Борис Екимов
      "Отцовский двор спокинул я..."
      рассказы
      ПРОСНЕТСЯ ДЕНЬ...
      Зима. Январь бредет к середине, но день еще прибывает скупо. Восемь часов утра, а в небе луна светит белой ледышкою. В глухой западной стороне - синяя тьма, желтеет и розовеет заря на востоке, поднимая день.
      Снега. До самого Крещенья сыпало и мело. Хату занесло по окна, а глухую стену - вовсе до крыши. Так теплее. Но темно в доме, словно в берлоге.
      Первым, впотьмах, чтобы не тревожить жену и внука, поднимается старый куряка Пономарь. Сунув ноги в сухие высокие валенки и накинув полушубок, он спешит на волю, дымит там, кашляет, глядит погоду.
      Ластится к хозяину кудлатая большая овчарка Найда - последняя сторожиха. Тобика и Жучку - обычных дворовых шавок, заливистых, глупых, - тех волки унесли.
      - Живая? - спрашивает хозяин. - Сторожишь или от волков хоронишься?
      Найда молчит, она зря не лает, не визжит. Подойдет к хозяину, морду поднимет - значит, рада.
      Слава богу, ночью не сыпало и не дуло, снег чистить нет нужды. Руки отваливаются грести его да кидать. Заборы перемело. По двору к сараям, к базам тянутся целые траншеи, широкие и узкие, где какая нужда. Но сегодня - тихо.
      Первый поход из дома для Пономаря - недолгий: покурить, покашлять, поглядеть, все ли в порядке. И снова - под крышу, в тепло.
      Вошел в дом, а навстречу, с кровати, кубарем, внук Сережа, младший Пономарь, глаза аж круглые:
      - Не появился еще?!
      - Кто? - будто не понял дед.
      - Кто - кто... Мой жеребенок!
      - Вроде нет.
      - А ты и не глядел?
      - Не слыхать... Пойдем корму задавать, разглядим до дела.
      Мальчика подгонять не надо, он одевается быстро.
      - Умойся, - напоминает бабка.
      - Потом, когда завтракать, - отвечает внук и торопит деда: - Ты чего?.. Я уже оделся.
      - Ты - молодой, вот и быстрый, - оправдывается дед. - А я - старый.
      Мальчик не ждет его, он уже за порогом, в темном коридоре, потом на воле. И всякое утро встречает его, вскидываясь, и порой валит мохнатая Найда, норовя лизнуть горячим языком. Хоть и в привычку, но со сна это всегда неожиданно, когда валится на тебя пушистая громада и дышит жаром в лицо. Мальчик не обижается, лишь досадует:
      - Погоди, игручая... Пошли поглядим.
      И они спешат наперегонки к конюшне. Найда, большая и с виду будто неловкая, в шерсти словно овца, в два мягких прыжка поспевает. А потом ждет, потому что не умеет запор открыть.
      Жеребенка опять нет. В теплой конюшенной тьме кобыла Дарья шумно вздыхает, словно винится перед мальчиком.
      - Ладно... - говорит он. - Это лучше. Теплеет. А то приморозишь.
      Услыхав человечий голос, гусак Василий гогочет и шумно бьет крылами за дощатой перегородкой. И сразу же, по соседству, курлычет индюк Игорь, названный мальчиком неспроста, а в честь старшего заносистого братца, который, слава богу, живет не здесь, а в городе, при отце с матерью.
      Мальчик быстро отворяет лазы всей птице. И когда выходит из дома дед, крылатое воинство уже бушует на невеликой толоке, от снега расчищенной. С гоготом, распустив крыла, мчатся по кругу гуси. Индюк Игорь злится на них, багровеет, стращая, скрежещет жестяными крылами; услужливые индюшки поддакивают, заполошно курлыча: "Позор-позор... Какой позор..." А на всех вместе нагло орет рыжий петух Чубайс. Это не мальчик, это дед назвал, раз уж мода такая пошла. Петух молодой, но жилистый, настырный, двух старых забил. А уж горло - луженое. Дед назвал, и теперь, когда настоящего Чубайса по телевизору видели, радовались и говорили: "Наш..."
      Бушует птица недолго. Мальчик приносит из амбара ведерко зерна и рассыпает его желтыми дорожками по снегу, а остатки - веером. И сразу - тишина. Лишь слышно, как прожористые утки стригут, словно ножницами, все подряд, со снегом. Да и гуси от них не отстанут. Порою птицы ссорятся. Но мальчик приносит еще ведерко. Хватает всем.
      - Нет жеребенка, - сообщает мальчик деду.
      - Нынче нет, значит, завтра будет. Никуда не денется.
      Внук соглашается, со вздохом. Хочется поскорей.
      Без лишних разговоров начинаются привычные дела. Дед, отворяя двери катухов, выпускает на выгульные базы, расчищенные от снега, летошних телок да бычков, коров, которые стоят отдельно. Скотина на волю не торопится. Старый Пономарь чистит ясли на базах и в стойлах, выбирая вилами объедья и подгребая роненое. Внук его, малый Пономарь, тащит легкие деревянные санки к гумну; но прежде отворяет козий катух и кличет:
      - Лукашка, Микитка!
      Из сумеречной тьмы стойла светят зеленые огни козьих глаз. Два малых козленка кидаются к молодому хозяину. Они уже слышали голос его и ждали и теперь с меканьем тычутся под ноги и убегают вперед, к гумну, к сену.
      Сено - прессованное, в тюках. Мальчик наваливает тючок на санки и катит к деду. Свалил - и покатил за другим. А уж разваливать тюки, набивать сено в ясли - забота деда.
      Прошла с подойником жена хозяина. Коров было немало. Но доили лишь трех, для себя. К остальным подпускали телят.
      Неторопливо вершились всегдашние утренние заботы. День обещал быть безветренным, не больно холодным. Туманилось, на ветках деревьев - мохнатый иней-куржак. Солнце поднялось розовое и быстро остыло, освещая просторную степную округу: пологие холмы, крутые обрывы, разлатую речную долину, размах которой скрадывала снежная бель. Снег и снег, куда ни глянь, - до самого горизонта.
      Лениво кружит в небе орлан-белохвост, ища ранней поживы. Снежная пустыня мертва. И птичий зоркий глаз с высокого поднебесья видит то же: на многие километры, на десятки верст - лишь снег и снег, белая степь и степь. По теклинам, в балках, в долине над речкой - черные деревья: тополя, вербы, дубки, груши по-зимнему голые. Маковки занесенных снегом тернов, шиповника, боярки. И на всем огромном белом просторе, который лишь ветру мерить, единое гнездо человечье. Под высоким холмом, в укрыве, и тоже в белом плену, но живое. Там шевелятся. Там есть пожива.
      Первые утренние заботы не больно длинны: корма задать скотине, птице, свиньям - на базах, в закутах, в сараях. В четыре руки мужики управляются скоро. Потом уходят в дом, где уже горит печка, чайник кипит, сладко пахнет печеным. Это для внука бабка оладушков напекла. Он любит оладьи. С медом, со сметаной, с вареньем. Старый Пономарь поутру хлебает щи.
      - Ты неправильно делаешь, - учит его внук. - Щи - это обед. На завтрак надо яичницу и оладьи.
      - Это по-городскому... - оправдывается дед. - А я - колхозник. Мне горяченького похлебать. Так заведено.
      - Ты не колхозник. Мы - фермеры, - поправляет его внук.
      На воле - светло. В хате - свет электрический. Окошки малые, снегом заметены. Дед хлебает щи вяло. Бабка понукает его:
      - Хлебай, хлебай. Может, оладушков покушаешь?
      - Не хочу.
      Он не больно хороший едок. Зато внук за двоих старается. Съел яичницу с двумя оранжевыми "глазками", а теперь с оладьями управляется: накладывает на масленый ноздреватый кругляш горку густой сметаны, ложкой ровняет ее, а сверху - варенье, яблочное, с твердыми дольками. Ест, жмурится, ему вкусно.
      - Ты, дед, расти не будешь. Я тебя перегоню.
      Бабка усмехается:
      - Уже, считай, догнал.
      - Правда? Сегодня будем меряться.
      Это - забава занятная: стать с дедом спиной к спине и "меряться". Мальчику шесть лет, он - рослый. Деду подпирает к шестидесяти. Он не больно высок, ногами короток, телом еще силен, кубоват, горбится и гнется в пояснице. Когда они "меряются", мальчик тянется вверх, ему кажется, что очень скоро, вот-вот он деда догонит ростом.
      Теперь - недосуг. Будь за столом один, старый Пономарь давно бы поднялся. Но он знает, что следом вскочит и внук. И потому ждет. Пусть ест мальчишка. Ему в радость еда и в пользу. Привезли его из города осенью, хворого, тощего. На глазах поправился. Подрос, лицо округлилось. Во всю щеку румянец горит на морозе. Любо глядеть. И все хвори пропали.
      Глядя на внука, дед свои щеки потрогал, небритые.
      - Побрейся, - сказала жена. - Прямо старец. Тем более на люди.
      Возрастом она - с мужем вровень, хотя кажется много моложе: свежее лицом, телом пышнее. А муж ее - в недельной седой щетине, морщинистый.
      - Ехать? - понял он жену.
      - Без хлеба сидим.
      За хлебом ездили на соседний хутор, за десять верст. Хоть и трактор в помощь, но - снега, метельные переметы. Не всякий раз проберешься. Да и привезут ли хлеб из станицы, с центральной усадьбы. Тоже - дорога неблизкая, без асфальта, снега, метель. Обязаны-то два раза в неделю возить. Но кто нынче кому обязан? А без хлеба нехорошо. Привыкли к хлебцу.
      - Ладно, поеду.
      - Ура! Поедем! - обрадовался внук.
      - А ты при чем? - спросила бабка. - Без тебя никак?
      - Без меня никак, - серьезно ответил внук. - Я - рулевой.
      - Перевернетесь еще. Не давай ему руля.
      - Ладно. Напоим - и поехали. А то расхватают.
      Хлеба привозили немного. Припоздаешь - значит, прокатился зазря.
      От базов и подворья до заметенной снегами речки путь недалекий. Не торная дорога - но снежная сакма, пробитая трактором да скотьими копытами. Коровы, бычки да телки идут не спеша; все, на подбор, черные тушистые "абердины", мохнатые, в шерсти, словно в шубе. Зима им - нипочем. За ними вослед тянутся овечки. Коз выпускают позже, они с меканьем мчатся вперед. Лезут на обочину, в снег, лишь бы раньше других поспеть. Такая у них натура.
      Старый Пономарь с пешней и дырчатой лопатой ушел вперед, чтобы прочистить проруби и ледовый желоб. Молодой помощник позади скотины, с ним - Найда. Собака бросается в сторону, бороздя рыхлый снег, шумно нюхает, роется, вздымая снежную пыль. Порою она берет след и тогда глухо лает. Это след волчий.
      Скотина идет неторопливо. Черная рать на белом снегу.
      Скотина сама идет, ее уже подгонять не надо, но утренняя радость брызжет из детской души. Утро погожее, светит солнце, а впереди - дорога на большой хутор... Чем не жизнь. И как не запеть:
      Проснется день красы моей,
      Зарей раскрашен свет...
      Это песня деда, любимая, тот ее не часто поет.
      Я вижу горы - небеса...
      Я вижу чудо - чудеса!
      Везде большие чудеса!
      Все вижу, вижу я!
      А здесь уже дед ни при чем. Это мальчик сам сочинил, для себя, потому что у деда совсем иное. А по-своему лучше.
      Везде большие чудеса!
      Все вижу - вижу я!
      Все вижу - вижу я!
      Ар-ря! Ар-ря!
      Ему нравится эта песня и этот клич.
      - Ар-ря! Ар-ря! Бырь-бырь! - подает голос мальчик.
      - Ар-р-ря!! - разносится звонкое над индевелыми старыми грушами, что тянутся по долине, отступая от речки далеко.
      Здесь, меж пологих холмов, когда-то лежал немалый хутор. Он тянулся над речкой и под горою двумя порядками. Усадьбы стояли не теснясь, просторно. Базы, огороды, немереные левады, сады и даже свои родовые кладбища - все с размахом, чтобы хватало на жизнь и на смерть. А потом все не вдруг, но ушло: люди, дома, иные постройки - вся жизнь. От богатого былого хутора лишь память да два брошенных черных дома.
      В пору летнюю еще можно сыскать старые фундаменты из дикого камня, заплывшие ямы погребов, желтые глинища на месте лепленых кухонь - знаки прошлой жизни. Лишь донские груши-дулины живут долгий век. Могучие дерева в безлюдье, в покое поднимают и ширят просторные кроны, словно храня до поры обжитое место. По осени, когда поспевают желтые "баргамоты", сочные "черномяски", "ильинки", в пору плодов, приезжают старые хуторяне, их наследники, собирая на своих усадьбах сладкую дань. Больше, конечно, для памяти. Новые насельники - чеченцы - порою пытались гнать их: "Это - наше..." - "Ваше знаете где?! - вскипала казачья кровь. - Ваше там, где вы сажали. А тута мой прадед..."
      Потом, вослед за угасшим колхозом, с его отарами, гуртами, кормами, с волей на чужбинку, понемногу ушли и чеченцы. В последний перед окончательным опустением год, когда стали землю давать и разрешили вольно хозяйствовать, без колхозов, приехал и стал жить на хуторе старый Пономарь с женою. То было пять лет назад.
      На речке, для водопоя, держали две проруби, прикрывая их камышовыми матами. В ледяные корыта вода шла своим ходом, лишь прочищай наледи.
      Пока скотина не торопясь пила, успевали поднять и проверить два сетчатых вентеря. Попадались щурята, окуни, увесистые красноперки. На уху да малую жареху хватало.
      - Геть, геть! - гнали скотину домой. - Ар-ря! Ар-ря! Бырь-бырь! Кызь-куда!
      * * *
      Синий трактор на высоких колесах быстро катил, оставляя четкие зубчатые следы. Дороги не было видно. За неделю все замело, сровняло. Белой скатертью лежит чистое поле.
      На обратном пути мальчик будет рулить по проторенному следу. А сейчас лишь дед видит дорогу, по своим приметам. Он знает ее повороты, опасные места, промоины, в которые того и гляди сверзнешься, кувыркнешься. Дед знает, куда рулить. Трактор бежит и бежит. И вот уже позади замыло белью дом и высокие груши. Ничего не видать.
      Если ехать так час и два, то можно добраться до центральной усадьбы, до станицы; а за три-четыре часа - до самого райцентра. До города на тракторе не доберешься, город - далеко. Там квартира мальчика, его родители, старший брат. Там - дома и дома, машины, троллейбусы, трамваи, много людей, толчея. А здесь - пустое белое поле, речка, занесенная снегом, по-над речкой - урема: голые деревья, кусты. Справа и слева, сторожа долину, вздымаются высокие курганы: Кораблев, похожий на корабль, островерхий Маяк, Трофеи, где можно и теперь отыскать оружие, мины, снаряды. На самом верху Трофеев - могила генерала, погибшего в войну.
      Солнце стоит невысоко и светит холодной белью. Далеко все видать, да глядеть нечего: снег и снег.
      - Вот он... - говорит дед. - Не спешит. Знает, что ружье забыли.
      По обочине, впереди трактора, неторопливо бежит заяц, повиливая светлым "фонарем" похвостья. Потом он уходит к речке.
      Далеко, в распахе долины, зачернелся лес. Там - большая река Дон. Там и хутор. Его высокие печные дымы видны издали. Но еще ехать и ехать, катить и катить, оставляя рубчатый след и спугивая с придорожных кустов боярки и шиповника стайки снегирей, свиристелей, щеглов. Иногда птицы не улетают. Придорожный куст словно цветет красными ягодами и алой, синей, розовой, желтой пестрядью птичьего оперенья.
      Недалеко от хутора, под горою, - просторные скотьи строения: кирпичные, под шифером, с железными оградами базов. Они пустуют. Но там, возле ферм, черная фигура человека. Он стоит, ожидая трактора. До хутора - шагать и шагать. Лучше подъехать.
      С попутчиком в кабине становится тесно.
      - Сторожуете? - спрашивает его дед.
      - Сторожуем. Кинулись, когда окна-двери повынули.
      - Шиферу много.
      - И шифер уже снимают, стропила пошли...
      - А вы для чего?
      - Разве углядишь?!. Такую страсть понастроили.
      - Старались... - вздыхает дед.
      - Из города все возили, - вспоминает спутник. - До тебя еще. Везут и везут. Людей понагнали... Как в Китае... Комплекс будет, комплекс. Начальство приезжало, красную ленту резали. В газетах, по телевизору... И все прахом. Лишь тебе отдать.
      - Нет, - отказывается дед. - Мне такого не надо. Тут целая фабрика, завод.
      И верно, что фабрика: проплывают мимо кирпичные корпуса, один за другим. Словно город.
      - За хлебом? - спрашивает попутчик.
      - За ним.
      - Должны привезти. Обещали.
      У крайних домов хутора сторож выходит.
      С бугра, сверху, в отвычку, таким огромным кажется хутор: дома, сараи, заборы; и все - рядом, тесно, даже в глазах рябит. И дорога пошла езжая. Трактор катит по ней легче, быстрее.
      Большой кирпичный магазин с огромной стеной-витриной не работает, на замке. Хлебом торгуют прямо из машины, из дощатой будки. Но она еще не приехала.
      Рядом с магазином - старая школа: дом без окон. Напротив школы, через улицу, живет человек знакомый, старого Пономаря приятель - Майор. "Пенсионер Министерства обороны!" - обычно представляется он. И одежда на нем всегда военная: зеленого цвета рубашка, брюки, зеленая теплая куртка и шапка с эмблемой.
      Майор встречает гостей на улице, кричит мальчику:
      - Здорово, земеля! Живой-крепкий?! Молодец!
      "Земеля" - потому что у Майора квартира в городе, как и у мальчика, но живет он здесь.
      - Какую я щуку поймал! Крокодил! Иди сюда!
      В гараже Майора - куча мороженых окуней, щук, бершей, а отдельно - и впрямь не щука, а пятнистый крокодил с разинутой зубастой пастью.
      - На жерлицу. Забирай. Бабка котлет накрутит. Вчера ходил, двух зайцев взял, - хвалится он старому Пономарю. - Одного - в садах, другого на Большом Демкине с лежки поднял.
      Майор со старым Пономарем знаются с давних лет, они - земляки и почти одногодки. Правда, глядится Майор много моложе Пономаря: мордатенький, без морщин, как говорят, "в силах" мужик. И говорливый.
      - Земеля, в дом заходи, - приглашает он мальчика. - А мы с дедом лишь глянем. Еще две у меня отелились, - сияет он радостью, - таких бычков принесли... Любо-дорого!
      Они возвращаются в дом, когда мальчик уже разделся, сидит за столом, угощается ватрушками. На мужа хозяйка ворчит:
      - Большая радость... Всю ночь в катухе просидел. Отелились, на мою голову. Куда их столько? Скоро в хату приведем коров и телят. Ничего мне не надо: ни кур, ни гусей, ни телят. Все брошу и уеду. Кохайся тут...
      - Р-р-разговорчики в строю! - весело окорачивает ее муж. - Поднеси нам по рюмке за новорожденных. Под зайчатинку. Любишь зайчатинку, земеля? Не пробовал? Вот это дед у тебя, охотник называется. Сейчас отпробуешь.
      Дом у Майора просторный. Не с печкой, а с водяным отоплением. На кухне газовая плита. Окна большие, в комнатах светло и без электричества. Жена Майора, мужу под стать, глядится, словно сдобная пышка. Она приветлива, гостеприимна, скучает на хуторе, никак не привыкнет.
      Пока греется на плите зайчатина, сообщают новость печальную:
      - Бабу Мотю убили. Васька Курунин, Петра сынок. Денег не дала бабка на бутылку. Может, попугать хотел... Стрельнул через окошко - и конец.
      - Уеду я, уеду... - говорит жена Майора. - Он же к нам приходил, тоже просил денег, но мы не дали. Петро на неделю уехал и всем наказал: денег не давайте. Он приходил, просил, мы проводили. А потом слышали выстрел. Как раз кино сели смотреть, слышали выстрел. Но плохого не подумали. Мало ли кто стрельнет. А уж на другой день к вечеру кинулись - бабки нет. То зайдет, или в окно ее видишь. Кинулись - окошко разбитое, и она лежит. Уеду, я сказала, уеду... - всхлипнула жена Майора. - Пристрелят тут, и никто не узнает. Будешь лежать.
      - В городе быстрей прихлопнут, - хмыкнул муж. - Там мастеров...
      Мужики выпили по рюмке, поспела зайчатина.
      - Говоришь, волки... - оживился Майор. - Значит, надо устроить засаду. Приморозим дохлину, засядем...
      - Сами приморозитесь, - встряла жена. - Как та дохлина.
      - Нашла кого заморозить... Нет, мы их поучим.
      Разговор старших об охоте да жалобы женщины быстро наскучили мальчику, тем более что вокруг лежал людный хутор.
      - Пойди, земеля, побегай, - заметив его нетерпение, сказал Майор. Хлебовозку увидишь, шуми. К Вьюркам сбегай, у них весело.
      - Очень весело... Приходила нынче Вьюркова за солью. Жалится: плохо без колхоза. Раньше старших - в школьный интернат, на всю зиму, там их и одевают и кормят, голова не боли. А младшим - с фермы дробленки. Кашу на всю орду. А нынче - интерната нет, в школу не ездят, ферму закрыли, дробленки нет. Вот и плачет...
      - Молодые, здоровые... - горько вздохнул Майор. - Мне бы их годы, полон двор бы скотины навел.
      - Кто о чем... - укорила его супруга.
      Но муж не слышал ее:
      - Такие молодые... Сарай на дрова сожгли. Жалобы пишут Ельциной. Раньше Терешковой писали, нынче Ельциной... Грамотные. А работать не хотят. Колхоз кончился - по миру пошли... Где выпросят, где украдут. У тебя - быка, у меня телушку... Чечены... Сами стали хуже чеченов. Все прут.
      Мальчик оставил старших с их разговорами и заботами и вышел во двор. К Вьюркам идти не хотелось. Там - все кричат, все орут, грязь и вонь. Он просто выбрался из дома и со двора, завернул за медпункт и с пригорка, от разбитого клуба, стал глядеть в ту сторону, где меж холмами, совсем недалеко, лежала тоже снежная бель, уже не земная. Это был Дон, большой и широкий, от меловых обрывистых круч на этом берегу до густого леса на том. Издали, даже через снежный покров, мальчик, казалось, видел прочный панцирь зеленоватого прозрачного льда, от берега к берегу. Под ледяной толщей - темная немереная глубь с рыбами. Не той мелочью, что попадается в вентеря на своей речке. Щука плывет, как бревно. Сомы - еще больше. Они уток живьем глотают. Придет лето, и они с дедом приедут сюда рыбачить. Возьмут у Майора лодку и поплывут. За Доном, в лесу, - глубокие озера. Теперь они тоже под снегом, под толстым льдом. В темной воде - рыбы, но другие. Мальчик видел их: больших золотистых карасей, дремлющих в зимнем покое.
      - Сына... - окликнули его. - Моя сынушка... Ты либо первый за хлебом?
      Очнувшись от грез, мальчик увидел старую женщину, укутанную в большой теплый платок.
      - Первый. А за мной - Майор, - ответил он.
      - Буду за вами. А привезут хлеб? - Женщина щурилась, разглядывая мальчика, а потом спросила: - Ты чей же будешь? Не угадаю?
      - Борисов, - ответил мальчик свою фамилию.
      - Борисы?.. Не накину умом...
      - Мы живем на Теплом хуторе.
      - Догнала, догнала... Пономаря внучок. За хлебом приехал? Волки вас там не поели? - серьезно спросила она.
      - Нет. Они наших собак поели, Тобика и Жучку. Дед их пугает. Стрельнет, стрельнет, и они убегут. А на тот год у нас будут другие собаки, от Найды, большие. Они с волками сладят...
      Понемногу стекался народ, занимая очередь. Потом пришла жена Майора с известием:
      - Выехали из Малой Голубой. Хлеба везут много.
      - Дал бы бог, доехали... Набраться бы... Надоели джуреки.
      Когда синяя будка машины-хлебовозки показалась на холме, народ взволновался: стали делить хлеб, прикидывая, по сколько буханок давать в одни руки.
      - Тот раз первые похватали, а картулевские припоздали и с таком ушли.
      - Не будут дремать...
      - Надо по норме: три буханки на руки, мало - становись снова в очередь.
      - Будем кружиться, как овечки?
      - Умом рухнулась. Три буханки. Мы за присест две съедаем.
      - Тогда на вас пекарни не хватит. Свой хлеб заводи.
      Машина подъехала. Выстроились в очередь, готовя мешки. Кричали:
      - По три на руки!
      - По пять!
      - Вволю давайте!
      - Не шумите! Всем хватит! - успокоил шофер. - Еще и назад повезу.
      Он открыл двери будки, пахнуло хлебным духом. И хотя видел народ полные лотки, но ворчал, глядя, как старый Пономарь держит мешок, а в нем, как в прорве, пропадают за буханкой буханка:
      - Восемь... десять...
      - Хорош!
      - Двенадцать, тринадцать...
      - Все готовы сглонуть... Помещики... А с Картулей подъедут...
      Старый Пономарь молчал. Майор заступился:
      - Не шумите, человек издаля приехал.
      Мешок хлеба набрали, отнесли в трактор. А пока то да се: с Майором и женою его прощались, забирали мороженую огромную щуку, которая в кабину не помещалась, пришлось ее сзади привязывать.
      - Прибуду, - обещал Майор. - Днями прибуду. Устроим засаду. Всех выбьем. А потом гульнем, песняка поиграем. Верно, земеля? - подмигнул он мальчику. Нашу сыграем. "Проснется день красы моей, - воздел он руку. - Ой-ды, просне... Ой-ды..."
      Пока собирались, прощались, очередь у хлебовозки растаяла. Последние нагружались уже без крику и шуму, под завяз.
      Старый Пономарь подъехал к хлебовозке, спросил:
      - Еще дашь? Ко мне ребята надъезжают, Калмыков Алексей, Зимаков, какие в землянке живут, на Есауловском провале. Они просили...
      - Забирай под гребло. Ждать никого не буду. Значит, им не надо, картулевским. Поднимется сипуга, застряну.
      Начинало и впрямь понемногу мести. Ветер шел с Дона. По склонам холмов дымила низовая поземка.
      Набрали еще мешок. Шофер попросил:
      - Вы не спешите. Я поеду, погляди, пока я на бугор заберусь. Резина лысая, цепей нет, гальмует. Застряну, а трактора где? Нету.
      Он поехал. Синий фургон осторожно карабкался по белой горе и белой дороге. Синий трактор ждал, пока он взберется. Потом тронулись. В кабине сладко пахло хлебом.
      - Бабка наша обрадуется, - сказал дед. - Да еще два письма везем.
      - От кого?
      - От твоих и от Маши.
      - Дай поглядеть.
      Дед хмыкнул и, вынув из кармана, подал ему два конверта. Мальчик повертел их, даже понюхал и вернул деду, сказав:
      - Ладно, вечером прочитаем.
      За хутором, на пробитой утренней колее, еще не заметенной поземкой, мальчик попросил:
      - Дай порулить.
      - Садись, - сказал дед.
      Поменялись местами. Старый Пономарь помог выжать сцепление, а скорость мальчик сам включил. Покатили. Трактор шел мягко и споро. На прямой дороге не было нужды руль крутить. Но мальчик пробовал: туда да сюда. Трактор послушно вилял.
      Небо понемногу затягивала непогода. Солнце глядело тусклей и тусклей, словно меркло. И округа: поле, холмы - все подвигалось ближе, смыкаясь с близкой далью и сизыми небесами.
      Внезапно посыпал снег, крупными хлопьями и густой, что называется стеновой. Не то что дороги, выхлопной трубы не видать, а она - за стеклом, перед носом. Остановились. Снег был недолгим. Словно разом рухнуло - и все. Обычный серый зимний денек: порхающий снег, дорога, белая долина, холмы, засыпанная снегом речка, черная чащоба деревьев.
      Помаленьку доехали. После хутора, его домов и домов, обитель своя: невеликий флигелек, потонувший в снегу, базы да сараи занесенные, лишь крыши торчат, - все это показалось таким малым.
      Но выбежала навстречу Найда, кинулась к трактору. Сразу хорошо на душе: домой приехали.
      Хозяйка была хлебу очень рада.
      - Молодцы... Какие молодцы... - хвалила и хвалила она. - Как удачно съездили. На морозе с ним ничего не сделается. Потом в полотенце и паром - как свежий будет. Немного сухариков посушим.
      Она брала за буханкой буханку, выкладывая из мешка на стол. В электрическом свете буханки сияли золотистой солнечной желтизной. Хлеб в тепле согревался, наполняя дом сладостью и кислиной свежего печева. Хозяйка взяла нож и отрезала щедрую горбушку. Ноздреватая мякушка засветила, словно медовые соты, хлебный дух поплыл явственно и дразняще, щекотал ноздри.
      - Мне горбушку, - попросил мальчик.
      - И мне давай, - со вздохом сказал дед, усаживаясь к столу.
      Взяли по ломтю и молча ели.
      Соль и сахар, сметана и масло, варенье в баночке - все было на столе, под рукой, но ничего не тронули. Ели хлеб, наскучав по нему за неделю. Пышки, конечно, хороши, и оладьи - тоже, и блины, а хлеб все же лучше. Он сладко пахуч, и чуется языком и нёбом дрожжевая ли, хмельная кислина. Все в нем впору и в меру, не надо и сдабривать, тем более - свежий.
      Как говорится, нйвидя, в охотку съели буханку.
      - Разговелись, - сказала хозяйка. - Слава богу.
      Разговелись и подались к делам привычным: хозяйка - в доме, мужики - на базах, у скотины. Чистили да вывозили навоз, стелили в стойлах. Вилы, скребки, лопаты... Деревянный короб на полозьях, навоз вывозить. Черный баз на задах. Гумно. Пахучая солома. Пшеничная - на подстилку. Сыпучая просяная - в ясли. Работали... Шустрые козлята, Лукашка с Никиткой, скачут рядом с мальчиком, под ноги суются, тычутся в руки горячими носами . "Кызь-куда! - окорачивает их молодой хозяин. - Все бы они игрались!" Козлята прыснули в сторону, тревожа гусей, которые дремлют, головы - под крыло. Лишь гусак Василий всегда настороже. Га-га-га... - упреждает он и норовит щипануть непоседливых. Индюк Игорь наливается злостью. Позор-позор... Позор-позор... - подзуживают индюшки. Натопырив жесткие крылья, индюк, словно броненосец, движется на козлят. Спасенье - возле молодого хозяина, который индюка не боится.
      Свиной закут. Тяжелым хавроньям и хряку - зерна и воды. Бокастую жеребую кобылу Дарью - на баз, пусть промнется. Ее стойло мальчик чистит только сам, не доверяя деду. Дочиста выскреб и настелил ворох соломы, чуть не в пояс, чтобы жеребенку, коли появится он, было тепло и мягко. Дарье - сытного пойла из дома, хорошего сенца.
      Кудлатая Найда что-то учуяла на черном базу, позади катухов, шумно нюхала, азартно гребла снег.
      - Либо ночью лиса сюда приходила? - спросил старый Пономарь. - Слабину пытает.
      По всему видать - рыжая. След и дух волчий собака встречала сдержанным глухим рыком, понимая серьезного зверя. С лисами Найда управлялась ловко: давила и рвала их. Лишь одну премудрую, видно старую, не могла взять. Та уже забиралась в курятник через крышу. Спасибо, петух Чубайс поднял крик, Найда успела на помощь. Лишь двух кур зарезала лиса и убежать успела. Спасибо, двух. У Майора - двадцать пять, всех, что были, вместе с петухом порезала, в кучу сложила и присыпала сверху соломой. У деда Вьючнова - тоже два десятка. Теперь, видно, сюда метила, к старому Пономарю.
      - Гляди, - приказал Найде хозяин. - Бабка нам не простит.
      Снежная зима. На десятки верст пустая округа. Глухие лесистые балки. Непролазные терны над речкой. Раздолье для зверя. Заячьи тропы. Мудреная вязь "петель". По красноталам - жировки. Лисьи "цепочки" там и здесь пересекают округу. В глубоком снегу нелегко мышковать.
      Всем трудно. Волчий, будто бы одинокий, след возле жилья человечьего, скотьего вдруг распадается веером: один, два, три, четыре, пять, шесть. Волк с волчицей да "прибылые". Зимний быт нелегок для всех.
      Прежде на каждом хуторе, на отлете, - молочные фермы, свинарники, гурты овец. Редким крапом по степи - чабанские "точки". Отары на Калиновом, на Фомин-колодце, на Хорошем, на Осиноголовском... В одном лишь колхозе - три десятка отар. И все не больно путевые. Одной дохлины всем хватало: и волкам, и лисам. А нынче - пустые кошары, базы. Лишь скотий дух, а им сыт не будешь. Зверю надо кормиться.