Борис Екимов
      СИРОТА
      В конце зимы пришла из поселка весть: умерла наша соседка - старая тетка Фрося.
      Человек грешный, не больно я ее жаловал, хотя прожили рядом век. Во-первых, детская память, она ведь крепче взрослой. Время послевоенное. Соседки - сплошь горькие вдовы: тетка Поля да тетка Таня, тетка Паня. У всех трудные заботы. А мы, детвора, мыкаемся туда да сюда. Но сроду со дворов не гнали. Еще и угостят сладкой морковкой, пареной тыквой, хрусткой репкою, а то и пышкой, чаще - картофельной ли, свекольной. "Покушай, мой сынок..."
      Тетка Фрося жила много лучше других. Но к ней во двор попросту не заглянешь. Она будто и не ругливая, но спросит: "Чего тебе?" Сразу чуешь: лучше обойти этот двор.
      И напогляд была она бабой суровой: мужиковатая стать, траченное оспой лицо, большими ногами ступала по земле крепко, враскачку. Как говорится, умела жить. Какие-то люди к ней приезжали, сама часто отлучалась, колеся по своей округе да чужим краям. Торговое ремесло в те годы было прибыльным, но опасным. Оно, что называется, каралось. Но тетка Фрося водила дружбу с женой начальника НКВД, и милиция ей была не страшна.
      В те трудные годы она не голодала, как все. Носила не серый ватник, не юбки из крашеной мешковины, а настоящие платья, даже крепдешиновые, и пальто с каракулевым воротником.
      И мужика себе нашла, прикормила его, оставаясь, конечно, во дворе и доме полноправной хозяйкой. Слово ее - закон.
      Мелькнул было какой-то племянник-сирота. Но тетка Фрося, недолго помыслив, постановила: "Будет шалаться вечерами, по гулянкам шлындать, а ты жди его..." И сирота-племянник пропал.
      Объявилась ненадолго свекровь-старуха. "Гордится сынами... Степан, Кузьма, Микита, Миколай, Тимофей... - передразнивала ее тетка Фрося и от себя добавляла: - Нарожала нищебродов". Старуха исчезла.
      Мужа своего соседка держала в ежовых рукавицах, погоняя "дураком" да "пьяницей". Хотя он вовсе не был ни тем ни другим.
      По молодости он был красив. На старых фотокарточках - лихой моряк. Работал всю жизнь механиком. Выпивал весьма умеренно. С получки - двести грамм да кружку-другую пива. Конечно, под хмельком приходил. Но разве это пьянство? Это сейчас мужики пьют будто перед Страшным судом. А тогда - редко и в меру.
      Так они и жили. Тетка Фрося - всему голова и ум: "Денежка, она завсегда... С деньгами ты - человек... За деньги я чего хошь..."
      Потом даже оказалось, что в доме прописана лишь тетка Фрося, потому что супруг ее "дурак и пьяница, а я все своими руками, это все - мое. А он нехай идет куда хочет...".
      А мне нравился тетки Фроси мужик. Когда он постарел, мы с ним порою беседовали. О житье-бытье, о делах огородных, садовых, о рыбалке, конечно.
      Высокий, костистый, вовсе беззубый, со впалыми щеками, бедовал он в летней кухнешке, но никогда не жаловался. Рассказывал про мышь, которая приходит к его завтраку и не боится. Про умных пауков, какие сети плетут не ошибаясь. Про диких древесных пчел, которые поселились в наличнике дверей, изрешетив его словно соты. Он их не трогал. Садился рядом и глядел на непонятную чужую жизнь. "Тоже ведь все свое... - мне растолковывал. - Порядок. Одни - сторожат, другие - мусор тянут, третьи - харчи несут. Премудрые..."
      Мне нравилось это наивное удивление чужой непонятной жизнью. Я сам такой.
      Зимою сосед мой рыбачил со льда: жерлицами - на щук, мормышкой - на окуня, "пулькой" - на судака. Летом - огород. Он - большой. Много земли. Тетка Фрося в свое время отхватывала у соседей, там и здесь. Даже в суд подавала за эти клочки.
      Так что огород просторный. Хватало соседу работы. С ранней весны до снега.
      Когда он постарел и стал силу терять, к прежним "дураку" да "пьянице" прибавилось "лодырь" да "обжирала".
      Оставив жену в просторном доме, сосед удалился на жительство в летнюю кухню. Там - печка, кровать да стол.
      А потом началось вовсе горькое. Сосед стал терять память. Как-то приехал я зимой, зашел в кухню, где жил старик, а там - тетка Фрося. Сидит возле печки, растапливая ее, объясняет мне:
      - Говорит, забыл, как надо печку топить. Как дитё... Вот топлю ему.
      Я поглядел на растерянного соседа, на тетку Фросю, послушал ее, погоревал и немного порадовался. Ведь недолюбливал я ее. А теперь увидел, что она все понимает. Это - мудрость на склоне лет. Плохо ли, хорошо, но рядом полвека прожили. Теперь дотянут помаленьку, помогая друг дружке.
      Так я думал.
      Но уже через неделю тетка Фрося отправила своего немощного супруга в дурдом. "Сама - больная, за мной бы кто глядел..." - постановила она с прежней твердостью. Там старик прожил недолго. Схоронили.
      Теперь вот и она померла. Господи, упокой...
      Но умирала тоже непросто. Страдала, кроме прочих болезней, повышенным кровяным давлением. Глотала таблетки. Нынешней зимой случился инсульт. Отнялась правая сторона тела: рука и нога. Шевельнуть не может. Плашмя лежит, но головой соображает и языком ворочает.
      Ухаживали за ней наследники: племянник мужа с женой. Воды поднести, лекарство подать, покормить и прочее.
      Уже на другой ли, третий день, помыслив, тетка Фрося спросила:
      - А если я есть не буду, то сколь проживу?
      Ей что-то ответили, успокаивая, но она гнула свое:
      - А если я и воду не буду пить?
      В ответ опять уговоры да успокоенья.
      И тогда, как всегда, слушая лишь себя, тетка Фрося постановила:
      - Не буду ни есть, ни пить. Не троньте меня.
      Она закрыла глаза и больше уже не открывала их, не отзываясь и отвергая всякую помогу.
      Неделю она вроде все слышала, чуяла, но молчала, не открывая глаз и плотнее сжимая пересохшие губы, когда пытались ее хотя бы попоить. Потом впала в забытье до самой кончины.
      Нынче - весна. Птицы с юга летят. Вот-вот и мы тронемся от городского нашего жилья на летованье, в поселок. Там - первая зелень, тишина, покой.
      И снова о тетке Фросе.
      Последнее лето, оставшись вовсе одна, она вдруг вечерами приладилась песни петь.
      Солнце сядет, отступает жара. Тетка Фрося выбирается из дома на крылечко. Посидит, повздыхает, потом начнет:
      Я по батеньке плачу.
      Ой да плачу-горюю...
      Поет она, конечно, лишь для себя. То - громче, то - тише. Порою вовсе слов не разобрать. Но зачем слова? Это - не песни, это - жизнь, далекие дни ее. Такие далекие, что уже и не разглядеть.
      Тетка Фрося на рассказы о жизни своей была скупа. Что-то если и скажет, то ненароком. Знаю, что росла она без отца на хуторе Ерик.
      Ой да плачу-горюю...
      Я по родной сторонке грущу...
      Революция, белые, красные... Долго на Дону полыхало. Пока не выгорело. Где-то там затерялся, пропал родной батенька.
      О себе тетка Фрося говорила скупо. И то лишь под конец жизни. Что-нибудь вспомнит, скажет слово-другое:
      - Жили в коммуне... Кулеш в бригаде давали. По два черпака. Юшка... Пашанина за пашаниной гоняет с дубиной. Через край пьешь. Мамушка меня жалела, свое отдавала...
      Я по мамушке плачу,
      Я по родной горюю...
      Ой да плачу-горюю...
      По родной своей.
      А потом и мать куда-то исчезла. Кажется, в тюрьму посадили. Тяжкие были времена.
      Ой да плачу-горюю...
      Я по родной сторонке грущу.
      Летние вечера долги. Светлые сумерки. По двору топает ежик, шуршит, что-то ищет, потом хрумкает - значит, нашел поживу. Кошка трется о ноги, мурлычет, прощается перед сном. Тишина.
      В соседском дворе, на крылечке, старая женщина негромко поет о жизни своей:
      Я помню тот вечер холодный,
      Когда ты на фронт уходил.
      В шинели солдатской,
      в фуражке военной
      Меня ты домой проводил.
      Это - про войну. Тетка Фрося в войну кашеварила у военных. В наших же краях, вот здесь. Кашеварила, таскала еду прямо в окопы.
      И естественно - дело-то молодое, житейское - конечно, была любовь. Лет ей сколько было? Сейчас - восемьдесят три. Значит, тогда - двадцать шесть. Не молоденькая. Из себя незавидная, на лицо - рябая. Но кто-то голубил. Теперь все иное забылось: страх, кровь, окопная грязь, - все ушло, осталась лишь память любви. Кто он был - лихой старшина или вовсе молоденький, с тонкой шеей солдатик? А может, и тот, и другой...
      К тебе я вернусь, дорогая подруга,
      И нежно тебя обниму.
      Нет, не слезы в ее голосе, а лишь светлая память. Хотя и не вернулся, и не обнял. И надо было жить дальше.
      Вот и жила. Теперь померла. Хотя могла бы, наверное, и протянуть еще. Не захотела. Серьезная баба.
      Человек грешный, я ее недолюбливал. Было за что.
      Но буду помнить последнее лето. Вечера. Тихие песни.
      Ой да зародилася на свет
      Сиротина горькия...
      Наверное, так и есть.