- Ты чего? Так рано...
      - Соскучилась,- ответила Лиза.- Ты ел?
      - Не, чаек вот, с похмелья.
      - С похмелья,- осуждающе проговорила Лиза.- Давай поедим. Я обедать пришла.
      Она поставила на плитку борщ и сковороду для яичницы, вчерашнюю рыбу из холодильника достала.
      - Рассказывай, рассказывай,- попросила она, накрывая на стол.- Я же измучилась и ночью, и сегодня.
      - Чего рассказывать... Да,- встревоженно спросил Сашка,- ты отцу не говорила?
      - Не видела я отца. А вот мастеру пришлось врать. Думаешь, хорошо? пожаловалась Лиза.- Ты бы не вылеживался, а пошел и все сделал.- И тут она опомнилась: - Так я же не знаю ничего. Что произошло? Почему ты не на заводе? Ты можешь толком рассказать?
      - Я же говорил,- недовольно морщась, произнес Сашка. Сегодня с утра он растерял вчерашнюю уверенность. Но отступать было поздно.- Я ж тебе говорил...- он покряхтел, пожаловался: - Голова болит. У нас нет ничего, а? Прямо трескается.
      Лиза молча борщ поставила, рыбу, яичницу и теперь уже твердо попросила:
      - Рассказывай, мне некогда.
      - В общем, так. С завода я ухожу. Буду играть в оркестре, в ресторане "Центральный". Вчера уже договорился и заявление написал. Надо сегодня трудовую книжку забрать и все оформить.
      Сашка не стал говорить, что придется ему петь с оркестром. Кто-кто, а она знает цену его вокальным данным, да и не собирался он все время глотку драть, найдется ему инструмент.
      - Понятно,- сказала Лиза и принялась за обед.
      - Тебе не по нутру?
      - Честно говоря, нет,- ответила Лиза.
      - А почему? Ну, отец - ладно. Как только он узнает, он такую речуху закатит. Променял, дескать, высокое звание рабочего на... Но отец - старый человек. Ему толкуй не толкуй, не поймет. Ну а ты, ты тоже считаешь, что работать в ресторане - позор?
      - Нет... почему же...
      - Да я по тону слышу, что ты не в восторге. А вот почему? - похмельная боль у Сашки прошла, и голова прояснилась.- Скажи - почему? Значит, на заводе, у станка можно и нужно быть. На опостылевшей работе. А в оркестре, пусть ресторанном, играть постыдно? Да я ведь люблю играть! Мне нравится!
      - Чего ты злишься? - спокойно спросила Лиза.
      - А как не злиться? Почему обязательно - "кабак" и обязательно "лабухи"? Ведь люди отдыхать туда идут, потанцевать, послушать. Почему это плохо? Почему плохо, если они придут и им оркестр понравится? Они хорошо отдохнут. Захотят еще прийти. Это плохо, да?
      - Я прошу тебя, не злись,- ответила Лиза.- Я ж ничего пока не сказала.
      - Вот именно. Сидишь, молчишь и глядишь на меня как на черта какого...
      - Не придумывай, я сижу и ем. Мне надо пообедать и идти на работу. А тебя я спрошу: вот ты вчера уже играл?
      - Немного.
      - Хорошенькое немного, если домой еле дошел. Я тебя таким не видела. Это что, производст-венная необходимость? Так каждый день будет?
      - Ты что... Это мы встретились, с Жекой, давно не виделись. Ну, и новую работу обмыли.
      - Я тебя прошу, пойди на заводе объясни все. Чтобы мне не врать. А зачем это: бросил, плюнул и до свидания? Нехорошо.
      - Ладно, ладно, схожу и сделаю. Но ты... Вот я тебе все рассказал, все объяснил,- ты довольна или нет? Верно я делаю?.. А то ты так, сквозь зубы процедила...
      - Я тебя прошу, ты сам еще подумай. Сходи еще раз, поговори. Кто там работает? Как? Погоди. Не злись. Я ведь хочу, чтобы все было хорошо. Понимаешь? Будет тебе хорошо - слава богу. Еще раз прошу, Саша. Пойди и все хорошенько разузнай. Обещаешь? И на завод обязатель-но,- говорила она уже на ходу.- Мне неприятно. Отец узнает. Я прошу тебя.
      - Ладно, ладно,- повторил Сашка.
      Когда щелкнул замок входной двери и в квартире установилась тишина, он вздохнул облегченно и подумал, что женитьба - не очень большая радость.
      6
      У Ивана Лукича день выдался суетный: энергоцех да отдел главного механика, потом к снабженцам и снова к главному энергетику - так и катилось. И лишь вечером, в конце смены, появился он в цехе. Сходил в свой отдел, к начальнику заглянул. Тот встретил его улыбкой:
      - Подписал я твоему...
      - Чего? Кому? - не понял Лукич.
      - Сыну твоему... заявление...
      - Какое еще заявление? - шепотом проговорил Лукич.
      Начальник цеха растерялся.
      - Как какое... Я думал, ты знаешь... По собственному, увольнение. Он просил срочно. Место могут занять. Я думал... Ты сядь, Лукич, сядь. Водички выпей,- проговорил он, пугаясь.
      Лукич как-то странно глядел, остекленело, и воздух ртом ловил.
      - Садись, садись...
      Лукич минуту-другую приходил в себя, потом закурил, поднялся и вышел. Мимо секретарши прошагал ровно, у двери покачнулся, но справился. А лицо было серым.
      Секретарит заглянула к начальнику, спросила:
      - Что с Лукичом?
      Начальник ответил не сразу. Повздыхал, головой покрутил, потом выдохнул:
      - Сын... Сынуля...
      А Лукичу, на пути его к дому, не думалось ни о чем. Шел - словно плыл по тяжелой воде, раздвигая ее. Шел и шел. Думалось о завтрашних заботах, заводских, о жене, о дочери. А о Сашке - нет. Словно отрезало.
      Домой он не зашел, а пристроился во дворе, у второго подъезда. Здесь яблоня росла. Саженая давно и неизвестно кем, она была уродлива и корява, потому что из года в год тяжко приходилось ей, когда ребятишки до срока обдирали зеленые, с горчинкой, но единственные в округе яблоки. В глухом каменном мешке двора, в долгом летнем пекле яблоня недужила и еле дышала, зимой да осенью на нее, корявую, и вовсе не смотрели, зато в короткий весенний час она из года в год щедро цвела, украшая двор. И глядеть, и посидеть возле нее приходили издалека.
      Под яблоней Лукич сел и сидел. И странное дело...
      В шумном дворе, среди ребятни искал Лукич взглядом маленького Сашку: чернявого, звонко-голосого, чуть косолапого. Глядел на ребят, и все казалось: вот сейчас он, сейчас подбежит... Маленький, ласковый, к отцу подбежит и уткнется темной головкой в колени... Прошлого не вернуть, а так хотелось туда, хоть на единый сегодняшний вечер. Отдохнуть сердцем.
      Наваливался сон. Туманилась голова. Зевота раз за разом досаждала, и сохло во рту. Домой хотелось, домой, но подняться Лукич не мог.
      Его увезли в больницу прямо от яблони.
      Потом яблоня отцвела, зеленую пресную завязь уже обирала ребятня, а Лукич все не возвращался.
      Роза и Леночка бывали у него каждый день. Лиза ходила часто, Сашка реже, чтобы меньше отца волновать. Тем более что с поры, когда Иван Лукич оклемался, встречи их редко кончались добром. Лукич одно и то же говорил: "Бросай этот кабак. Берись за ум..." И еще много было слов, но все на один мотив. Сашка поначалу терпел, потом стал огрызаться и ходил вовсе редко, отца жалея. А Лукич все время звал его.
      Нынешний день Сашка наконец решился пойти в больницу вместе с женой. Они собрали гостинцев и пешком шли недолгий путь.
      - Ты молчи, ты слушай и молчи,- говорила Лиза.- Ты же можешь потерпеть?
      - Могу, могу,- вздыхал Сашка.- Тут не поймешь: будешь молчать, он скажет: чего молчишь?
      - А ты согласись, скажи: мол, подумаю... Все ж больной человек, его жалеть надо.
      Недалеко от больницы, в тени деревьев, меж домов, стояло небольшое кафе со столиками на воле. И Сашка передумал.
      - Ты иди к отцу,- сказал он жене,- а я здесь пива попью. А то мы с ним опять поругаемся. Иди, иди... Скажешь, на репетиции.
      Вокруг был народ, и Лиза не хотела говорить лишнего, лишь попросила:
      - Пойдем, Саша.
      - Иди, иди. Нечего меня испепелять.
      Он сел за столик, пиво потягивал, курил. Сейчас отец его ругает, Лиза поддакивает, что-то обещает. Чего они добиваются, чего хотят? Чтобы он день-деньской сидел возле стрекочущего пресса, подсовывал ему детали? День-деньской, с утра и до вечера. И так целую жизнь? Разве для этого стоило родиться на свет?
      Бесстрашный воробей приземлился на стол и начал клевать оставленные на блюдечке крошки. Он опасливо поглядывал на Сашку, но клевал. Воробей... На воле, на солнце. Легко, считай воровски, свой хлеб добывает. Не сеет, не пашет.
      Засмеявшись, Сашка вспугнул воробья и проводил его взглядом. Ничего, брат, мы поживем.
      Что бы ему ни твердили, что бы ни втолковывали, он твердо знал одно: хотя бы вот за эту неспешность, за спокойную прогулку, когда можно идти, не торопясь, и останавиться, коли душа захочет, посидеть, а завтра утром снова встать, не торопясь, и пойти куда угодно, куда хочется. И не суетиться, не считать минуты, а жить - хотя бы ради этого разве не стоит зубами держаться за нынешнюю работу? И никого не слушать. Что они могут понять в его, пусть даже воробьиной жизни?
      И снова вспомнилась ему давняя весна, где-то за городом, за Волгой. Весна, цветущее дерево над водой и старая женщина на лавочке греется. Захотелось поехать, найти. Конечно, дерево уже отцвело, и, может быть, умерла старая женщина. Но остался покой, тишина, водная гладь, словно рай земной.
      Сесть на той лавочке и замереть под солнцем. И все. И больше ничего не надо.
      Лиза подошла неслышно. И села рядом. Сашка ожидал укоров. Но Лиза молчала, и он не выдержал.
      - Чего там?
      - Все в порядке, передавал тебе привет.
      - Как он?
      - Лучше. Скоро выйдет.
      - Меня ругал?
      - Нет.
      - Так я и поверил.
      - Правда. Он сказал,- улыбнулась Лиза,- что, может быть, ты и прав.
      - Чего, чего? - не поверил Сашка.
      - Сказал, что, может быть, ты - прав. Сказал: выйду, получу по больничному деньги, соберу всех знакомых. Он даже список составил: дядя Саша Попов, Александрины, тетя Шура Макарьева с Леной - это с вашей площадки. Потом Степана Кончукова, дядю Лешу, Валеру с Таней, Ваську Макеева...
      Сашка не понимал.
      - Куда соберет? - перебил он жену.- Сабантуй, что ли, на выздоровление?
      - Соберет и приведет в твой ресторан, тебя слушать, как ты поешь.
      Сашка вскочил.
      - Что? В какой ресторан?
      - В твой.
      - Это ты придумала?! Ты, ты! Отец бы не додумался! Он и не знает, что я пою.
      - Сядь,- сказала Лиза.- Это отец решил. Может, он и прав.
      Она замолчала. Рядом, по тротуару, спешил народ. Катили трамваи, автобусы. Шум и гул городской, уличный.