилась... У меня был сын, на которого я возлагал надежды и думал, что он станет мне опорой в будущем, а вместо этого в доме оказался полицейский, и он оскорбил нас всех! Нет, это уж слишком... Я не могу вынести такого несчастья...
      И, вне себя от стыда, великий Элуа Маспи, склонив голову на плечо своего друга Фонтана Богача, заплакал. Остальные тактично удалились. Доминик по-братски похлопывал по голове давнего спутника и коллегу.
      - Да ну же, Элуа! Возьми себя в руки! Какой смысл портить себе кровь?
      - Да никакого, сам знаю, но все-таки кто бы мог подумать, что Бруно, которым я так гордился, станет позором нашей семьи?
      ГЛАВА II
      Вечером 22 мая 1963 года исполнилось ровно три года с тех пор, как Бруно Маспи покинул отчий дом. За все это время он ни разу не давал о себе знать. Лишь по слухам, которых ждали с большим нетерпением, хотя ради фамильной чести делали вид, будто все это их не касается, Маспи знали, что это чудовище Бруно бодро продвигается по служебной лестнице. И, таким образом, позор Элуа и всего семейства не только не исчез из памяти, но, похоже, со временем достигнет невероятных размеров, ибо Бруно, судя по началу его карьеры, запросто может стать шефом всех полицейских Франции. От одной мысли о подобной перспективе его отца прошиб холодный пот. И Элуа клялся себе, что, коли такой кошмар произойдет при его жизни, он наложит на себя руки и таким образом смоет позорное пятно с имени Маспи. Воображение южанина мгновенно превращало предположение в неотвратимую реальность, и Элуа, оплакивая свою безвременную кончину, ронял крупные слезы, а Селестина терзалась, глядя на страдания мужа.
      Разумеется, за эти три года никто в доме Маспи не смел произносить имени изгнанника, опасаясь разгневать главу семьи. Но желания забыть слишком мало, чтобы унять печаль и залечить рану разбитого сердца, а потому даже те, кто не относился к ближайшему окружению Элуа, невольно замечали, что уход Бруно из дома возымел самые трагические последствия. Конечно, нельзя сказать, что после измены старшего сына Маспи утратили влияние, но все-таки они уже были не прежними... Да, разумеется, к Элуа продолжали приходить за советом, и он оставался бесспорным главой марсельских мошенников, но клиенты смутно ощущали, что былой огонь угас... Элуа почти не выходил из дома. Своему другу врачу, посоветовавшему хоть иногда дышать свежим воздухом, если он не хочет высохнуть, как вобла, Великий Маспи мрачно ответил:
      - Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!
      - А почему это на тебя должны показывать пальцем, несчастный?
      - Да потому что все станут говорить: "Эге, вон он, тот, кто давал нам уроки! Вон он, Великий Маспи, не удосужившийся даже разглядеть червяка, глодавшего изнутри его родного сына!" А потом, Феликс, когда мы умрем, родители будут рассказывать своим юным отпрыскам: "Жил-был когда-то один человек, и всю жизнь он пользовался заслуженным уважением... Сколько блестящих операций на его счету... а уж тюрем перевидал - не счесть, даже в итальянских сидел... Крепкий был мужик, всегда умел осадить любого! Так вот, дети, представляете, кем стал сынок этого Великого Маспи? Легавым! А сам Великий Маспи от этого потихоньку спятил, потому как такого позора в приличной семье еще свет не видывал!"
      - Знаешь, что я об этом думаю, Элуа? Тебе просто мерещится черт знает что!
      - Ах, мерещится?
      - Да, вот именно!
      - А твоей сестрице тоже мерещится?
      Врач отступил на шаг и пристально поглядел на друга.
      - Моей сестре? Но ты же прекрасно знаешь, что у меня нет никаких сестер, а если бы и была, я совершенно не понимаю, при чем тут...
      - Отцепись от меня, Феликс! Право слово, ты глупее дюжины таможенников!
      - Полегче на поворотах, Элуа!
      - Что?
      - Я сказал: полегче, Элуа! Я вовсе не привык, чтобы пустозвоны вроде тебя разговаривали со мной в таком тоне!
      - Так я, по-твоему, пустозвон?
      - Ага, он самый! И могу добавить, что у любого таможенника мозги получше, чем у Маспи, даже если его называют Великим!
      - Послушай, Феликс!
      - Я тебя слушаю, Элуа!
      - Всю жизнь я старался не проливать крови ближних, но на сей раз у меня лопнуло терпение! Убирайся отсюда, Феликс, или через пять минут мы оба начнем плавать в твоей крови!
      - А пока ты будешь меня убивать, я, по-твоему, стану распевать псалмы?
      - Да ты и рта открыть не успеешь! Покойники не поют!
      - Убийца!
      - Уж куда мне до тебя в этом плане!
      - Дурной, бесчувственный отец!
      - Ну, на сей раз ты свое получишь! Прощай, Феликс!
      Маспи вцепился в горло врача, и тот дико завопил. Прибежала Селестина. При виде дерущихся мужчин она в свою очередь крикнула:
      - Может, хватит, а?
      Они немного смущенно отпустили друг друг.
      - И не стыдно? В вашем-то возрасте...
      Врач поправил галстук и с видом оскорбленного достоинства заявил:
      - Ваш муж, мадам Селестина, окончательно рехнулся... Тридцать лет я считал его другом, но сегодня наша дружба умерла! Элуа оскорбил мою сестру!
      - Вашу сестру? Так ведь у вас же ее нет!
      - Нет, но могла бы быть. Я всегда очень любил вас, мадам Селестина, так что позвольте перед уходом вас поцеловать, а засим расстанемся навсегда.
      - Давайте оставим нежности на после обеда.
      - Обеда?
      - Ну да! Прибор вам уже поставлен. Неужто вы думаете, бабушка допустит, чтобы вы ушли, даже не отведав ее рыбного супа, а?
      Доктор немного поколебался.
      - Ну, разве что из дружбы к вам, мадам Селестина, и из уважения к бабушке... так и быть, я останусь.
      Элуа насмешливо фыркнул.
      - Вернее, из любви к рыбному супу.
      Феликс смерил хозяина дома высокомерным взглядом.
      - Такая мелочность с вашей стороны меня нисколько не удивляет, месье Маспи!
      Врач вышел из комнаты и отправился к старому Сезару пить пастис*. А Селестина, оставшись наедине с мужем, негромко заметила:
      ______________
      * Анисовая настойка, сильно разбавляемая водой. - Примеч. перев.
      - Я просто не узнаю тебя, Элуа... Раньше ты всегда был так любезен, так предупредителен, а теперь стал зол и даже несправедлив... В конце концов люди перестанут тебя уважать!
      - Они и так уже потеряли всякое уважение!
      - Ну, это тебе только кажется...
      - Посмотри на Феликса! Прежде он бы никогда не посмел так со мной разговаривать, а нынче это вполне естественно.
      - Естественно?
      - А какое почтение можно испытывать к человеку, если в его семье случился такой позор?
      * * *
      Той же ночью незадолго до рассвета в районе Старого Порта бродил мужчина. Он страшно проголодался, умирал от жажды и еле стоял на ногах от усталости. Еще совсем молодой человек, от тревоги он казался гораздо старше своих лет. Три часа назад парень тайно высадился на побережье, но за это ему пришлось выложить все деньги до последнего су. И теперь несчастный брел по набережной в поисках прохожего, которого можно было бы без особых опасений спросить, где найти человека, чье имя ему назвали в Генуе, сказав, что только этот тип способен отважиться на такую рискованную сделку. Но в такой поздний час прохожие попадались очень редко, да и то в основном возвращавшиеся к себе на судно моряки. А моряки, как правило, не имеют дел ни с кем из тех, кого парень надеялся встретить.
      Совсем отчаявшись, он решил ждать утра. Но как совладать с голодом и жаждой, а главное, не угодить в лапы полиции? Боясь случайно налететь на таможенников, парень побрел наугад прочь от порта. А как бы ему хотелось снять номер в гостинице и спать, спать, спать... Может, тогда он сумел бы забыть три последних дня, три дня, за которые он совершил два убийства. Но нет, никогда в жизни Томазо Ланчано их не забудет, он ведь не профессиональный убийца... Живот свело от голода, во рту пересохло, но итальянец брел, едва волоча ноги, прислушиваясь к каждому шороху и напряженно вглядываясь в темноту, поскольку хоть в кошельке у него не было ни гроша, зато в поясе лежало больше чем на миллион* драгоценностей.
      ______________
      * Действие происходит в 1963 г. Следовательно, речь идет о старых деньгах. - Примеч. перев.
      * * *
      Элуа Маспи тоже никак не мог заснуть, правда, по совсем иным причинам, и вертелся с боку на бок в огромной супружеской постели, занимавшей чуть ли не всю длину спальни. Элуа даже слегка досадовал на Селестину - уж очень сладко она посапывала во сне. В обычное время это только умилило бы Маспи, но сейчас выводило из себя. Тяжкие мысли мешали Элуа забыться и по-настоящему отдохнуть. Перед сном у него произошла довольно бурная стычка с младшей дочерью, Фелиси. Теперь у Элуа не осталось сомнений, что и эта, как ее брат, пойдет по дурной дорожке. А две паршивых овцы в семье - это чересчур!
      Ох уж эта Фелиси! Она, видите ли, вбила себе в голову, что хочет честно зарабатывать на жизнь! И у бесстыдницы хватило нахальства без спросу пойти ученицей в парикмахерскую на Канебьер!* Эстель так оскорбило поведение Фелиси, что она даже не позвала младшую сестру на свадьбу! А Эстель, между прочим, вышла замуж не за кого-нибудь, а за одного пьемонтца, настолько преуспевшего в разного рода мошенничествах, что теперь его разыскивает полиция сразу трех или четырех стран. Вот это мужчина! Семейные огорчения помешали Маспи отпраздновать свадьбу с должной роскошью и размахом, но все же церемония получилась достаточно внушительной и собрала самые сливки международного преступного мира. Селестина полагала, что не будь у Фелиси таких нелепых заскоков, девчушка могла бы там познакомиться с подходящим молодым человеком и он обеспечил бы ей безбедное существование... во всяком случае, на какое-то время...
      ______________
      * Главная улица Марселя. - Примеч. перев.
      А тут еще самый младший, Илэр... Малышу, которым так гордился Маспи, пришлось сидеть сложа руки, ибо за ним зорко следила полиция. В последний раз, когда Илэра привели в суд для малолетних нарушителей, судья ясно предупредил:
      - Если мы с тобой снова встретимся, прямо отсюда поедешь в исправительный дом!
      Элуа, полагая, что его сын еще слишком мал для таких суровых испытаний, устроил его в пансион неподалеку от Экс-ан-Прованса, строго-настрого приказав не высовываться год или два. Отец объяснил Илэру, что тот теперь последний продолжатель рода Маспи, а потому обязан действовать осторожно и не рисковать понапрасну. Илэр, далеко не глупый малый, дал слово, что отец вполне может на него положиться.
      Короче, теперь, без детей (Фелиси возвращалась домой только ночевать), жизнь на улице Лонг-дэ-Капюсэн стала совсем не веселой. Впрочем, даже если дочь приходила раньше обычного, отец с ней почти не разговаривал и, вероятно, выгнал бы, как и старшего сына, узнай он, что вот уже несколько недель девушка тайно видится с братом.
      * * *
      Как и остальные члены семьи, Фелиси три года не получала никаких вестей от Бруно и очень тревожилась. Однажды, не выдержав, девушка рискнула сходить в комиссариат к инспектору Пишранду. Фелиси помнила, что он всегда очень хорошо относился к Бруно. Добряк поспешил ее успокоить. Он переписывался с "позором" Маспи, иногда даже виделся с ним и уверил Фелиси, что она может гордиться братом - тот, как и она сама, на верном пути.
      - И, знаешь что, моя крошка, - добавил инспектор, - если тебя вдруг кто-нибудь обидит, сразу скажи мне! Ладно?
      Но Фелиси так и не пришлось звать Пишранда на помощь. Она была порядочной девушкой, всегда держалась скромно, и ни один шпаненок никогда не посмел бы к ней приставать. И потом, не следовало забывать, что Фелиси дочь Великого Маспи, а с ним шутки плохи.
      Однажды в полдень девушка, как обычно, шла обедать в бистро на улице Тьер. Неожиданно из толпы, запрудившей Канебьер, ее окликнули:
      - Фелиси!
      Мадемуазель Маспи не повернула головы, решив, что, возможно, это какой-нибудь повеса, узнавший ее имя от одной из подруг. И все же сердце Фелиси учащенно забилось - уж очень знакомый голос... А вдруг это и вправду... Тот, кто окликнул девушку, подошел поближе и, поравнявшись с ней, ласково спросил:
      - Боже мой, да неужто это ты, Фелиси, стала такой красоткой?
      Тут она наконец обернулась и, смеясь от счастья, упала в объятия Бруно.
      Парень повел сестру обедать в хороший ресторан, но ни тот, ни другая почти не обращали внимания на еду - у обоих накопилось слишком много вопросов и больше всего им хотелось говорить и слушать. Бруно рассказал сестре, что недолго носил полицейскую форму - успешно сдав все экзамены, он получил звание инспектора и теперь будет служить в комиссариате, под началом у своего покровителя Пишранда.
      - Но тогда, Бруно... случись что-нибудь в нашем квартале, туда могут послать тебя?
      - Конечно.
      - О Матерь Божья! Да подумай же хоть немного об отце!
      Бруно пожал плечами.
      - Об отце? Я не хочу иметь с ним ничего общего, но пусть только попробует ставить мне палки в колеса - узнает, почем фунт лиха.
      Фелиси, в ужасе от такого кощунства, молитвенно сложила руки.
      - Но отец...
      - Послушай, Фелиси, для меня мир делится на честных людей и всех остальных... И хватит об этом. А как мама?
      - Скучает по тебе, как и бабушка с дедом...
      - А Эстель, говорят, вышла замуж?
      - Да, за пьемонтца. Живет в Турине... Мы не пишем друг другу... и на свадьбу она меня не позвала...
      - Тем лучше для тебя... Эстель кончит очень скверно. А как Илэр?
      - В пансионе неподалеку от Экса... За него я тоже беспокоюсь, Бруно... мальчишку чуть не отправили в исправительный дом.
      - Я в курсе. Попытаюсь его урезонить... Во всяком случае, дорогая моя Фелиси, я очень рад, что ты не похожа на Эстель и Илэра.
      - Надо думать, скорее на тебя...
      Брат и сестра чуть смущенно рассмеялись. Оба прекрасно понимали, что, хотя никто из них не назвал имени Пэмпренетты, оно так и вертелось на языке. Наконец Бруно решился:
      - Ах да, кстати... а дочка Адолей... - голос Бруно слегка дрогнул, и у Фелиси на глазах выступили слезы. - Памела... Что с ней теперь?
      - Пэмпренетта все такая же... Продолжает смеяться и... делать глупости...
      - Так ты думаешь, она...
      - Нет-нет, совсем не то, что ты подумал! Насчет поведения я ни разу не слышала ничего дурного...
      Бруно с облегчением перевел дух.
      - Но Пэмпренетта по-прежнему ворует... Ума не приложу, как ее до сих пор не поймали... Скажи, Бруно, а ты все так же любишь Пэмпренетту?
      - Да, все так же.
      - И хочешь на ней жениться?
      - Да.
      - Тогда тебе надо бы поспешить!
      - А что такое?
      - Да Ипполит Доло вот-вот выйдет из Бомэтт, где провел два года, а я знаю, что он тоже не прочь жениться на Пэмпренетте!
      - Ну и что?
      - Я думаю, твой отъезд ее страшно огорчил... Но теперь даже не знаю, что у нее на уме - мы ведь больше не встречаемся.
      - Но ты все же могла бы увидеться с Пэмпренеттой?
      - Ну да, достаточно просто сходить к Адолям.
      - Может, передашь, что мне бы очень хотелось с ней поговорить?
      - С удовольствием, Бруно... А маме ты ничего не хочешь передать?
      - Поцелуй ее... и всех остальных... Да скажи, как мне жаль, что я не могу прийти домой. Но, боюсь, отец снова выставил бы меня вон.
      - Очень возможно.
      * * *
      Утром 23 мая дежурившему в комиссариате Бруно сообщили, что портовая полиция выловила из воды труп мужчины и, судя по всему, его сначала убили, а уж потом бросили в море. Бруно немедленно предупредил комиссара, а тот вызвал коллег Маспи - молодого инспектора Жерома Ратьера и старого служаку Пишранда. К полудню следствие уже шло полным ходом. Выяснилось, что покойный - некто Томазо Ланчано, подозреваемый в убийстве супругов-мультимиллионеров Беттола, живших на вилле в пригороде Генуи, и похищении великолепной коллекции драгоценностей. С этой минуты стало ясно, что Ланчано надеялся продать бесценную добычу в Марселе, но не нашел ожидаемой помощи. Более того, по-видимому, тот, к кому ехал итальянец, счел, что куда выгоднее убить его и прикарманить драгоценности.
      Во второй половине дня комиссар Антуан Мурато вызвал к себе подчиненных.
      - История выглядит довольно просто... Ланчано украл драгоценности и, понимая, как рискованны любые попытки сплавить их в Италии, с помощью какого-нибудь контрабандиста тайком пробрался во Францию. По всей видимости, ему дали адрес человека, способного собрать достаточно денег (а их понадобилось немало!), чтобы купить такой дорогостоящий товар. Очевидно, покупатель разлакомился и предпочел, избавившись от итальянца, получить коллекцию даром. Я думаю, ждать, пока драгоценности всплывут на рынке, бесполезно... Это слишком опасно для убийцы. Он же понимает, что дело попахивает гильотиной. Стало быть, по-моему, надо выяснить, кто переправил Ланчано из Генуи в Марсель, и этим займетесь вы, Маспи... Вы, Пишранд, покопайтесь в окружении Элуа - наверняка там что-то знают. Вам, Ратьер, надо поставить на ноги всех осведомителей, что вертятся вокруг Тони Салисето. Корсиканца кровь не пугает, особенно когда речь идет о миллионах. Ну, что вы об этом думаете, Пишранд?
      - Я согласен с вами, шеф. Но только, мне кажется, Элуа и его друзья тут вряд ли замешаны... Слишком крупная игра для них, и потом, они еще никогда никого не убивали.
      - Верно, но такой куш может свести с ума и самых благоразумных.
      - Мой отец не мог запачкаться в таком деле - разве что за три года изменился до неузнаваемости, - сказал Бруно. - Зато Адоль вполне мог перевезти сюда Ланчано, даже не догадываясь о краже драгоценностей... Дьедоннэ - контрабандист, а не убийца.
      - Не мне вам говорить, Маспи, что нередко человеком управляет случай. Но, так или иначе, хорошенько встряхните Адоля. Я хочу знать правду!
      - Будет сделано, шеф!
      Ответ парня прозвучал не слишком уверенно - он прекрасно понимал, что это не лучший способ доказать свою любовь Пэмпренетте. Не очень-то хорошо допрашивать ее родителей... Но, выбрав профессию полицейского, Бруно сознательно шел на подобный риск. Пишранд обещал наведаться к Двойному Глазу. По его мнению, столь важное событие в марсельском преступном мире никак не могло ускользнуть от внимания Амедэ Этувана. А Ратьер уже мысленно перебирал имена лучших осведомителей, обещая себе непременно выжать из них все возможное. Что до комиссара Мурато - то он радостно потирал руки: серьезные расследования отнюдь не портили ему настроение, а, напротив, скорее радовали.
      - Ну, дети мои, вперед! И без проволочек!
      Примерно в это же время Пэмпренетта собиралась, как обычно, пройтись по набережной и взглянуть, нельзя ли что-нибудь стянуть без спросу. Девушка осталась верна себе. В прелестном новеньком платье, держа нос по ветру, она шла по своим охотничьим угодьям. Встречные таможенники окидывали Пэмпренетту подозрительными взглядами. Время от времени кто-нибудь из старших окликал девушку:
      - А, Пэмпренетта! Опять замышляешь какую-нибудь пакость?
      Она с видом оскорбленной добродетели пожимала плечами.
      - Берегись, как бы в один из ближайших дней тебя не упекли за решетку, и надолго!
      Она дерзко смеялась в ответ, и в этом смехе было столько солнца и радости, что даже самые ворчливые опускали руки и совершенно искренне бормотали:
      - А было бы чертовски жаль запереть в камере такую красотку!
      По правде говоря, Пэмпренетта продолжала воровать на набережных только потому, что ничего другого не умела, но теперь душа у нее не лежала к этому занятию, и все из-за Бруно! Пэмпренетте так и не удалось его забыть. Очень долго она ждала, когда же парень даст о себе знать, не ведая, что мать перехватывает все письма Бруно. В конце концов девушка решила, что старший сын Элуа Маспи забыл о ее существовании. И это - после всех обещаний и клятв! Мысль о таком чудовищном предательстве надолго отвратила Пэмпренетту от всех представителей сильного пола.
      Добравшись до Старого Порта, девушка заметила Ипполита. Она сразу узнала чуть пританцовывающую походку молодого бандита - он нарочно ходил так, стараясь казаться "крутым". В первую минуту Пэмпренетта хотела уклониться от встречи, но теперь, когда Бруно навсегда исчез из ее жизни, Ипполит нравился ей не больше и не меньше других, а потому мадемуазель Адоль бодро продолжала идти вперед. Сын Жоффруа и Серафины Доло подошел поближе.
      - Пэмпренетта! Это и вправду ты!
      - А почему бы и нет?
      - Мне так давно хотелось тебя увидеть! Два года, знаешь ли, это очень много...
      Теперь они медленно шли рядом. А солнце заливало ослепительным светом знаменитый марсельский порт.
      - Солоно тебе пришлось? - вежливо спросила Пэмпренетта.
      - Сначала - да, но потом я всем показал, чего стою.
      Краем глаза девушка увидела, как Ипполит гордо выпятил грудь.
      - А что ты думаешь делать теперь?
      Парень слегка замялся.
      - Пэмпренетта... я открою тебе одну тайну... Похоже, Корсиканец не прочь принять меня в компанию.
      Девушка в изумлении замерла.
      - Ты хочешь сказать, что готов переметнуться на их сторону?
      - У нас нет никакого будущего, - с жаром стал объяснять Ипполит. Папаша Маспи - конченый тип... Мой отец стареет... Двойной Глаз - тоже... Фонтан больше не желает рисковать... и занимается ерундой... Остаются лишь твои родители, но к контрабанде я не чувствую никакого призвания...
      - Послушай, Ипполит, так ведь у корсиканцев и наркотики, и девки, и вообще... каких только гадостей они не делают!
      - Согласен, зато там можно быстро добиться приличного положения, а я очень тороплюсь!
      - Почему?
      - Из-за тебя, Пэмпренетта.
      - Из-за меня?
      - Я ведь по-прежнему тебя люблю... Там, в Бомэт, я все время думал о тебе. "Чем она занимается?" - говорил я себе. И ужасно боялся, что ты выскочишь замуж... Ну и короче, чуть не сбрендил... Так вот, если ты согласна выйти за меня, я заработаю такие горы бабок, что ты будешь жить как принцесса!
      Слушая парня, Пэмпренетта вспоминала Бруно. Он обещал превратить ее не в принцессу, а лишь в добропорядочную мать семейства с кучей ребятишек... Вечно у этого Бруно были какие-то дурацкие фантазии!
      - Пэмпренетта, ты меня слушаешь?
      - Само собой, да.
      - И как тебе мое предложение?
      - Пожалуй, над ним стоит поразмыслить.
      Ипполит обнял девушку за плечи и прижал к себе.
      - Ох, ты и представить не можешь, как я счастлив! Я так боялся, что ты все еще мечтаешь о Бруно!
      Пэмпренетта чуть принужденно рассмеялась.
      - Бруно? О-ля-ля! Да я сто лет как и думать о нем забыла! Легавый! Нет, да за кого ж ты меня принимаешь?
      - Так, значит, моя Пэмпренетта, я могу потолковать с твоими родителями?
      Комок в горле мешал девушке говорить.
      - Ну, если хочешь... - с трудом выдавила она из себя.
      * * *
      Занятые расследованием полицейские большую часть ночи провели за работой. Инспектор Ратьер вызвал к себе в кабинет всех мелких осведомителей. Ничего особо полезного он от них не ждал, но решил не пренебрегать ни единой возможностью узнать хоть что-то. Бруно допрашивал тех, кто имел какое бы то ни было отношение к контрабанде, лишь встречу с Адолем он оставил на потом, отлично понимая, что именно к отцу Пэмпренетты все преступники побережья как Франции, так и Италии - от Генуи до Марселя - обращаются за помощью в первую очередь. Что до Пишранда, то он долго, очень долго пробыл у Амедэ Этувана по прозвищу Двойной Глаз. Но, вопреки ожиданиям инспектора, последний не смог рассказать ровно ничего интересного. Этуван вообще ничего не слыхал об этом деле и, как человек с большим жизненным опытом, в заключение заметил:
      - Если хотите знать мое мнение, месье Пишранд, все это попахивает импровизацией... Случайное убийство, чего там... Тот тип увидел побрякушки и потерял голову...
      - Кто, Тони Салисето?
      - Понятия не имею, но среди его дружков масса любителей поработать ножом...
      - Да и сам Тони неплохо управляется с холодным оружием, а?
      - Верно, очень даже неплохо.
      Рано утром подчиненные комиссара Мурато разошлись по домам совершенно измученные и в отвратительном настроении.
      * * *
      В доме Адолей на Монтэ-дэз-Аккуль тоже царило далеко не радужное настроение. Неподалеку от замка Иф в открытом море таможенники перехватили не слишком ценный, но все-таки полезный груз. И Дьедоннэ упрекал жену, что она рискует семейной репутацией, ввязываясь в мелкие и к тому же неудачные аферы. Оскорбленная Перрин отвечала, что, выйди она замуж за настоящего мужчину, ей бы не пришлось всем заниматься самой. Пэмпренетта давно привыкла к таким стычкам и обычно избегала вмешиваться в дела родителей. При первых же раскатах грома она на цыпочках удалялась к себе в комнату. Однако в то утро у нее было так тяжело на душе, что не хотелось двигаться с места. А потому случилось то, чего и следовало ожидать. Перрин Адоль, не найдя в муже достойного противника, без всякой причины накинулась на дочь. Она вопила, что Пэмпренетта - лентяйка, ни в чем не может помочь матери и в двадцать лет ведет существование умственно отсталой.
      - Честное слово, можно подумать, что с тех пор как ты чуть не выскочила замуж за мерзавца Бруно Маспи, у тебя поехала крыша!
      - Бруно не мерзавец!
      - Вот-вот! Давай защищай его теперь!
      - Я его не защищаю... Я говорю только, что он думает иначе, чем мы, и все.
      - И все? Нет, ты слыхал, Дьедоннэ? Она считает, что разговор на этом закончен! Нет, мадемуазель, я замолчу, когда сама сочту нужным!
      - Да ладно тебе, мама!
      - Нахалка! И где, скажи на милость, тебя воспитывали?
      - Сама знаешь, в монастырской школе.
      - И она еще имеет наглость издеваться над родной матерью! Нет, ты и впрямь достойна своего Бруно! И надо думать, охотно подсобила бы ему отправить за решетку своих мать и отца, бесстыдница этакая!
      Обожавший дочь Дьедоннэ попробовал за нее заступиться:
      - Ну знаешь, Перрин, по-моему, на сей раз ты перегнула палку! Девочка не говорила ничего такого!
      - И ты еще смеешь высказывать свое мнение, жалкий бездельник? Да как у тебя хватает наглости спорить со мной и поддерживать эту неблагодарную девчонку? Эту бессердечную! Может, ты забыл, что это я ее родила?
      - Ну, не без моей помощи...
      - Ты уверен?
      Коварный намек Перрин глубоко уязвил Дьедоннэ.
      - Боже мой! - жалобно заметил он. - И чего только не услышишь в этом доме! Я всегда уважал тебя, Перрин, но, предупреждаю, не испытывай моего терпения! Еще одно замечание в том же роде - и я навсегда перестану считать тебя достойной женщиной! Если Пэмпренетта - не моя дочь, признайся сразу! Тогда я покину этот дом и пойду топиться!
      - А что, коли я поймаю тебя на слове?
      - Ну, тогда я обдумаю положение.
      Мадам Адоль торжествующе рассмеялась.
      - Так я и знала! Никогда у тебя не хватит пороху покончить с собой, жалкий придурок!
      - Насколько я понимаю, ты жаждешь моей крови, Перрин? Преступница, вот кто ты после этого!
      - Не пытайся меня разжалобить, Дьедоннэ! Но Пэмпренетта, можешь не беспокоиться, и впрямь твоя дочь! И похожи вы как две капли воды, потому как эта бессовестная тоже позволяет матери убиваться на работе, а сама живет в свое удовольствие! А мне приходится кормить вас обоих!
      Девушка наконец не выдержала:
      - Раз тебе так трудно меня кормить, успокойся - недолго осталось!
      После этого загадочного заявления в доме мгновенно наступила тишина. Забыв о недавней ярости, Перрин с тревогой спросила:
      - Что ты имеешь в виду?
      - Я выхожу замуж!
      Родители тут же подскочили к любимому чаду.
      - Замуж? Господи Иисусе! И за кого же?
      - За Ипполита Доло.
      - За Иппо... но он же в кутузке!
      - Уже вышел! Мы встретились утром, и Доло просил меня стать его женой.
      - И ты согласилась связаться с таким ничтожеством?
      - Да.
      - Я тебе запрещаю!
      - Обойдусь без твоего разрешения!
      - Матерь Божья!
      Перрин налетела на дочь и влепила ей такую пощечину, что звон прокатился по всему дому. Девушка гордо выпрямилась.
      - Можешь меня убить, но я все равно выйду за Ипполита!
      - Ох, несчастная, да что ж ты нашла в этом недоноске?
      - Это уж мое дело!
      Мадам Адоль свирепо повернулась к мужу.
      - Ну, а ты? Это все, что ты можешь сказать, когда твоя дочь собирается сделать глупость, которая приведет меня прямиком на кладбище?
      Отец попытался воздействовать на дочь лаской.
      - Моя Пэмпренетта... не может быть, чтобы ты говорила серьезно... Доло - просто мелкая шушера... нищие, да и только. Да ты помрешь голоду со своим Ипполитом, и потом, по-моему, у парня дурные наклонности... Сдается мне, он на все способен... Неужто ты хочешь стать вдовой типа, казненного на гильотине?
      Но Пэмпренетта упрямо молчала, и ее мать в полном отчаянии воздела руки к небу.
      - Что я тебе сделала, Господи? И за что ты взвалил на меня такой тяжкий крест?
      Перрин Адоль, несомненно, очень бы удивилась, скажи ей кто-нибудь, что Всевышний не слишком благосклонно взирает на ее повседневные занятия.
      Атмосфера в доме окончательно накалилась, когда в дверь неожиданно постучала Фелиси Маспи. Появление девушки мгновенно утихомирило бушевание страстей, едва не закончившееся всеобщей потасовкой. При посторонних всегда надо держать себя в руках! Перрин Адоль с улыбкой повернулась к гостье, и даже Дьедоннэ, давно привыкший к перепадам настроения супруги, слегка опешил.
      - Ба, да это же Фелиси!.. Ну, девочка, что тебя сюда привело? Надеюсь, у вас ничего не стряслось?
      - Я хотела поговорить с Пэмпренеттой.
      - Ай-ай, ты выбрала не самое удачное время, бедняжка...
      - А что, она больна?
      - Больна? Да нет, скажи лучше, это мы от нее заболеем! Дрянь она и больше никто! А впрочем, тут нечему удивляться: Пэмпренетта - живой портрет своего папаши!
      Дьедоннэ подскочил от возмущения.
      - Так вот как ты говоришь обо мне при девочке, которая теперь и уважать-то меня не станет!
      - Позволь заметить тебе, Дьедоннэ, что мы не одни и наши ссоры не интересуют эту барышню! Или ты хочешь навсегда внушить ей отвращение к замужеству?
      Странная логика жены совершенно подавляла Адоля. Он чувствовал несправедливость ее слов, но все это настолько превосходило его разумение, что бедняга Суфле плюхнулся на стул, с горечью подумав, что, вероятно, до конца своих дней так и не научится понимать женщин. А мадам Адоль, больше не обращая на мужа внимания, стала расспрашивать Фелиси о здоровье домашних. Весть о том, что все Маспи чувствуют себя превосходно, по всей видимости, доставила ей огромное удовольствие.
      - А если ты все-таки хочешь поболтать с этой паршивой Пэмпренеттой, сказала она, - поднимись сама к ней в комнату, потому как на мой зов она вряд ли ответит, да еще, чего доброго, запрет дверь.
      Мадемуазель Маспи тихонько постучала.
      - Кто там?
      - Фелиси...
      - Входи.
      Как ни пыталась Пэмпренетта держаться, дочь Элуа Маспи сразу заметила, что она плакала.
      - Здравствуй, Пэмпренетта...
      - Привет... С чего это ты вдруг пришла?
      - Мы очень давно не виделись.
      - Ты ведь знаешь причину...
      - В том-то и дело...
      - То есть?
      - Я встретила Бруно.
      - Не может быть!
      По тону девушки Фелиси сразу поняла, что та по-прежнему любит ее брата. Но Пэмпренетта быстро взяла себя в руки.
      - Ну и что? Мне-то какое дело?
      - Он очень хотел бы с тобой поговорить.
      - Перебьется! Я не общаюсь с легавыми.
      - Но Бруно так несчастен...
      - Тем хуже для него!.. А он, правда, несчастен?
      - Правда!
      - Почему?
      - Потому что он все еще любит тебя.
      - И ты воображаешь, будто я поверю?
      - Я только повторяю то, что мне сказал Бруно, понятно? Он будет ждать тебя у фонтана Лоншан в одиннадцать часов.
      - Ну, коли ему нравится ждать, пусть торчит там, пока не пустит корни!
      - Поступай как знаешь, Пэмпренетта, а мне пора бежать на работу. Можно я тебя поцелую?
      Девушки обнялись и немного поплакали.
      - И кой черт понес этого дурня в легавые? - простонала Пэмпренетта.
      * * *
      Однако любовные огорчения Пэмпренетты и Бруно нисколько не интересовали господ из Министерства внутренних дел, и всем инспекторам приходилось заниматься расследованием убийства Томазо Ланчано. Жером Ратьер, которого в марсельском преступном мире еще почти не знали, мог беспрепятственно расспрашивать обывателей. Полицейский обращался главным образом к женщинам, зная, что его приятная внешность производит сильное впечатление на слегка увядших, но все еще не утративших романтических грез дам облегченного поведения. Но старания Ратьера не увенчались успехом. Судя по всему, никто даже не подозревал о существовании Ланчано, пока в газетах не сообщили о его убийстве.
      В свою очередь, Пишранд возлагал большие надежды на встречу с Элуа Маспи. Ради своего любимца Бруно инспектор оказал Элуа немало услуг, стараясь помочь и ему, и домашним, когда тем случалось набедокурить.
      Великий Маспи пребывал в глубокой меланхолии с тех пор, как его старший сын покинул семейный очаг. Сейчас он курил трубку в гостиной. Услышав стук в дверь, Элуа решил, что очередной клиент пришел за советом, и принял величественную позу, дабы внушить посетителю должное почтение к своей особе. Но в гостиную вдруг вбежала запыхавшаяся и покрасневшая Селестина.
      - Элуа...
      - Что? В чем дело?
      - Это... это месье Пишранд!
      - Инспектор? И чего ему надо?
      Констан Пишранд переступил порог комнаты.
      - Да просто немного поболтать с вами, Маспи, - благодушно проговорил он.
      Элуа велел жене достать бутылку пастиса, и скоро инспектор и закоренелый нарушитель закона пили, как старые добрые друзья. Впрочем, они и сами относились друг к другу довольно дружелюбно. Пишранд рассказал Великому Маспи все, что сам знал об убийстве Ланчано и вероятных мотивах преступления. Элуа слушал очень внимательно.
      - А почему вы все это решили выложить мне? - спросил он, когда инспектор умолк.
      - Да так, подумал, что вы могли бы мне подсобить.
      - Осторожно, Пишранд! Нельзя же презирать меня до такой степени! Я вам не осведомитель! Вот рассержусь по-настоящему да и вышвырну вас вон, не погляжу, что инспектор полиции! Этак мы с вами в дым поссоримся... Если мой сынок сбился с пути, это вовсе не значит, что и я пойду следом!
      Пишранд давно привык к гневным вспышкам Великого Маспи, и никакие угрозы его ничуть не трогали. Однако он сделал вид, будто смирился с неудачей.
      - Ладно... забудем об этом!
      - Вот-вот, лучше выпьем еще по маленькой.
      Они снова чокнулись. Полицейский поставил пустой бокал на столик.
      - А вы и вправду изменились, Элуа, - пробормотал он себе под нос. - Я не хотел верить, но теперь вижу: так оно и есть... И, если хотите знать мое мнение, это особенно грустно, когда вспомнишь, каким вы были прежде...
      Маспи чуть не захлебнулся пастисом, а караулившая под дверью Селестина, услышав кашель, хрип и странное хлюпанье супруга, бросилась в комнату и стала энергично хлопать Элуа по спине, - за тридцать лет супружеской жизни она приобрела в этом плане достаточный опыт. Одновременно мадам Маспи с глубоким укором посмотрела на инспектора:
      - Ну, зачем вы довели его до такого состояния?
      - Но, дорогая моя Селестина, я даже не понимаю, что вдруг стряслось с Элуа!
      Маспи, едва отдышавшись, отпихнул жену и вскочил, мстительно указывая пальцем на Пишранда.
      - Ах, он не понимает? Ну, это уж слишком! Оскорбил меня в моем собственном доме, а теперь прикидывается простачком! Вы что, надеетесь, меня хватит удар?
      - Да уверяю вас, Элуа...
      - Врун! Самый настоящий врун!
      - Но я же еще ничего не сказал...
      - Значит, собрались соврать или нагородить целую кучу вранья, и я это предвидел! И, во-первых, чем же это я так изменился?
      - Раньше вы не стали бы покрывать убийц.
      - Так по-вашему, сейчас я...
      - А то нет? Ваше молчание, ваш отказ сотрудничать - что это, как не пособничество убийце?
      - Пособ... Селестина, убери от меня подальше все тяжелые предметы, а то...
      Селестина попыталась успокоить мужа.
      - Угомонись, Элуа... Тебе вредно так кричать!
      - А вот захочу и буду кричать! Но, чтобы доставить тебе удовольствие... и из уважения к матери моих детей - ладно, я готов успокоиться... Правда, это стоит мне большого труда, но все же... А потому я спокойно - заметь, Селестина, совершенно спокойно! - прошу господина Пишранда немедленно убраться отсюда ко всем чертям!
      Инспектор встал.
      - Что ж, хорошо, я ухожу, Элуа... Теперь я понимаю, что мне не стоило идти на подобное унижение... Лучше бы я послушался вашего сына.
      Селестина мигом проглотила наживку.
      - А разве вы видите нашего мальчика?
      - Еще бы! Ведь мы с ним коллеги, и, если хотите знать, мадам Селестина, парня ждет блестящая карьера... Кстати, он просил передать вам поцелуй и сказать, что он очень вас любит... Слышали бы вы, как Бруно говорит о своей маме!
      Мадам Маспи разрыдалась.
      - А что... такое... он говорит?
      - Ну, например, как жаль, что в самом нежном возрасте вы встретили проходимца вроде вашего супруга... а отсюда и пошли все несчастья... Так я могу передать вам поцелуй Бруно, мадам Селестина?
      Мадам Маспи молча бросилась на шею инспектору, и тот звонко чмокнул ее в обе щеки. Слегка удивляясь полному отсутствию реакции со стороны Элуа, полицейский и Селестина поглядели на хозяина дома. Великий Маспи напоминал статую командора. Скрестив на груди руки, он сурово взирал на жену и гостя. И столько оскорбленного достоинства, столько попранного чувства справедливости и незаслуженного горя выражали его поза и взгляд, что Селестина снова заплакала.
      - Э... Э... Элуа... - пролепетала она.
      - Ни слова больше, Селестина! После двадцати семи лет совместной жизни ты меня растоптала ногами! Ты плюнула на мою честь!
      - Потому что я обняла месье Пишранда?
      - Да, именно потому, что ты целовалась с этим субъектом!
      Селестина улыбнулась сквозь слезы - так солнце вдруг проглядывает после дождя.
      - Уж не ревнуешь ли ты часом, Элуа?
      Раздраженный таким непониманием Маспи пожал плечами, а бедняжка Селестина начала простодушно оправдываться:
      - Так это же чисто по-дружески, понимаешь? Надеюсь, ты не подумал ничего дурного, правда?
      На сей раз Элуа не выдержал, и пусть обитатели улицы Лонг-дэ-Капюсэн не могли разобрать, что происходит в доме Маспи, однако прохожие, слыша раскаты гневного рыка главы семейства, невольно замедляли шаг и прислушивались.
      - Ревную? Да ты только погляди на себя, дура несчастная! Ни дать ни взять скорпена*, целый год провалявшаяся на солнце!
      ______________
      * Рыба довольно устрашающего вида. - Примеч. перев.
      - О!
      Селестина всегда верила каждому слову и восприняла заявление мужа буквально. От такого страшного удара бедняжка опустилась на стул, чувствуя, что ноги отказываются ей служить. Муж ее больше не любит! Теперь Селестина в этом не сомневалась. Дохлая рыба! По странной ассоциации мадам Маспи вспомнила, с кем ее сравнивал Элуа двадцать семь лет назад, когда приглашал погулять в Аллон и угощал нугой... Да, в те времена он называл ее соловьем! И такой грубый переход от одного представителя животного мира к другому стал для несчастной женщины символом ее падения в глазах супруга. Селестина так страдала, что даже не слышала обвинительной речи Элуа. Меж тем Великий Маспи, вновь обретя прежнюю боевую форму, голосил во всю силу легких:
      - Мало того, что ты смеешь в моем присутствии расспрашивать этого типа о мальчишке, которого я проклял и выгнал из дому, нет, ты еще позволила себе в лице этого злосчастного полицейского передать поцелуй мерзавцу, ставшему позором нашей семьи! Негодяю, из-за которого я больше не выхожу на улицу, боясь, что на меня станут показывать пальцем и хихикать! И этот неблагодарный сын, это чудовище, рядом с которым самый закоренелый убийца сущий ягненок, не довольствуется тем, что так подло нас опозорил, а еще и позволяет себе оскорблять старика отца! Так, значит, по его мнению, я сделал тебя несчастной? Да не умей я владеть собой, сейчас же бы отправился к этому Бруно, плюнул бы ему в физиономию и придушил бы собственными руками!
      На Пишранда пылкая речь Элуа не произвела никакого впечатления.
      - К счастью, вы прекрасно владеете собой, - только и заметил он.
      - Вот именно, месье Пишранд! Я не желаю стать убийцей того, кто когда-то был моим сыном!
      - Не говоря уж о том, что вряд ли он позволил бы себя убить.
      - Вы что, намекаете, будто он способен поднять руку на отца?
      - И даже опустить!
      Дикий вопль Великого Маспи вывел Селестину из оцепенения.
      - Что тобой, Элуа?
      - А то, что я предпочитаю умереть, чем стерпеть побои от родного сына! Все, решено, я умру!
      Селестина, как всегда, тут же уверовала в слова мужа и, уже чувствуя себя вдовой, в свою очередь истошно закричала:
      - Нет, не умирай, Элуа!
      - Умру!
      - Нет!
      - Да!
      Инспектор иронически наблюдал за этой сценой.
      - Да не мешайте же ему умереть, коли так хочется, мадам Маспи, посоветовал он. - Я бы даже с удовольствием взглянул, как он примется за дело!
      Элуа возмущенно расправил плечи.
      - И вы воображаете, что я стану умирать при постороннем? Нет, месье Пишранд, у меня есть чувство собственного достоинства! И моя агония - дело сугубо личное, месье Пишранд!
      Полицейскому все это стало изрядно надоедать.
      - Прекратите валять дурака, Маспи! - совсем другим тоном проговорил он. - Ну, так вам по-прежнему нет дела до убийства Ланчало?
      - Черт возьми! И почему оно должно меня волновать? Да пусть Салисето или любой другой бедняга из той же компании перережут хоть всех итальяшек от Марселя до устья Роны! Мне на это чихать и наплевать!
      Пишранд улыбнулся.
      - Спасибо за наводку, Маспи, за мной не заржавеет!
      - За какую такую наводку?
      Но полицейский ушел, не ответив. Элуа тупо уставился на жену.
      Однако прежде чем она успела высказать свое мнение, в гостиную снова заглянул Пишранд и, все так же улыбаясь, обратился к супруге Маспи:
      - Будьте любезны, мадам Селестина, верните мне, пожалуйста, часы.
      Наступила тишина. Селестина попыталась было отнекиваться, но под суровым взглядом мужа опустила голову и, вытащив из кармана часы, смущенно протянула инспектору.
      - Простите... это я случайно, - пробормотала она.
      Элуа пристыдил жену:
      - Ну как тебе не стыдно, Селестина? Это же наш гость!
      И, вернувшись к полицейскому, он с умилением добавил:
      - Вечно шалит, как девчонка...
      - От старых привычек не так просто избавиться.
      Оставшись вдвоем с женой, Великий Маспи со слезами на глазах заметил:
      - До чего ж ты у меня еще молодая, Селестина!
      - Надо думать, именно поэтому ты и обозвал меня скорпеной, хотя раньше говорил, что твой соловушка!
      Элуа обнял жену.
      - Хочешь, я открою тебе один секрет, Селестина? В моем возрасте я куда больше люблю рыбу!
      * * *
      Такая же нежная сцена происходила в это время у фонтана Лоншан. И однако, расставшись с Фелиси, Пэмпренетта твердо решила не ходить на свидание с Бруно. Во-первых, она его больше не любит (ибо разве может девушка из такой семьи питать нежные чувства к полицейскому?), а во-вторых, почти дала слово Ипполиту, и тот не замедлит явиться к ее родителям официально просить руки мадемуазель Адоль. Короче, хорошая заваруха в перспективе!
      Но, так или иначе, сама не зная каким образом, ровно в одиннадцать Пэмпренетта оказалась у фонтан Лоншан и тут же упала в объятия поджидавшего ее Бруно. В этот миг перестали существовать и полицейский, и Ипполит, и грядущие неприятные объяснения - мадемуазель Адоль, как три года назад, прижималась к тому, кого всегда любила и никогда не сможет разлюбить. Наконец они слегка откинули головы и долго смотрели друг на друга.
      - Ты совсем не изменился... - заметила Пэмпренетта.
      - Ты тоже! Все такая же красавица!
      И влюбленные снова обнялись. Проходившая мимо женщина с двумя малышами недовольно заворчала:
      - Неужели нельзя вести себя поприличнее, а? По-вашему, это подходящее зрелище для детей?
      - Но мы ведь любим друг друга! - простодушно отозвалась Пэмпренетта.
      Матрона с жалостью пожала плечами.
      - Ох, бедняжка! Все мы одним миром мазаны! Я тоже когда-то верила красивым словам и обещаниям...
      Она сердито ткнула пальцем в двух насупившихся малышей и с горечью подвела итог:
      - А вот что от всего этого осталось! Да еще стирка, уборка, готовка... Эх, девочка, удирайте пока не поздно, если у вас есть хоть капля здравого смысла!
      И с этими словами мамаша удалилась, что-то недовольно бормоча себе под нос - наверняка ругала последними словами весь сильный пол вообще и своего мужа в частности. Но Пэмпренетта чувствовала себя слишком счастливой и не могла допустить даже мысли, что еще чья-то любовь начиналась точно так же. Наконец, когда они с Бруно вдоволь нацеловались, намиловались и нагляделись друг на друга, девушка задала мучивший ее вопрос:
      - Бруно... почему ты так поступил со мной?
      - Как?
      - И ты еще спрашиваешь, чудовище? Ну, отвечай, почему ты меня бросил?
      - Я? Но ведь это же ты...
      - Я? О Матерь Божья! Чего только не приходится выслушивать! Может, это я, обесчестив и себя и свою семью, пошла работать в полицию?
      - Нет, это ты с детства бесчестишь себя, таская чужое добро!
      - Бруно! И ты смеешь утверждать, будто я не порядочная девушка?
      - Конечно, не порядочная!
      - О!
      Пэмпренетта задыхалась от гнева, обиды и полного непонимания.
      - И тем не менее ты хочешь на мне жениться? - с трудом пробормотала она.
      - И даже очень!
      - Но почему?
      - Потому что я люблю тебя, Пэмпренетта, и никогда не смогу полюбить другую.
      И они снова обнялись, забыв о логике и думая лишь о переполнявшей обоих нежности. К полудню Пэмпренетта и Бруно окончательно решили, что теперь они жених и невеста. Девушка согласилась вести праведную жизнь вместе с Бруно и во имя любви решительно и бесповоротно перейти во враждебный всем ее родным и близким клан. Домой мадемуазель Адоль возвращалась веселая, как жаворонок весной, и совершенно забыв, что некий Ипполит Доло собирается просить ее руки.
      Покидая улицу Лонг-дэ-Капюсэн, инспектор Пишранд не сомневался, что, сам того не желая, а может, и нарочно (разве поймешь этого старого черта Элуа?) Великий Маспи подтвердил его подозрения насчет виновности Тони Салисето в убийстве Ланчано. Однако при всей своей уверенности инспектор не питал ни малейших иллюзий, что ему удастся найти мало-мальски серьезные улики против каида. Салисето был признанным главой наиболее опасных марсельских преступников, и его все боялись. Любой, кто вздумал бы сболтнуть лишнее, тут же подписал бы себе смертный приговор. И Пишранд прекрасно понимал, что Ратьер ничего не добьется от своих обычных осведомителей, поскольку Салисето они боятся куда больше, чем полиции. Поэтому инспектор решил устроить в стане врага небольшой переполох, пустив в ход далеко не самый честный прием. Впрочем, для него цель вполне оправдывала средства.
      Пишранд обошел большую часть кабачков, расположенных около Биржи, и в конце концов отыскал своего молодого коллегу Ратьера. В тот момент, когда Пишранд его заметил, Жером разговаривал с каким-то типом с неприятными, бегающими глазками. При виде хорошо известного всей городской шпане инспектора парень мгновенно испарился. Пишранд рассчитывал, что к его разговору с Ратьером прислушается не одна пара ушей. Но именно огласки он и добивался. Инспектор сел за столик слегка удивленного коллеги и заказал пастис.
      - Ну, малыш, чего-нибудь добился?
      - Нет. Все как воды в рот набрали.
      Пишранд рассмеялся.
      - Этого и следовало ожидать! Я предупреждал шефа, что это не лучший способ прижать Салисето к стенке.
      Полицейский почувствовал, как напряженно замерли сидевшие за соседними столиками, едва он произнес имя каида. Ратьер был далеко не дурак; оправившись от первого удивления, он быстро сообразил, что старший коллега так разоткровенничался неспроста, и немедленно поддержал игру.
      - Знаешь, старина, по-моему, мы и на сей раз не сумеем накрыть Тони.
      - Не уверен...
      - Кроме шуток? У тебя есть определенные догадки на этот счет?
      - Даже кое-что получше...
      Пишранд немного понизил голос, но окружающие сидели так тихо и так старательно ловили каждое слово, что полицейский мог бы говорить даже шепотом - все равно его бы услышали.
      - Я ходил к Великому Маспи...
      - Ну и что?
      - Разумеется, он не стал категорически утверждать, что это дело рук Салисето, но, по правде говоря, все же сообщил кое-какие подробности, и теперь наш каид может оказаться в очень щекотливом положении... Ну, за твое здоровье, малыш! Я думаю, уж теперь-то мы разделаемся с Тони.
      - А шеф в курсе?
      - Еще бы! Я сразу же составил рапорт... Ну и обрадовался же старик! "Пишранд, - сказал он мне, - похоже, я все-таки сумею упечь Салисето в тюрьму, прежде чем уйду в отставку! И это будет для меня самым лучшим вознаграждением!"
      Полицейский еще не успел закончить не слишком правдивые излияния, как многие посетители тихонько выскользнули из кабачка, причем одни так и не доели обед, другие, с молчаливого согласия партнеров, не закончив игры, бросили карты. А Пишранд краем глаза с усмешкой наблюдал, как подручные Салисето спешат предупредить хозяина, что ему готовят ловушку. Инспектор внутренне ликовал.
      Тем временем в морге, поскольку никто так и не востребовал тело Томазо Ланчано, служители сунули тело в простой некрашеный гроб и повезли к общему рву, где хоронят безымянных покойников. Маленький итальянец, лишившись неправедным путем приобретенного сокровища, уже решительно никого не интересовал.
      ГЛАВА III
      В то утро Тони Салисето, ненавидевший завтракать в постели, даже не накинув пиджака, спустился в комнату за баром маленького бистро на улице Анри Барбюса, где всегда ночевал, когда готовил или проворачивал какое-нибудь дело. Очень удачный выбор, поскольку полиции никогда не пришло бы в голову искать знаменитого каида в таком жалком заведении.
      Лестница вела из спальни Тони прямо в комнату, где он всегда столовался. Каид сошел вниз, зевая во весь рот. Облаченный в пижаму цвета бычьей крови с золотисто-желтым кантом толстяк (Салисето весил добрых сто двадцать кило) ничем не напоминал щуплого подростка, лет тридцать назад покинувшего мостовые родной Бастии.
      Подручные Тони - Антуан Бастелика и Луи Боканьяно - уже сидели за столом и с видимым удовольствием поглощали более чем плотный завтрак. Салисето сразу заметил, что оба его приятеля настроены довольно мрачно, хотя после ночной экспедиции им вроде бы не с чего хмуриться. Вместо приветствия оба проворчали нечто неопределенное. Каид мигом пришел в ярость.
      - Ну, в чем дело? Это еще что за манеры? По-моему, сегодня ночью мы не потеряли времени даром? По моим подсчетам, мы стянули побрякушек на добрых сто тысяч франков, и Богач Фонтан отвалит за них не меньше половины... чтобы меня не сердить. Так какого рожна вам еще надо?
      - Ты читал газету? - спросил Бастелика.
      - Нет. А что, об этом деле уже пронюхали?
      - Не-а, почти ничего не пишут, всего несколько строчек. Похоже, я слишком сильно стукнул сторожа и раскроил ему черепушку.
      - Ну и отлично! Теперь он ничего не сможет выболтать. А тебя, что, это огорчает? Может, месье понадобилась реклама или он жаждет, чтобы ему оттяпали башку под грохот барабанов и завывание труб?
      Антуан пожал плечами. Тяжеловесный юмор Тони нисколько не улучшил ему настроение. Что до Луи, то он продолжал спокойно есть, словно разговор его ни в коей мере не касается. Зато Бастелика с самым серьезным видом сунул газету шефу под нос.
      - Они опять талдычат о деле Ланчано.
      - Это тот тип, что плавал в Старом Порту? А мне-то что за печаль?
      - Его убийство пытаются взвалить на нас.
      Салисето вскочил.
      - Чего? А ну, повтори!
      - Ну, так слушай...
      И Антуан принялся читать вслух:
      Стали известны новые подробности о деле Ланчано. По словам инспектора Пишранда, он имел серьезную беседу с людьми, хорошо осведомленными практически обо всем, что творится в преступном мире (читатели, конечно, поймут, почему инспектор не стал называть имен), и те в конце концов признали, что убийцу, похитившего у Ланчано примерно на миллион франков драгоценностей, - напомним, что означенные украшения итальянец приобрел ценой двойного убийства, - так вот, убийцу и грабителя следует поискать в окружении одного корсиканского каида. До сих пор полиции не представлялось случая изолировать его от общества, и подобная безнаказанность уже переполнила чашу терпения порядочных людей. Мы от души надеемся - и, полагаем, все сограждане вполне разделяют наши чаяния, - что опасный преступник наконец попадет в руки правосудия и заплатит все свои долги обществу. В этом плане мы полностью доверяем дивизионному комиссару Мурато и его сотрудникам.
      - Вот дерьмо!
      - А тебе бы не хотелось узнать, кто натравил на нас легавых? вкрадчиво спросил Бастелика.
      - И даже очень!
      - Элуа Маспи.
      - Ты рехнулся, Антуан?
      - Да говорю же тебе: это работа Маспи! Старого придурка Великого Маспи! Филозель сидел в кафе, когда туда явился Пишранд, еще тепленький после разговора с Элуа, и выложил все это своему коллеге Ратьеру! Ну, что скажешь?
      Салисето немного помолчал.
      - Что я скажу? А то, что мне придется малость потолковать с "моим другом" Элуа... Но тут есть одна закавыка...
      - Что ты имеешь в виду?
      - У Маспи - свои осведомители... И обычно он очень неплохо информирован... С другой стороны, обо всей этой истории с итальянцем и улетучившимися в неизвестном направлении драгоценностями мы не слыхали ни звука... во всяком случае, я...
      - И что означает это "во всяком случае, я", Тони?
      - Да то, что это дело вполне мог обстряпать кто-то из вас!
      Бастелика, побледнев как смерть, медленно встал.
      - Думаешь, я способен вести с тобой двойную игру?
      - По нынешним временам миллион франков - очень большие бабки, разве не так?
      Антуан повернулся к Боканьяно:
      - Слыхал, Луи, как он нам доверяет?
      Тот, не переставая жевать, слегка пожал плечами.
      - Будь у меня в кармане на миллион стекляшек, я бы давным-давно сделал ноги! - проворчал он с набитым ртом.
      Салисето хмыкнул.
      - Для начала еще надо суметь отмыть эти стекляшки, малыш!
      Луи на секунду перестал жевать, но лишь для того, чтобы, с жалостью поглядев на патрона, высказать свое мнение о нем:
      - Каким же ты иногда бываешь кретином, Тони!
      Пока Салисето собачился со своими присными, в кабинете дивизионного комиссара Мурато царила примерно такая же атмосфера - шеф отчитывал подчиненных:
      - Ну и что о нас думают люди, я вас спрашиваю? Едва вытащили из воды труп Ланчано и узнали, что его добыча исчезла, как прямо у нас под носом ограбили ювелирную лавку на улице Паради и разбили голову сторожу! Кстати, как он себя чувствует, Пишранд?
      - Не блестяще... Голова почти всмятку... и врачи настроены довольно пессимистично.
      - Браво! Два трупа всего за несколько часов! Да, господа, марсельцы могут чувствовать себя в полной безопасности от посягательства всякой сволочи, угнездившейся в нашем городе! Может, кто-нибудь из вас имеет хотя бы отдаленное представление, за что нам платят жалованье?
      Пишранд стал на дыбы:
      - Если бы мне вздумалось забыть об этом, патрон, достаточно подойти нагишом к зеркальному шкафу! У меня вся шкура покрыта напоминаниями!
      Комиссар Мурато отлично знал, сколько ран получил на службе инспектор Пишранд. Он тут же смягчился.
      - Я сказал это, просто чтоб вы малость поднажали, старина.
      - Незачем нас подстегивать, шеф. Рано или поздно, но мы непременно загребем всю компанию.
      - Что ж, будем надеяться... Ну и как идет ваше расследование, Констан?
      Называя подчиненного по имени, комиссар хотел подчеркнуть, какое доверие он питает к старому служаке.
      - Насчет убийства Ланчано пока ничего не прояснилось. Жду результатов операции, о которой я вам вчера рассказывал, шеф...
      Пишранд подмигнул начальнику, не желая упоминать при Бруно о ловушке, расставленной Салисето, - молодому человеку могло бы очень не понравиться, что в дело впутали его отца. Мурато чуть заметным кивком дал знать, что отлично понял.
      - А с ограблением на улице Паради, по-моему, все не так уж плохо...
      - Вы находите?
      - Сторож когда-нибудь придет в себя и опознает того, кто его ударил, или хотя бы сделает вид...
      - Ну, для начала их надо свести вместе.
      - Уж это я устрою, как только в больнице дадут разрешение.
      - И кого вы туда приведете?
      - Антуана Бастелику.
      - Правую руку Салисето?
      - Насколько я знаю, он один разбивает витрины таким образом.
      - Это было бы великолепно... Только бы раненый его признал!
      - Не беспокойтесь, признает!
      - А что у вас, Ратьер? Как ваши осведомители?
      - Немы как рыбы. И дрожат от страха.
      - А вы, Маспи, что скажете?
      - Я обошел всех мелких контрабандистов и скупщиков, но больше для очистки совести - у всех у них кишка тонка, чтобы прикарманить миллионное состояние...
      - И что же дальше?
      - Ну, если Ланчано переправили в Марсель не итальянцы, придется поговорить с Адолем... А что касается драгоценностей, только Фонтан способен раздобыть достаточно денег на их покупку. Даже учитывая комиссионные расходы и степень риска, скупщик должен выложить от трехсот пятидесяти до четырехсот тысяч франков. Никто другой во всем Марселе не соберет такой суммы.
      Поскольку Селестина решила приготовить на обед буйабес*, Элуа рано утром сходил к знакомому рыбаку и купил у него нужную для этого блюда рыбу ту, что живет под скалами. Поднимаясь домой по улице Лонг-дэ-Капюсен, он читал газету и внутренне негодовал на так подло подставившего его Пишранда. Тот, правда, не назвал Элуа (только этого не хватало!), но ясно намекнул, кто выдал Салисето и его банду. Великий Маспи настолько увлекся чтением, что чуть не налетел на ярко-красную машину, стоявшую у крыльца. Элуа тихонько выругался и, подняв глаза, заметил улыбающегося Пишранда. Гневно размахивая газетой, он бросился на инспектора:
      ______________
      * Рыбная похлебка с чесноком и пряностями. - Примеч. перев.
      - Да как вы посмели...
      - На вашем месте, Элуа, я бы поспешил домой, - невозмутимо отозвался полицейский. - Похоже, у вас гости, и, судя по тачке, в которой они разъезжают, довольно-таки важные птицы.
      - Корсиканец? - чуть дрогнувшим голосом спросил Элуа.
      - Да, у меня есть смутное предчувствие, что это именно он.
      - Разве вы не того добивались, бессовестный враль?
      - Честно говоря, да. Я остаюсь, и, коли дело обернется совсем худо, зовите на помощь!
      Великий Маспи с бесконечным высокомерием поглядел на инспектора:
      - Надеюсь, вы не думаете, будто я спасую перед каким-то корсиканцем?
      Это гордое заявление не помешало Элуа подниматься по лестнице крадучись. У двери он замер и прислушался. Тишина. И вдруг, охваченный дикой, беспричинной паникой, он влетел в дом, почему-то решив, что всех его домашних уже зарезали. Дверь была не заперта, и Маспи пулей влетел в комнату. Боканьяно по-мальчишески подставил подножку, и Элуа, растянувшись во весь рост, на животе подъехал к ногам Селестины. Тони насмешливо чистил ногти лезвием внушительного ножа.
      - Ну, вставай же, Маспи... Великий! - издевательски предложил Тони.
      Все три бандита дружно заржали.
      - Боже мой, да будь при мне ружье... - проворчал дед.
      - А ты заткнись, предок! - сухо бросил Салисето. - А то отправим в постель без сладкого!
      Дрожа от унижения, Элуа встал и оглядел комнату. Боканьяно курил, стоя у двери. Бастелика, развалившись в кресле, пил отменный контрабандный портвейн, подаренный Маспи Адолем. Тони то поглядывал в окно, то на хозяев дома. Селестина, дед и бабушка рядком сидели на стульях. Элуа попытался восстановить пошатнувшийся авторитет.
      - Ну что, напали втроем на двух стариков и женщину и теперь воображаете себя настоящими мужчинами? - злобно глядя на Салисето, буркнул он.
      - Заглохни!
      - А не много ли ты о себе воображаешь, Салисето? И, во-первых, какого черта ты приперся в мой дом без приглашения?
      - А ты не догадываешься?
      - Нет.
      - Спросил бы своего дружка Пишранда, с которым минуту назад так мило беседовал! Вон он торчит под окном, видно, нарочно, чтобы тебе подсобить? Так чего ты ждешь? Быстренько зови его на помощь!
      - А на черта мне помощники? Я и так вышвырну вон дерьмо вроде тебя.
      - Вот как? Тебе, я вижу, не терпится остаться без ушей?
      Салисето подошел и осторожно приставил нож к горлу Маспи.
      - А ну-ка, продолжай в том же духе! Что-то я плохо расслышал песенку!
      Не то чтоб муж Селестины был трусом, но, во всяком случае, всегда чувствовал, когда перевес не на его стороне.
      - Садись, Маспи... Великий! Точнее, великая сволочь!
      Элуа устроился на последнем стуле.
      - Ну, говорят, на старости лет ты заделался осведомителем, подонок?
      - Клянусь тебе...
      - Молчать! Впрочем, чему тут удивляться? Коли ты достаточно прогнил, чтобы сделать собственного отпрыска легавым...
      - Я его выставил за дверь!
      - Ты, случаем, не воображаешь, будто я совсем чокнутый? Просто тебе вздумалось жрать из всех кормушек сразу. Ты не мужчина, Маспи, а так себе, недоразумение! Да еще страдаешь манией величия! Право слово, мне так и хочется дать тебе хороший урок! И не будь под окнами полицейского, ты бы свое получил! А теперь слушай и постарайся запомнить: с этой минуты ты держишь пасть на запоре, ясно? Если тебя еще о чем вдруг спросят, ответишь, что дал маху и вообще ничего не знаешь... Потому как ежели тебе еще хоть раз вздумается бредить вслух, мы сюда снова приедем, а потом придется вызывать "скорую". И имей в виду: увезут не только тебя, но и этих троих доходяг... А что до твоего сынка, посоветуй ему не совать нос в мои дела, иначе он живо окажется в Старом Порту с парой кило чугуна в карманах!
      - Или с ножом в спине!
      Корсиканец с размаху ударил Маспи по лицу. Элуа не дрогнул.
      - Тебе не следовало так поступать, Тони... никак не следовало... ты сам искал неприятностей, и ты на них нарвешься... Ох и горько ты пожалеешь об этой пощечине, Корсиканец! - только и сказал он.
      - Замолкни, а то я намочу штанишки... Ты ведь не хочешь, чтобы меня прямо здесь от страха хватил инфаркт?
      Трое бандитов весело рассмеялись. Уходя, Бастелика решил выкинуть новую шутку - поцеловать Селестину, просто чтобы показать, как он ценит прекрасный пол. В ответ жена Элуа плюнула ему в физиономию и тоже заработала пару оплеух. Маспи хотел броситься на Антуана, однако нож Корсиканца больно кольнул в его шею, ясно показав, что силы по-прежнему слишком неравны.
      - Ну что, угомонился?.. Мадам Селестина, вы совершили ошибку... Антуан у нас на редкость ласковый малый... Ладно, чао! В следующий раз наша встреча может закончиться гораздо хуже, Маспи... Великий... А кстати, великий - кто?
      Они снова захохотали с оскорбительным для хозяина дома презрением и наконец ушли. Элуа, сходя с ума от стыда и ярости, чувствовал, что отец смотрит на него с неодобрением, а Селестина и мать - с жалостью. Некоторое время он продолжал молча сидеть на стуле, а когда все же решился встать, сердито зарычал на жену:
      - И все из-за твоего сына!
      Селестина, задохнувшись от такой чудовищной несправедливости, даже не смогла сразу ответить.
      - Моего сына? - крикнула она, вновь обретя дар речи. - А разве он и не твой тоже?
      И тут Великий Маспи позволил себе совершенно бессовестное замечание:
      - Я начинаю в этом сильно сомневаться!
      У машины трое корсиканцев столкнулись с Пишрандом.
      - Что, ходили в гости к Великому Маспи?
      Бастелика хмыкнул.
      - Великому... тоже мне! По-моему, он здорово сократился в размерах!
      - Чисто дружеский визит, господин инспектор, - поспешил вмешаться Салисето. - Самый что ни на есть дружеский! И, кстати, я очень рад вас видеть, месье Пишранд!..
      - Вот удивительно!
      - Да-да, необходимо рассеять одно недоразумение... Мне сказали, будто вы взъелись на меня из-за того убитого итальянца...
      - Не только, Салисето, а за все сразу, и буду преследовать тебя до тех пор, пока ты навеки не сядешь за решетку! Быть может, ночное ограбление ювелирного магазина наконец и предоставит мне случай с тобой покончить, кто знает? А ну, живо убирайся отсюда! Мне противно на тебя смотреть!
      Тони закрыл глаза и до боли стиснул зубы, пытаясь справиться с пеленой бешенства, застилавшей ему разум. Антуан полез в карман за ножом. Для него это движение стало чисто рефлекторным.
      - Мой кошелек! - вдруг воскликнул он.
      И, словно эхо, ему ответил возмущенный возглас Боканьяно:
      - Мои часы!
      Ошарашенное бормотание Тони довершило картину всеобщего смятения:
      - Моя...
      Бандит вовремя прикусил язык и ляпнул первое, что пришло в голову:
      - ...ручка...
      Вышло довольно глупо, и полицейский насмешливо спросил:
      - Ты не ошибся, Салисето? Уж не пушку ли ты, случаем, потерял?
      - Нет-нет, господин инспектор!.. У меня нет револьвера... и никогда не было... это слишком опасно... и потом, я знаю, что иметь огнестрельное оружие запрещено... Эй, ты куда собрался, Антуан?
      - За нашими вещами!
      - Стой на месте, дурак! Никто у нас ничего не брал... а кошелек ты где-нибудь посеял. Ну, лезьте в тачку!
      На столе в гостиной Маспи лежали кошелек, золотые часы и пистолет. Дед с бабкой весело хихикали.
      - А мы, похоже, не совсем потеряли сноровку... и потом, надо ж было сохранить что-то на память от таких милых гостей, верно, Элуа?
      Сложив рот сердечком, тщательно завив волосы и облачившись в свой самый лучший костюм и ослепительно сверкающие лакированные штиблеты, Ипполит Доло с легким сердцем позвонил в дверь Адолей. Дверь открыл Дьедоннэ и с заговорщической улыбкой поинтересовался, зачем Ипполит явился к ним.
      - Что тебя сюда привело, малыш?
      - Очень важное для меня дело, месье Адоль.
      Войдя в маленькую гостиную, где в витринах и на столиках красовались изделия ремесленников со всего света, Ипполит немного смутился, тем более что среди всей этой роскоши стояла Перрин Адоль, еще сильнее обычного смахивающая на Юнону. Парень поклонился.
      - Мадам Адоль, я пришел...
      Она грубо перебила гостя:
      - Да знаю я, зачем ты пришел! И, если хочешь знать мое мнение, я против этой жениться! Двадцать лет воспитывать и оберегать лучшую девушку во всем городе, а потом отдать ее ничтожеству вроде тебя... Честное слово, после этого невольно подумаешь, что лучше вообще не иметь детей!
      Парень попытался было возразить.
      - Позвольте, мадам Адоль...
      - Не позволю! И вообще предупреждаю: в этом доме не стоит и пробовать говорить громче меня! Ясно? И еще... насчет Пэмпренетты... можешь ее забирать, коли она согласна, эта дура! Но ты не получишь в приданое ни единого су! Она возьмет с собой только те тряпки, что на ней, да самый маленький чемоданчик барахла! Но раз ты ее так любишь, соблазнитель фигов, я думаю, на приданое тебе плевать?
      - Разумеется, меня это нисколько не волнует!
      - Поговори еще со мной подобным тоном, и я тебе так наподдам, что за месяц не очухаешься!
      - А когда свадьба, мадам Адоль?
      - Когда наскребешь на нее денег, нищеброд! Пэмпренетта!
      Со второго этажа послышался тонкий голосок:
      - Что?
      - Спускайся! Тебя тут ждет твой жалкий ухажер!
      Пэмпренетта мигом сбежала по лестнице, вообразив, что пришел Бруно, и окаменела от изумления при виде Доло.
      - Чего тебе надо?
      - То есть как это? Разве мы с тобой не договорились?
      Пэмпренетта, напустив на себя самый невинный вид, посмотрела на мать:
      - Ты понимаешь, что он тут болтает?
      Перрин так обрадовала перемена в настроении дочери, что она цинично поддержала ее игру:
      - Знаешь, не стоит обращать внимания... У Доло все слегка чокнутые, это передается от отца к сыну...
      Ипполит почувствовал, что с него хватит.
      - Да вы все, никак, издеваетесь тут надо мной? - заорал он.
      Мадам Адоль испепелила его высокомерным взглядом.
      - Потише, малыш, потише... а то как бы с тобой не приключилось несчастье...
      Но парень, вне себя от обиды, окончательно утратил самообладание:
      - Вы обо мне еще услышите! А вам, Дьедоннэ, разве не стыдно, что в вашем доме мне нанесли такое оскорбление?
      - О, я вообще молчу... и никогда ни во что не вмешиваюсь... Но коли ты спрашиваешь мое мнение, то думаю, лучше бы тебе отсюда уйти!
      Ипполит с быстротой молнии выхватил из кармана нож.
      - А что, если, прежде чем уйти, я вам пущу кровь, как борову?
      Перрин Адоль была женщина с головой и в случае необходимости никогда не думала о расходах. Оставив мужа стонать от страха, она схватила огромную вазу, прибывшую прямиком из Гонконга и расписанную лазурью в лучших традициях расцвета китайского искусства. Высоко подняв это великолепное творение гонконгских мастеров, мадам Адоль с громким выдохом расколотила его о голову Ипполита Доло. Тот, не успев и пикнуть, вытянулся на полу. Перрин взяла побежденного за шиворот и без лишних церемоний вытащила на тротуар. Удивленному таким странным маневром соседу она объяснила:
      - Вы не поверите, но этот тип посмел просить руки моей дочери!
      Дьедоннэ встретил супругу жалобными причитаниями:
      - Ты его хоть не убила?
      Перрин пожала мощными плечами.
      - Какая разница? Пэмпренетта, поцелуй меня, моя прелесть.
      Девушка бросилась в материнские объятия и замурлыкала как котенок.
      - До чего же я рада, моя красотулечка, что ты не выходишь замуж!
      Пэмпренетта живо отстранилась.
      - Но я выхожу...
      - Ты все-таки... И за кого, скажи на милость?
      - За Бруно Маспи!
      Так и оставшийся на тротуаре сосед впоследствии говорил, что в первую минуту решил, будто на семейство Адоль напали зулусы (означенный господин когда-то дрался с ними в Африке), таинственным образом высадившиеся в Марселе. Во всяком случае, дикий топот, страшные завывания, вопли и стенания сотрясали весь дом. Люди высовывались из окон, не понимая, что происходит, и удивленно переговариваясь. В конце концов все обитатели улицы пришли в такое возбуждение, что Перрин пришлось выйти и успокоить соседей.
      - Ну? Теперь уже нельзя даже выяснить отношения в собственной семье?
      Именно в эту минуту Ипполит открыл глаза. При виде мадам Адоль парень схватил ноги в руки и, как заяц, дал стрекача.
      Фонтан Богач смотрел на Бруно круглыми глазами.
      - Э! Мой мальчик, насколько я понимаю, ты обвиняешь меня, будто я прибрал к рукам на миллион драгоценностей, стянутых тем итальянцем, что перебрался в мир иной непосредственно из Старого Порта? - Старик благочестиво перекрестился. - И я же, по-твоему, купил побрякушки, которые сегодня ночью свистнули на улице Паради? Бруно, ты меня разочаровал... Можно подумать, я не знаю тебя с рождения...
      Добродушная честная физиономия старого скупщика вытянулась от огорчения, и, не общайся с ним Бруно всю свою сознательную жизнь, наверняка попался бы на удочку.
      - А ведь тебе отлично известно, что я ни разу не прикасался к товару, запачканному кровью!
      - Да, но только вы один могли собрать нужную сумму.
      Польщенный Доминик Фонтан выставил грудь колесом.
      - В определенном смысле ты прав, малыш... И, честно говоря, я даже малость досадую, что слыхом не слыхал об этих чертовых камнях... Но, коли что услышу, можешь не сомневаться, тут же сообщу тебе.
      Они дружески улыбнулись друг другу, причем оба отлично понимали, что старик врет, а Бруно это превосходно известно.
      - Неужто ты уйдешь, даже не пропустив стаканчика, малыш?
      - Нет, спасибо, Фонтан.
      - Почему?
      - А потому... Если мне придется вас арестовать, станет стыдно, что пил ваш пастис.
      Оба посмеялись, как над забавной шуткой.
      - Ну что ж, ладно... я вас оставляю...
      - Я бы очень хотел тебе помочь... но, к несчастью...
      - Не сомневаюсь... А кстати, ведь тот итальянец, что болтался в Старом Порту... вряд ли он приплыл из Генуи своим ходом, а?
      - Да уж, меня бы это очень удивило... все-таки немалое расстояние...
      - И как, по-вашему, Фонтан, каким образом он добрался к нам?
      - Кто знает?.. В конце концов, существуют поезда, самолеты, машины...
      - А может, он прибыл на "Мистрале"? Слушайте, Фонтан, не надо принимать меня за круглого дурака! Кто ж это рискнет сунуться на таможню с миллионом краденых драгоценностей в кармане?
      - Ты прав! Об этом я не подумал...
      - Боже, но до чего ж вы лихо умеете заливать!
      Взгляд Доминика выразил глубокую печаль.
      - И ты можешь так со мной разговаривать, малыш? Или забыл, как я качал тебя на коленях? А на твоего итальянца, между нами говоря, мне плевать... и ты даже не можешь представить, до какой степени! Хотя, заметь, я бы с удовольствием провернул эту сделку с драгоценностями...
      Он мечтательно поглядел в пространство и с искренним сожалением добавил:
      - Какое прекрасное завершение карьеры!.. И понимаешь, больше всего мне действует на нервы, что эти несравненные сокровища наверняка стибрили какие-то ничтожества, тупые мясники... и они их непременно испортят!.. Ужасно грустно! И что до твоего макарони, то, если он не мог приехать сюда как все люди, значит, его переправили контрабандой, а в таком случае, сам знаешь, кто может рассказать тебе что-нибудь интересное...
      * * *
      Возвращаясь из Сен-Жинье, Бруно обдумывал разговор со скупщиком. Да, бесспорно, Фонтан - очень ловкий мошенник, и тем не менее молодой человек склонялся к мысли, что тот говорил правду. Доминик никогда не прикасался к плодам кровавых преступлений, и, следовательно, труп итальянца помешал бы ему купить драгоценности. Насчет кражи в ювелирной лавке на улице Паради Богач может проявить гораздо меньшую щепетильность, но лишь в том случае, если раненый сторож останется жив. Именно благодаря такой скрупулезно соблюдаемой осторожности Фонтан имеет все основания надеяться, что спокойно доживет дни свои на вилле в Сен-Жинье. Так с чего бы ему вдруг изменить всем прежним привычкам?
      Важнее всего сейчас найти того, кто привез Ланчано из Генуи в Марсель. Возможно, итальянец доверился проводнику или задавал какие-то вопросы, которые могли бы навести на след? С кем Томазо хотел встретиться в Марселе?
      Фонтан недвусмысленно дал Бруно понять, что лишь Адоль при желании мог бы просветить его на сей счет. Но необходимость допрашивать Дьедоннэ чертовски смущала молодого человека... из-за Пэмпренетты, разумеется... В первый раз за последние три года войдя в дом Адолей, ему хотелось бы говорить о любви к девушке, а не задавать вопросы и выпытывать у ее отца сведения о Ланчано. Тем более Пэмпренетте это могло очень и очень не понравиться... Влюбленные девушки частенько склонны думать, будто их любовь способна остановить даже вращение Земли...
      * * *
      После того как Пэмпренетта объявила матери, что намерена выйти замуж за Бруно Маспи, поднялся невероятный тарарам. Объяснение прошло все мыслимые и немыслимые фазы, достигнув в конце потрясающего драматизма. Сначала Перрин разразилась ураганом криков, проклятий, угроз и стенаний. Но Пэмпренетта на глазах у пораженного ее стойкостью отца держалась насмерть. В конце концов мадам Адоль едва не поколотила дочь. Но крошка, защищая свою любовь, преисполнилась настолько несокрушимого мужества, что даже мать почувствовала, что силой тут ничего не добиться. Тогда наступило время рыданий. И обе женщины долго плакали в объятиях друг друга, причем каждая клялась принести себя в жертву ради счастья другой и при этом обе самым невинным образом лгали. Наконец пришел черед логической фазы. Изощряясь в самых разнообразных доводах, Перрин пыталась убедить дочь, что для нее совершенно недопустимо выйти замуж за стража закона, ибо и она сама, и вся ее семья только и делали, что нарушали означенный закон. Но Пэмпренетта заявила, что готова избрать самый добропорядочный образ жизни и во избежание новых ошибок постоянно держать под рукой Кодекс. Сражение закончилось пророчеством. Мадам Адоль уверяла дочь, что ее ждут кошмарные испытания, что они больше никогда не увидятся, что сама Перрин не сможет полюбить внуков, зная, что их отец - полицейский, а мать - неблагодарная предательница, и потому несчастная родительница Пэмпренетты в награду за все свои труды умрет одинокой и покинутой всеми. Дьедоннэ робко заметил, что у Перрин есть он, но та холодно поблагодарила и, объяснив, что это не считается, попросила больше не лезть в разговор с дурацкими замечаниями. Покончив с супругом, Перрин перешла к описанию своего безрадостного будущего. Как она, стареющая женщина, будет сидеть у окна и с завистью смотреть на чужих внуков, как целыми днями она станет разглядывать фотографии Пэмпренетты: сначала младенца, потом ребенка, подростка, девушки... Вот крошечная Пэмпренетта сидит голышом на подушке, а вот она, тоже голенькая, впервые робко знакомится с морем в Рука-Блан, потом она же - в белом платье причастницы или на свадьбе Эстель Маспи... Нарисованная картина произвела на мадам Адоль такое сильное впечатление, что бедняжка лишилась чувств, и только большой стакан рому вернул ее к действительности. Перрин с отвращением выпила лекарство.
      Тем не менее шок оказался настолько сильным, что все неожиданно помирились. Перрин дала клятву, что не станет мешать счастью дочери и уж как-нибудь постарается полюбить внуков, воспитанных в уважении к законам. Звонок в дверь оборвал грозившие затянуться до бесконечности излияния.
      Это пришел Бруно.
      Немного поколебавшись, Пэмпренетта повисла на шее у молодого человека, а мадам Адоль стоило неимоверных усилий не накинуться на полицейского, которого она уже считала похитителем ее дочки. И все же в глубине души Перрин невольно признавала, что Бруно намного лучше Ипполита. Как только Пэмпренетта позволила возлюбленному немного перевести дух, к нему в свою очередь подошла мадам Адоль.
      - Бруно, я бы предпочла иметь другого зятя, но, раз Пэмпренетта настаивает, ладно уж, женитесь!
      И, дабы увенчать всеобщее примирение, Перрин крепко расцеловала в обе щеки сына Элуа Маспи, а Дьедоннэ тряс ему руки, уверяя, что готов считать парня родным сыном и постарается стать для него лучшим из отцов. Перрин подумала, что ее супруг изрядно перебарщивает. Что до Бруно, то он ужасно смутился, чувствуя, что с его стороны все это почти жульничество. Да, конечно, он мечтал жениться на Пэмпренетте, но в первую очередь следовало покончить с делами. Девушка, еще не оправившаяся от недавних волнений, первой поняла, что ее возлюбленный чем-то озабочен. И на глазах у нее сразу выступили слезы.
      - Я вижу, ты не очень-то рад... - дрожащим голосом проговорила она.
      - Еще бы - нет! Но...
      - Так в чем дело?
      - Я ведь полицейский.
      - Ну и что? Мы все в курсе.
      - И я пришел сюда по заданию начальства.
      - По заданию?
      - Да, я должен допросить твоего отца...
      - Насчет чего?
      - Насчет убийства итальянца, которого выловили в Старом Порту...
      Дьедоннэ задрожал, побледнев от страха.
      - Меня... меня... - заикаясь, лепетал он. - И ты смеешь... ты... Бру... но! О Господи! И я до... должен... выслушивать такое?
      Тут он заметил, что все еще держит Маспи за руку, и тут же отшатнулся, словно обжег пальцы.
      - А я-то воображал, что ты пришел сюда как друг, как сын, - с грустью заметил Адоль.
      Пэмпренетта, с ужасом глядя на полицейского, медленно пятилась к лестнице, ведущей на второй этаж.
      - Ты обманул меня, Бруно... обманул меня...
      - Да нет же! Клянусь, я действительно люблю тебя! И только... тебя! И мы с тобой обязательно поженимся!.. Не моя же вина, что у твоих родителей такая отличная от моей... профессия!
      - Ты обманул меня! Пришел из-за своей грязной работы! Ты мне отвратителен! Обманщик!
      Перрин решила, что сейчас самое время вмешаться в разговор, и с обычным пылом налетела на дочь:
      - Вот видишь? Еще немного - и ты выскочила бы замуж за того, кто может стать палачом твоей семьи! Ну и хорош гусь этот твой любимый! Ему отдают тебя в жены (хотя он даже не просил, хам этакий), а он, видите ли, не нашел ничего лучшего, чем обозвать твоего отца убийцей!
      - Позвольте! - возмутился Маспи. - Я ничего подобного никогда не говорил!
      Но мадам Адоль, не обращая на него внимания, разговаривала только с дочерью:
      - Слыхала? А теперь еще меня назвал лгуньей!
      Она повернулась к Бруно.
      - Не много ли ты о себе возомнил? По-твоему, моя дочь без тебя не выйдет замуж? Вышвырни его вон, Дьедоинэ!
      Приказ, очевидно, не доставил особой радости месье Адолю.
      - Может, ты сам уйдешь отсюда, Бруно? - робко спросил он.
      - Нет.
      - Вот как? Перрин, он отказывается...
      Как будто не замечая родителей девушки, Маспи подошел к Пэмпренетте.
      - Прошу тебя, моя Пэмпренетта... ты ведь знаешь, как я тебя люблю?
      - Нет, ты меня не любишь... ты любишь только свою работу... Ты легавый, просто легавый! Уходи! Я тебя ненавижу!
      Повернувшись на каблуках, девушка вмиг взлетела по лестнице и заперлась у себя в комнате на ключ. Перрин с трагическим видом повернулась к Бруно.
      - А вдруг она себя убьет? Негодяй! Соблазнитель! Обманщик! Убийца!
      - Если она это сделает, я тоже покончу с собой! - поклялся парень, очевидно, проникшись атмосферой дома.
      - Не успеешь! Я придушу тебя своими руками!
      И, сделав это решительное заявление, мадам Адоль бросилась вслед за дочерью с твердым намерением не допустить никаких эксцессов.
      - Ну и натворил же ты дел! - бросил Дьедоннэ, как только его жена исчезла из виду.
      - Но почему она не хочет понять, что я должен выполнять свои обязанности?
      - Матерь Божья! Да поставь же ты себя на ее место! Девочка ждет, что ты сейчас наговоришь ей кучу всяких нежностей, а вместо этого ты заявляешь, будто я убийца!
      - Да неправда это! Я всего-навсего сказал, что хочу потолковать с вами насчет убитого итальянца!
      - Но, малыш, если ты вообразил, будто я способен зарезать ближнего, что ты можешь надеяться от меня услышать?
      - Например, как он добрался сюда из Генуи.
      - А почему я должен это знать?
      - Потому что парня переправили контрабандой.
      - Ну да, а стоит в Марселе произнести это слово, как все тут же вспоминают о Дьедоннэ Адоле, верно?
      - Вот именно.
      - Так вот, малыш, могу сказать тебе только одно: очень возможно, что твой макарони приплыл сюда на какой-нибудь из моих лодок, но ты, я думаю, и сам догадаешься, что те, кто его перевез, хвастаться не стали? Не исключено, что ребятам вздумалось подработать, потихоньку переправив к нам генуэзца... Кто ж тут может помешать? Но все они прекрасно знают, что, коли я выясню, чья это работа, живо выгоню вон, а потому никто и слова не скажет! Так что даже не стоит тратить время на расспросы...
      - И все-таки попытайтесь, Дьедоннэ... Вы мне оказали бы громадную услугу, потому как, если генуэзец говорил кому-то из ваших людей, что хочет встретиться с Салисето, мы могли бы навсегда избавиться от Корсиканца. По-моему, все только вздохнули бы с облегчением, разве нет?
      - Да, разумеется...
      * * *
      Пока Бруно, повесив нос, возвращался в кабинет комиссара Мурато, Перрин тщетно урезонивала дочь. Но Пэмпренетта, лежа ничком на кровати, продолжала отчаянно рыдать.
      - Да ну же, девочка, прекрати! Не стоит он твоих слез!
      - Я хочу умереть!
      - А я тебе запрещаю!
      - Мне все равно! Я наложу на себя руки!
      - Только попробуй - и я тебя так отшлепаю, что целый год не сможешь ходить!
      - В таком случае, я выйду за Ипполита!
      * * *
      Как только Бруно переступил порог участка, Пишранд схватил его за руку.
      - Поехали, малый! Сейчас мы загребем Бастелику!
      - А что, есть новости?
      - Сторож пришел в себя... Он не так пострадал, как сперва подумали. И вообще, старики - крепкий народ.
      - Ты знаешь, где прячется Бастелика?
      - Ратьер не спускает с него глаз. Он только что позвонил мне и сказал, что наш бандит играет в карты в "Летающей скорпене".
      Полицейские так стремительно вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, поглощенного партией в покер. При виде инспекторов парень побледнел. А Пишранд не дал ему времени опомниться.
      - Ну вот, Бастелика, с тобой покончено. Поехали.
      Бандит медленно встал.
      - А в чем дело?
      - Узнаешь в больнице... Ужасная невезуха, мой мальчик, твоей жертве удалось выкарабкаться...
      Антуан попытался хорохориться.
      - Я оставляю бабки, скоро мы закончим партию, - бросил он партнерам.
      Пишранд усмехнулся.
      - Если вам когда-нибудь и доведется всем вместе поиграть в карты, то вы уже совсем состаритесь и, пожалуй, не узнаете друг друга. Так что забирай-ка лучше свои деньги, Антуан, в тюрьме они тебе очень пригодятся.
      - Ну, я еще не там.
      - Не беспокойся, ждать осталось недолго.
      В больнице Бастелику вместе с полицейскими проводили в палату раненого, и тот сразу указал на корсиканца.
      - Вот он, подонок! Спросил у меня закурить... сукин сын... При свете спички я его отлично разглядел! И даже заметил на мизинце левой руки кольцо с камнем!
      Пишранд взял Антуана за левую руку и показал всем кольцо.
      - Ну, будешь раскалываться?
      Понимая, что отпираться бесполезно, Бастелика пожал плечами.
      - Ладно... ну, допустим, это я стукнул придурка... и что с того?
      - Да так, пустяки... вооруженный налет, ограбление ювелирного магазина. Дорого же тебе придется за это заплатить! Разве что скажешь, кто ходил на дело вместе с тобой...
      - Бастелика не питается хлебом измены!
      - Тем хуже для тебя! Сдается мне, дружки не очень-то помогут тебе.
      * * *
      В сумерках Шивр, Доло, Фонтан, Этуван и Адоли по приглашению Великого Маспи явились на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Войдя в гостиную, сначала с удивлением, а потом и с тревогой они увидели неподвижно застывших деда и бабушку в выходном платье и облаченную в черное мадам Селестину. Да и сам Элуа выглядел довольно зловеще. Первым не выдержал самый нервный, Адоль.
      - О, Маспи... случилось какое-нибудь несчастье? - спросил он вполголоса.
      - Да, большое несчастье, Дьедоннэ...
      Перрин, не умевшая держать язык за зубами больше пяти минут, с обычной бесцеремонностью осведомилась:
      - Кто-нибудь умер?
      Великий Маспи еще больше выпрямился.
      - Вот именно, Перрин, умер! И этот покойник - честь дома Маспи!
      Никто ничего не понимал, но по тону хозяина чувствовалось, что назревает трагедия, и в глубине души все испытывали некое радостное возбуждение.
      - Я принесу пастис? - робко спросила мадам Маспи.
      Муж испепелил ее взглядом.
      - Позволю себе заметить, Селестина, что у тебя не хватает чувства собственного достоинства! В подобных обстоятельствах не пьют!
      Если кое-кого это заявление не слишком обрадовало, то никто не подал виду. А Великий Маспи все с тем же торжественным видом вышел на середину комнаты.
      - Я просил вас прийти, ибо вы самые верные и преданные мои друзья, и все, что касается меня, затрагивает и вас.
      Шивр невольно пустил слезу.
      - Так вот!.. Я сейчас почти как Наполеон, окруженный остатками своей гвардии... И надо решить, должен ли я отречься или продолжать борьбу... Поэтому я хотел узнать ваше мнение...
      Сам выбор слов свидетельствовал о важности момента, а также о том, что Элуа заранее подготовил речь. Двойной Глаз, менее остальных восприимчивый к таким тонкостям, позволил себе вмешаться:
      - А может, ты все-таки расскажешь нам, что стряслось?
      Все сочли, что Этуван очень плохо воспитан, тем более что он несколько испортил удовольствие от столь драматических минут.
      - Так вот... Представьте себе, что сегодня утром...
      И Великий Маспи поведал о вторжении корсиканцев. Он возвышенным слогом описал свое удивление при виде убийц, угрожавших его домашним (о собственном позорном падении Элуа, конечно, умолчал), с большим лиризмом остановился на угрозах и оскорблениях, несколько преувеличив наглость Салисето, с гневом рассказал о пощечине и с глубокой обидой - об унижении Селестины.
      Перрин Адоль снова не выдержала.
      - Да я бы проглотила его живьем, этого Бастелику! - крикнула она.
      Элуа, словно не заметив, что его перебили, подвел итог:
      - Теперь вы все знаете. И я спрашиваю: что мы будем делать?
      В гостиной надолго воцарилось молчание.
      - А что, по-твоему, мы можем? - поинтересовался Фонтан.
      - Объявить войну Корсиканцу и его банде!
      - В нашем-то возрасте?
      - Когда затронута честь, это не имеет значения.
      И снова наступила тишина.
      - Ты еще забыл сказать нам, с чего вдруг Корсиканец явился сюда? рискнул задать вопрос Этуван.
      Но хозяин дома явно предпочитал не слишком распространяться на эту тему.
      - Салисето обвиняет меня, будто это я донес Пишранду, что он замешан в убийстве итальянца из Старого Порта!
      - А это неправда?
      Подобный вопрос - хуже всякого оскорбления.
      - Что? И ты смеешь...
      - Ну... когда твой сын служит в полиции...
      Фонтан с трудом удержал Элуа, рвавшегося наказать обидчика.
      - Отпусти меня, Доминик! Я вобью ему эти слова обратно в глотку!
      - Да успокойся же, Маспи! На что это похоже? Такие давние друзья, и вдруг...
      Однако едва Элуа немного успокоился, Двойной Глаз встал.
      - Маспи, я тебе очень сочувствую, но скажу откровенно: твои дела с корсиканцами меня не касаются... Всякому своя рубашка ближе к телу. А у меня - ничего общего с Салисето и его парнями... Мы просто игнорируем друг друга. И на старости лет мне бы не хотелось ввязываться в ненужные приключения... Так что - привет...
      И он в ледяном молчании покинул дом Маспи.
      - Если кто-то еще придерживается того же мнения, то может отправиться следом! - презрительно бросил Элуа, не вставая со стула.
      Немного поколебавшись, Шивр жалобно пробормотал:
      - Попробуй же понять, Маспи... Этот Тони - слишком крепкий орешек для меня, и...
      - Убирайся!
      Крохобор быстренько исчез за дверью. А Элуа с горечью рассмеялся:
      - И это - друзья...
      Фонтан в очередной раз попробовал его урезонить:
      - Попытайся же войти в положение, Элуа. Мы больше не в состоянии бороться с Салисето. Остается лишь надеяться, что он оставит нас в покое... Стоит мне поссориться с ним, и весь мой мелкий бизнес полетит к чертям...
      - Прощай, Фонтан...
      - Но...
      - Прощай, Фонтан!
      - Ладно... раз ты так к этому относишься, пусть будет по-твоему, не стану настаивать. Ты идешь, Доло?
      "Иди Первым" на мгновение замялся, с видом побитой собаки поглядел на Маспи, но все же ушел вместе с Фонтаном Богачом, ибо тот по старой дружбе покупал все, что Доло удавалось раздобыть тем или иным путем.
      Оставшись наедине с Адолями, Великий Маспи бессильно развел руками:
      - Ну вот... воображаешь, будто тебе помогут... будто в случае тяжкого удара не останешься один... - и пожалуйста! Трусы! Жалкие трусы!
      Перрин вскочила, дрожа от гнева.
      - Мы оба, и Дьедоннэ, и я, остаемся с вами!
      - Тем более что того итальянца пырнули ножом, а это очень похоже на Салисето, Бастелику или Боканьяно! - добавил ее муж.
      Маспи взял за руки Дьедоннэ и Перрин.
      - Спасибо... Но я буду сражаться один. Не позднее чем завтра я пойду к Корсиканцу, и мы объяснимся с ним по-мужски. А если я не вернусь, вы, друзья мои, не оставите этих несчастных...
      Сцена выглядела так трогательно, что Элуа заплакал. Селестина последовала его примеру, за ней - бабушка и, наконец, Дьедоннэ. И вскоре рыдали все, кроме Перрин и деда - те принадлежали к более крепкой породе.
      Проводив Адолей, Маспи вернулся в гостиную. У него опускались руки. Подумать только, Элуа надеялся сыграть возвращение с Эльбы, а получил Ватерлоо...
      - Элуа... ты и впрямь собрался идти к Корсиканцу? - с тревогой спросила Селестина.
      Маспи недоверчиво уставился на жену.
      - Ты хочешь послать меня на верную смерть? Вот уж не ожидал от тебя! Признайся лучше сразу, что тебе не терпится стать вдовой!
      - Но ведь ты сам только что...
      - Ну, это, скорее, фигура красноречия, и вообще я устал от твоих расспросов! Какое тебе дело, как я собираюсь поступить?!! К тому же наша семья обесчещена не сегодня, а когда твой сынок пошел работать в полицию! Да, тот день и стал позором, истинным позором нашей семьи!
      Маспи так разволновался, что жене пришлось готовить ему на ночь липовый отвар.
      * * *
      В кабинете Пишранда все три инспектора пытались заставить Бастелику признаться в убийстве Томазо Ланчано и ограблении. Но Антуан не впервые имел дело с полицией и крепко стоял на своем. Все обвинения он отвергал упрямо, но так спокойно, что невольно производил на допросчиков сильное впечатление.
      - Насчет ювелирной лавки - согласен... Мне следовало прикончить того типа... Ладно, минутная слабость... - с кем не бывает! И, надо думать, она дорого мне обойдется! Добродетель никому еще не приносила пользы, инспектор. И потом, я сделал еще одну глупость... Что за кретинизм - совать морду к самому свету?.. Даже новичок справился бы лучше... В моем ремесле стоит чуть-чуть промахнуться - готово дело! И доказательство - перед вами. Остается только надеяться, что друзья меня не забудут, пока я отсижу свое, как паинька.
      - Ну, дружочек, выйдешь ты очень не скоро!
      - Кто знает? А насчет макарони, которого вы пытаетесь на меня взвалить, глухо дело! Я его в глаза не видел и даже не слышал о нем...
      - Ты что, издеваешься надо мной?
      - Нет. Я узнал о существовании этого типа, только когда он уже умер, если можно так выразиться... И, послушайте, инспектор... Допустим, я шлепнул бы парня и отобрал у него на целый миллион всякой всячины... Неужто вы думаете, я стал бы терять время на какую-то жалкую ювелирную лавку? Очень надо пачкаться за несколько кусков, когда у тебя и так набиты карманы? Вы меня совсем за дурака держите? Нет, сдается мне, эта история с итальяшкой чистая случайность... Тут наверняка работал не профессионал, потому-то никто не знает!
      Пишранд почти поверил, что Бастелика говорит правду, во всяком случае, в рассуждениях бандита была несомненная логика. После удачной операции преступник не станет сразу же снова искушать судьбу, рискуя все потерять из-за сравнительно ничтожной прибыли.
      - Допустим... Но в ювелирном магазине ты был не один?
      - Как перст!
      - Врешь!
      - А доказательства?
      - Так ты готов отдуваться за всех сразу?
      - Таков закон.
      - Ну хорошо... раз у тебя есть тяга к мученичеству...
      Антуан гордо выпрямился:
      - При чем тут мученичество, инспектор? Просто я мужчина!
      * * *
      В тот же богатый приключениями день Бруно и Ратьер отправились гулять по Марселю, зорко поглядывая вокруг и прислушиваясь к разговорам. Оба они были еще очень молоды и так любили свою работу, что продолжали держаться настороже и когда, казалось бы, вполне могли отдохнуть. Они вышли на Канебьер вечером, магазины уже закрывались, и вдруг Маспи услышал, как его окликнули: "Бруно!"
      Фелиси подбежала к брату. Тот познакомил ее с коллегой, и Ратьеру сразу понравилась приветливая, симпатичная девушка.
      "Вот славная крошка", - подумал он. Фелиси мило улыбнулась приятелю брата, но чувствовалось, что ее гложет какая-то тревога.
      - Бруно, мне надо с тобой поговорить... это насчет Пэмпренетты...
      Ратьер хотел деликатно отойти в сторонку, но Маспи его удержал.
      - Ты можешь не стесняться Жерома - он в курсе...
      - Ох, Бруно... ты знаешь, что она выходит за Ипполита?
      - Не может быть!
      - Увы... Я сама только что видела Пэмпренетту - она пришла к нам делать прическу... Разумеется, нарочно - чтобы поиздеваться надо мной... Ну и заявила во всеуслышание, что скоро выходит замуж... Расплачиваясь в кассе, Пэмпренетта подозвала меня и сказала: "Твой брат, Фелиси, просто чудовище... он наболтал мне с три короба, а я и уши развесила, но теперь с этим покончено... Встретишь его - передай, чтоб больше не смел к нам являться... и вообще, моя свадьба с Ипполитом - дело решенное... Обручение - завтра, в восемь вечера, у нас дома... Хочешь - приходи, я тебя приглашаю..." Ну а я ответила: "Нет, Пэмпренетта, я не приду, потому что моему брату и так будет слишком больно и я не желаю, чтобы он и меня тоже считал предательницей! А еще имей в виду: ты делаешь ужасную глупость, связываясь с таким ничтожеством, как Ипполит!" Пэмпренетта же заявила, что это касается только ее и вообще ей не нравится, когда о ее будущем муже говорят в таком тоне... Короче, мы поссорились... Тебе очень грустно, Бруно?
      Да, Бруно было очень грустно. Он ведь всю жизнь любил Пэмпренетту и наверняка так и не сумеет разлюбить. По лицу парня и Фелиси, и Ратьер сразу поняли, что творится у него на душе. Наконец Бруно передернул плечами, словно пытаясь стряхнуть прилипшую соринку.
      - Ладно... ну что ж, как-нибудь переживем... А что до боли, Фелиси, то, да, конечно, мне сейчас несладко, но, надеюсь, со временем это пройдет... А сейчас, сестренка, мне лучше побыть одному, Жером тебя немного проводит...
      Фелиси поцеловала старшего брата - она прекрасно его понимала и от души хотела бы помочь, а потом удалилась вместе с инспектором Ратьером. Тот предложил девушке выпить аперитив, и она согласилась. Так одна любовь умирает, другая зарождается. И все идет своим чередом.
      ГЛАВА IV
      Комиссар Мурато метал громы и молнии. Начальство то и дело требовало новых сведений о ходе расследования, а Мурато всякий раз приходилось отвечать, что, если главный виновник ограбления ювелирного магазина надежно заперт в тюрьме, то остальные все еще на свободе и похищенные драгоценности тоже не найдены. Что до убийства итальянца, до сих пор не удалось ухватить ни единой ниточки, которая бы вывела полицейских на след. В зависимости от характера собеседников Мурато выслушивал то горькие упреки насчет полного бездействия некоторых подразделений и слишком быстрого повышения по службе не всегда достойных этого полицейских, то вежливые замечания тех, кто не сомневался в искреннем рвении Мурато и его подчиненных, но полагал, что от человека нельзя требовать большего, нежели то, на что он способен. В заключение и те и другие обещали потерпеть еще немного, а потом официально заявить о вопиющей неспособности комиссара выполнять свои обязанности, что, разумеется, мгновенно станет достоянием общественности. Естественно, вся досада, которую Мурато не мог излить начальству, обрушивалась на подчиненных. А инспектору Пишранду, как самому старшему, доставалось больше других.
      - Но это же просто уму непостижимо, Пишранд! Вот уже две недели как выловили труп итальянца, а не сообщи нам из Генуи, кто он такой, мы бы даже имени не знали... Неизвестный убит неизвестным по неизвестным причинам! Вы что, воображаете, будто государство платит нам за такие блестящие результаты?
      - Мы стараемся изо всех сил, патрон...
      - Очевидно, ваших сил недостаточно, Пишранд!
      - Так передайте дело кому-нибудь еще!
      - Ишь, чего выдумали! Кому же это? Маспи, с тех пор как узнал, что его подружка помолвлена с Доло, смахивает на Гамлета... Бродит, как тень, и равнодушен ко всему на свете... Придется нашего молодца хорошенько встряхнуть и втолковать, что его любовные истории дела не касаются! Не худо бы все-таки заставить его работать, а не только делать вид! Ну а Ратьер полная противоположность. С утра до вечера я слышу, как он хохочет, поет и насвистывает! Рехнуться можно! Какая еще чума напала на этого придурка?
      - Он влюблен, шеф...
      - Тысяча чертей! В конце-то концов, Пишранд, что у меня тут - служба знакомств или уголовный отдел? Во-первых, у меня есть старик, которому все давным-давно осточертело, во-вторых, кретин, судя по всему, готовый обрадоваться даже атомной войне, только потому что ему предпочли другого, и в-третьих, юный идиот, воображающий, будто он первым на свете влюбился! А тем временем убийцы, воры и прочая сволочь разгуливают на свободе и, вероятно, скоро откроют бильярдную в нашем комиссариате!
      - Но мы все-таки поймали Бастелику?
      - Он стреляный воробей! И, во всяком случае, имейте в виду: владельцу магазина и его страховой компании плевать на Бастелику, для них главное вернуть награбленное!
      - Коли так, господин дивизионный комиссар, может, мне лучше заблаговременно подать в отставку?
      - Ах так? И вы - на дыбы? Значит, я даже не могу разрядить нервы и немного поворчать? Стоит сказать слово - и вы уже лезете в бутылку? Да, я вижу, на старости лет ваш характер стал еще хуже! И это говорит вам друг, Пишранд! Вы знаете, как безгранично я вам доверяю, и злоупотребляете моим доверием!
      - Я?
      - Вот именно! Вы не терпите никаких замечаний, пусть самых безобидных! Кто вас просил уйти, а? Или вы сами задумали дезертировать? Ну, признавайтесь честно!
      - Да я никогда...
      - Ладно! Я это запомню! Слушайте, Пишранд, прошу вас во имя нашей пятнадцатилетней дружбы: найдите мне убийцу Ланчано, а?
      - Но я и так делаю все возможное, шеф...
      - Так сделайте невозможное, Пишранд! Само правосудие взывает к вам моим голосом! И встряхните-ка тех двух шутов, которых злая судьба подкинула вам в помощники!
      * * *
      Инспектора Пишранда вовсе не требовалось подстегивать. Он и так буквально рыл носом землю. И все же, куда бы он ни повернулся, наталкивался на стену молчания. Против обыкновения, все как воды в рот набрали и даже лучшие осведомители, невзирая на угрозы и обещания, не могли добыть никаких стоящих сведений. Мало-помалу инспектор начинал думать, что Бастелика, пожалуй, не ошибся: Ланчано убили дуриком, и сделал это отнюдь не профессионал. Но тогда, если опять-таки не поможет случай, полиция никогда не докопается до правды. Драгоценности, украденные в Генуе, а потом, вторично, в Марселе, как в воду канули, хотя всех специалистов поставили на ноги, за всеми скупщиками вели наблюдение, а описание украшений получили все ювелиры. Казалось, добыча Ланчано покинула этот мир вместе с ним.
      В довершение неприятностей ограбление магазина на улице Паради, хоть и менее крупное, тоже никак не удавалось прояснить. Пишранд не питал никаких иллюзий. Арест Бастелики ни в коей мере не разрешил проблему. Разве что полиции удалось довольно надолго обезвредить опасного преступника. Но, увы, от нее ждали совсем других результатов.
      Погруженный в мрачные размышления Пишранд встретил Бруно Маспи. Парень брел по улице с похоронным видом.
      - Мне только что крепко намылили шею, малыш. И мне это совсем не нравится.
      - А за что?
      - Да за то, что мы не двигаемся с места и по-прежнему ничего не знаем ни об итальянце, ни об ограблении магазина.
      Бруно пожал плечами в знак того, что честно исполняет свой долг, а результат его решительно не волнует. Пишранд рассердился. Человек вспыльчивый, он с радостью ухватился за возможность отыграться за вынужденное молчание у дивизионного комиссара:
      - Мальчик мой, так больше продолжаться не может! Тебе надо раз и навсегда решить, чего ты хочешь! Полицейский ты или певец любви, певец печали? Ты все перепробовал, пытаясь вытащить свою Пэмпренетту из ямы, но она слишком испорчена... Конечно, не ее, бедняжки, вина... в таком-то окружении! Это вообще чудо, что ты сумел из него выскочить! Погляди на старшую сестру и младшего брата... обоим - прямая дорога на каторгу... К счастью, есть еще Фелиси, и благодаря вам обоим Маспи, возможно, станут вполне приличными людьми... Ну а пока доставь мне такое удовольствие прекрати думать о Пэмпренетте и займись как следует работой! Ясно? Мы должны изловить сообщников Бастелики, поскольку иначе невозможно вернуть их добычу, если, конечно, ее еще не сплавили... Заметь, что, если бы не убийство итальянца, все бы уже тысячу раз продали, но сейчас скупщики слишком напуганы. И наша задача - не дать им опомниться. Усек?
      - Да, инспектор.
      - Ну и отлично! Глянь-ка, а вон и второй обалдуй топает сюда!
      Означенным обалдуем был не кто иной, как Жером Ратьер. Он подошел к коллегам, блаженно улыбаясь.
      - Ну что, жизнь по-прежнему прекрасна? - не особенно ласково спросил Пишранд.
      - Да!
      - Она тебя любит?
      Жером смущенно покосился на Бруно.
      - Я... я думаю, да... Во всяком случае, я ее люблю, и это, честное слово, серьезно!
      - Тем лучше. И когда свадьба?
      - Как можно раньше... разумеется, при условии, что она согласится.
      - Вот-вот, конечно... Но скажи-ка мне, чертов ты остолоп, как, по-твоему, для чего я торчу в полиции? Может, чтобы изучать твои любовные трели? Или ты забыл, что нам надо найти убийцу, а заодно вернуть хозяевам на несколько миллионов драгоценностей? Но, вероятно, ты полагаешь, что счастье месье Жерома Ратьера куда важнее, чем все остальное?
      - Помилуйте, инспектор...
      - Молчи! Меня с души воротит... Как погляжу на вас обоих, чертовски рад, что остался холостяком!
      И, оставив на тротуаре двух слегка обалдевших приятелей, Пишранд торопливо умчался прочь, словно его ждало что-то очень важное. На самом же деле он спешил в небольшое кафе, где всегда пил пастис, а сегодня, после головомойки у дивизионного комиссара, ему больше, чем когда бы то ни было, хотелось немного поднять настроение.
      - Старик, похоже, недоволен, - вслед ему пробормотал Ратьер.
      - Да его только что опять взгрел патрон.
      - И по тому же поводу?
      - Угу... надо признать, мы и в самом деле мало чего добились...
      - Между нами говоря, старина, мне сейчас совсем не до того.
      - Фелиси?
      - Да... ты на меня не сердишься?
      - С чего бы это? Если тебе удастся вытащить ее с улицы Лонг-дэ-Капюсэн, я только порадуюсь.
      - Правда? Значит, ты согласен?
      - Но гляди, Жером! Надеюсь, у тебя серьезные намерения?
      - А ты как думал? И вообще, за кого ты меня держишь?
      * * *
      Если в кабинете дивизионного комиссара Мурато царила отнюдь не праздничная атмосфера, то в задней комнате бистро, где Тони Салисето и Луи Боканьяно толковали об угодившем в лапы полиции Бастилике, тоже не ощущалось особого оптимизма. Время от времени Луи даже переставал жевать и с тревогой спрашивал:
      - Как, по-твоему, сколько схлопочет Антуан?
      - А я почем знаю? С его-то послужным списком наверняка немало...
      Боканьяно вздохнул.
      - Вот и еще одного настоящего парня как не бывало... Здорово же ты придумал грабить эту чертову лавку!
      Тони Салисето, отличавшийся бешеным нравом, мгновенно вышел из себя:
      - Ну, валяй! Скажи еще, что это я во всем виноват!
      - А кто готовил план, разве не ты?
      - И что дальше?
      - А то, что ты плохо его продумал!
      - Как же я мог догадаться, что этот сукин сын сторож ни с того ни с сего вдруг изменит время обхода?
      - Конечно... конечно...
      - Ты говоришь "конечно", а сам думаешь по-другому!
      - Верно, никак я не могу примириться...
      Тони обогнул стол и угрожающе навис над приятелем.
      - Послушай, Боканьяно, мне не нравятся твои фортели!
      Луи снова оторвался от тарелки и поглядел на Салисето.
      - Не нравятся - можешь уматывать!
      Еще ни разу за десять лет его безраздельного царствования среди убийц никто не смел так разговаривать с Салисето. От яростной жажды убийства глаза его заволокло красной пеленой. Облокотившись на стол, он нагнулся к самому лицу Боканьяно.
      - Придется мне тебя проучить, деревенщина!
      Боканьяно плюнул ему в лицо и тут же схлопотал по физиономии. Парень мгновенно вскочил.
      - Ну, теперь, Тони, обоим нам на этом свете не жить...
      Выхватив нож, Луи пошел на Салисето, а тот медленно отступал, не сводя с него глаз.
      - Вот этой самой штукой ты и прикончил итальяшку? - насмешливо бросил Тони.
      Не отличаясь особым умом, Боканьяно все понимал буквально и попадал в любые расставленные ему ловушки.
      - Отродясь я его не видел!
      - Врешь! Ты по-тихому обстряпал дельце, а теперь из-за твоей измены Бастилика угодил за решетку! Знай я про Ланчано, никогда бы не полез в тот ювелирный магазин!
      - Подонок!
      У Салисето не было под рукой оружия, поэтому он старался отвлечь внимание противника. Чуть-чуть замедлив шаг, он дал Боканьяно подойти поближе.
      - И по твоей вине Антуан состарится в кутузке!
      Боканьяно очень любил Бастелику. Поэтому, вне себя от злобы и обиды, он кинулся на Салисето, но тот ожидал нападения и молниеносно швырнул под ноги Луи стул. Боканьяно упал. Тони схватил со стола бутылку и по всем правилам разбил ее о затылок Луи. Тот мигом утратил весь воинственный пыл. Успокоившись, Салисето взглянул на распростертого у его ног противника.
      - Ах ты чертова старая шкура, - пробормотал он, почесываясь, - если это не ты ухлопал и ощипал итальяшку, то кто же, черт возьми, мог это сделать?
      * * *
      Допив свой пастис, Пишранд почувствовал, что ему и в самом деле полегчало. Он глубоко вдохнул морской воздух. Инспектор любил родной город и в этой любви черпал необходимую энергию, чтобы продолжать порой невыносимо трудную работу. Полицейский не сомневался, что рано или поздно справится с Тони. С убийцей Ланчано будет посложнее, но он и тут не терял надежды. Впрочем, над Марселем сверкало такое ослепительное солнце, что, право же, не стоило отчаиваться в чем бы то ни было.
      Выходя из кафе, Пишранд заметил Пэмпренетту. Но теперь ее походка вовсе не казалась танцующей, и все ее существо как будто перестало излучать неистребимую радость жизни. Короче говоря, мадемуазель Адоль выглядела очень печальной. Инспектор подошел к девушке:
      - Ну и как поживает наша Пэмпренетта?
      Девушка вздрогнула и с довольно жалкой улыбкой повернулась к полицейскому:
      - А-а-а... месье Пишранд...
      - Гуляешь?
      - Да так, захотелось проветриться...
      - Послушай, Пэмпренетта, сдается мне, что тебе совсем не весело и ты совершенно права, решив хорошенько проветрить голову! Вдруг осенит какая-нибудь путная мысль!
      - Пустяки... - вяло возразила девушка.
      - Но я ведь вижу, что ты несчастна, Пэмпренетта!
      - Наоборот, ужасно счастлива! И доказательство - то, что завтра у меня обручение!
      Инспектор прикинулся дурачком:
      - Завтра? Не может быть!
      - Матерь Божья! А почему это не может быть, хотела б я знать? возмутилась девушка. - Может, по-вашему, я недостаточно хороша собой, чтобы понравиться парню?
      - Вовсе нет, и ты сама это отлично понимаешь, Пэмпренетта, потому как я уверен, что ты самая красивая девушка во всем Марселе... Просто мне очень грустно...
      - Грустно?
      Пишранд слегка отвернулся.
      - Ну попробуй поставить себя на мое место! Я люблю Бруно, как младшего брата, а этот неблагодарный мальчишка даже не подумал ни сказать мне, что у него помолвка, ни пригласить... Говори что хочешь, но узнать о таком предательстве очень тяжко!
      Вместо ответа девушка горько расплакалась. А полицейский напустил на себя изумленный вид:
      - О-ля-ля! Да что это с тобой?
      - Я... не за... Бру... но вы... хожу замуж...
      - О Господи Боже! Что это ты болтаешь?
      - Бруно - чу... довище... Он меня не любит! И я выхожу за Ипполита!
      - За Ипполита Доло?
      - Да!
      - Я тебе не верю!
      - Не верите?
      - Нет, не верю!
      Пэмпренетта в ярости поднесла к самому лицу инспектора кольцо.
      - А это что, по-вашему?
      Пишранд внимательно поглядел на ее палец.
      - Очень красивое колечко...
      - Это Ипполит мне его подарил к свадьбе!
      - Правда?
      - Клянусь вам!
      - Что ж, Ипполиту пришла в голову отличная мысль... А меня ты не приглашаешь на помолвку, Пэмпренетта?
      Девушка немного смутилась.
      - Обед мы устраиваем дома... завтра в полдень... Я думаю, все будут рады вас видеть...
      - Еще бы! Жаль... И тем не менее я желаю тебе огромного счастья с тем, кого ты любишь, Пэмпренетта...
      - Ипполит...
      - Я имел в виду вовсе не Ипполита...
      И полицейский ушел, оставив мадемуазель Адоль в полной растерянности.
      * * *
      Бруно прекрасно знал о скором обручении Пэмпренетты и чувствовал себя глубоко несчастным, и несчастье казалось тем больше и тяжелее, что в эту трудную минуту парень не мог рассчитывать ни на чью поддержку. А потому вполне естественно, что Бруно потянуло на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Но он лишь бродил вокруг, не рискуя подходить слишком близко к дому. Воспоминания о родном гнезде притягивали Бруно, но парень хорошо помнил, что для всех представителей семейства Маспи он - воплощение позора.
      И вдруг среди женщин, окруживших тележку бродячей торговки, Бруно заметил свою мать. Сердце у него учащенно забилось. Смущенный и растроганный парень подошел поближе и чуть слышно шепнул:
      - Мама...
      При виде сына Селестина выронила корзинку и молитвенно сложила руки.
      - Матерь Божья! Мой Бруно!
      И, не обращая внимания на прохожих, мадам Маспи обняла своего мальчика и стала покрывать его лицо поцелуями. Боясь, как бы один из не в меру прытких зевак не побежал предупредить Элуа, полицейский взял мать за руку и повел в маленькое кафе, где они и устроились рядышком, как влюбленные. Селестина раскраснелась от счастья.
      - А что отец?
      Она грустно покачала головой.
      - Он по-прежнему считает тебя позором нашей семьи... Не думаю, чтобы он когда-нибудь простил... А мне это очень тяжело... потому как тебе я могу честно признаться, мой Бруно, что с тех пор много чего передумала... раньше мне такие мысли и в голову не приходили... Но теперь я уверена, что ты правильно поступил. И, что бы там ни говорил Элуа... тюрьма - штука препротивная...
      Бруно прижал мать к себе, обняв за плечи.
      - Я очень рад, мама... хотя, ты ведь знаешь, какое у меня горе...
      Она отстранилась и с тревогой поглядела на сына.
      - А что такое?
      - Пэмпренетта...
      - Ты ее все еще любишь?
      - Да... а она выходит за Ипполита...
      - Бедный мой малыш!.. Может, мне поговорить с Пэмпренеттой?
      - Она не станет тебя слушать.
      - Почему?
      - Из-за моей работы... Мне пришлось допрашивать ее родителей насчет той истории с итальянцем... помнишь, его тело вытащили из воды в Старом Порту?
      - А кстати...
      И Селестина рассказала Бруно, как к ним явились Салисето и его дружки, об их поведении и угрозах. Опустив глаза, мать Бруно призналась, что получила две пощечины и еще одну - Элуа... Полицейский сжал кулаки. Ну, попадись ему только Корсиканец! Узнает, как лезть к Маспи!
      - Твой отец созвал друзей, но все, кроме Адоля и его жены, струсили... Элуа старается не показывать виду, но я чувствую, как все это гложет его изнутри...
      Какая-то девица, видимо, не оставшаяся равнодушной к красоте Бруно, все время вертелась около их столика, то и дело посылая парню многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко одернула нахалку:
      - Нет, да когда ж этому настанет конец, бесстыдница этакая?
      Девица, похоже, не привыкла лезть за словом в карман и ответила в том же духе:
      - Кроме шуток? Да вы ее только послушайте! И за кого она себя принимает, за королеву?
      - Постыдились бы!
      - Это вам должно быть стыдно! Чего вы клеитесь к парню, который годится вам в сыновья?
      Селестина лучезарно улыбнулась.
      - А это и вправду мой сын, потаскушка!
      Девица рассвирепела.
      - И ничем я не хуже тебя, старая коза!
      Бруно решил, что пора вмешаться.
      - А ну, быстро чеши отсюда, если не хочешь ночевать в камере!
      И он сунул красотке под нос полицейское удостоверение. Девица обалдело вытаращила глаза.
      - Черт! - пробормотала она. - Я пыталась прикадрить легавого!
      * * *
      Выйдя из своей парикмахерской, Фелиси замерла от радости - на улице ее поджидал Жером Ратьер. Ей нравился друг Бруно - вежливый, сдержанный и немного застенчивый (что иногда довольно приятно).
      - Мадемуазель Фелиси... вы не сердитесь, что я искал встречи с вами?
      - Все зависит от того, зачем...
      - В том-то и дело... Я говорил с вашим братом...
      - С моим братом? И что же вы ему сказали?
      Юная кокетка наслаждалась смущением поклонника. Они шли вниз по Канебьер, а погода стояла такая чудесная, что даже закоренелые ворчуны улыбались ни с того ни с сего.
      - Я... я сказал ему, что...
      - Да что же?
      - ...что я... вас люблю.
      Фелиси зажмурилась от удовольствия и чуть не толкнула шедшего навстречу толстого господина. Вместо извинения девушка заговорщически подмигнула, но под таким ослепительно синим небом этот господин, видимо, счел вполне естественным, что хорошенькие девушки ни с того ни с сего улыбаются и подмигивают, а потому отправился дальше, весело насвистывая.
      - А вы не думаете, что сначала следовало бы поговорить об этом со мной?
      - Я... я не посмел...
      Фелиси первой взяла инспектора за руку.
      И тут несчастные итальянцы, болтающиеся в водах Старого Порта, до полусмерти избитые преступниками сторожа и всякие украденные драгоценности совершенно потеряли значение в глазах Жерома Ратьера. Он гордо выпрямился и пошел бодрым шагом, нисколько не сомневаясь, что их с Фелиси любовь - самая прекрасная в мире и до сих пор никто никогда никого так не любил, а потому они будут счастливы до конца своих дней.
      * * *
      Селестина с еще влажными от слез глазами вернулась домой почти одновременно с дочерью. У обеих, хотя и по разным, но достаточно веским причинам учащенно билось сердце. Лишь Элуа не разделял их прекрасного настроения. Для начала он выбранил жену за то, что пришла так поздно. И сколько Селестина ни объясняла, что ужин почти готов и с помощью свекрови она через несколько минут все подаст на стол, Маспи не желал ничего слушать и сердито ворчал. По правде говоря, ему просто хотелось поскандалить, и, не желая отказывать себе в таком удовольствии, Элуа стал ругать дочь:
      - Селестина, почему ты просишь помощи у моей матери, хотя здесь эта бессовестная лентяйка! Почему это она должна сидеть сложа руки, как барыня?
      Селестина вступилась за родное дитя:
      - Ты что ж, хочешь отнять у нее последние два часа отдыха и заставить работать еще и здесь? Или у тебя нет сердца, Элуа? Бедная крошка! Скажи, ты хоть подумал о ее ногах?
      Вопрос явно застал Маспи врасплох.
      - А почему это я должен думать о ее ногах?
      - Потому что Фелиси топчется на них весь день! Ты что, хочешь, чтобы у нее вылезли вены?
      По правде говоря, Элуа в глубине души полагал, что его младшая дочь, по крайней мере внешне, удалась на славу, и он вовсе не желал видеть ее с распухшими узловатыми ногами, а потому лишь пробормотал, что в его время дети работали и никто не беспокоился за их конечности.
      Ужин прошел тоскливо. Элуа почти не поднимал голову от тарелки. Дед и бабушка ели, по-стариковски тщательно пережевывая пищу, как будто от этого зависело их долголетие. А Селестину так взволновала встреча с сыном, что ей вообще не хотелось есть. Фелиси же настолько погрузилась в самые радужные мечты, что низменные материи вроде ужина ее нисколько не занимали.
      - Сегодня утром приходил Дьедоннэ Адоль, - вдруг заявил Великий Маспи.
      Селестина очнулась от грез и потребовала уточнений:
      - И чего он хотел?
      - Адоль выдает дочку замуж... за Ипполита Доло... и пригласил нас, всех пятерых, на обручение... Это будет завтра у них дома.
      - И ты согласился?
      Возмущение, прозвучавшее в голосе жены, заставило Элуа оторваться от тарелки.
      - Разумеется! А почему бы я стал ему отказывать? Адоли - настоящие друзья. Я очень люблю Пэмпренетту и, кстати, мы - единственные приглашенные.
      - И тебе не стыдно идти на обручение девушки, которая разбила сердце твоему сыну?
      - Какому еще сыну?
      - Бруно!
      - Да, у меня и вправду был малыш с таким именем, но он умер, и я запрещаю о нем говорить!
      Селестина быстро осенила себя крестным знамением.
      - Как тебе не совестно произносить такие ужасные слова? Господь тебя накажет!
      - Отстань от меня!
      - В любом случае я ни за что не пойду поздравлять маленькую стерву, которая предпочла подонка Ипполита моему Бруно!
      - Твой Бруно - ничтожество! И я прекрасно понимаю Пэмпренетту! Она совершенно права, не пожелав выйти за парня, опозорившего свою семью!
      - Потому что он хотел остаться честным человеком, а не тюремными крысами вроде нас?
      Великий Маспи побледнел как полотно.
      - Так ты встаешь на его сторону!
      - Вот именно! Бруно молодец! А теперь, может, ты вышвырнешь из дому и меня тоже?
      После предательства друзей Элуа ожидал чего угодно, но чтобы его собственная жена... его подруга и в горе, и в радости! Дикая злоба сменилась полным упадком сил. Вместо криков и проклятий, вопреки всеобщим ожиданиям, Маспи лишь вздохнул и с глубоким отчаянием заметил:
      - Когда жалкие паяцы, которых я считал друзьями и братьями, покинули меня в трудную минуту, я думал, это предел моего падения... Но я ошибался! Мне еще суждено было узнать, что моя подруга... мать моих детей... укусит кормящую ее руку... предаст того, кто всегда был ей защитником и покровителем, - меня!
      Чувствительная душа Селестины не выносила столь патетических речей. Она уже собиралась покаяться, но муж не дал ей на это времени. Вытащив из-за ворота рубахи салфетку, он встал.
      - Я больше не могу... Когда-то я, быть может, выпустил бы всем вам кишки, но теперь у меня просто нет на это сил... да и желания тоже... Раз, по-вашему, я виновник всех несчастий, раз все восстают против меня...
      Дед, довольно рассеянно слушавший полные благородной решимости слова сына, перебил его самым прозаическим образом:
      - Элуа... тушеное мясо остынет...
      Сие гастрономическое замечание несколько подпортило лирический порыв Великого Маспи и помешало полной раскаяния Селестине броситься к ногам супруга. Элуа устало пожал плечами.
      - Еда!.. Бедный отец! Ешьте и пейте! Смейтесь над тем, кого должны были бы уважать! А я знаю, что мне остается делать...
      И он решительно направился к двери.
      - Куда ты, Элуа? - не выдержав, крикнула Селестина.
      - Спать.
      Немного успокоившись, она облегченно вздохнула и снова опустилась на стул.
      - Да, уснуть и попытаться забыть этот прогнивший мир!.. А проснусь я или нет - на то воля Господня!
      После этого торжественного заявления наступила полная тишина, а потому слова Фелиси прозвучали с особой резкостью:
      - На твоем месте, папа, я бы поостереглась упоминать о Господе Боге, потому что для тебя самое лучшее - это чтобы он забыл о твоем существовании!
      Благие намерения Элуа мигом улетучились. Он вернулся в комнату. Глаза его сверкали, губы кривила горькая улыбка.
      - Для начала, Фелиси, скажи, кто тебя просил высказывать свое мнение?
      - А меня не нужно просить - и так обойдусь!
      - Ты не имеешь права так поступать только потому, что твоя мать ведет себя, как...
      - Да мама в сто раз лучше тебя!
      Великий Маспи, откинув на время величие и подняв карающую длань, кинулся к дочери, но путь ему преградила Селестина.
      - Не смей трогать крошку!
      Неожиданный бунт совсем обескуражил Элуа. И уже то, что он снизошел до переговоров, свидетельствовало о поражении.
      - Ты что, не слышала как она разговаривает с отцом?
      - Фелиси права!
      - Что?
      - Какого уважения заслуживает отец, если он учит детей плохо себя вести? Кто станет уважать мать, столько лет просидевшую в тюрьме? И, по-моему, Фелиси на редкость славная крошка, коли ей удалось не прогнить до мозга костей, несмотря на то, какой пример мы подавали!
      Элуа совсем растерялся.
      - Но... что это с тобой? - пробормотал он.
      - Я виделась с Бруно!
      - Этого и следовало ожидать!
      - Да-да, я встретилась с Бруно, мы поговорили, и мне стало стыдно... Слышишь, Элуа? Мне, матери, было стыдно смотреть в глаза собственному сыну! И я просто не знаю, как он еще может меня любить... Жалкие люди мы с тобой. Элуа, и, предупреждаю, если вздумаешь еще хоть раз напасть на мою маленькую Фелиси, за то что она честная и чистая, как родник, девочка, я соберу чемоданы и мы с ней вместе уйдем отсюда!
      Совершенно убитый этим новым, незнакомым ему ликом Селестины, Элуа просто не знал, что сказать. А дедушка, быстро разобравшись в ситуации, поспешил на помощь сыну:
      - В мое время жена не посмела бы так говорить с мужем, не то живо заработала бы хорошую трепку!
      Селестина сердито повернулась к свекру:
      - А вы, папаша, молчите! Все это случилось по вашей милости! Это вы сделали из сына бандита, лентяя и бездельника!
      Старик побагровел.
      - Вот что, девочка, будь у меня под рукой палка, я бы так треснул тебя по спине, что враз научил бы уважать старших!
      Фелиси вмешалась, как всегда, в самый удачный момент:
      - К счастью, у тебя ее нет, дедушка, а то, если б ты только тронул маму, я бы заставила тебя разжевать и проглотить эту палку!
      Селестина поддержала дочь:
      - Вы просто старый негодяй! Из-за вас бедная наша бабушка вытерпела сто тысяч адских несчастий, так что, я думаю, она того же мнения! Ну хватит, Фелиси, оставим их... Даже смотреть противно!
      Мать с дочерью вышли на кухню. Элуа, как потерянный, ушел к себе и заперся на ключ. Старики остались в гостиной одни. Дед стукнул кулаком по столу.
      - Все эту - еще не причина оставлять меня без кофе! Принеси-ка мне его, Адель.
      Но, очевидно, в тот день угнетенные обитатели дома на улице Лонг-дэ-Капюсэн твердо решили бунтовать, а потому впервые в жизни Адель Маспи не подчинилась мужу.
      - Нет.
      Старик недоверчиво уставился на жену.
      - Что ты сказала?
      - Если тебе так хочется кофе - пойди и сам приготовь!
      - Иисусе Христе! И почему ж это я должен готовить его сам?
      - Потому что Селестина права, и, очень возможно, ты и вправду старый негодяй!
      * * *
      Погода стояла великолепная, но Бруно день казался хмурым, как его настроение. Даже ослепительное южное солнце казалось парню каким-то жалким фонарем, а лазурный небесный свод - раскрашенным бездарными малярами полотном. Едва проснувшись, молодой Маспи почувствовал, что какая-то пакость мешает ему свободно дышать, и далеко не сразу понял, что и дурное настроение, и отвращение ко всему окружающему вызваны одним-единственным обстоятельством: сегодня Пэмпренетта должна навсегда связать судьбу с Ипполитом Доло.
      Пишранд, догадывавшийся, что творится с его коллегой, почти не трогал его все утро и нарочно взял с собой на обычный обход, ставший своего рода ритуалом: инспектор, прогуливаясь по определенным кварталам, просто показывал злоумышленникам, что прекрасно о них помнит. На ходу полицейский делился с Бруно планами поимки убийцы Ланчано и сообщников Бастелики по ограблению на улице Паради.
      - Доказательств у меня нет, но, думаю, эти дела не связаны между собой... Бастелика прав: прибери он к рукам огромное состояние, которое итальянец таскал при себе, ни за что не стал бы дергать дьявола за хвост и участвовать в слишком опасном ограблении ради сравнительно ничтожной прибыли.
      - Так вы больше не подозреваете Корсиканца в убийстве Ланчано?
      - Не совсем так... У меня есть ощущение, что убийца не стал рассказывать о своем "подвиге" друзьям... Понимаешь, что я имею в виду? По-моему, дело было примерно так: Ланчано садится в Генуе на французскую лодку... возможно, одну из лодок Дьедоннэ Адоля... Так или иначе, наш итальянец вместе с драгоценностями направлялся к Салисето... Я думаю, они встретились. И Корсиканец в тот момент оказался один... При виде товара у Тони закружилась голова... Он убил парня, припрятал добычу и бросил труп в море. А чтобы обмануть приятелей, затеял якобы давно подготовленное ограбление ювелирного магазина... Там Бастелика сделал промашку и попался... Вот у меня и наклюнулась одна мыслишка... Что, если внушить Бастелике, что его шеф вел двойную игру?.. Интересно, как он отреагирует... Да ты меня слушаешь или нет?
      - Что? Да, конечно...
      - Понятно... Представляю, как бы ты мучился, попроси я повторить все, что я только что сказал... Ну да ладно, это неважно: я говорил скорее сам с собой...
      - Простите, сегодня я сам не свой...
      - Знаю, малыш, но ты напрасно так портишь себе кровь.
      - Она была для меня всем... Едва я научился думать о будущем, оно всегда связывалось для меня с Пэмпренеттой... И вот теперь она выходит за Ипполита... Если б она хоть выбрала порядочного парня, может, я бы меньше страдал...
      Пишранд взял Бруно под руку:
      - Пока они не побывали в мэрии, не стоит терять надежду... Пошли, я угощу тебя завтраком.
      - Я не голоден.
      - Ничего! Значит, заставишь себя есть.
      * * *
      У Адолей свадебная трапеза проходила далеко не так весело, как хотелось бы участникам. И каждый тщился изобразить воодушевление, которого вовсе не испытывал. По правде говоря, из-за Великого Маспи Фонтаны, Этуваны и Шивры остались без приглашения, и Перрин злилась на Элуа, считая, что по его вине на церемонии присутствует слишком мало гостей. Доло, несколько смущенные неожиданно оказанной им честью, держались тише воды ниже травы. Маспи еще не вполне пришел в себя после вчерашнего столкновения со "своими" женщинами и с трудом поддерживал разговор, в котором частенько наступали неловкие паузы. Селестина так и не смогла простить Пэмпренетте то, что про себя называла предательством, и, думая о Бруно, сидела с самым мрачным видом. Перрин Адоль пыталась оживить атмосферу, рассказывая забавные истории, но никто ее не слушал. Дьедоннэ без особого успеха изображал довольного жизнью весельчака, но это производило крайне жалкое впечатление. Ипполит, отлично чувствуя всеобщее недовольство, отчаянно злился, так что даже забывал ухаживать за Пэмпренеттой. А девушка с горечью вспоминала Бруно. Только дедушка Маспи с огромным аппетитом поглощал праздничные блюда и не обращал ни малейшего внимания на чужие неприятности. Бабушка Маспи после вчерашней сцены видела все происходящее в новом свете, а потому жалела Пэмпренетту, понимая, что девушка собирается сделать ужасную глупость, за которую ей предстоит расплачиваться всю жизнь.
      Наконец настало время подавать десерт. Дьедоннэ встал с кубком шампанского в руке.
      - Друзья, спасибо вам, что пришли на обручение моей единственной дочери!.. И я уверен, что вы присоединитесь к моим пожеланиям... Пусть Пэмпренетта будет бесконечно счастлива с тем, кого она любит!
      - Неправда!
      Возмущенное восклицание Селестины оборвало порыв красноречия Адоля, и контрабандист растерялся, не зная, что еще сказать. Перрин удивленно вскинула брови. Доло оскалили зубы. Пэмпренетта покраснела. Ипполит сжал кулаки. Великий Маспи повернулся к жене.
      - Ты что, спятила?
      - Вот уж не ожидала от вас, Селестина! - обиженно заметила Перрин Адоль.
      - А я, Перрин, никак не ожидала, что вы отдадите дочь такому бандиту!
      И тут все закричали разом. Ипполит бешено размахивал руками и рычал, что непременно разобьет кому-нибудь физиономию, вот только надо выбрать кому именно. Супруги Доло хором спрашивали мадам Маспи, зачем она лезет не в свое дело и по какому праву. Элуа посоветовал означенным супругам несколько сбавить тон и не забывать, что, как ни крути, они всего-навсего мелкая сошка. Перрин вопила, что впервые в жизни ее оскорбили в собственном доме, а Дьедоннэ силился объяснить, что тут наверняка произошло какое-то недоразумение. Пэмпренетта плакала. А дедушка Маспи, перекрывая общий шум, крикнул жене:
      - Дай мне еще мороженого, Адель, пока нас отсюда не выставили!
      Атмосфера накалялась на глазах. Отчаявшись, что ее наконец услышат, Перрин схватила компотницу и вдребезги разбила об пол. Услышав дьявольский грохот, все замерли, а дедушка Маспи так испугался, что сунул ложку с мороженым не в рот, а за пазуху.
      - А теперь, - объявила мадам Адоль ледяным тоном, особенно резко контрастировавшим с недавней жаркой перепалкой, - я хочу знать, что все это значит. И никто здесь больше не произнесет ни слова без моего позволения. Вы сказали ужасные слова, Селестина... А мы ведь старинные друзья... Так за что вы нас так оскорбили?
      - Вы не хуже меня знаете, что ваша дочь не любит Ипполита. Вы только поглядите - сущий недоносок! И доказательство - то, что его даже не взяли в армию!
      Серафина подняла узкую мордочку (в этот момент она особенно напоминала землеройку) и прошипела, что ее оскорбляют и она, Серафина, не хуже любой другой могла бы нарожать красивых детей, но для этого нужен подходящий родитель. Уязвленный Доло отвесил жене пощечину, а Ипполит, защищая мать, набросился на отца. Перрин схватила парня за шиворот и усадила на место.
      - Жоффруа, - предупредила она Доло, - позвольте себе еще хоть раз такое хамство - и будете иметь дело со мной! Продолжайте, Селестина!
      - ...Повторяю, ваша дочь не любит Ипполита, потому что она любит моего мальчика!
      Перрин покраснела от злости.
      - И вы смеете объявлять при всех, будто моя Пэмпренетта способна влюбиться в легавого?
      - Это неправда! - крикнула девушка.
      Торжествующая мать решила окончательно доконать противницу:
      - Я все понимаю, Селестина... это разочарование заставляет вас клеветать... Раз Бруно опозорил вашу семью, вам бы очень хотелось и других поставить в такое же положение! Но в семье Адоль никогда не было и не будет легавых!
      Великий Маспи не шелохнулся. Всякий раз, как упоминали о позорном переходе его сына на сторону полиции, он сконфуженно молчал. Зато Селестину, по-видимому, уже ничуть не волновали оскорбления, брошенные ей в лицо.
      - Вот что я скажу вам, Перрин... По-моему, Бруно совершенно прав... Он хороший мальчик и сейчас, наверное, исходит слезами из-за того, что Пэмпренетта, его Пэмпренетта, та, кого он любит с детских лет, изменила данному слову... Только вчера я видела своего Бруно, и если бы вы тоже могли на него взглянуть, Перрин, сразу перестали бы сердиться... Лицо - как у покойника... и отощал - просто ужас... А сам только и говорит, что о Пэмпренетте. "Мама, - сказал он мне, - мне лучше умереть, чем жить без нее... Я слишком ее люблю... И не позволю другому отнять у меня Пэмпренетту, иначе я готов Бог знает чего натворить!"
      Мадемуазель Адоль уже не плакала, а рыдала в голос. Ипполит, вне себя от обиды, не слишком вежливо приказал ей замолчать:
      - Да заткнешься ты наконец?
      Мадам Адоль не могла допустить, чтобы с ее дочкой разговаривали так грубо.
      - Ипполит Доло! В нашем доме женщины не привыкли к подобному обращению! А коли тебя не учили вежливости - что ж, я сама быстренько возьмусь за дело!
      Жених, уязвленный явной несправедливостью и всеобщими нападками, с негодованием указал на Селестину Маспи.
      - Да разве вы не видите, что эта подлая баба пытается поссорить нас с Пэмпренеттой? Маспи, видите ли, не выносят, чтобы кто-то устраивал свои дела, не спросив у них дозволения! И приходят в ярость, коли обходятся без них! Иметь в семье легавого - такой стыд, что они просто свихнулись!
      Хотя ее муж продолжал безучастно наблюдать за происходящим, а свекор невозмутимо набивал брюхо, Селестина не желала идти на попятный.
      - Бедняжка Ипполит, ты тявкаешь, как шавка из подворотни, но на людях ты бы не позволил себе такого нахальства!
      - Совсем как вы, когда к вам пришел Тони Салисето с друзьями и малость поучил хорошим манерам?
      Маспи вдруг вскочил.
      - Кто тебе рассказал?
      - Попробуйте угадать, а?
      - Ты что, якшаешься с Корсиканцем?
      - Ну и что? Лучше с Тони, чем с легавыми! Вам не кажется?
      Элуа снова рухнул на стул. Только теперь он окончательно понял, что время его ушло безвозвратно. Предательство сына лишило Великого Маспи пьедестала. И сейчас он всего лишь Элуа, отец полицейского. Ему хотелось плакать от стыда... Но тут, ко всеобщему удивлению, в наступившей после поражения Маспи тишине раздался дребезжащий голос Адепи:
      - При всем при том мы и не выяснили, любит Пэмпренетта Бруно или нет!
      Столкнувшись со столь неожиданной противницей, Ипполит вновь утратил хладнокровие.
      - Что за собачья жизнь! И чего она лезет в разговор, эта старая дура?
      - Я не дурее тебя, хряк невоспитанный!
      А героиня этого бесконечного сражения, где каждый высказывал свою точку зрения и лишь ей одной не удавалось вставить ни слова, наконец не выдержала.
      - Замолчите! - крикнула Пэмпренетта. - Замолчите! Или вы сведете меня с ума! Да, я люблю Бруно, а Ипполита больше не желаю видеть! Пусть убирается на все четыре стороны! Мне не нужен супруг, который связался с Корсиканцем!
      И Пэмпренетта бросилась в материнские объятия.
      - Могла бы предупредить пораньше, до того, как мы заказали еду, - не удержалась Перрин.
      Что до Ипполита, то подобный афронт окончательно лишил его остатков разума. Парень совсем озверел, и, вероятно, дело окончилось бы очень печально, но в эту секунду дверь гостиной распахнулась и вбежала девушка, специально нанятая прислуживать на праздничной трапезе.
      - Мадам! Мадам! Там двое мужчин...
      Прислуга не успела договорить - инспектор Пишранд, твердой рукой отстранив это хрупкое препятствие, вошел в комнату вместе с инспектором Маспи. Это по меньшей мере неожиданное явление разом утихомирило страсти. Полицейский любезно поклонился.
      - Приветствую вас всех... Простите, что нарушаем такое милое семейное торжество, но мы заглянули к вам всего на минутку...
      Перрин Адоль приняла вызов.
      - По-моему, я вас не приглашала, месье Пишранд?
      - Работа часто вынуждает нас заходить к людям без приглашения... Я хотел бы поговорить с Пэмпренеттой.
      - А что вам надо от моей дочери?
      - Ничего особенного, успокойтесь! Пэмпренетта!
      Но девушка не слышала оклика. Они с Бруно, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Успокоенная Селестина наконец села. Что до Великого Маспи, то он закрыл лицо руками, предпочитая ничего не видеть и особенно сына, которого так бесконечно стыдился.
      - Я тебя зову, Пэмпренетта!
      Девушка наконец подошла к Пишранду, и тот взял ее за руку.
      - У тебя очень красивое колечко, малышка... Кто тебе его подарил?
      - Ипполит.
      Инспектор все так же любезно повернулся к младшему Доло.
      - Может, ты объяснишь мне, где купил такую замечательную драгоценность?
      - Это вас не касается!
      Полицейский с жалостью поглядел на парня.
      - Я с прискорбием вижу, что ты не умнее своего папаши... потому как надо потерять рассудок, чтобы подарить невесте только что украденное кольцо!.. Тебе еще не объяснили, что нам отправляют подробное описание всех похищенных драгоценностей?
      - Неправда!
      - Правда или неправда, а я тебя арестую, и, поверь, в твоих же интересах - не ерепениться!
      В мгновение ока Пишранд защелкнул наручники на запястьях совершенно уничтоженного таким ударом судьбы Ипполита Доло.
      - Ну а теперь мы уходим... и еще раз просим извинить за беспокойство, дамы и господа... Желаю хорошо повеселиться! Ты идешь, Бруно?
      - Да, сейчас!
      Но Пэмпренетта, схватив его за руку, твердо заявила:
      - Я иду с тобой!
      После ухода полицейских и несостоявшихся жениха и невесты все долго сидели в полной растерянности. Серафина Доло беззвучно плакала на плече у мужа. Торжествующая Селестина с трудом скрывала радость. Перрин мысленно подсчитывала, во что ей обошлось это ненужное торжество. Великий Маспи старался ни на кого не смотреть. Дьедоннэ Адоль про себя радовался, что неприятная для него помолвка все же сорвалась. Жоффруа Доло с грустью думал, что его сын снова надолго засядет в тюрьму, и невольно признавал, что, возможно, Селестина говорила не такие уж глупости, как ему казалось. Но лучше всех обрисовал положение дедушка Маспи:
      - В первый раз я попал на помолвку, где нет ни жениха, ни невесты!
      * * *
      Ипполит Доло еще не успел достаточно окрепнуть, чтобы долго сопротивляться допросам Пишранда и Ратьера. Сначала он по-детски все отрицал, но потом, когда вызванный свидетель - владелец ювелирного магазина - опознал кольцо как одну из похищенных у него драгоценностей, Доло сломался.
      - Ладно... ну, участвовал я в этом деле...
      Пишранд сменил Ратьера и принялся допрашивать сам:
      - Так, ты уже начинаешь вести себя разумнее... Что ж, отлично, это пойдет тебе на пользу. А кто тебя втравил в ограбление?
      - Антуан Бастелика.
      - Ты с ним очень дружен?
      - Не сказал бы, но, выйдя из Бомэтт, я сидел без гроша... Старики не особо могли помочь... А тут случайно подвернулся Бастелика... Я сказал ему, в какой сижу дыре, и он предложил прихватить меня на дело... Пока он работал, я стоял на стреме.
      - И сколько ты получил?
      - Кольцо и пятьсот монет.
      - А твой отец?
      - Отец? Да вы что, воображаете, будто мы потащили с собой старика? А вы, часом, не того? Разве это работа для моего папаши? Предок возится со всякой ерундой, а нынешние дела ему не по зубам!
      - А ты, значит, решил, что тебе море по колено?
      - Просто не повезло, уж чего там...
      - Кретин несчастный! Только что вышел из Бомэтт и опять вернешься туда, да еще чертовски надолго! По-твоему, это очень умно, а? Так ты себе представляешь красивую жизнь?
      - Это уж мое дело!
      - Согласен... А кто еще участвовал в ограблении, кроме вас с Бастеликой?
      - Никто.
      - Ну, как хочешь... А насчет итальянца, которого выловили в Старом Порту, случайно не знаешь, каким образом он туда угодил?
      - Вы и это хотите мне пришить?
      - Нет, такое дело не для сопляка вроде тебя... но ты мог кое-что слышать, а если бы дал нам наводку, глядишь, и скостили бы срок... Не так уж весело в твои годы лучшие деньки проторчать в каменном мешке!
      - Ну и гады же вы!.. Не знаю я ничего о вашем макарони, а и знал бы так держал язык за зубами.
      - Твое дело... У тебя хватит времени поразмыслить... и сидеть тебе, голубчик, без солнышка, пока не высохнешь, как цикорий!
      Во время очной ставки с Бастеликой Доло придерживался прежней версии. В свою очередь, Антуан подтвердил все, что сказал парень. Держался он весьма самоуверенно.
      - Понимаете, господин инспектор, я слишком добр по натуре... а потому, встретив малыша и видя, как он изводится, что ничего не может подарить невесте, сразу подумал о красивом колечке. Чистое сострадание к ближнему... разве это не прекрасно?.. Вот я и взял его с собой... А теперь, конечно, жалею... Будь нас побольше, не потащили бы мальчишку на дело! С сосунками всегда рискуешь!
      - Врешь ты все, Антуан!
      - Ну, это вам придется доказать, господин инспектор...
      - И докажу.
      * * *
      Пока взорам Бастелики и Ипполита рисовалось довольно безрадостное будущее, Бруно и Пэмпренетта, взявшись за руки, гуляли в парке Фаро - своем любимом прибежище. К счастью, "их" скамья как раз пустовала. Влюбленные сели, и девушка сразу прижалась к Бруно.
      - Тебе правда было больно, что я согласилась обручиться с Ипполитом?
      - Да я бы лучше умер, чем увидеть тебя его женой!
      Пэмпренетта тихонько застонала, причем неизвестно, от позднего ли сожаления или от удовольствия.
      - И ты решился бы наложить на себя руки?
      - Без твоей любви мне было бы плевать на все на свете!
      - Но я же никогда не переставала тебя любить!
      - И хотела выйти за Доло?
      - Это в отместку!
      - За что?
      - За ту боль, которую ты мне причинил!
      - Я?
      - Ну, кто из нас служит в полиции, ты или я?
      Бруно слегка отодвинулся от Пэмпренетты.
      - Выслушай меня хорошенько, - сухо сказал он. - Давай покончим с этим вопросом раз и навсегда! Либо ты соглашаешься стать женой полицейского и хорошо себя вести...
      - А-а-а, так ты считаешь, будто я плохо себя веду? И это твоя любовь? Хорошенькое дело! Клянешься в любви и тут же оскорбляешь!
      - Святая Матерь Божья! Прибери меня к себе, или я ее сейчас удавлю! Да пойми же, упрямая голова, я хочу, чтобы ты всегда была рядом, и вовсе не желаю по воскресеньям носить тебе передачи в тюрьму! Чем иметь жену, которую видишь только время от времени, лучше помереть холостяком! Решай сама! В конце концов, я могу попроситься в другой город, и ты больше никогда даже не услышишь обо мне!
      - Ты меня оскорбляешь... ты мне угрожаешь... да еще и собираешься удрать? Странная у вас в полиции манера доказывать свою любовь! А вот я люблю тебя взаправду и потому сделаю все так, как ты хочешь!
      ГЛАВА V
      Несмотря на весь свой пессимизм и раздражение от слишком долгого топтания на месте, дивизионный комиссар мало-помалу проникался спокойной уверенностью инспектора Пишранда.
      - Так, давайте еще раз переберем все сначала... Как с делом об ограблении?
      Полицейский пожал плечами:
      - Тут почти все закончено. И я бы уже закрыл доло, если бы не опасался повредить другому расследованию. Но, по-моему, между налетом на магазин и убийством итальянца существует какая-то связь.
      - Объясните толком, чтобы я мог в свою очередь сообщить начальству!
      - Во-первых, насчет налета... Мы накрыли Бастелику и Доло, но Ипполит неопытный щенок, а Антуан еще ни разу не организовал ни одной операции. Так что, невзирая на все уверения Бастелики, будто он сам все придумал, это совершенно исключено, хотя бы потому, что полностью противоречит его характеру...
      - Бастелика мог измениться...
      - В его-то возрасте? Антуану нужны только хорошо начищенные ботинки, яркий галстук и костюм по мерке, а ломать голову он не привык... Нет, в операции участвовали еще двое - Салисето и Боканьяно... Думаю, это вопрос нескольких часов или дней и очень скоро я заставлю их расколоться.
      - А почему не сию минуту?
      - Просто я уверен, что это Салисето или Боканьяно прикончили и ограбили Ланчано, но тот, кто это сделал, действовал тайком от других и боится напарника не меньше, если не больше, чем нас! Если Салисето или Боканьяно припрятали драгоценности в надежном месте, я окажу убийце большую услугу, надолго изъяв его из обращения: избавлю его от искушения сплавить несколько камешков и обелю в глазах остальных... Понимаете?
      - Вполне.
      - Разумеется, с Салисето и Боканьяно не спускают глаз - вдруг кому-нибудь из них захочется переменить климат?.. Оба не понимают, почему их до сих пор не отправили за решетку, но, как и положено настоящим бандитам, просто считают нас дураками... Это дает им ощущение относительной безопасности. Вот я и жду, когда убийца, совсем успокоившись, сделает ошибку. Тогда-то я его и поймаю за шиворот.
      - А у вас нет более точных соображений насчет личности преступника?
      - Скорее всего, это Тони Салисето... Генуэзец, конечно, сначала навел справки и явился не к подручному, а к главарю банды. Боканьяно слишком туп... Я прошу у вас еще несколько дней, патрон.
      - Ладно.
      - Благодарю вас.
      * * *
      В доме Маспи все шло прахом. После бунта Селестины и ареста Ипполита у Элуа и его отца появилось несколько непривычное чувство, что их воля перестала быть законом для женщин. Долгие годы безропотного послушания в мгновение ока ушли в прошлое. Теперь Селестина уже не боялась говорить о Бруно, несмотря на то, что глава семьи запретил касаться этой темы. А настоящий переворот произошел, когда Маспи вернулись с так странно оборвавшегося торжества. Едва успев положить сумочку на стол в гостиной, Селестина с необычным для этой всегда приветливой и мягкой женщины раздражением налетела на мужа:
      - А ну, посмотри на меня, Элуа! Может, ты еще и гордишься собой?
      Остальные замерли, словно персонажи какого-нибудь фильма "новой волны". Великий Маспи, не привыкший к подобному обращению, попытался было восстановить прежнее положение вещей:
      - Это еще что такое? Как ты смеешь так разговаривать с супругом, которого обязана уважать?
      Селестина рассмеялась:
      - А кто это сказал?
      - Что сказал?
      - Что я обязана тебя уважать?
      Сбитый с толку таким неожиданным ответом Маспи смешался:
      - Ну... так принято... короче, это закон...
      - Так тебе же вроде плевать на все и всяческие законы?
      - В каком-то смысле...
      - Не увиливай! Ты сам нам всегда втолковывал, что законы и жандармы не для тебя... И, кажется, ты достаточно долго отсидел в тюрьме за свое презрение к законам?
      - Ну и что?
      - А то, что нечего теперь взывать к закону и приставать ко мне!
      - Приста...
      - Вот именно! Я ведь точно так же, как и ты, чихать хотела на законы! А потому обойдешься без уважения!
      В перепалку вмешался дед:
      - Элуа, не позволяй ей разговаривать таким тоном! Подумай, какой пример она подает твоей матери!
      Но Селестина в одну секунду отбила у старика весь воинственный пыл:
      - А вы, дедушка, шли бы лучше к себе в комнату, пока я не рассердилась! Не то ужин вам придется искать в другом месте!
      - Селестина! - возмутился Маспи. - Я запрещаю тебе...
      - Ты? Да иди ты...
      В эту минуту в доме Маспи началась новая эра. Тем не менее Элуа, оправившись от потрясения, решил бороться и не допустить полного краха. Пока старики тихонько отступали, не желая случайно угодить под горячую руку, хозяин дома напустил на себя торжественный вид.
      - Я к этому не привык, Селестина... С чего вдруг ты стала обращаться со мной, как с последним... ничтожеством?
      - А как еще можно назвать мужчину, если он позволяет оскорблять свою жену, оставляет ее без помощи и защиты?
      - Да что ты болтаешь?
      - Может, ты не слыхал, как со мной разговаривала Перрин?
      - Когда речь заходит о господине Бруно Маспи, я не желаю вмешиваться! Мне слишком стыдно!
      - Это мне стыдно за тебя!
      - Я запретил тебе говорить о парне, которого больше не желаю знать!
      - Ах, ты его больше не знаешь? Старый дурак! Во всяком случае, ты не посмеешь отрицать, что наш сын просто красавчик! А как он вошел!
      Элуа скорчил гримасу.
      - Красавчик... не стоит преувеличивать... И вообще, интересно, в кого это ему быть красивым?
      - В меня! Ты уже забыл, какой я была раньше? В те времена, когда малыш появился на свет?
      Маспи чувствовал, что разговор принимает слишком опасный для него оборот. Он попробовал сменить тему.
      - Я помню только одно: что категорически запретил вспоминать о субъекте, опозорившем до сих пор всеми почитаемую семью!
      - Кем?
      - Что - кем?
      - Я тебя спрашиваю: кто нас уважал?
      - Но, мне кажется...
      - Нет, Элуа... К нам относились с почтением все отбросы общества, но ни один порядочный человек не пожал бы тебе руки... И был бы совершенно прав, Великий Маспи, потому что ты плохой муж, бессовестный отец и, с точки зрения нормальных граждан, всего-навсего мелкий жулик!
      - Я вижу, господин Бруно здорово промыл тебе мозги!
      - Ну, он-то везде может ходить с высоко поднятой головой!
      - В форме!
      - А на тебя не надевали в тюрьме форму?
      - Так это ж насильно! Я ее не выбирал!
      - Ошибаешься! Ты выбрал образ жизни, а вместе с ним - и тюремную робу!
      Наступила долгая тишина. Оба обдумывали все сказанное. Наконец Маспи поднялся из кресла.
      - Селестина... я тебя всегда уважал... но на сей раз ты зашла слишком далеко... Для меня твой сын - презренный тип, и, даже если бы он тонул у меня на глазах, я бы и мизинцем не шевельнул... Я считаю, что Бруно Маспи умер и похоронен... А теперь, если хочешь, отправляйся к нему... и, коли Фелиси тоже увяжется за вами, - задерживать не стану! Ты, твой сын и твоя дочь стали говорить на другом языке, поэтому вполне естественно, что мы больше не понимаем друг друга... И, раз уж так получилось, я готов остаться один со стариками и поддерживать честь дома Маспи!
      В тот вечер впервые в жизни Элуа настолько утратил вкус к радостям бытия, что улегся спать без ужина.
      * * *
      Утром инспектор Пишранд заглянул в паспортный отдел префектуры к своему другу Эстуньяку, чьим детям приходился крестным отцом. Приятели мирно болтали, когда полицейский вдруг заметил ослепительную блондинку. Эта не слишком добродетельная особа, Эмма Сигулес по кличке Дорада*, занимала в своем кругу довольно высокое положение - поговаривали, что она более чем дружна с Тони Салисето. Незаметно указав на молодую женщину, Пишранд попросил приятеля:
      ______________
      * Изящная золотистая рыбка. - Примеч. перев.
      - Постарайся задержать эту девицу на две-три минуты, а я тем временем узнаю у твоего коллеги, что ей понадобилось.
      - Положись на меня!
      Когда Дорада после долгих препирательств вышла наконец из кабинета, в коридоре ее встретил Эстуньяк. А инспектор поспешил к чиновнику, у которого только что побывала Эмма Сигулес. Очередь недовольно заворчала, и инспектору пришлось предъявить удостоверение.
      - Чего хотела мадемуазель Сигулес?
      - Получить паспорт.
      - Так-так... она вам случайно не сказала, куда собралась?
      - Кажется, в Аргентину.
      - Естественно! А она не задавала вам каких-нибудь не совсем обычных вопросов?
      - Честно говоря... Погодите, а ведь и правда! Мадемуазель Сигулес хотела знать, сколько драгоценностей может прихватить с собой, не опасаясь затруднений со стороны аргентинской таможни... Я ответил, что хоть тонну, там ни слова не скажут и даже наоборот!
      Теперь Пишранд точно знал, что, как и обещал шефу, вплотную приблизился к цели, а потому с особой теплотой потряс руку удивленному столь необычным для полицейского энтузиазмом чиновнику.
      - Вы и представить не можете, старина, какую услугу мне оказали! И последнее: дайте мне, пожалуйста, адрес мадемуазель Сигулес.
      - Улица Доктора Морукки, триста двадцать семь.
      Эстуньяк смущенно признался, что не смог дольше удержать Эмму Сигулес. Пишранд выскочил из префектуры и скоро заметил в толпе молодую женщину Дорада шла через площадь Маршала Жоффра. Со всеми обычными предосторожностями полицейский отправился следом за своей элегантно одетой добычей. Так, друг за другом, они пересекли улицу Паради, миновали Французский банк и по улице Арколь вышли на улицу Бретей. Дорада возвращалась домой. Для очистки совести инспектор свернул за Эммой на улицу Монтевидео, пересекающую улицу Доктора Морукки. Пишранд подождал, пока молодая женщина войдет в подъезд, и бросился в ближайшее бистро звонить на работу. Трубку снял Жером Ратьер.
      - Чем ты сейчас занят, малыш?
      - Дежурю.
      - Пусть тебя кто-нибудь сменит, а сам живее беги на перекресток улиц Бретей и Монтевидео. Но перед уходом разыщи фотографию Эммы Сигулес по кличке Дорада. Два-три года назад на нее завели карточку из-за какой-то темной истории с наркотиками.
      Инспектор дождался коллеги и приказал ни на секунду не терять молодую женщину из виду. Если Эмма куда-нибудь пойдет, повсюду следовать за ней, да еще звонить почаще, чтобы Пишранд постоянно знал, где найти мадемуазель Сигулес. В восемь часов Жерома сменит Бруно Маспи.
      Дивизионный комиссар Мурато с легким удивлением поглядел на влетевшего в его кабинет инспектора Пишранда.
      - Дело в шляпе, патрон!
      - Вы о чем?
      - Я его поймал-таки!
      - Может, перестанете говорить загадками, Констан?
      - Наконец-то я подловлю Тони Салисето и отберу у него украденные у мертвого Ланчано драгоценности!
      - Вы это серьезно?
      - Более чем, патрон!
      Инспектор рассказал комиссару, как он увидел в префектуре Эмму Сигулес, подружку Тони, и о странных вопросах Дорады к паспортисту. Мурато присвистнул сквозь зубы.
      - Да, Констан, по-моему, на сей раз вы и в самом деле вышли на верный след.
      - Еще бы! Вы ж понимаете, что только из-за ограбления ювелирной лавки Салисето и не подумал бы эмигрировать. Поделенная на три части добыча не так уж велика, чтобы Корсиканец мог вести в Буэнос-Айресе привычный образ жизни, особенно с мадемуазель Сигулес - эта молодая особа наверняка не захочет работать в Аргентине, подобно многим другим нашим соотечественникам. Конечно, можно предположить, что Салисето решил воспользоваться арестом Бастелики и удрать, прихватив с собой всю добычу, но есть еще Боканьяно, и вообще это не похоже на Корсиканца. Я уж молчу о том, что там он рискует встретить джентльменов, предупрежденных марсельскими коллегами, и те потребуют отчета за предательство. Нет, куда логичнее - предположить, что Тони рассчитывает наслаждаться жизнью по ту сторону океана с прекрасной Эммой на миллион, украденный у Ланчано.
      - Я тоже так думаю. И как вы намерены действовать?
      - За Дорадой установлено наблюдение - необходимо прежде всего выяснить, с кем она встречается. Я отправил туда Ратьера. В восемь часов его заменит Бруно, и, если до завтра не произойдет ничего нового, я сам схожу к мадемуазель Сигулес и заставлю ее исповедаться. Думаю, я без особого труда получу от Эммы показания, и Тони по шею увязнет в истории, из которой ему уже не выпутаться. Уж положитесь на меня!
      - Я вам полностью доверяю, старина!
      * * *
      Фелиси уже привыкла, что всякий раз, как позволяет служба, воздыхатель ждет ее у выхода из парикмахерской. В тот вечер девушка с легкой досадой убедилась, что знакомой фигуры поблизости нет. Однако Фелиси так и не успела поразмыслить о превратностях судьбы, потому что на шее у нее повисла Пэмпренетта.
      - Ничего, что я пришла за тобой?
      - Наоборот, очень хорошо. А что у тебя случилось?
      - Очень много чего!
      - У тебя чертовски счастливый вид, как я погляжу.
      - Но... я и в самом деле безумно счастлива!
      - Из-за помолвки с Ипполитом? - с горечью спросила Фелиси, думая о страданиях брата. Дочка Адолей разразилась таким звонким смехом, что несколько прохожих окинули ее изумленным взглядом.
      - Ох, да ведь ты же еще ничего не знаешь! С Ипполитом покончено!
      - Покончено?
      - Да, между нами больше нет ничего общего!
      - Ну да?
      - Да! И вообще, он в тюрьме!
      - В тюрьме?
      Пэмпренетта рассказала подруге обо всех перипетиях своей фантастической помолвки.
      - И что все стали делать, когда полицейские увели Ипполита?
      - Не знаю...
      - То есть как это?
      - Я ушла вместе с Бруно... и мы гуляли в Фаро... Слушай, Фелиси, ты не против, если я стану твоей невесткой?
      - Я? И тебе не стыдно? Да я только об этом и мечтаю!
      Не обращая внимания на прохожих, девушки с величайшим пылом обнялись и расцеловались. Пэмпренетта говорила о своей любви к Бруно. А Фелиси в свою очередь не стала скрывать от подруги подробностей романа с Жеромом Ратьером. Обе девушки совсем размечтались. Расстались они поздно вечером, не сомневаясь, что их ждет самое радужное будущее и больше уж они не расстанутся.
      Попрощавшись с Пэмпренеттой и стряхнув очарование волшебных грез, Фелиси вдруг сообразила, что сильно задержалась, и не без трепета поспешила домой, на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Как пить дать, там ее ждет нахлобучка от отца - Маспи теперь разговаривал с дочерью лишь для того, чтобы ее выбранить. Но сегодня вечером Фелиси чувствовала себя слишком счастливой и надеялась молча, с улыбкой выслушать любые упреки.
      Войдя в дом, девушка сначала подумала, что там никого нет, и очень удивилась - ее родители не привыкли выходить куда-либо после ужина. Но больше всего Фелиси поразило то, что, несмотря на поздний час, на стол даже не накрывали... И тут девушка увидела, что в любимом кресле Элуа сидит ее мать. Эта странность в довершение ко всем прочим окончательно встревожила невесту Ратьера.
      - Мама!
      Селестина вздрогнула.
      - А, это ты? Гляди-ка, я, кажется, малость задремала...
      - Но... где остальные?
      - У себя в комнатах.
      - У себя?..
      Мадам Маспи пришлось рассказать младшей дочери о бурном объяснении с ее отцом.
      - Мы наговорили друг другу ужасных вещей, - подытожила она, - но, сама понимаешь, рано или поздно это не могло не прорваться! И потом, Бруно открыл мне глаза... Прости меня, Фелиси, я была тебе такой же плохой матерью, как и остальным...
      Девушка опустилась на колени рядом со своей мамой и взяла ее за руки.
      - Я не хочу тебя осуждать... Ты же наверняка старалась делать как лучше...
      - Это верно... у нас в доме все думали, как твой отец... так чего ж тут ожидать? А мужества понять, что это ошибка, у меня не хватало... Потом появилась твоя бабушка... она произвела на меня очень сильное впечатление... и я оказалась замужем, даже не успев сообразить, как это произошло... Кроме того, я люблю твоего отца, хоть он и не особо того заслуживает...
      Однако умиление Селестины быстро сменилось гневом:
      - Ох, но когда я слышу, что Элуа говорит о своем, о нашем сыне, так и проглотила бы его живьем!.. И я счастлива, Фелиси, что ты пошла по стопам брата... А вот бедняжка Эстель погибла безвозвратно... Не надо было отдавать ее за того пьемонтца... Но уж Илэра я хорошенько выдрессирую!
      Материнские признания настроили девушку на доверительный лад. Она рассказала, что любит Жерома Ратьера и хочет выйти за него замуж. Растроганная Селестина крепко обняла дочь.
      - Ты даже не представляешь, как меня обрадовала!
      А Маспи Великий, запершись у себя в комнате, долго не мог уснуть мешали обида, раздражение, горечь и легкие угрызения совести. Наконец Элуа забылся сном, не подозревая, что всего в нескольких шагах жена и дочь замышляют окончательно разрушить его идеалы и еще больше усугубить то, что глава семьи считал позором.
      * * *
      Узнав из донесений коллег, что мадемуазель Сигулес, так ни с кем и не встретившись, легла спать, Пишранд решил утром нанести ей небольшой визит. Из вежливости инспектор отложил это до полудня, не желая вытаскивать Эмму из постели в необычно ранний для нее час. Он отпустил Жерома, и тот бросился на Канебьер в надежде повидать Фелиси до работы.
      На звонок полицейского открыла сама Дорада. В домашнем платье она выглядела прелестно. По слегка исказившемуся от страха лицу молодой женщины полицейский понял, что его узнали.
      - Что вам угодно?
      - Поговорить с вами, мадемуазель Сигулес.
      - Но я жду одного человека...
      - Вот и прекрасно. Я как раз мечтаю с ним познакомиться!
      - Но, месье, по какому праву вы...
      - Старший инспектор Пишранд из отдела уголовных расследований.
      - А!
      - Теперь я могу войти?
      Дорада отошла в сторону, и полицейский беспрепятственно проник в гостиную, обставленную с гораздо большим вкусом, чем он ожидал.
      - Так чего вы все-таки от меня хотите?
      - Вы не против, если я сяду?
      Эмма пожала плечами, желая показать, что, раз помешать инспектору не в ее силах, остается лишь смириться с неизбежным.
      - Мадемуазель Сигулес, я хочу, чтобы вы мне кое-что объяснили.
      - Насчет чего?
      - Насчет того, что вы просили подготовить паспорт.
      - А разве я не имею на это права?
      - Конечно, имеете.
      - Так в чем дело?
      - Куда вы собираетесь ехать?
      - А вас это касается?
      - Представьте себе, да.
      - А по-моему, нет.
      - Мадемуазель Сигулес, меня считают человеком терпеливым, но все же не стоит перегибать палку! Зачем вам понадобилось удирать в Аргентину?
      - Я не удираю, господин инспектор, а просто еду туда. Чувствуете нюанс? Обожаю путешествия...
      - И много вам довелось путешествовать?
      - До сих пор - ни разу.
      - А почему? Я полагаю, страсть к перемене мест не пробудилась у вас внезапно?
      - Чтобы купить билет на поезд или корабль, нужны деньги, а я... скажем, до сих пор не располагала достаточными средствами.
      - Вы получили наследство?
      - Думаете, это очень остроумно?
      - Что и как я думаю - к делу не относится.
      - У меня есть богатый друг.
      - Достаточно богатый, чтобы осыпать вас драгоценностями?
      - А почему бы и нет? Мне очень идут украшения!
      - Не сомневаюсь... но покажите мне их.
      - Что за странная мысль, инспектор?
      - Я большой любитель...
      Эмма явно занервничала.
      - Но в конце-то концов, что все это значит?
      - Покажите мне свои драгоценности.
      - Нет!
      - Вы предпочитаете, чтобы я позвонил в комиссариат и попросил прислать ордер на обыск?
      - Я... я солгала вам... У меня нет никаких украшений... так, несколько дешевых побрякушек...
      - Тогда чего ради вы спрашивали у паспортиста в префектуре, можете ли прихватить с собой кучу драгоценностей, не опасаясь аргентинских таможенников?
      - Но... но...
      Пишранд вдруг заговорил совсем другим тоном:
      - Вас ожидают очень крупные неприятности, Эмма Сигулес, если вы не перестанете лгать и изворачиваться... Итак, повторяю вопрос: где ценности, которые вы собирались переправить в Аргентину?
      - Не знаю.
      - Представьте себе, меня это ничуть не удивляет.
      Дорада круглыми глазами посмотрела на полицейского.
      - Правда?
      - Да... вы ведь по-прежнему очень дружны с Тони Салисето, не так ли?
      - Да...
      - Значит, драгоценности у него?
      - Возможно.
      - Не возможно, а точно... А вы их видели?
      - Нет.
      - Но Тони предупредил, что вы должны отвезти в Аргентину немало украшений, так?
      - Да.
      - И вас это не озадачило?
      - Тони не задают вопросов, инспектор. И потом, он обещал, что мы поженимся и заживем нормальной, хорошо обеспеченной жизнью... Так с чего бы я стала думать о чем-то еще?
      - А следовало... поскольку громадное состояние, которое предлагает вам разделить Корсиканец, он добыл, убив и ограбив человека.
      - И кого же Тони убил?
      - Томазо Ланчано. А теперь решайте, Эмма, будете вы с нами заодно или против нас. Я хочу припереть Салисето к стене и отправить на эшафот. Вы его не любите?
      Дорада хмыкнула.
      - Я вообще не понимаю смысла этого слова.
      - В данном случае так оно гораздо лучше для вас... И, коли вы не станете упрямиться...
      - То есть, если соглашусь предать друга?
      - Короче говоря, вам надо просто взять паспорт и вести себя так, будто мы с вами не виделись...
      Пишранд вдруг заметил, что Дорада больше не слушает и старательно отводит глаза, боясь привлечь его внимание к тому, что происходит за спиной. Инспектор почувствовал опасность, но слишком поздно. Он даже не успел встать. Удар пришелся под левую лопатку, и полицейский умер почти мгновенно.
      * * *
      К вечеру комиссар забеспокоился, куда исчез Пишранд и почему он молчит, но все же решил терпеливо подождать до утра, боясь неосторожным вмешательством нарушить планы подчиненного. Однако утром, придя в комиссариат, Мурато узнал, что инспектор по-прежнему не давал о себе знать. Он немедленно отправил Ратьера и Маспи к мадемуазель Сигулес с приказом выжать из нее всю правду.
      - И не стесняйтесь в средствах, ребята, я вас прикрою. Главное узнайте, где Пишранд!
      У мадемуазель Сигулес инспекторы наткнулись на запертую дверь, и соседка объяснила, что накануне вечером молодая женщина уехала куда-то и, видно, надолго - в руке у нее был чемодан. Маспи и Ратьер уже собирались уйти, но Бруно, благодаря семейным связям с детства овладевший искусством открывать двери, решил все-таки заглянуть в квартиру беглянки. Ратьера подобная операция не особенно воодушевляла, но он тоже очень любил Пишранда...
      Тело своего друга они увидели сразу. На мгновение полицейские оцепенели, но, поскольку оба были еще слишком молоды и не успели закалиться на службе, не выдержали и разрыдались, скорбя о добром и славном товарище. Особенно страдал Бруно, которому Пишранд в какой-то мере заменил отца. Именно он дал парню то, чего не смог Элуа. Потом они позвонили дивизионному. Тот разразился чудовищными проклятиями и пообещал перетряхнуть весь Марсель, но непременно разыскать убийцу своего инспектора. Фотографию мадемуазель Сигулес немедленно размножили, и десятки людей бросились на поиски Дорады. Салисето представил железное алиби, и полицейским пришлось на время оставить его в покое, хотя ни один из гарантов не заслуживал ни малейшего доверия. Однако комиссар Мурато не думал, что Пишранда убила Эмма Сигулес. Во-первых, нож - не женское оружие, а во-вторых, Пишранду нанесли точно такой же удар, как и Ланчано, и потому, скорее всего, оба убийства совершил один и тот же человек. Из всего этого комиссар сделал вывод, что инспектор шел по верному следу, и, стало быть, от Салисето нельзя отступать ни на шаг.
      А Бруно воспринимал поимку убийцы как свое личное дело. Поразмыслив, он решил, что, коли отец согласится помочь, это очень облегчит задачу. И вот ради Пишранда впервые за последние три с лишним года вечером Бруно Маспи направился в отчий дом.
      Когда инспектор постучал в дверь, все сидели за столом. Открыла ему Фелиси. При виде брата девушка удивленно открыла рот, и полицейский ласково поддел сестренку:
      - Ну, ты по крайней мере не умеешь скрывать своих чувств. И мне отрадно видеть, Фелиси, что все твои тридцать два зуба - в превосходном состоянии.
      - Но... он же тут... - беззвучно шепнула девушка.
      - С ним-то я и хочу поговорить.
      Из гостиной послышался крик Элуа:
      - Эй, Фелиси! Да скажешь ты нам наконец, кого там принесло?
      Девушка собиралась ответить, но брат, опередив ее, вошел в комнату.
      - Это я.
      Селестина вскрикнула от радости и страха, а поскольку оба эти чувства смешались в равных долях, звук получился довольно неприятный.
      Дед подмигнул внуку, а бабушка с улыбкой спросила:
      - Перекусишь с нами, малыш?
      Но тут вмешался Великий Маспи:
      - Нет, этому господину здесь решительно нечего делать, и я попрошу его не-мед-лен-но уйти, если не хочет, чтобы его вышвырнули вон!
      Селестина горестно сложила на груди руки.
      - Матерь Божья! Его родной сын! Плоть от плоти...
      Бруно, словно не замечая отца, без особого смущения поцеловал мать и бабушку и нежно похлопал деда по плечу. Элуа окончательно вышел из себя.
      - Ты что, провоцируешь меня, предатель?
      - Я пришел сюда как полицейский, месье Маспи.
      - Полицейский - не полицейский, а убирайся поживее, или я так тебя отделаю, что до конца дней своих будешь ходить с перекошенной физиономией!
      Бруно подошел к отцу и нагнулся, так что теперь они оказались нос к носу.
      - Попробуй меня стукнуть, и как почтительный сын я верну тебе каждый удар с лихвой, а как полицейский возьму за шиворот и отволоку в тюрьму, подбадривая пинками в задницу!
      - В задницу?
      - Совершенно верно. Именно в задницу!
      Элуа повернулся к жене:
      - Отличное воспитание! Тебе есть чем гордиться! Парень готов прикончить отца!
      Он снова посмотрел на Бруно.
      - Ну, валяй, убивай! Чего ты ждешь?
      - Я жду, когда ты прекратишь валять дурака!
      Великий Маспи опять накинулся на жену:
      - А уж до чего почтителен! Вполне понятно, почему ты считаешь его истинным образцом для сестер и брата! Вот что, господин Маспи-младший, к несчастью, я не имею возможности помешать вам ни носить, ни бесчестить мое имя, но я хочу, чтобы вы знали: я больше не считаю себя вашим отцом!
      - Неважно!
      - Не... Ах ты паршивец! Ну, сейчас тут будет смертоубийство!
      Селестина, заслоняя сына, бросилась между ними:
      - Прежде чем ты дотронешься до моего малыша, чудовище, тебе придется убить меня!
      - Прочь с дороги!
      - Никогда!
      - Не доводи меня до крайности, Селестина, а то здесь начнется настоящее светопреставление!
      Бруно мягко отстранил мать.
      - Отец...
      - Я тебе запрещаю!..
      - Отец... убили Пишранда.
      Тут уж наступила гробовая тишина.
      - Кто? - немного помолчав, спросил Великий Маспи.
      - Тот же, кто прикончил итальянца...
      - Салисето?
      - Я не знаю.
      - А с чего ты взял, будто я в курсе?
      - Отец... я очень любил Пишранда... И он всегда хорошо к тебе относился... Правда, он считал тебя жуликом, но по крайней мере жуликом симпатичным, и потом, Пишранд всегда думал о нас, малышах... Именно ради нас он не отправлял тебя за решетку так часто, как ты этого заслуживал...
      - Ну и что?
      - Может, подсобишь мне поймать убийцу?
      - Нет!.. Во-первых, я не обязан вкалывать за полицейских, а во-вторых, мне нет дела до Корсиканца!
      - Даже когда он колотит тебя при жене и родителях?
      - Ну, это уж совсем другая история, и я расквитаюсь с ним на свой лад тебя это не касается!
      - Ты знаешь Эмму Сигулес по кличке Дорада?
      - Смутно.
      - Говорят, она подружка Салисето?
      - Возможно.
      - Это в ее доме убили Пишранда.
      - Так ты арестовал Дораду?
      - Нет, она скрылась.
      Элуа хмыкнул.
      - Ох, ну до чего же вы все ловки!
      - Не представляешь, где бы Дорада могла спрятаться?
      - Нет.
      - Ладно... короче, ты вовсе не желаешь мне помогать?
      - Вот именно.
      - Что ж, я сам пойду к Корсиканцу! Скажи хоть, где я могу его найти.
      - В "Ветряной мельнице" на улице Анри Барбюса, но на твоем месте я бы поостерегся... Тони - крепкий малый...
      - Не беспокойся, я тоже не кисейная барышня... И я больше не вернусь сюда, отец.
      - Правильно сделаешь.
      - Не думал я, что ты такая дрянь... И теперь, раз ты встал на сторону убийцы Пишранда, - только держись! Я не оставлю тебя в покое и, даю слово, при первом же ложном шаге сразу упеку в Бомэтт!
      - Странные у тебя представления о сыновней почтительности.
      - Для меня настоящим отцом был Пишранд, а тебя уважать решительно не за что.
      Когда Бруно собрался уходить, Селестина его обняла.
      - Ты прав, малыш... И, случись с тобой какая беда, этот сквернавец еще свое получит!
      Сказать, что Элуа остался очень доволен собой, было бы бессовестной ложью.
      * * *
      Бруно вместе с Ратьером, грубо отшвырнув хозяина "Ветряной мельницы", преградившего им вход в комнату за баром, переступили порог тайного убежища Тони Салисето. Корсиканец играл в карты с Боканьяно. Оба бандита окаменели от изумления, потом, очухавшись, полезли за оружием, но Маспи, уже державший в руке пистолет, приказал им сидеть спокойно.
      - Вас сюда не звали, - буркнул Салисето. - Чего надо?
      Бруно подошел поближе.
      - Во-первых, вернуть то, что тебе задолжал мой отец.
      И Салисето получил такой удар в челюсть, что полетел на пол. Боканьяно хотел броситься на помощь главарю, но Ратьер мягко посоветовал:
      - На твоем месте, Луи, я бы не рыпался.
      Боканьяно послушно замер. А Тони уже встал, ребром ладони утирая кровь с разбитых губ.
      - Ты об этом пожалеешь, Маспи!
      - Сядь! А теперь, может, потолкуем немного об убийстве Пишранда?
      Бандиты с удивлением переглянулись, и полицейский подумал, что, похоже, оба понятия не имеют о гибели старшего инспектора. На долю секунды он растерялся. Но потом ему пришло в голову, что эта парочка слишком хитра для такой примитивной ловушки.
      - Первый раз слышу! - проворчал Салисето.
      - Разве Эмма тебе ничего не сказала? А ведь Пишранда убили у нее дома...
      - Какая еще Эмма?
      - Дорада... Она ведь твоя подружка, верно?
      - Мы расстались несколько месяцев назад. Слишком своевольна, на мой вкус...
      - Так-так! Значит, это не с тобой она собралась в Аргентину?
      Тони пожал плечами.
      - А чего я там забыл?
      - Ты мог бы продать драгоценности, украденные у итальянца и в ювелирной лавке на улице Паради, и очень неплохо жить на эти деньги.
      Бандит вдруг рассвирепел:
      - Вы что, меня совсем кретином считаете? Да будь у меня все эти побрякушки, я бы сто лет назад слинял! Повторяю вам: Бастелике вздумалось поразмяться на пару с этим сопляком Ипполитом Доло - и вот результат! Если б мы с Боканьяно участвовали в деле, оно бы не закончилось так по-дурацки!
      - Ладно, пусть вы с Эммой поссорились, но ты ведь должен знать, с кем она теперь.
      - Нет... Мне совершенно наплевать на эту девку... А впрочем, у нас что-то давно вообще ничего о ней не слыхать... точно, Луи?
      - Да.
      - По-моему, инспектор, она подцепила какого-нибудь богатенького буржуа.
      - И этот толстосум, по-твоему, на досуге режет полицейских?
      - А может, он приревновал? Парень мог не сообразить, зачем ваш коллега заявился к Дораде.
      - Мирные обыватели, даже приревновав, не пускают в ход нож! Придумай что-нибудь поумнее, Салисето!
      - Да мне-то какое дело до шашней Эммы?
      - Это я тебе объясню в один из ближайших дней - мы еще далеко не квиты!
      - Тут я с вами согласен, инспектор...
      И это было сказано таким тоном, что Жером Ратьер вдруг испугался за друга.
      * * *
      Когда Пэмпренетта на полчаса опоздала к столу, Перрин не стала скрывать раздражения.
      - Где ты была?
      - Со своим женихом!
      - Опять?
      - То есть как это - опять?
      - Да сколько ж раз ты собираешься морочить нам голову то с одним, то с другим женихом?
      - Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж?
      - О да! Но только за приличного парня!
      - Лучше Бруно не бывает!
      - Бруно Маспи?
      - Я никогда не любила никого другого...
      - И это - после скандала, который он устроил на твоей помолвке? Неужели у тебя совсем нет самолюбия?
      - Не появись Бруно так вовремя, я бы сейчас была навеки прикована к Ипполиту!
      - Так ведь ты же сама его выбрала!
      - Это с горя.
      И девушка расплакалась. А ее отец Дьедоннэ сердито осведомился:
      - Да сможем мы наконец спокойно поесть?
      Этот вопрос тут же навлек на него гнев супруги:
      - Ну, конечно! Тебе лишь бы набить брюхо, а остальное неважно, даже судьба родной дочки!
      Столь явная клевета и вопиющая несправедливость никак не заслуживали ответа, и Дьедоннэ предпочел промолчать. Оставшись без противника, раздосадованная Перрин снова повернулась к дочери:
      - Так, значит, ты хочешь выйти замуж за легавого?
      - Да, и ни за кош другого!
      Мадам Адоль горестно вздохнула.
      - Чего только мне не приходится терпеть по твоей милости!
      Пэмпренетта тут же встала на дыбы.
      - Да скажи, наконец, что тебе в нем не нравится?
      - Хотя бы то, как ты переменилась. Вот уже Бог знает сколько времени ты не принесла в дом ни крохи.
      Девушка стыдливо опустила глаза.
      - Я решила стать честной.
      - Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Давай, скажи прямо, что мы с отцом - прохиндеи! Вот что, Пэмпренетта, ты перестала уважать своих родителей, и это говорит тебе мать! А ты, Дьедоннэ, вместо того чтобы урезонить дочку, продолжаешь молча лопать?
      - Ну, коли Пэмпренетте охота подыхать с голоду со своим полицейским, это ее личное дело!
      - Мой полицейский недолго будет жить бедно! Когда Бруно арестует Корсиканца, о нем напишут во всех газетах! Поглядите!
      - Да все и так ясно! Уж я-то знаю, каков Тони! Законченный подонок! И с ним не так просто справиться!
      - Просто или не просто, а Бруно всего несколько минут назад хорошенько отлупил его в "Ветряной мельнице"!
      И девушка с величайшим воодушевлением пропела истинную героическую песнь во славу своего Бруно, карающего злоумышленников. Дьедоннэ долго смотрел на нее во все глаза, потом повернулся к жене:
      - Этот парень совсем спятил! Ну, можно ли наступать на хвост Салисето? Или Бруно так хочет до срока перебраться на тот свет?
      Но Пэмпренетта настолько верила в непобедимость своего героя, что отнюдь не разделяла отцовских опасений.
      - Погоди немного... Как только Бруно поймает Эмму Сигулес... или Дораду... Ты ее знаешь, мама?
      Перрин поджала губы.
      - Я не якшаюсь с подобными тварями! И, по-моему, даже неприлично, чтобы воспитанная девочка вроде тебя упоминала ее имя!
      - Говорят, это у Дорады убили инспектора Пишранда... А Эмма - подружка Салисето... Так вот, Бруно изловит Дораду, заставит ее говорить и - клак! прощай, Тони! Ему наверняка отрубят голову за убийство месье Пишранда и итальянца, и правильно сделают!
      * * *
      В доме Маспи Фелиси говорила примерно то же, что и ее подруга Пэмпренетта на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда Селестина с тревогой спросила дочь, почему она ничего не ест, та ответила:
      - Я ужасно волнуюсь за Бруно!
      - Замолчи! - немедленно рявкнул Элуа. - Не смей называть это имя! Я запрещаю! И лучше не зли меня, девочка!
      Селестина встала.
      - Пойдем на кухню, Фелиси, и ты мне все расскажешь о сыне, потому что у меня не такое каменное сердце, как у некоторых, кому вообще следовало бы постыдиться жить на белом свете!
      Отпустив это мстительное замечание, мадам Маспи увела дочь, и та поведала ей о подвигах Бруно и о подстерегающих его опасностях - девушка уже успела повидаться с Ратьером и знала о сцене в "Ветряной мельнице" из первых рук. Потрясенная Селестина, вернувшись в столовую, тут же начала обрабатывать супруга:
      - Ты хоть знаешь, что случилось?
      - Нет, и не желаю!
      - Но ты меня все-таки выслушаешь! Бруно набил морду Корсиканцу!
      Великий Маспи с большим трудом сохранил невозмутимость, ибо слова жены пролили бальзам на его самолюбие.
      - И они там, в полиции, опасаются, как бы Тони не зарезал нашего сына!
      - Так пусть охраняют!
      - И это все, что ты можешь сказать? Значит, пускай твоего мальчика заколют, как невинного агнца, а ты будешь равнодушно взирать на эту картину?
      Нет, Элуа, конечно, никак не мог остаться равнодушным, но ни за что на свете не подал бы виду.
      - Клянусь святой Репаратой, это уж слишком! Я что ли послал его служить в полицию? Я заставил обесчестить семью? Нет, ты скажи, чего ради я должен метать икру из-за мальчишки, о котором и думать-то не могу без стыда?
      - Ладно... Делай как знаешь, Элуа, но предупреждаю: если Корсиканец тронет хоть волос на голове Бруно, я прикончу его своими руками, а судье скажу, что это ты послал меня туда, потому что сам струсил!
      - Чего же еще ожидать от матери полицейского?
      - Поберегись, Элуа... Пусть попробуют обидеть моего малыша, и я навсегда покину этот дом, а вместе с ним и человека, совсем потерявшего и совесть, и мужество! Я не останусь с тем, кто способен спокойно смотреть, как его жену бьют по лицу всякие подонки, и, весело хихикая, отправить старшего сына на верную смерть!
      - Я вовсе не хихикаю!
      - Это потому, что ты лицемер!
      Бабушка постаралась умерить безумный гнев Селестины.
      - А нас с дедушкой ты тоже бросишь, дочка? - жалобно спросила она.
      - Да, потому что никогда не смогу вас простить!
      - Но мы-то в чем провинились?
      Мадам Маспи угрожающе ткнула перстом в сторону супруга.
      - В том, что породили на свет это чудо-юдо!
      * * *
      Инспектора Ратьера не было на месте, когда дежурный вручил Бруно Маспи записку. Полицейский распечатал конверт.
      Та, кого ты ищешь, спокойно загорает на балконе дома 182 по улице Селина. Это еще одно из укрытий Корсиканца. Хотел бы я знать, что бы ты вообще без меня делал! Но я вмешался в эту историю только из-за тумака, которым наградил меня этот гад... и пощечины, нанесенной твоей матери... хотя, по-моему, ее следовало бы лупить почаще, но это мое дело, а никак не посторонних!
      Навсегда отрекшийся от тебя отец
      Элуа
      Бруно улыбнулся. Что бы там отец ни говорил, а он его все-таки любит, и, хоть Элуа не желал в том признаться, убийство Пишранда, должно быть, сильно его потрясло. Инспектор попросил дежурного передать Ратьеру, как только тот появится, что он, Бруно, побежал на улицу Селина, дом сто восемьдесят два - это сразу за собором Нотр-Дам де-ля-Гард - и просит поспешить следом.
      Уже перевалило за полдень, в воздухе стояло знойное марево, и вся улица Селина казалась вымершей. Бруно очень быстро отыскал номер сто восемьдесят два - крошечный домишко с закрытыми ставнями. Калитка сада, как и окна крытой матовым стеклом веранды, оказалась открытой. Что-то уж слишком все просто... или же Эмма чувствует тут себя в полной безопасности... Маспи сразу вытащил из кобуры пистолет, не желая, чтобы его, как Пишранда, застали врасплох, бесшумно поднялся на крыльцо и, не особо надеясь на результат, повернул ручку двери. К огромному удивлению инспектора, она тут же отворилась. Полицейский увидел небольшой коридор, справа и слева - две закрытые двери, а в глубине - лестницу, ведущую на второй этаж. Не зная, как быть дальше, он замер и стал прислушиваться. Ни шума, ни шороха. Подозрительно тихо. Бруно чуял опасность и злился, что не может разгадать, откуда ждать нападения. На миг ему захотелось выйти и подождать Ратьера на улице, но парень так мечтал самостоятельно схватить убийцу Пишранда! Вдруг решившись, он бесшумно двинулся направо по коридору, в мгновение ока повернул эмалированную ручку, украшенную яркими цветами, и распахнул дверь, а сам сразу отскочил к стене. Но ничего не произошло. Тогда Бруно осторожно заглянул в комнату и тихонько выругался - Эмма Сигулес лежала у камина, и голова ее плавала в луже крови. Бедняжка Дорада не поедет в Аргентину... и там, где она теперь, уже ничего никому не расскажет...
      Досада и волнение помешали Бруно Маспи сохранить прежнюю осмотрительность. Он хотел подойти к телу несчастной, но, сделав всего один шаг, получил страшный удар по голове. Глаза тут же заволокло туманом, и полицейский упал на колени, но пистолета не выронил. У него еще хватило сил обернуться и почти наугад выстрелить в неясный силуэт в дверном проеме. Бруно услышал крик боли и по-прежнему сквозь туман увидел, как его противник схватился за левое плечо. Уже теряя сознание, он успел подумать: "И все-таки я его ранил!.."
      * * *
      Узнав, что Бруно в одиночку поехал к Эмме Сигулес, Жером Ратьер разразился таким потоком брани, что удостоился весьма недружелюбного взгляда бригадира Орифле, человека крайне религиозного и потому не одобрявшего сквернословия. Однако Жером и не подумал выяснять отношения с бригадиром, а поспешно сел в машину и помчался следом за Маспи.
      Едва войдя в сад, Ратьер почувствовал, что здесь произошла драма. Выхватив пистолет, он вбежал в дом, готовясь стрелять в первую же подозрительную личность. Никого. С порога комнаты Ратьер увидел два распростертых на полу тела, но, невзирая на тревогу, не забыл об осторожности. Лишь убедившись, что поблизости нет ни души, Жером склонился над другом. Бруно крепко получил по голове, но был жив, и полицейский с облегчением перевел дух, хотя из раны на голове хлестала кровь и, струйками стекая по лицу, придавала Маспи устрашающий вид. А вот насчет Эммы Сигулес Ратьер с первого взгляда понял, что тут уж ничем не поможешь. Инспектор позвонил, и через несколько минут его коллегу уже везли в больницу выяснять, не поврежден ли череп.
      Как только санитары ушли, Ратьер связался с комиссаром, а потом, чтобы как-то отвлечься от мыслей о судьбе друга, начал осматривать комнату. К тому времени, как прибыла посланная дивизионным бригада, Жером обнаружил на полу у окна несколько пятен крови. Это его слегка озадачило. На крыльце тоже оказались капли, и тогда инспектору пришло в голову понюхать пистолет Бруно, так и оставшийся в комнате. От дула несомненно пахло порохом, и Ратьер наконец мог сообщить шефу первую обнадеживающую весть: Бруно ранил преступника!
      Мурато немедленно разослал по больницам и клиникам приказ задерживать всех поступающих с огнестрельными ранениями и немедленно вызывать полицию.
      Комиссар выглядел озабоченным.
      - Соседи уверяют, будто дом принадлежит какому-то пенсионеру. Тот два месяца назад уехал отдыхать на Лазурный берег, и никому даже в голову не приходило, что кто-то поселился в пустом доме. По-моему, Эмма пришла туда только для того, чтобы встретиться с Бруно... Но почему именно с ним?
      - У Салисето с Маспи особые счеты.
      - С чего бы вдруг?
      Жерому пришлось рассказать, как они ходили в "Ветряную мельницу". Мурато пришел в ярость и долго кричал, что, как только Бруно оправится от удара, он пошлет парня патрулировать улицы, да и у некоего Жерома Ратьера тоже навсегда отобьет охоту к партизанским вылазкам. Наконец, отдышавшись, комиссар рявкнул:
      - А каким образом Маспи пронюхал, что Дорада будет ждать его здесь?
      Ратьер протянул полученное его другом письмо, и дивизионный снова разразился воплями и проклятиями по адресу неопытных новичков, которые, наплевав на дисциплину и иерархию и путая Марсель с Диким Западом, разыгрывают из себя шерифов. Потом он призвал в свидетели и Небо, и закон, обещая искоренить эту порочную практику и скоренько разжаловать кое-кого из инспекторов в рядовые, пока они не научатся соблюдать порядок. Наконец он прочитал записку Маспи и буквально взвыл от возмущения:
      - И как этот кретин мог угодить в такую грубую ловушку? Господи ты Боже мой! Желторотик вообразил, будто уже научился летать, а сам врезался в первое же препятствие, хотя и слепой сумел бы его избежать! Нет, Тони не настолько глуп, чтобы отправить эту писульку! Я уверен, Корсиканцу и в голову не пришло бы искать среди моих инспекторов такого наивного дурня! Ну да ладно, пошлите все-таки проверить, чем занимался в это время Салисето, а я перекинусь парой слов с Элуа Маспи. Может, хоть тогда что-нибудь прояснится.
      * * *
      Великий Маспи сидел в любимом кресле и смаковал вечерний бокал пастиса, мечтая о былой славе. Отец устроился рядом, а доносившиеся из кухни ароматы свидетельствовали, что его жена и мать готовят суп-писту*. Элуа блаженно улыбался, предвкушая удовольствие, ибо очень любил вкусно поесть. Настойчивый звонок в дверь вывел его из приятного оцепенения, но нисколько не встревожил, и уж тем более Маспи не подумал двинуться с места. Хозяин дома лишь громко крикнул:
      ______________
      * Провансальский овощной суп, заправленный молотым базиликом. - Примеч. перев.
      - Селестина!
      Мадам Маспи появилась на пороге:
      - В чем дело?
      - В дверь звонили.
      - И что дальше?
      - Может, надо бы взглянуть, кто там?
      - А ты сам не в состоянии открыть дверь?
      - Я?
      Предложение выглядело настолько невероятно и чудовищно, что у Элуа не нашлось подходящих слов. Все равно как если бы кто-нибудь вздумал рассказывать всякие мерзости об Иисусе Христе! Нет, наглый вопрос Селестины - просто ересь и больше ничего! Великий Маспи лишь тяжело вздохнул и повернулся к отцу:
      - В этом доме ко мне больше нет никакого уважения... Должно быть, такие теперь времена...
      А комиссару Мурато ужасно хотелось бы знать, по каким таким причинам его заставляют торчать на лестнице. Поэтому он вихрем ворвался в гостиную и уже с порога, по обыкновению сердито, завопил:
      - Ну, это еще что?.. Или вы тут печатаете фальшивые деньги?
      Селестина, всегда понимавшая каждое слово буквально, с ужасом воскликнула:
      - О, господин комиссар! И как вы могли подумать такое?
      Раздражение Мурато мгновенно исчезло и, повернувшись к Элуа, он чуть ли не с умилением заметил:
      - Таких, как твоя жена, теперь днем с огнем не сыщешь, Маспи, и только мерзавец вроде тебя мог заставить ее столько лет проторчать в тюрьме!
      Элуа с большим достоинством встал.
      - Комиссар! Я не позволю вам...
      - Замолкни!
      Раньше Великий Маспи тут же встал бы на дыбы, но теперь он относился ко всему с полным смирением. Так какой-нибудь знатный современник Ноя глядел бы вслед уплывающему ковчегу, понимая, что привычный ему мир гибнет в водах потопа.
      - Ты отправил это письмо?
      Дивизионный протянул Элуа записку, полученную Бруно. Тот внимательно прочитал и удивленно воззрился на гостя.
      - Нет... А что это значит?
      - Только то, что кто-то воспользовался твоим именем.
      - Это еще зачем?
      - Чтобы заманить твоего сына в ловушку!
      Душераздирающий крик Селестины потряс Мурато. Она не задала ни единого вопроса, не стала требовать объяснений, а просто вцепилась в мужа.
      - Негодяй! Каналья! Будь ты проклят! Так ты убил моего Бруно, да?
      Отчаяние помогло Селестине Маспи окончательно скинуть иго, которое она терпела почти тридцать лет. Мурато едва успел остановить обезумевшую женщину, иначе она выцарапала бы Элуа глаза. Дед ругал невестку последними словами, бабушка призывала на помощь святую Репарату, всерьез опасаясь кровопролития, и лишь Элуа не проронил ни звука. Он настолько удивился, что даже не испытывал страха.
      Крепко держа Селестину за руки, комиссар собирался успокоить ее насчет судьбы сына, как вдруг дверь распахнулась и в гостиную влетел новый ураган криков, рыданий, призывов к Матери Божьей и ее достославному Сыну, а заодно и ко всем небесным силам - то явилась растрепанная, рыдающая Пэмпренетта.
      - Корсиканец убил Бруно! Мне сказал об этом Ратьер! - заламывая руки, всхлипывала она.
      Столь драматическое заявление удвоило силы Селестины и, вырвавшись из рук дивизионного комиссара, она подскочила к Элуа. Но тот встретил жену парой таких оплеух, что бедняга отлетела и шлепнулась на мягкое место. Тем временем Мурато орал, что выставит Ратьера из полиции за не в меру длинный язык, что Бруно вовсе не мертв, а только ранен и вообще он очень хотел бы знать, на чем основано обвинение против Тони Салисето! Но никто не отвечал полицейскому, поскольку его просто не слышали. Пэмпренетта объясняла бабушке, что собирается идти в монастырь, потому что без Бруно ей жизнь не мила, а Селестина, поднявшись, напоминала мужу, сколько жертв принесла ради его благополучия, а в награду он, чудовище, ее жестоко избил. Может, прикончив сына, он хочет избавиться и от его матери? А Великий Маспи во всю силу легких клялся известными ему святыми, что учинит настоящую бойню, если кто-нибудь посмеет еще раз заговорить с ним о проклятом ренегате Бруно. Сообразив наконец, что в общем хоре все равно ни до кого не докричаться, комиссар Мурато сел в хозяйское кресло, налил бокал пастиса и собирался выпить, но тут дверь в гостиную опять отворилась, причем так стремительно, что вздрогнувший от удивления комиссар залил себе всю манишку. Это окончательно взбесило полицейского, и он заорал с удвоенным пылом. Но на сей раз у него совсем не осталось шансов привлечь внимание представителей семейства Маспи, поскольку прибежавшая домой Фелиси на самых пронзительных нотах начала вместе с остальными оплакивать Бруно - сына, внука, брата и жениха.
      Через пять минут вконец измочаленный Мурато снова упал в кресло. И тут его осенила спасительная мысль. Он схватил трубку, набрал номер и попросил к телефону директора больницы. Тот признался, что очень плохо слышит комиссара. И полицейский, собрав все остатки энергии, на весь дом рявкнул:
      - Скажите, Бруно Маспи умер?
      И в ту же секунду в комнате наступила полная тишина. Мурато с облегчением перевел дух. Он долго слушал собеседника, поблагодарил и повесил трубку, а обитатели дома все это время стояли затаив дыхание. Наконец, не выдержав молящего взгляда Селестины, комиссар решился нарушить молчание:
      - Бруно Маспи приступит к служебным обязанностям через сорок восемь часов... Его просто оглушили. Никаких серьезных повреждений нет... А теперь, может, поговорим о Тони Салисето?
      Имя Корсиканца вызвало новый поток воплей и стонов. Только вместо скорбных завываний слышались проклятья, призывы к отмщению, и комиссар, опять поддавшись природной раздражительности, вышел из себя. Соседи не смели вмешиваться и лишь тихо обсуждали вопрос, увидят ли они живым хоть единого члена семейства Маспи.
      * * *
      Час спустя, покидая дом Маспи, комиссар Мурато выглядел совершенно измученным и сердитым. Зато он убедился по крайней мере в одном: Элуа Маспи не имеет никакого отношения к ловушке, расставленной его сыну, но среди всех угроз и проклятий по адресу Тони не было и намека на возможную виновность Корсиканца. Короче, после гибели Пишранда, покушения на Бруно и смерти Эммы Сигулес расследование продвинулось не больше, чем в тот день, когда в Старом Порту нашли труп Томазо Ланчано. Дивизионный комиссар пребывал в таком подавленном настроении, что перед сном принял несколько таблеток аспирина.
      В то же время, вернув себе часть былого авторитета, Великий Маспи произнес краткую речь перед собравшимися вокруг него представителями клана:
      - Тот, кто некогда был моим сыном, сознательно пренебрег семейной честью и выбрал недостойную профессию! Поступив так, он отлично знал, чем рискует, и я не вижу причин жалеть этого типа! Молчи, Селестина! А ты, Пэмпренетта, прекрати шмыгать носом - это действует мне на нервы! Зато я никак не могу позволить, чтобы какая-то сволочь смела пользоваться именем Элуа Маспи и благодаря этому заманивать в западню моего бывшего сына, несмотря на то что теперь он может считаться лишь позором моих седин! Я должен поразмыслить. И - ни слова больше! Возвращайся домой, Пэмпренетта! Ты, Фелиси, накрывай на стол, Селестина, доваривай суп, а ты, мама, налей нам с отцом пастиса!
      * * *
      Около десяти часов, когда женщины ушли спать, Элуа и дедушка Сезар остались вдвоем. Великий Маспи, пристально глядя на родителя, осведомился:
      - Ну, и что ты об этом думаешь?
      Старик немного помолчал.
      - По-моему, на сей раз мы не можем уклониться... ради нашей чести... да и малыша - тоже...
      ГЛАВА VI
      Великий Маспи и его отец всего за несколько минут добрались до улицы Анри Барбюса. Зэ, хозяин бистро, где жил Тони Салисето, не сразу узнал их обоих. Надо сказать, что похожий на слегка трухлявый шампиньон кабатчик был большим домоседом и с удовольствием с утра до ночи торчал за стойкой, куда никогда не проникали лучи солнца. Древний старикан с ружьем на ремне показался ему скорее забавным, зато его спутник - высокий поджарый мужчина, несмотря на седину, выглядел довольно опасным субъектом. И все-таки Зэ даже в голову не пришло, что Салисето и Боканьяно, этим патентованным убийцам, грозят хоть малейшие неприятности из-за появления в его баре этих двух типов. Однако мало-помалу в его памяти, сильно подпорченной постоянным употреблением самых разнообразных горячительных напитков, кое-что прояснилось, и, сообразив, что перед ним Великий Маспи, Зэ малость струхнул. Но у стойки торчало несколько клиентов, имевших на совести немало самых зловещих подвигов, а потому Зэ не рискнул тут же предупредить Тони. Он вовсе не хотел выглядеть пугливым идиотом.
      Элуа и его отец подошли к стойке, и хозяин, стараясь говорить с совершенно несвойственной ему любезностью, спросил:
      - Что вам налить?
      - Ничего.
      Зэ и Маспи посмотрели друг другу в глаза, и первым потупился хозяин бистро. Посетители, учуяв нечто необычное, разом повернули головы - никто из них не хотел упустить любопытное зрелище.
      - Если вы не хотите пить, то чего ради сюда притащились? У меня бистро, а не ночлежка!
      Маспи отвесил кабатчику пощечину, прозвучавшую в тишине, как удар бича, и Зэ, чтобы не упасть, вцепился в стойку.
      - Странная у тебя манера принимать посетителей, Зэ, - пояснил Элуа. Где Тони?
      - А что вы от него хотите?
      - Тебе-то какое дело, несчастный?
      - Я... я его предупрежу.
      И кабатчик скользнул было к двери за баром, но Маспи так резко схватил его за шиворот, что почти придушил.
      - Не надо! Без тебя обойдемся! Пошли, отец!
      - Я за тобой, малыш.
      Тони Салисето и Луи Боканьяно погрузились, по-видимому, в какие-то сложные расчеты. Когда Элуа ногой распахнул дверь, оба бандита открыли рты от удивления. Больше всего их потряс вид старика с самострелом на плече. Наконец Тони, стряхнув оторопь, спросил:
      - Что все это значит, Маспи?
      - Я решил отдать тебе визит.
      - На драку нарываешься? - И он полупрезрительно-полунасмешливо кивнул в сторону дедушки Сезара: - Вместе с предком?
      Дед скинул ружьишко с плеча, и Боканьяно встал. Многообещающее начало...
      - Тони, ты подонок!
      - Тебе бы не следовало разговаривать со мной таким тоном!
      - Ты убил Пишранда, потом Дораду...
      - Это неправда, а если б даже и так, тебе какое дело? Уж не пристроился ли ты, часом, в полицию, как твой сынок?
      - Нет, но ты пытался его прикончить и дорого за это заплатишь, Тони!
      Великий Маспи вытащил из кармана нож. Почти одновременно в руке Салисето сверкнул точно такой же. Тони уже давным-давно не случалось бороться за свою жизнь, а потому он чувствовал себя не очень уверенно. Боканьяно, почувствовав легкую растерянность своего шефа, тоже достал нож. Как только Салисето и Элуа сцепились, он хотел броситься на помощь каиду, но наткнулся на дедушку. Луи грубо отшвырнул старика, и тот сел на пол. Не самый удачный поступок в жизни Боканьяно, ибо Сезар упал, так и не выпустив ружья, а поскольку палец он держал на курке, грохнул выстрел и весь заряд дроби угодил Луи в живот. На лице у него мелькнуло изумление, потом он поднес руки к животу, поглядел на Тони, как будто спрашивая, что это значит, и рухнул ничком. Потрясенный гибелью ближайшего друга и помощника Салисето на мгновение отвлекся, и нож Маспи отхватил ему пол-уха. Тони завопил от боли и спрятался под стол.
      - Ма... Маспи... ты... же меня... не убьешь?
      - А почему бы и нет?
      На звук выстрела сбежались Зэ и его клиенты. Все они видели поражение Салисето, и с тех пор имя бандита навсегда стало пустым звуком в марсельском преступном мире. Почти сразу примчались предупрежденные каким-то осведомителем полицейские и увезли всю компанию, кроме покойника - до прибытия специальной бригады охранять его оставили двух ажанов. Впрочем, Боканьяно больше не требовалась никакая стража.
      Дивизионный комиссар Мурато так бушевал, что едва не скончался на глазах у перепуганных Рэтьера, Великого Маспи и отца последнего.
      - Посмешище! Вот во что мы превратились! Люди режут друг друга чуть ли не у нас под носом, а мы не в состоянии даже прекратить эту бойню! Ланчано, Пишранд, Эмма Сигулес, а теперь еще и Боканьяно! И это не считая того, что Маспи в больнице! Да тут хуже, чем в Чикаго прежних времен! И если вы, Ратьер, воображаете, будто начальство ломает голову, как бы нас поздравить и поощрить за такие успехи, вы жестоко заблуждаетесь!
      Он вдруг резко повернулся к Элуа:
      - А вам что - непременно понадобилось лезть не в свое дело?
      - Честь нашего...
      - Молчите лучше! Некоторые слова должны бы жечь вам язык!
      - Позвольте...
      - Нет, Маспи, на меня вам не удастся произвести впечатление! Стопроцентный проходимец, вот кто вы такой! Тюремная крыса! А вы, дедушка? Убивать ближних, вместо того чтобы спокойно есть дома кашку, - это просто черт знает что.
      Маспи-старший выпрямился:
      - Ну, знаете, я еще не выжил из ума! И вообще этот Боканьяно был полным ничтожеством!
      - А вы?
      - Я? Но я же никогда не пачкался в крови!
      - А как насчет Боканьяно? Это не вы, случаем, помогли ему перебраться в лучший мир?
      - Чистая случайность...
      - Подумать только!
      Дедушка с большим достоинством описал, каким образом Луи Боканьяно получил заряд дроби.
      - Так что это несчастный случай, господин комиссар... Не могу сказать, что жалею о нем, но тем не менее...
      - А на суде вы, вероятно, объясните присяжным, что прихватили ружье, собираясь на рыбалку?
      - Предосторожность, господин комиссар, обычная предосторожность... И, когда б ружье не выстрелило, этот Боканьяно зарезал бы моего сына! Неужто вы поставите мне в вину отцовскую любовь, господин комиссар?
      Совершенно измученный Мурато воздел руки к потолку:
      - Да чем же я так провинился перед Матерью Божьей, что она послала меня в этот проклятый город? Ну а вас, Элуа Маспи, зачем понесло к Тони Салисето?
      - Я хотел его проучить, господин комиссар.
      - И за что же?
      - За то, что он едва не прикончил мне сына и убил инспектора Пишранда, который был моим другом.
      - Ну, это уж вы хватили через край!
      - Во всяком случае, добрым знакомым.
      - А у вас есть доказательства вины Салисето?
      - Определенных - нет, но кто ж еще мог понатворить такого?
      - Представьте себе, именно это мы и пытаемся выяснить!
      - Ну, а я уверен насчет Тони.
      - Ваше личное мнение никого не интересует... Кроме того, Бруно ранил преступника, а ни на Салисето, ни на Боканьяно нет ни единой свежей царапины. Из-за возраста, а также поскольку я вполне допускаю, что он убил Боканьяно не нарочно, до решения суда я оставляю дедушку на свободе, но пусть не пытается удрать, ясно?
      Старик пожал плечами.
      - Куда ж это я денусь?
      Мурато, не обращая внимания на его слова, снова повернулся к Элуа.
      - Что до вас, Маспи, то ради вашего сына я не отправлю вас за решетку, но попытайтесь угомониться. Если Салисето подаст жалобу, мне придется усадить вас в Бомэтт.
      - Вы говорили, малыш ранил убийцу, господин комиссар. А куда?
      - Надо думать, в руку, в плечо или в ногу, потому как ни из одной больницы о серьезных огнестрельных ранениях не сообщали.
      Адолей выводило из себя поведение Пэмпренетты. Она отказывалась от любой еды, плакала или стонала, так что в конце концов довела мать до полного исступления. В отчаянии Перрин схватила дочь за плечи и, как следует встряхнув, заорала:
      - Горе мне, несчастной! Ну, скажи, дурища упрямая, когда ты прекратишь строить из себя горькую вдовицу? Ведь не помер он, твой Бруно! Ему всего-навсего съездили по башке! И вряд ли от такой малости парень еще больше спятит!
      Однако на это несколько своеобразное материнское утешение Пэмпренетта отозвалась заунывным воем, не очень громким, но настолько зловещим, что, слушая его, соседи испуганно поеживались. Перрин заткнула уши и, в свою очередь, заголосила, что, коли все будет продолжаться в таком духе, на нее скоро наденут смирительную рубашку. Дьедоннэ тщетно пытался склонить жену и дочь к более трезвому взгляду на вещи. Но на него только рычали. Одна обвиняла отца в равнодушии к ее судьбе, другая обзывала бездельником и кричала, что даже рыба, побывавшая во фритюрнице, обладает большей чувствительностью, нежели ее супруг. Адоль в раздражении удрал из дому и отправился в порт болтать с рыбаками.
      Перрин до бесконечности проверяла счета, пытаясь сообразить, не сделала ли какой-нибудь ошибки из-за домашних неурядиц. А Пэмпренетта первой прибегала в больницу в часы посещений и уходила последней.
      Бруно, отделавшийся сильным шоком и множеством швов на затылке, в присутствии девушки чувствовал себя гораздо лучше.
      - Знаешь, моя Пэмпренетта, в глубине души я даже рад, что меня ранили.
      - Иисусе Христе, ну что он говорит! А почему? И что бы со мной стало, если б ты умер? И, кроме того, мне не идет черный цвет...
      - Зато теперь я точно знаю, что ты меня любишь!
      - Ну, для этого вовсе не требовалось подставлять убийце голову!
      Такого рода беседы продолжались каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у парня горели щеки и подскакивала температура. На следующий день после смерти Боканьяно в палату Бруно вошел Элуа. Великий Маспи заметил, как обрадовался сын, и на сердце у него потеплело. Тем не менее он старался не подавать виду.
      - Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.
      - Все в порядке. Послезавтра, наверное, выпишут. Но, правда, на работу я вернусь не сразу...
      - Меня послала твоя мать... И чего она так изводится?.. Уже думала, ты созрел для кладбища... Как поживаешь, Пэмпренетта?
      - Да ничего, месье Маспи, спасибо.
      - Не знаю, прилично ли тебе тут сидеть...
      - Бруно - мой жених. По-моему, вполне нормально, что я пытаюсь его поддержать, разве нет?
      - Не переусердствуй, девочка! Сдается мне, он не так уж плох!
      - Тогда зачем здесь вы?
      - Потому что это мой сын, а я, хоть и терплю по его милости Бог знает какой позор, все же не чудовище! Но пришел я не из любви, а из чувства собственного достоинства! Пусть не болтают, будто Бруно Маспи лежал в больнице, а его отец и мизинцем не шевельнул!
      - Короче, вы не любите Бруно?
      - Тебя это не касается, приставучка!
      - А у меня есть для вас новость: как только мы с Бруно поженимся сразу уедем!
      - Куда же это?
      - Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не какие-нибудь побирушки! Раз семья Маспи от нас отказывается, справимся сами!
      Элуа повернулся к сыну.
      - Слыхал, как она со мной разговаривает? - обиженно проворчал он.
      - Брось, папа, лучше поцелуй меня!
      - После того, что ты со мной сделал? После того, как ты обратил во прах честь Маспи? После того, как ты испортил мою старость? Ну, ты и наглец!
      - Как хочешь... но если мне вдруг станет хуже и я умру, тебя замучают угрызения совести...
      Пэмпренетта тут же разрыдалась, а Элуа испуганно спросил:
      - Ты что, неважно себя чувствуешь?
      - Еще бы я хорошо себя чувствовал, если родной отец отказывается меня поцеловать!
      - Отказывается не твой отец, Бруно, а Великий Маспи, которого ты обесчестил!
      Пэмпренетта отвела оскорбленного родителя своего жениха в сторонку и томным голосом тихо шепнула:
      - Месье Маспи, вы ведь не можете мне отказать в таком пустяке, а? Все, кого лупят по голове, либо умирают, либо становятся идиотами...
      Элуа серьезно посмотрел на девушку.
      - Думаешь, он останется идиотом?
      - Возможно...
      - Бедняга... но, если честно, Пэмпренетта, меня это нисколько не удивляет... у малыша всегда были странные заскоки... Ну кто, кроме полного кретина, пойдет работать в полицию?
      - Я тоже так думаю, месье Маспи... Но, если человек малость не в себе, наверное, на него не стоит сердиться, как на нормального, верно? Так поцелуйте Бруно, месье Маспи, чтобы он не чувствовал себя таким покинутым...
      Элуа немного поколебался.
      - Ладно, Пэмпренетта... раз ты взываешь к моему человеколюбию, это совсем другое дело...
      И Маспи подошел к сыну.
      - Бруно... я немного виноват перед тобой за эту умственную отсталость... поэтому и согласен поцеловать тебя, но имей в виду: это не значит, что я все простил! Нет, я просто сам прошу прощения, что ты таким уродился...
      Элуа склонился над сыном, но тот неожиданно резко его оттолкнул.
      - Можешь засунуть свой поцелуй сам знаешь куда! - заорал он. - Это я-то идиот? Нет, да ты погляди на меня! А впрочем, даже если я совсем дурак, у меня хватило ума понять, что ты негодяй и бездельник и что ты сделал мою мать несчастной, а детям внушил горькие сожаления, что они не сироты... Из-за тебя нас воспитывали ворюгами, из-за тебя мы не могли уважать своих родителей, как нас учили в школе! Потому что невозможно уважать родителей, когда видишь, что их постоянно уводят из дома в наручниках! А теперь убирайся отсюда, Великий Маспи! Для меня ты больше не существуешь! Тебя же, Пэмпренетта, мне бы не хотелось принуждать к супружеству с умственно отсталым! Я вовсе не желаю, чтобы ты нарожала от меня маленьких идиотиков! Так что уходи вместе с ним! Вы одной породы, он найдет тебе подходящего мужа!
      Облегчив таким образом душу, Бруно поглубже зарылся в постель и натянул на голову одеяло в знак того, что не желает больше иметь дело с людьми, внушающими ему глубокое отвращение. Под градом оскорблений Элуа совершенно оцепенел. Этот бунт и ужасные слова, которые родной сын бросил ему в лицо, заставили его усомниться в незыблемости собственных принципов. А Пэмпренетта, обиженная столь вопиющим непониманием со стороны жениха, бросилась к закутанной в одеяло фигуре с горестным воплем:
      - Но я же просто хотела доставить тебе удовольствие!
      Бруно в мгновение ока выскочил из укрытия.
      - А, так ты думаешь, мне очень нравится, когда меня называют идиотом?
      Равнодушный к ссоре, в исходе которой можно было, впрочем, не сомневаться, Великий Маспи вышел из палаты. Он брел, сгорбившись, не разбирая дороги, и пытался сообразить, что за беда на него свалилась. И вдруг, проходя мимо открытой двери какой-то палаты, Элуа узнал Тони Салисето. Он вошел к Корсиканцу. При виде своего недруга тот хотел позвать на помощь, но Маспи одним прыжком оказался рядом, заткнул ему рот рукой, а другой приставил к горлу нож.
      - Ну, теперь говори, - прошептал он бандиту в самое ухо, - кто пытался убить моего сына? Кто прикончил Пишранда и Дораду? Кто отправил на тот свет итальянца и стибрил драгоценности? Если ты крикнешь, Тони, клянусь Богоматерью, что прирежу тебя, как цыпленка!
      По лицу насмерть перепуганного Салисето струился холодный пот. Маспи отпустил руку, и больной (после схватки с Элуа у него началась еще и желтуха) простонал:
      - Поверь мне, Маспи... Я сейчас в таком виде, что врать просто ни к чему... Боканьяно мертв, Бастелику так надолго упрячут в тюрьму, что мы наверняка больше не увидимся... Я мог бы сказать, что убийца - Боканьяно, но это неправда... Клянусь тебе, я сам ничего не знаю, Маспи... клянусь головой моей покойной матери... Более того, я сам чертовски хотел бы выяснить, какой сукин сын переколошматил столько народу и стянул драгоценности, потому что это из-за него на нас обрушились все беды! Если бы не он, Бастелика не угодил бы в кутузку на веки вечные, потому что полиция так бы не расстервенилась! Боканьяно остался бы жив, а мои уши - целехоньки, ты не стоял бы здесь и не угрожал меня зарезать, у меня не колотилось бы сердце так, что, кажется, весь барак ходуном ходит!
      - И у тебя нет никакой мыслишки на сей счет?
      - Ни единой! И я просто подыхаю от злости! Ох, попадись мне тот подонок!..
      - Ну, мне-то он рано или поздно обязательно попадется, и в тот день...
      * * *
      Вечер на улице Лонг-дэ-Капюсэн прошел тоскливо. Сгорбившись в кресле, Элуа курил трубку, а остальные, чувствуя по необычному молчанию главы семьи, что случилось что-то серьезное, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси рано ушла спать в надежде, что ей приснится Жером Ратьер, старики тоже не задерживались в гостиной, и Великий Маспи остался вдвоем с женой. Селестина долго сидела молча и наконец тоже поднялась.
      - Я сегодня немного устала... Пойду-ка лягу. Тебе ничего не нужно, Элуа?
      Маспи не ответил. Она вздохнула и пошла к двери в спальню.
      - Селестина!
      Жена обернулась.
      - Что?
      - Скажи, это правда, что я сделал тебя несчастной?
      Мадам Маспи настолько не ждала подобного вопроса, что на мгновение оторопела.
      - Несчастной? - только и могла повторить она.
      - Да... несчастной... Сегодня один человек заявил, будто я всю жизнь был плохим мужем, дурным отцом... короче, просто злодеем...
      Селестина немного растерялась и, быть может, впервые в жизни, подойдя к мужу, взяла его за руку.
      - Кто тебе наговорил таких ужасов?
      Элуа поднял голову, и Селестине показалось, что взгляд его туманит легкая дымка.
      - Бруно...
      Жена чувствовала, какую боль переживает Элуа, но, несмотря на это, немедленно встала на сторону сына.
      - Ну, раз Бруно, это совсем другое дело...
      - Конечно, ведь твой сынок всегда прав, да? - обычным резким тоном бросил Великий Маспи.
      Но тут он сделал ошибку, ибо ядовитое замечание избавило Селестину от привычной робости.
      - Ну, если хочешь знать, Элуа... Да, это правда... Жизнь меня не баловала... но я сама виновата не меньше тебя...
      - А почему ты была несчастна?
      - Потому что я любила тебя, Элуа, и постоянно дрожала от страха... Подумай хотя бы, сколько лет мы прожили в тюрьмах, в разлуке? У нас же не было молодости... Тебя посадили через две недели после свадьбы... А я родила Бруно в больнице Бомэтт... Детей мы, по сути дела, не видели... и не заметили, как они повзрослели... Разве не естественно, что они не чувствуют к нам особой благодарности? Какие уж мы с тобой родители, Элуа?.. Но больше всего разбивает мне сердце, что Эстель уехала и будет вести такое же существование... а если Бруно сам не займется воспитанием Илэра, он вырастет преступником, как...
      Селестина вдруг умолкла, и муж договорил за нее неоконченную фразу:
      - ...как я, да?
      - Как мы оба.
      Они помолчали. Теперь уже все было сказано. Селестина хотела поцеловать Элуа, но тот ее мягко отстранил:
      - Иди ложись, Селестина...
      Жена ушла, а Великий Маспи еще долго сидел в кресле. Последние звуки на улице стихли, и скоро в ночной тишине слышался лишь храп его отца - убийство Боканьяно явно не мешало старику сладко спать. Правда, в его возрасте неловеческая смерть - не такое уж важное событие.
      В шесть утра Элуа очнулся от все же сморившей его дремы. Все тело затекло. Маспи с трудом встал, тщательно привел себя в порядок, но в душе все равно царил невообразимый хаос. В пятьдесят лет нелегко подводить итог жизни, если всегда считал ее блестящей, а на поверку оказалось, что ты просто неудачник. Это слишком жестокое потрясение. Быстро позавтракав сливками, колбасой и черным кофе, Маспи почувствовал настоятельную необходимость излить свои печали человеку, который бы его понял, утешил и сказал, что Бруно лжет. И, вполне естественно, в первую очередь Элуа подумал о старом друге Дьедоннэ Адоле.
      * * *
      Наступало чудесное новое утро. Марсель стряхивал сон и снова начинал жить и смеяться. Только комиссар Мурато оставался мрачным. Он уже почти достиг пенсионного возраста и никак не хотел заканчивать карьеру провалом, да еще каким! Три трупа и бесследно исчезнувшие драгоценности на миллион франков! Более чем достаточно, чтобы неблагодарное начальство забыло о долгих годах честного служения закону. В Министерстве внутренних дел, как и в любой администрации, прежние заслуги быстро улетучиваются из памяти. И уход в отставку представлялся комиссару почти бегством, жалким дезертирством, а потому у него сжималось сердце и совсем разошлась печень.
      Жером Ратьер как будто вовсе не разделял тревог своего шефа. Завязывая галстук, он лихо насвистывал модный мотивчик. Жерому было решительно наплевать и на Ланчано, и на Дораду, а если мысль о гибели Пишранда и отдавалась болью, то молодого человека настолько переполняло счастье, что он не мог не стать хоть чуточку эгоистом и, следовательно, неблагодарным. Сейчас все затмевало одно великое событие: Фелиси наконец скажет отцу, что намерена выйти замуж за Жерома Ратьера!
      Тони Салисето вернулся домой и не без тревоги думал о будущем. Никаких иллюзий он не питал: имя Салисето больше ни на кого не производило впечатления. Без обоих помощников, десять лет неизменно составлявших его свиту, Тони чувствовал себя ужасно одиноким и беспомощным. С возрастом Корсиканец привык к определенному комфорту и теперь не мог с легкостью отказаться от прежних привычек. Доля от награбленного в ювелирной лавке его никак не спасет - полиция строго следит за всеми скупщиками, и те не желают даже слушать никаких предложений. К убийству же Ланчано Салисето не имел ни малейшего отношения, но многие думали иначе, и Тони, чувствуя, что, худа ни повернись, дела его выглядят очень плохо, впервые с тех давних пор, как приехал в Марсель, начал с завистью думать о своем кузене Антуане - тот работал таможенником и бестрепетно ждал часа, когда сможет уйти на пенсию и вернуться домой.
      Бруно Маспи проснулся очень рано. Ему не терпелось поскорее собрать вещи и привести себя в порядок, чтобы, когда принесут больничный лист, не терять ни минуты. Молодой человек не сомневался, что у входа его обнимет Пэмпренетта... Пэмпренетта... Стоило произнести это выдуманное имя, и все существо Бруно охватывала теплая волна.
      С самого рассвета в доме Адолей все шло кувырком. Пэмпренетта то и дело бегала вверх-вниз по лестнице, пела, задавала вопросы, отпускала более или менее дурацкие замечания, жаловалась, благодарила, стонала над прошлыми огорчениями, распространялась об ожидающем ее ослепительном будущем. После двух часов таких испытаний даже Перрин, при всей ее крепости, пришлось сесть на стул и взмолиться:
      - Ради Бога, Пэмпренетта, остановись на минутку, у меня голова идет кругом!
      Но Пэмпренетту слишком занимала любовь, и чужие страдания ее не интересовали. Что до Дьедоннэ, то он, как всегда, сохраняя полную невозмутимость, держался подальше от семейных треволнений и спокойно готовил сети, ибо в этот день обычно ловил рыбу. Через час месье Адоль сядет в моторную лодку и поедет к замку Иф. Там, между небом и морем, он весь день будет ловить рыбу (во всяком случае, Дьедоннэ надеялся на удачный клев) и наконец-то насладится покоем, которого так не хватает дома.
      - Ты бы не мог приказать своей дочке немного успокоиться? - едко заметила ему жена.
      Дьедоннэ только пожал плечами в знак того, что не желает вмешиваться в эту историю. Перрин, не понимавшая столь эгоистичного отступничества, мгновенно вскипела:
      - Ну конечно, тебе-то совершенно наплевать! Пэмпренетта скоро совсем рехнется, а ты уходишь на рыбалку! Это стало бы для тебя прекрасным уроком, моя крошка, будь ты в состоянии хоть что-нибудь соображать! Но мадемуазель витает в облаках! Мадемуазель уверена, что нашла несравненную жемчужину! Да он такой же, как все, твой Бруно! И однажды он взвалит на тебя все хозяйство и заработки, а сам уйдет ловить рыбу!
      - Неправда!
      Пэмпренетта раскраснелась и подступила к матери, готовая, если понадобится, силой защищать своего Бруно. Перрин хотела напомнить ей о почтении к старшим, но вдруг махнула рукой:
      - Да ладно... Валяй, попробуй... теперь твоя очередь... а поплакать всегда успеешь потом...
      * * *
      Жером торопливо шел по залитым солнечным светом улицам, надеясь повидаться с Фелиси, пока она еще не вошла в свою парикмахерскую. Пэмпренетта караулила у дверей больницы и провожала сердитым взглядом каждого выходившего только за то, что это не ее Бруно. Дивизионный комиссар рассеянно пил кофе, заботливо сваренный ему женой. Тони все еще прикидывал, чем бы ему заняться сегодня. Селестина, мучаясь угрызениями совести, готовила своему Элуа особое лакомство в надежде, что он простит ей вчерашнюю откровенность. Перрин Адоль, тяжело вздохнув, снова принялась за счета, а ее муж заканчивал приготовления к рыбалке. Великий Маспи с озабоченным видом поднимался на Монтэ-дэз-Аккуль просить утешения у своего друга Дьедоннэ Адоля.
      * * *
      Было около полудня, Дьедоннэ давно выключил мотор и вместе с Элуа ловил рыбу. Вытягивая небольшую сеть, которую они забрасывали больше для развлечения, чем в надежде поймать рыбу, Маспи раздумывал, почему несколько часов назад Адоли приняли его так холодно. Ну, насчет Перрин более или менее ясно. Дурное настроение можно объяснить перегрузкой: она работает с утра до вечера, а если надо принять контрабандный груз, то и ночью. Но Дьедонна? Мадам Адоль, хмыкнув, сказала, что ее супруга мучает ревматизм, - ссылаясь на ноющее плечо, он помогает ей еще меньше обычного и при этом еще капризничает - не желает, видите ли, чтобы жена его полечила. А ведь у Перрин остались от матери рецепты самых надежных средств от ревматизма! Элуа немного удивился, что, несмотря на боль, Дьедоннэ все-таки хочет идти на рыбалку, но Адоль ответил, что свежий воздух и солнце сразу облегчат его муки. Однако больше всего Маспи озадачило каменное выражение лица приятеля, когда он предложил порыбачить на пару. "Знаешь, у меня сейчас отвратное настроение... От боли я то и дело на всех ворчу... Заботы - не лучшая тема для разговора..." - и так далее и тому подобное. В конце концов отец Бруно рассердился.
      - Тебе неприятно мое общество, Дьедоннэ? - закричал он. - Тогда скажи сразу - по крайней мере это будет честно!
      Адоль стал возражать, но без особого убеждения в голосе, и его поведение настолько заинтриговало Элуа, что тот решил, плюнув на самолюбие, все-таки навязаться в спутники.
      - Да ну же! - заметил он, хватая Адоля за больную руку. - Прекрати валять дурака и пошли ловить рыбу!
      Уходя, Маспи спросил, как поживает Пэмпреннета.
      - Она в больнице, - сухо ответила мать девушки.
      - В больнице? Господи помилуй! Пэмпреннета больна?
      Перрин пожала мощными плечами.
      - Да, больна, мой бедный Элуа, но совсем не так, как вы подумали. Мадемуазель влюблена! Мне, родной матери, никогда не удавалось поднять ее раньше восьми часов, но сегодня еще не успело и рассвести, как Пэмпренетта устроила в доме настоящий цирк. И чего ради, спрашивается? Да чтобы бежать к больнице и встретить своего Бруно!
      Элуа с облегчением вздохнул.
      - Ну, так оно лучше! А то вы меня чуть не напугали, Перрин!
      - Сами знаете, Маспи, как я вас уважаю, но, по правде говоря, меня просто изводят эти шуры-муры между моей Пэмпренеттой и вашим Бруно...
      Мужу Селестины очень не нравились такого рода замечания. Он тихонько отодвинул Дьедоннэ, который, видимо передумав, теперь жаждал побыстрее увести приятеля на рыбалку.
      - Минутку, Адоль!.. Что вы хотели этим сказать, мадам Перрин?
      - Что Бруно - не самая подходящая пара для моей дочки!
      - Я тоже так думаю, но, раз дети любят друг друга, не стану проявлять чрезмерную разборчивость.
      - Что? Еще того не легче! Можно подумать, это вы делаете нам милость! А по-моему, так моя Пэмпренетта стоит десяти таких, как ваш парень!
      - Десяти?
      - И даже ста!
      Элуа долго смотрел на старую подругу.
      - Вот что, мадам Адоль, только память о слишком давнем знакомстве мешает мне высказать в лицо все, что я о вас думаю, и призвать к большему смирению!
      - Да за кого ж вы себя принимаете, хотела б я знать?
      - За человека, которого всегда уважали, мадам Адоль, чего, как ни печально, не могу сказать о вас!
      - Осторожнее, Элуа!.. Я терпелива, но всему есть предел! И, что бы вы там ни говорили, а ваш сын все-таки легавый!
      - Ну и что?
      Спокойный вопрос Маспи слишком смахивал на вызов, и Перрин вдруг растерялась.
      - Ну, легавый - он и есть легавый, - тупо повторила она.
      - Бруно - полицейский? Верно. Но имейте в виду: не какой-нибудь там завалящий. Представьте себе, я недавно разговаривал с комиссаром Мурато, и он по-приятельски...
      - По-приятельски???
      - Совершенно точно, и даже по-дружески признался, что просто и не знает, как выкручивался бы без Бруно...
      - И по-вашему, это нормально? Да разве хорошо, когда старший сын семейства, где...
      - Я не позволю вам судить о моей семье!
      - Так я ж - не от большой радости! Но коли этой дурище Пэмпренетте втемяшилось туда войти...
      - Это - если я ее приму!
      - И вы бы отвергли мою единственную дочь? Да при виде ее все рыдают от восторга! А парни так и падают на колени, когда она идет по Канебьер, вот так!
      - И тем не менее Пэмпренетта - всего-навсего мелкая воровка!
      - Мелкая? Несчастный! Да она все свое приданое стянула на набережных!
      - Вот именно, мадам Адоль, вот именно! И я далеко не уверен, что как раз о такой супруге должен мечтать полицейский инспектор с блестящим будущим!
      - Элуа, вы меня хорошо знаете! Если вы запретите сыну жениться на моей девочке, она покончит с собой, и это так же верно, как то, что я жива! А коли Пэмпренетта наложит на себя руки, клянусь Матерью Божьей, я пойду на Лонг-де-Капюсэн и учиню там резню! А ты, Дьедоннэ, молча позволяешь оскорблять свою дочь?
      - Я иду на рыбалку.
      - Он идет на рыбалку! Слыхали? Меня обливают грязью, попирают ногами Пэмпренетту, а он, видите ли, идет рыбку ловить! Господи, да когда ж ты сделаешь меня вдовой?
      Эта мольба, по-видимому, нисколько не взволновала Адоля, он только постарался убедить Маспи поскорее отправиться в порт.
      И они пошли бок о бок к моторной лодке Дьедоннэ. По дороге Адоль лишь пробормотал себе под нос:
      - Перрин - славная женщина, что верно, то верно... но иногда с ней чертовски тяжело... чертовски...
      А потом приятели ловили рыбу.
      Время от времени Элуа, украдкой наблюдая за Дьедоннэ, замечал, как подергивается его лицо. Адоль, вне всяких сомнений, сильно страдал, а Великий Маспи терпеть не мог смотреть на чужие страдания.
      - Эй, Дьедоннэ, может, перекусим?
      - Если хочешь...
      - Я проголодался как волк!
      Элуа достал пакет с едой, приготовленный его другом, разложил припасы на скамье и протянул Адолю колбасу. Тот покачал головой.
      - Я совсем не хочу есть... только пить...
      - Так ты серьезно болен, Дьедоннэ?
      - Эта проклятая рука...
      - Тебе бы надо сходить к врачу.
      Пока Адоль утолял мучившую его жажду, Элуа спокойно жевал с видом человека, для которого всякая трапеза - священный ритуал, не терпящий никакой спешки.
      - Слушай, Дьедоннэ, а тебе не интересно знать, зачем я пошел с тобой сегодня?
      - Зачем?
      - Чтобы поговорить!
      - А-а-а...
      - Вчера вечером Селестина наговорила мне кучу престранных вещей...
      И Великий Маспи подробно изложил приятелю мнение своей супруги об их общих заблуждениях.
      - Селестина не шибко, умна, - заключил он, - но здравого смысла у нее не отнять... Как, по-твоему, она права, Дьедоннэ, и мы с самого начала здорово промахнулись? Эй, Дьедоннэ, я с тобой разговариваю!
      Адоль с видимым трудом вернулся к действительности.
      - Я... прости... пожалуйста... но... но...
      Элуа сразу встревожился.
      - Да что с тобой, Дьедоннэ? Надеюсь, ты не хлопнешься в обморок?
      - Ка... кажется, да...
      Элуа едва успел перескочить через разделявшую их скамью и подхватить Адоля на руки.
      - Господи Боже! Невероятно, чтобы ревматизм причинял такие муки!
      Он похлопал приятеля по щекам.
      - Эй, Адоль, встряхнись! Сейчас мы вернемся, и ты ляжешь в постель... а я сбегаю за врачом... если тебе совсем худо, он сделает какой-нибудь укол...
      И тут он заметил струйку крови, стекавшую по тыльной стороне руки Дьедоннэ, оставляя за собой черно-красный след. Маспи на мгновение остолбенел, потом, перевернув по-прежнему бесчувственного Дьедоннэ, снял с него пиджак. Резким движением он оторвал рукав рубашки и при виде грязной повязки, стягивающей руку Адоля, в ужасе замер.
      - Хорошенький ревматизм...
      Маспи размотал бинт, и его чуть не стошнило. От раны исходил такой тяжкий дух, что ошибиться было невозможно: уже началась гангрена... За долгую жизнь Маспи не раз видел тех, кто побывал в перестрелке, и отлично знал, как выглядят пулевые ранения... Итак, Адолю прострелили руку... Элуа вернулся на свою скамейку и, наблюдая за раненым, мало-помалу прозревал чудовищную истину. Дьедоннэ... бедняга Дьедоннэ, с которым давно никто не считался... его лишь жалели... Дьедоннэ, вечно сидевший под каблуком у жены... Весь привычный Маспи мир вдруг разлетелся вдребезги. Как будто вместе с повязкой на руке старого друга он сорвал покрывало, с давних пор скрывавшее от него правду... Селестина была права... а вместе с ней - и Бруно... и Фелиси... Адоль заставил его сделать два одинаково тяжких открытия: во-первых, он, Великий Маспи, загубил собственную жизнь, а во-вторых, его лучший друг оказался последним мерзавцем. И Элуа даже не знал, за что больше сердиться на Дьедоннэ.
      Жгучее полуденное солнце привело Адоля в чувство. Сообразив, что произошло, он инстинктивно прикрыл рану рукой, словно еще надеялся спрятать ее от Элуа.
      - Брось, Дьедоннэ... нет смысла...
      Постанывая и отдуваясь, муж Перрин с трудом взгромоздился на скамейку. Смотреть в глаза Маспи он не осмеливался.
      - Странный ревматизм, а?
      - Это... это несчастный случай...
      - Ага, я и так уже догадался, что не ты сам влепил себе в лапу пулю развлечения ради! Так кто это сделал, Дьедоннэ?
      - Не знаю...
      - Еще как знаешь! Да и я могу назвать тебе имя: Бруно Маспи! И он стрелял уже почти в отключке, в тот день, когда ты, сволочь этакая, пытался его убить! Да-да, ты хотел прикончить моего сына, подлец!
      Понимая, что отнекиваться бесполезно, Адоль совсем сник.
      - Мне пришлось...
      - Потому что ты убил Дораду?
      - Да.
      - Боялся, как бы она не заговорила?
      - Да.
      - И по этой же причине пырнул ножом Пишранда?
      - Да.
      - Просто не верится... ты - и вдруг все эти убийства...
      - Я не виноват... так получилось...
      - Выкладывай!
      - Перрин послала меня встречать один из наших баркасов. Он возвращался из Генуи... Капитан честно сказал, что взял на борт пассажира... и его, похоже, разыскивает итальянская полиция... Я пришел в бешенство, потому как всегда был против таких перевозок - от них одни неприятности... Ну а потом я пошел домой... Вдруг вижу, на Монтэ-дэз-Аккуль какой-то парень стоит, прислонившись к стене и, видать, едва держится на ногах. Ты ведь меня знаешь, Элуа? Я слишком жалостлив... Ну и подошел. Оказалось, итальянец. Он спросил меня, не знаю ли я Богача Фонтана. Представляешь, как мне стало любопытно? Короче, через несколько минут я уже понял, что передо мной мой подпольный пассажир, и назвался Фонтаном. Я отвел парня к себе, вернее, в маленькую контору за домом - там раньше была прачечная... и там... о Господи!.. макарони снял пояс и сунул мне под нос такую кучу драгоценностей, что я чуть не ослеп от их блеска! Целое состояние... Элуа, целое состояние... около миллиона франков... И я мог бы начать жизнь заново...
      - С Эммой Сигулес?
      - Да... у нас с Перрин уже давно ничего нет... Я знал, что Пэмпренетта вот-вот выйдет замуж и уйдет из дому... и сказал себе, что в Америке смог бы стать человеком, а не прозябать, как тут, в Марселе... Потом я отвел Ланчано на липовый склад товаров - якобы спрятать от полиции... Там я его и убил, а труп бросил в воду... Ну а драгоценности припрятал...
      - Где?
      - Да там же, в бывшей прачечной, в старом котле... Наутро я все объяснил Эмме... Но этой дуре непременно понадобилось лезть на глаза Пишранду... Поняв, что за ней следят, Дорада предупредила меня... Остальное ты знаешь... Когда я избавился от Пишранда, девчонка струсила. Я понял, что она меня выдаст... Вот и пришлось убить... хотя я очень любил Дораду...
      - А Бруно?
      - Он хотел отомстить за своего друга Пишранда... И я понимал, что рано или поздно парень до меня доберется - он ведь не из тех, кто бросает дело на полпути... Но я рад, что не убил Бруно, Элуа...
      - Не по своей воле ты оставил его в живых, подонок!
      Адоль поднял голову, и Великий Масли увидел залитое слезами лицо.
      - Помоги мне выпутаться, Элуа... только ты один можешь...
      - Послушай меня, Дьедоннэ: Перрин не заслужила мужа-убийцы, Пэмпренетта выходит замуж за Бруно, а я не хочу, чтобы в мою семью вошла дочь человека, запятнанного кровью...
      - Так ты считаешь, я должен уйти?
      - Да, ты уйдешь, Дьедоннэ.
      - Куда?
      - Это уж мое дело.
      - С драгоценностями?
      - Без.
      - Ты хочешь меня ограбить?
      - Нет, на этих побрякушках чересчур много крови, Дьедоннэ.
      - Но на что же я тогда стану жить?
      - Там, куда ты отправляешься, такие вопросы уже никого не волнуют.
      - Я не понимаю...
      Элуа подобрался, напряг все мускулы и нанес в подбородок Адолю самый сокрушительный удар из всех, что ему когда-либо приходилось раздавать в жизни. Дьедоннэ буквально взмыл над лодкой и без чувств плюхнулся в воду. Маспи наблюдал, как он камнем идет на дно, потом быстро включил мотор, чтобы, когда тело обреченного всплывет на поверхность, оказаться подальше отсюда.
      * * *
      Смертельно бледная Перрин, окаменев на стуле, слушала рассказ Маспи о гибели мужа.
      - Он мне все выложил, бедняга... Имея столько покойников на совести, Дьедоннэ просто не мог больше жить... да еще эта рана на руке... там уже все начало гнить... Несчастный так быстро прыгнул за борт, что я даже шевельнуться не успел!
      - И вы не пытались...
      - Нет.
      - А я-то считала вас его другом!
      - То-то и оно, Перрин... Я вовсе не хотел, чтобы однажды утром Дьедоннэ повели на гильотину... И каким бы это стало бесчестием для вас... для Пэмпренетты... По-моему, я поступил правильно, Перрин...
      - Я тоже так думаю, - немного поколебавшись, ответила она.
      - Пусть все думают, что мы вернулись вместе, вы предложили нам перекусить... потом я пошел домой, а Дьедоннэ снова куда-то понесло... А в полицию заявите послезавтра.
      - Послезавтра...
      - Может, его найдут, а может - и нет.
      - Но как же драгоценности?
      - Я сделаю так, что полиция найдет их не у вас дома, а совсем в другом месте... Не падайте духом, Перрин... у каждого в жизни бывают трудные минуты... Дьедоннэ просто бес попутал... А вы теперь переберетесь к нам, и заживем одной семьей...
      - Элуа... насчет этой девки... Эммы... он что, и вправду хотел уехать с ней?
      - Забудьте об этом, Перрин... Мертвым надо прощать... всем мертвым...
      Она упрямо покачала головой.
      - Нет, никогда я ему не прощу, что хотел меня бросить!
      Маспи спускался вниз по Монтэ-дель-Аккуль, раздумывая, что каждому дается печаль по его мерке. Перрин, несомненно, огорчило, что ее муж оказался убийцей и грабителем, но по-настоящему потрясла только его измена... Несчастная!
      * * *
      По правде говоря, когда Перрин сообщила об исчезновении мужа, никто особенно не рвался разыскивать Дьедоннэ Адоля. Ее заверили, что проведут расследование и обо всем сообщат, а потом вежливо выпроводили. И память о Дьедоннэ погрузилась в лавину бумаг еще надежнее, чем его тело - в воды Средиземного моря.
      Больше всего забот эта история доставила опять-таки Великому Маспи. Снимать пояс с драгоценностями итальянца он не решался и с каждым часом все тревожнее обдумывал проблему, как принести все это в полицию, не навлекая на себя подозрений в убийстве Ланчано. Не говоря уж о том, что, если его вдруг арестуют под тем или иным предлогом и обнаружат пояс, на будущем можно ставить крест.
      Спасение неожиданно явилось к Элуа в образе Тони Салисето. С тех пор как исчезли его подручные, корсиканец маялся, как грешная душа. Ему так хотелось кому-то выплакаться, что обрадовала даже встреча с Маспи. Каид предложил ему выпить. И вот, когда Тони стал вспоминать Боканьяно, Элуа вдруг посетило озарение.
      - Славный был малый этот Луи... и преданный... верный как пес... Эх, и зачем твой папаша прихватил с собой ружье?.. Надо ж было пристрелить моего единственного друга... Заметь, я на старика не в обиде, но все же... Разве это достойная смерть для Луи? Он заслуживал лучшего...
      - Гильотины?
      - Не шути над мертвыми, Маспи! Это не принесет тебе счастья!
      - Боканьяно жил вместе с тобой?
      - Нет... снимал комнату на улице Мариньян, в доме двести пятьдесят четыре... Но вообще-то ходил туда не часто... Так, пристанище, где можно отдохнуть часок-другой...
      - А родственники у него есть?
      - Нет... по сути дела, я был его единственным родичем...
      * * *
      Хозяйка дома, у которой снимал комнату Боканьяно, встретила Великого Маспи не слишком любезно.
      - Вы ему родня?
      - Да, двоюродный брат, приехал прямиком из Аяччо. Луи заплатил вам за комнату?
      - Да, до следующей недели, так что вам надо бы забрать оттуда барахло...
      Элуа вытащил несколько тысячефранковых банкнот.
      - Это вам за беспокойство.
      Домовладелица тут же заулыбалась и рассыпалась в благодарностях.
      - Ах, как приятно встретить понимающего человека...
      - Вы позволите мне заглянуть в комнату? Очень хочется взглянуть, как жил мой бедняга кузен...
      Женщина хотела проводить Элуа, но он вежливо отказался, скорчив печальную мину.
      - Нет, мне надо побыть одному и собраться с мыслями... мы ведь вместе росли...
      Хозяйка отступила, растроганная видимым волнением гостя.
      - Я... я понимаю вас. Простите...
      Маспи недолго пробыл в комнате корсиканца. Вниз он вернулся с легкой душой, но напустил на себя скорбную задумчивость человека, которому только что довелось размышлять о смерти и бренности человеческого существования.
      - Бедный Луи... - вздохнул он. - В глубине души он был не таким уж дурным...
      Чужое волнение заразительно, и женщина охотно согласилась:
      - О да, несомненно!
      - Стоит поглядеть на вас, мадам, и послушать - сразу ясно, что вы хорошо знаете жизнь...
      Она попыталась гордо выставить вперед то, что и в лучшие времена не отличалось пышностью, и глубоко вздохнула, показывая всю меру своей усталости от вечных столкновений с самыми разнообразными проявлениями порока.
      - Что верно - то верно... Мало кто столько всего повидал...
      - Вряд ли я открою вам секрет, сказав, что мой несчастный кузен имел довольно своеобразные представления о том, что мы с вами называем порядочностью?
      Женщина стыдливо потупила глаза.
      - Да, я я впрямь кое-что слышала... И потом, хак он умер? Разве это достойная смерть для приличного человека, а?
      - Увы!.. К несчастью, я на государственной службе... И мне бы очень не хотелось, чтобы кто-то проведал о моем родстве с Луи Боканьяно... на работе таких вещей не любят... Поэтому, если сюда придет полиция, очень прошу вас, сделайте такую любезность - не говорите им, что я сюда заглядывал. Хорошо?
      Несколько новых банкнот окончательно усыпили возможные сомнения хозяйки. Провожая Маспи, она поклялась всеми своими предками, а также обитателями небесной тверди, что скорее позволит разрубить себя на кусочки, чем причинит хоть малейшие неприятности такому любезному и щедрому господину.
      * * *
      Возвращаясь на улицу Лонг-дэ-Капюсэн, Элуа был очень доволен собой: теперь, избавившись от изрядной тяжести как в прямом, так и в переносном смысле слова, он явно повеселел. Но дома Великий Маспи застал Пэмпренетту. Селестина утешала ее, как могла. Не успел муж закрыть за собой дверь, мадам Маспи крикнула:
      - Дьедоннэ исчез!
      Элуа с непроницаемым видом человека, давно привыкшего к любым передрягам, стал расспрашивать о подробностях, а потом тоже постарался облегчить горе Пэмпренетты, уверив, что ее отец достаточно стар и хорошо знает, что делает. Наконец пришел Бруно. Он сразу понял, что лучший способ отвлечь девушку от печальных мыслей - обнять ее покрепче. Селестина приготовила всем аперитив, и Великий Маспи, воспользовавшись небольшой паузой в разговоре, небрежно бросил:
      - А как насчет всех этих убийств? Вы там у себя в полиции уже разобрались, что к чему?
      Бруно с довольно жалким видом пришлось признаться, что, как и его коллега Ратьер, он по-прежнему топчется на месте. И это, разумеется, сильно влияет на настроение дивизионного комиссара...
      - Ну, я-то не полицейский, и все же... - не глядя на сына, заметил Элуа.
      - Все же - что?
      - По-моему, вы... как бы это сказать?.. Короче, ищете не там, где надо.
      - А ты мог бы предложить что-нибудь получше?
      - Я? Да откуда ж мне что-либо знать об этом грязном деле? Тем не менее у меня есть свои догадки, и на вашем месте... ну, да вам, профессионалам, виднее...
      - Нет, ты все-таки скажи!
      - Хочешь - верь, а хочешь - не верь, малыш, но я не сомневаюсь, что убийцу надо искать в окружении Салисето!
      - Боканьяно мертв, а Бастелика - в тюрьме.
      - Бастелику вы сцапали первым, а вот Луи дедушка пристрелил через много дней после убийства итальянца...
      - Но мы же обыскали все его вещи!
      - Знаешь, Бруно, у таких, как эта парочка, наверняка должны быть надежные норы по всему Марселю... Кстати, не далее как вчера я встретил Тони... Он все никак не может переварить смерть Боканьяно... Так вот, в разговоре он сказал мне, что Луи снимал комнату на улице Мариньян, в доме двести пятьдесят четыре... А я даже и не подозревал об этом!
      - И мы тоже! - удивленно воскликнул Бруно.
      Элуа вновь чувствовал себя Великим Маспи, поэтому он лишь чуть насмешливо улыбнулся сыну.
      - Кто бы мог подумать?
      Вечером, ложась спать, Маспи представлял себе, какую физиономию скорчит Салисето, узнав, что его ближайший помощник припрятал целое состояние и после смерти Луи он мог бы безбедно жить на эти деньги, причем никто бы никогда не докопался до правды. Есть с чего навеки потерять покой. Великолепная месть за пощечину... И в эту ночь Элуа уснул с легким сердцем и спокойной совестью.
      * * *
      Ни разу за все время службы в полиции дивизионный комиссар Мурато не испытывал такого изумления, как в тот момент, когда инспектор Бруно Маспи высыпал ему на стол целый поток сверкающих драгоценностей. Он долго рассматривал украшения, потом вскинул глаза и недоуменно пробормотал:
      - Это они?
      - Да, шеф... Драгоценности Томазо Ланчано!
      - Ну и ну! И где ж ты их нашел?
      - В комнате, которую Луи Боканьяно снимал на улице Мариньян.
      - Но тогда... значит... это он убийца?
      - Вне всякого сомнения!
      - Вы мне подробно объясните, каким образом добились такого успеха, мой юный друг, но в первую очередь я хочу сказать, что горжусь вами, как гордился бы Пишранд... А ваш дедушка Сезар, ненароком подстрелив Боканьяно, сам того не ведая, отомстил за нашего друга и, кроме того, избавил государство от затрат на судебный процесс и прочее... Семейство Маспи, надо отдать ему должное, заслуживает величайших похвал!
      Как и предполагал Элуа, Тони Салисето, узнав, что полиция нашла драгоценности итальянца в комнате Луи Боканьяно, от огорчения слег в постель. Там Корсиканца и арестовали, ибо комиссар Мурато предъявил ему обвинение в соучастии с покойным приятелем. Выбрав меньшее из двух зол, Тони признал, что это он организовал экспедицию в ювелирную лавку на улице Паради, и присоединился к Бастелике и Ипполиту Доло в Бомэтт.
      * * *
      Селестина сияла, как наседка, которой наконец удалось собрать вместе всех цыплят и старого петуха - мужа. Бруно рассказывал родителям о том, как блестяще он разрешил загадку, так долго мучившую лучших ищеек департамента. Молодой человек обнимал Пэмпренетту, а дедушка и бабушка так и пожирали его глазами, и Селестина с веселым удивлением подумала, что, похоже, старики гордятся Бруно. Фелиси, блаженно улыбаясь, очевидно, витала где-то очень далеко от улицы Лонг-дэ-Капюсэн. Элуа делал вид, будто слушает рассказ сына, но не придает ему особого значения. И мать семейства решила, что, наверное, ее супруг немного ревнует к славе сына.
      Но самое главное Бруно приберег под конец.
      - Дивизионный намекнул, что такой успех принесет мне немалые выгоды... в смысле продвижения по службе, конечно... Нет, честное слово, вы ни за что не угадаете!.. Так вот, комиссар считает, что, ухлопав такого ужасного бандита, как Боканьяно, пусть даже случайно, наш дедуля оказал правосудию огромную услугу! Так что он у нас просто герой!
      Старик тут же заважничал.
      - Я вам не хотел говорить... но вообще-то я прикончил того корсиканца не то чтоб совсем дуриком, - гордо заметил он. - Я даже думаю, что спустил курок с некоторым знанием дела...
      Элуа с трудом терпел, что его обошли почестями, хотя без него из этой истории ровно ничего хорошего не получилось бы, и наконец не выдержал:
      - Да ну же, дед, не болтай чепухи!
      Сезар очень плохо принял замечание сына. Он встал и, выпрямившись, объявил всему семейству:
      - Какое несчастье быть героем и при этом выслушивать от родного сына всякие пакости! Фу! Я иду спать.
      - Без ужина?
      Дед секунду колебался, но самолюбие взяло верх.
      - Да, я не стану есть!
      И тут уж всем стало ясно, что старик не на шутку разобижен. Только Фелиси, погрузившись в блаженные грезы, ничего не замечала. Решив немного разрядить атмосферу, Селестина подошла к мужу и обняла его за плечи.
      - Да ну же, Элуа! Почему ты не хочешь честно сказать, что гордишься сыном?
      - Не могу гордиться легавым, Титин!*
      ______________
      * Уменьшительное от имени Селестина. - Примеч. перев.
      - Даже если он самый лучший из всех?
      Слова жены, видно, тронули Элуа.
      - Разумеется, это несколько меняет дело...
      Но Селестина довольно неловко продолжала настаивать:
      - Бруно теперь не позор, а гордость нашей семьи!
      Элуа тут же ощетинился:
      - А кто тогда, по-твоему, я?
      - Ты? Ты - Великий Маспи!
      И это было сказано с такой нежностью в голосе, с такой любовью, что Элуа оттаял. А поскольку он и вправду чувствовал себя великим, то лишь коротко заметил:
      - Это верно.
      Селестина, Пэмпренетта, Бруно и бабушка расцеловали главу семейства, и Маспи, стараясь скрыть, как он растроган, заявил:
      - У каждой семьи есть какая-нибудь тайна... все что-нибудь скрывают... Вот мы и не станем особенно распространяться, что мой сын - полицейский. И благодаря покровительству Матери Божьей в какой-то мере это даже немного лестно... если принять в расчет обстоятельства... Скажем, это просто случайность, и ничего подобного никогда больше не повторится... Пэмпренетта, поклянись мне, что твои дети никогда не пойдут работать в полицию!
      Но девушка не успела найти подходящий ответ, потому что Фелиси вдруг опустилась на колени рядом с отцом. Щеки ее горели, глаза сверкали.
      - Папа, я должна кое-что тебе сказать...
      - Что именно, моя голубка?
      - Я хочу выйти замуж...
      - Ну? И ты тоже?.. А ты об этом не догадывалась, Селестина?
      - Немного...
      - Ага, понятно! Женские секреты и шушуканья, а? И как зовут того, кто надеется украсть у меня дочь?
      - Жером...
      - А чем он занимается в жизни, сей молодой человек, которого ты называешь просто по имени?
      - Он полицейский инспектор, папа.
      Селестина вовремя успела оторвать пуговицу на воротнике Элуа, иначе Великого Маспи наверняка хватил бы удар.