БОРИС ЕКИМОВ
      МИКОЛАВНА И "МИЛОСЕРДИЯ"
      Который год уже по утрам в зеленой глухой чащобе вишен и слив, что стоят вдоль забора, поет садовая славка. Солнца восход. Прохлада и тишина. И вот зажурчала негромкая птичья песнь. Это - славка. Голос ее негромок, словно тихий ручей, журчит и журчит. Комочек легкого пуха: с ветки на ветку, с ветки на ветку, что-то склюнет - и снова журчит. Никто ее не тревожит.
      Окраина поселка. В нашем дворе - покойно. В соседском и вовсе глухая тишь. Там старая Миколавна живет одиноко.
      За высоким забором, за зеленой стеной деревьев ни с улицы, ни с нашего двора Миколавну не видать. Тем более что ходок из нее - никакой. Телом тучная, тяжелая, с трудом она движется на подпорах: костыль да клюка, а чаще - табурет, который толкает перед собой, на него опираясь. Горе - не ходьба. И потому дороги ее коротки: от дивана, на котором ночует и днюет - то лежа, то полулежа, - до кухонного, обеденного же, стола. А если по летнему времени на волю захочется из жаркой комнатной духоты, то с кряхтеньем и стонами выбирается Миколавна на крыльцо, надежно укрытое от сквозняков стеклянными рамами и дверями. В летнюю пору она подолгу сидит в этом стеклянном прогретом скворечнике, вздыхая и охая, порою что-то мурлычет. Песни ее - словно птичьи, слов не понять. И сама она будто большая старая птица, облезлая, обескрылевшая, еле живая, прячется, словно в дупле, в глухой огороже стен, высокого забора, густой зелени.
      Только я слышу ее. Порой она меня окликает:
      - Милосердию мою не видал?
      - Не видал, - отвечаю ей.
      - Увидишь, перекажи, пусть зайдет. Все мыкается.
      "Милосердия" - это Дуня ли, тетка Дуня, а для молодых - давно уже бабка Дуня, которая живет против нас, через улицу. Она - казак вольный, в вечных походах. Ранним утром торопливо шлепают ее просторные калоши через улицу, в соседский двор.
      - Миколавна! - окликает она. - Живая?..
      - Слава Богу, дышу... А всю ночь промучилась. Лишь чуток комариным сном задремлю - и враз меня жаром осыпает...
      И пошли речи известные, стариковские: о ночных хворях да недобрых снах.
      С веранды моей видна лишь крыша дома соседского да верх стены. Все остальное заслоняет высокий забор да зелень. Но голоса и речи ясно слышны. И словно вижу картину привычную: на крыльце, на низкой скамеечке, - большая оплывшая Миколавна в просторной ночной рубахе, а рядом - тетка Дуня, худая и востроносая, словно воробей. Она не присядет. Костлявые черные ноги в просторных калошах покоя не ведают, с утра тем более. Сучит тетка Дуня ногами, уже занудившись. Соседкиным жалобам сострадает участливым быстрым говорком:
      - Какая беда... Какая беда... Это надо... Беда так беда. - И успевает новости выложить и собственное, больное: - Таиса Абрамкина своего прогнала. Капеля он, говорит, и боле никто. Поросенок опять не жрет, гад. Била его, била. Кобель гавкать не стал. Ночью, слыхала, кто-то возле двора шалался, а он, сволочь такая, молчит. Нажрался и спит, нет ему горя. Ныне дам ему порки.
      Беседа течет обычная, она не смолкает. Но слышится по двору шлепанье тетки Дуниных калош. Помойное ведро убрать, свежей воды принести. Летят короткие приказы с крыльца:
      - Постановь... Прибери в сарай. Ведрушку - на крылец. Подотри... Подай...
      Шлепанье калош убыстряется. Вихревыми кругами носится тетка Дуня по двору и скоро убегает, на ходу взахлеб передавая дела предстоящие:
      - Макарьевна из проулка, ты ее знаешь, они кур помногу держали, вроде помирает, надо бежать глядеть. Мишка вчера бутылок привез два мешка, а в нашем магазине их не берут. Сваха переказала...
      И вот уже калоши зашлепали вон со двора. Снова тишь. Лишь Миколавна в голос бурчит:
      - Прозвонила - и нет ее... Коза комолая... Черти ее поджигают, лётом летит... Милосердия называется.
      Это уже - для меня, чтобы я посочувствовал.
      Спустя час ли, другой услышу я зов:
      - Покличь мою милосердию... Увеялась...
      Но где ее сыщешь, бегучую тетку Дуню? Надежный замок на воротах. Кобель хрипло лает, видно, пошла впрок наука. Хозяйка же - вольный ветер.
      - Милосердия называется... - желчно цедит в своем дворе Миколавна. - Денежки любит получать.
      - Не глядел? - порой снова окликает меня. - Нету ее?
      - Не видать, - отзываюсь я.
      "Милосердия" - это тетки Дунина официальная должность при хворой соседке. Миколавна - человек одинокий. Таким людям с недавних пор собес нанимает помощниц. Оплата - сущие копейки, отсюда и круг забот: заглянуть раз-другой в неделю, хлеба купить да молока; иная полы подотрет - спасибо и на этом. Но старые люди мудрят: всяк - свое. Отсюда и споры. Обязана "милосердия" с огородом помогать или не обязана? Щи варить?.. В хате прибирать?.. Обязана - не обязана... Деньги им платят.
      У Миколавны за короткий срок этих "милосердий" сменилось трое или четверо. "Обязана... Не обязана"...
      - У людей милосердия грядки поливает, - сообщала тетка Дуня. - А твоя процедит скрозь пальцы - и ушла.
      - У людей - стирают, а твоя - с маникюром, культурная.
      Кончилось это понятным; других отстранив, тетка Дуня заступила на должность при Миколавне: носить из магазина хлеб, молоко, получать хоть и малую, но копейку. Выслушивать укоры:
      - Ушла и в тину села. Не дошумишься. Так и скачешь, так и скачешь.
      Тетка Дуня и впрямь скачет весь день, словно воробей, промышляя. Востроносая, ростом невеликая; из-под заношенного платка быстрый глазок ее шныряет туда да сюда, словно воробьиный, ища поживу.
      - Тетка Дуня! - окликнешь ее. - Тебе не надо...
      - Надо, надо... - не даст она и закончить и скачет ко двору.
      Траву ли скосишь, яблоки-паданки некуда девать, вяленая рыба год провисит на чердаке, пожелтеет, старую крупу шашель поточил, арбузные корки ли, капустные листья - все тетке Дуне идет.
      - Кабан пожрет, - говорит она. - Куры поклюют.
      Порою и не зовешь, она сама углядит:
      - У тебя терновка падает, либо не нужна? Я заберу, - и тащит к себе еще зеленую кислую ягоду.
      - Картошку старую заберу... Мелкую тоже заберу...
      Выйдешь ли за двор, на улицу, глядишь - волокет чего-нибудь. С мешком ли гнется, на тачке везет.
      - От Ильченки, - сообщает. - Груши падают, черномяски. Порежу да посушу. У меня груш нету, негде приткнуть.
      - От Лаптевых... Огурцов у них нарастает, не успевают сбирать. Мне и желтяки сойдут. Своих бы насажала, да негде.
      А уж от Миколавны с пустыми руками не выйдет. Какую-нибудь плошку ли, банку несет. Старые щи, засохший хлеб... Залежалось ли что, прокисло - все впрок птице Божьей.
      К вечеру тетка Дуня устает. Долог день летний. Устанет - уже не скачет. Годочки свое берут. А их уже - семьдесят. Ширк да ширк калошами - к Миколавне бредет.
      Миколавна же порой вечерней, когда в стеклянном скворечнике дышать нечем, спускается во двор на волю. За день она выспалась, отекла ли, припухла ото сна. Но сидит гоголем, рассказывает про телевизор: что показывали да как. Главное, конечно, кино. Сначала была "Мария", потом "Роза", теперь "Тропиканка". Миколавна глядит эти фильмы дважды: утром и вечером. Помнит их наизусть. А тетке Дуне всегда недосуг. Утром - в бегах, а вечером - засыпает. Включит телевизор - и заснет перед ним. Порою за полночь светят синим ее окошки. Это - включенный телевизор. А хозяйка спит. Все проспит, а узнать любопытно: про Марию, про Розу они ведь, считай, свои. Спасибо Миколавне, она доложит в подробностях, кто, как и с кем.
      Течет неспешный рассказ.
      Просторная скамейка возле крыльца. Во дворе - вечерние тени. Тетка Дуня сидя тут же задремывает под мерный рассказ. Голова ее клонится, клонится, и даже храп раздается.
      - Ты чего не слухаешь, спишь?! - окликает ее Миколавна.
      Тетка Дуня вскидывается и говорит в свое оправдание:
      - Ныне, гутарят, такая и смерть будет: поснем все - и конец.
      - Кто гутарит?
      - Люди. В магазине, в очереди.
      - Брешут они. А в каком магазине?
      - Возле станции.
      - Ты и туда добралась?
      - С бутылками. Мишка два мешка притянул. Говорит, сдай. А в нашем магазине не берут их. И на площади не берут. Пришлось туда переть.
      Мишка - это сын тетки Дуни. У нее две дочери, сын. Все отдельно живут.
      - Здоровье у тебя хорошее, - говорит Миколавна, - вот ты и прешь.
      - Откель? - слабо протестует тетка Дуня. - Ныне с утра под лопатку ширяет. Ширь да ширь, ширь да ширь.
      - Мало ширяет. Надо бы - до болятки, - свое гнет Миколавна. - Не жалься. Хорошее у тебя здоровье, прямо кониное.
      Это уже - обида. Трудно ее стерпеть. Но приходится. Тетка Дуня терпит, горько вздыхая, склоняя седую голову.
      - Кониное... - бьет и бьет ее Миколавна. - У меня вот здоровья нет, я дома сижу. А ты - как на шильях, с утра до ночи скачешь и скачешь.
      - Сравнила... - дрогнул тетки Дунин голос. - Меня нужда гонит. Кабы не нужда...
      В этом вся суть: Миколавна - богатая, а тетка Дуня - бедная. Потому и носит чужие горшки. Это понятно всем.
      - Денег мне хватит, - при случае говорит Миколавна. - И еще останутся.
      Наши люди и впрямь живут небогато, но еще и прибедниться не прочь, чтобы не гневить Бога. Миколавна же напрямик режет: "Мне денег за глаза... Еще и останутся".
      Вся улица знает: так оно и есть. В голодные годы, после войны, Миколавна работала в столовой, при хлебе. Потом всю жизнь торговала. Тогда это называлось спекуляцией. Так ее за глаза и величали - "спекулянтка проклятая". Теперь это дело обычное: поехать в Москву, тряпок купить, в поселке их продать подороже. Прежде такое занятие осуждалось и даже преследовалось по статье уголовной. Миколавна кого надо из милицейских кормила да поила. Берегли ее. И она ездила в Москву, в Ленинград, в Прибалтику, привозила оттуда ковры, обувь, одежду. В нашем старом доме до сих пор висит немецкий ковер с оленями. Покупали у Миколавны. Еще, я помню, долго носил зеленые шаровары "с начесом". Тоже из ее рук. Наши магазины в поселке были бедны, а уж про хуторские, окрестные, нечего и говорить. По хуторам Миколавна и ездила. Откуда у колхозников деньги? У них - трудодни. Она и "благодетельствовала", меняя привезенное добро на масло, сало, козий пух, пряжу, яички. Пряли на нее и вязали. Теплые перчатки, носки, пуховые платки, береты ехали с Миколавной на край света, на Север, к людям денежным. Оттуда везла меховые воротники. Не в поселок наш, Богом забытый, а к грузинам, в Тбилиси. Оттуда - товар иной. Колесом шли дела, ходором.
      Другая статья дохода - огород. Он у Миколавны - немереный. Была в силах, то справа, то слева у соседей прихватывала, в задах прирезала немалый кус. Покойный мужик ее на этой земле все долгое лето мытарился. Одной картошки до двадцати мешков накапывали; помидоры да огурцы первыми на продажу везли. Туда же - яблоки, абрикосы, виноград. Но умер старик, у Миколавны ноги стали отказывать. Тут она и осела. Началась обычная старость. Но вся улица знала: Миколавна богатая.
      А тетка Дуня всегда считалась бедной. Работала уборщицей, муж - шоферил, двух дочерей и сына они растили. Овдовев и пенсию уже получая, тетка Дуня подрабатывала там и здесь: мыла полы в конторах, топила печи. Дело в том, что огород у тетки Дуни - две грядочки да пара рядов картошки. Это по-настоящему изъян великий. От земли живем. А уж старики-пенсионеры тем более. Круглый год своим кормятся: картошка, капуста, лук, огурцы и прочее. Кормятся, да еще и на базар несут - к пенсии добавка. У тетки Дуни земли - с гулькин нос, вот она и скачет, и к Миколавне прилепилась, вначале вроде по-соседски, а теперь - "милосердия". Какая ни на есть, а копейка.
      - Мою милосердию не видал? Увеялась - и знаку нет.
      Днем бывает по-всякому. Но рано утром и к вечеру шлепают через улицу тетки Дунины калоши - "милосердия" прибыла.
      - Любит она со мной завтракать и ужинать,- не таясь, объявляет Миколавна.
      Тихий вечер. Тишина смыкается над дворами и улицей. В зарослях смородины, вишен да слив густеют ранние сумерки. В соседнем дворе готовятся к позднему чаю. Недвижная Миколавна: круглое пухлое лицо ее, словно летняя луна большая. Короткие команды:
      - Столик ближе подвинь. Еще чуток.
      - Каймак в холодильнике. Там щи старые, себе забери.
      - Булки принеси.
      - Колбасу. И яички вареные. Поем, а то в желудке нехорошо. Весь день не было аппетита.
      - Молоко неси, забелить.
      Тетке Дуне дважды повторять не надо. Она - скок да скок, шлеп да шлеп калошами: в коридор, в хату, к холодильнику. Все она знает. Не первый день при Миколавне, не первый год.
      - Гляди крутым кипятком заваривай. Да ополосни.
      - А булки принесла столешние.
      - Истинный крест, Миколавна: только сгрузили, машина лишь подъехала, и я взяла, - оправдывается тетка Дуня.
      - Закоржанелые. Топором не урубишь. Ты же все заторопом да лётом. Мясо купила - одни мослы. Лишь кобелю грызть. И ты не обижайся, я правду говорю. Я привыкла правду - в глаза.
      - Истинный крест, Миколавна. Я вроде глядела...
      - Не знаю, куда ты глядела, а мослов набрала.
      Угодить Миколавне трудно.
      - Так и сыскивает, так и сыскивает ежеминутно... Свекруха... - жалуется порой тетка Дуня.
      Люди сторонние, уличные, ей сочувствуют, зная Миколавнин характер. Свои же, родные, отвечают просто: "Сто раз говорено: хватит чужие горшки выносить. Чего тебе не хватает? Пенсия есть. Живи себе". Тетка Дуня молчит, лишь вздыхает. И чуть свет спешит к Миколавне:
      - Ты живая?
      - Да вроде... А ночь не спала.
      Миколавна - человек одинокий. Поразмыслив, решила она искать опору: "Чтобы было кому воды поднесть..." Родня ее - седьмая вода на киселе: двоюродная племянница с детьми да со стороны покойного мужа - такие же внучата. Но уж какие есть. Других на базаре не купишь.
      Надо заметить, что Миколавне повезло. Как говорится, кому - война, а кому - мать родна. Новые времена пришли: цены полезли дуром, а тут еще беженцы со всех сторон - на дома поднимают цены. Раньше, бывало, помрет человек одинокий, в хате ставни закроют, и стоит она, никому не нужна. Нынче любая хибара - в драку, миллионы за нее дают. За родительские дома дети дерутся да судятся, ссорятся навек. У Миколавны дом завидный: кирпичный, высокий, под шифером, на улицу - три окна. Богатство немалое, если продать. Тем более что усадьба богатая - земли много.
      Сговорились с племянницей: она ухаживает, докармливает Миколавну дом берет после смерти. Съездили к нотариусу, бумагу подписали.
      Толстая, поперек себя шире, племянница хорошо, если в неделю раз прибредала к тетке. Приходила, охала, жалуясь на здоровье. Миколавна потом весь день бурчала:
      - Помогальщица... Слезы лить... Обещали стирать, полы банить. Потонешь в грязи с такими помогальщиками.
      Тетка Дуня подпевала ей:
      - Непочетники... Такое счастье им в руки, такое богатство... В ножки бы, в ножки всякий день кланяться да Бога молить. А если ты больная, зачем соглашалась, подписывала документ? Дом тебе нужен, а старый человек - хоть помри... А в огороде - глядеть тошно. Одни бурьяны растут.
      - Она и приходит лишь с проверкой: может, я подохла, - догадывалась Миколавна.
      - Непочетники... - страдала за Миколавну тетка Дуня. - Ты - больная. А дочка твоя - кобыла здоровая. Почему не прийти?.. Такое богатство ей... Непочетники... В проулке Вера-хромая живет, на чужих записала дом. Они ей кажеденно везут слаженого да соложеного. Потому что почитают. А твои - непочетники, лодыри. Такой огород пустует, столько земли... Лишь работай.
      Племянница скоро была отставлена. На место ее явились претенденты новые, тоже неблизкая родня ли, свойство, но люди молодые - супружеская пара с детьми.
      - Нотариуса привозили. Племянницу ликвидировали. Теперь все на этих будет, на новых. Они - хозяева, - сообщала тетка Дуня народу любопытному.
      Во дворе нашем, поглядывая на забор, она шептала с горечью:
      - Обдурят они ее, обдурят... Повыманят все, а бабку - в дурдом. А мне что?.. Не век чужие горшки выносить. Да еще сыскивает. Мне дочери давно говорят: бросай. И кину. Пойду в собес, заявлю: снимите колоду. Чужие хвосты заносить несладко. Вечно чего-то плетет. То банки у нее пропали, то навоз. Брошу и буду спокойно жить.
      К Миколавне тетка Дуня стала ходить реже, отвечая на ее укоры: "У тебя теперь есть помогальщики". Но к нам во двор стала прибегать чаще. И не столько нас проведать, сколько к соседям заглянуть.
      - Как там? Новые-то... - И, не дожидаясь ответу, кралась к забору, приникая к щелям его: - В огороде чего сажают?
      Новые хозяева ли, наследники приезжали на машине порой вечерней, после работы. Не всякий день, но бывали. Посадили картошку, другие овощи. Приезжали обычно с детьми, и в соседском дворе делалось шумно. Но ненадолго. Ведь у них был свой дом, свой огород, свои заботы. Так что подолгу у Миколавны они не рассиживались, навещая и помогая набегом. И потому в скором времени тетка Дуня стала наведываться к соседке. Хлеб из магазина несла, молоко, чаевничала, передавала новости все, как прежде. В речах не скрывала осужденья:
      - Уж не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Разве так картошку сажают? От рядка к рядку хоть аукайся. Подсказала бы им...
      - Я подсказывала... - оправдывалась Миколавна. - Они рукой машут.
      - В ножки бы поклониться... - вздыхала тетка Дуня. - Такое добро. И обязаны слухать тебя. Ты - хозяйка. Такое поместье, такая земля пропадает задаром.
      Тетка Дуня уходит и приходит, шлепая калошами. Речи все те же:
      - Не приезжали? Вот так никому мы не нужны. Огород сохнет, травой зарастает... Чего вырастет?
      - Вроде воду качали... - заступается Миколавна. - Толклись там.
      - Вот то-то и оно, что толклись... Чужое, оно чужое и есть... Капусту червяк поел, морковку трава забила.
      День ото дня вечерние речи горше и откровеннее:
      - Глядела я... Полы моет. Лужей нальет. Журчит вода под плинтуса. И чего это будет? Погниет все.
      - Машина эта... То заедет, то выедет - всякий день. Скрип да скрип ворота, скрип да скрип. А потом - оторвутся. Будем со всем белым светом жить: все собаки - наши, все кошки, все алкаши, какие по улицам бродят, все цыгане... Отбейся тогда от них.
      - Желудок у тебя слабый, больной. А они в тебя - котлеты да котлеты, котлеты да котлеты... Это до поры.
      И самое главное - про огород:
      - Не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Какое богатство, а все - в распыл. Картошка еле дышит, лишь взошла, а желтая, вощаная. На помидорах и цвету нет. Огурцы вылезли и стоят. А люди уже на базар несут, и цены хорошие. А тебе на погляд нету, еще и покупать придется, от пенсии копеечку отрывать. Да-да! Зато травы, бурьянов развели темный лес. Волков водить. Потому что ты молчишь, а они - бессовестные...
      - Я подсказывала, - оправдывается Миколавна. - Они рукой машут.
      - Потому что бессовестные... Такое поместье испоганили, такое богатство... Скрозь пальцы течет...
      Вечерние песни, они не нынче, так завтра свое берут: "Не хотела тебя расстраивать, но как промолчать... Ты сама потом будешь упрекать".
      В середине лета помогальщики ли, наследники от огорода были отставлены напрочь. К Миколавне они стали ездить реже, в огород - ни ногой. Хозяйничала там тетка Дуня. И теперь калоши ее шлепали к соседскому двору в час вовсе ранний. Шлеп-шлеп-шлеп - мимо Миколавны, прямиком в огород. А тот огород лишь доброму трактору под силу.
      Тетка Дуня же словно век земли не видала:
      - Поздней капусты посажу...
      - Помидоры семечками... - взахлеб спрашивала ли, извещала она Миколавну.
      - Сажай. Меньше мыкаться будешь.
      - Сажай. Может, прищемишь хвост.
      Тетку Дуню торопило время - месяц июль и словно молодой азарт поджигал: наверстать упущенное.
      На пустой земле уже поднялась, крепко укоренясь, сочная лебеда, жиловатая конопля - хоть прячься там. Тетка Дуня дергала траву руками с корнем, отвоевывая за пядью пядь.
      - Баклажанов... На зиму закрутить.
      - Картошки... Она успеет...
      А нынешнее лето - сухое, знойное. Термометры день ото дня стараются: тридцать четыре да тридцать пять. Это - в тени. На солнце и вовсе пекло.Тетке Дуне и жара не помеха. Шлеп да шлеп калошами. За неделю она вовсе высохла, почернела и сделалась словно галка.
      Дети стали ругаться:
      - Тебе это надо? Годы свои хоть считаешь?
      - Земля-то гуляет, - вначале оправдывалась она. - Помаленьку копаюсь. Что мне, перину мять? - А потом на приступ пошла: - Жалельщики! Сами зимой летите три раза на дню: "Ой, мама, томату дай... Ой, мама, у тебя огурцы расхорошие". Дай да дай.
      Дети от нее отступились, а Миколавна ругается:
      - Милосердия называется... Огородница... Проскакала - и нет ее. Ни здравствуй, ни прощай.
      Миколавна ругается, колотит костылем по ведру - знак условный. Ведро громыхает и катится. А тетка Дуня - далеко, в конце огорода, не слышит ли, не хочет слышать.
      - Делучая... Вот не дам воды, будет знать, - пугает Миколавна.
      С водой в соседском дворе беда. Старинный качок еле чвиркает, добывая за каплей каплю. У всех теперь электронасосы "Камы" да "Агидели", шланги да трубы змеятся по огородам. Нажал кнопку - и бьет струя.
      Тетка Дуня ведрами поливает. Утром, когда еще в силах, таскает по два ведра, вечером одно еле волокет. Все же семьдесят лет - это возраст. Тем более - такая жара.
      Вечерние посиделки в соседском дворе теперь короче.
      Миколавна, как и прежде, рассказывает о жизни далекой, из телефильма:
      - Она к нему имеет симпатию, а он - женатый, детный...
      Тетка Дуня дремлет под мерную речь, порою всхрапывает, сразу просыпаясь. А въяве не чужие страсти ее тревожат, а свое, огородное. И она вставляет невпопад:
      - Новая напасть: зеленый червяк на капусте. Лист - как кружево.
      Миколавна смолкает, ей нужно время, чтобы перебраться из жизни киношной в свою.
      - Тертым табаком попытай, - советует она и продолжает прежний рассказ: - Он - детный, у ней - никого нет, а молодая, в соку...
      Тетка Дуня снова задремывает, голова ее беспомощно валится на грудь.
      - Спи иди... - говорит ей в конце концов Миколавна.
      - Пойду, - соглашается тетка Дуня. - Так ныне заморилась, так заморилась...
      - Заморилась она. Дур напал. В дощеку высохла, а жадаешь. Все тебе мало. Значит, здоровье хорошее. По такой жаре...
      - Какое здоровье... Ныне полола. И враз в глазах - темная ночь, и все цветками пошло: красный, зеленый... Плывут и плывут. Белого света не вижу. На карачках к бане подлезла, в тенек, там отдыхалась, в память вошла. Так, видно, и помирают, - раздумчиво сказала она.
      Миколавна поверила, укорять не стала. Мысли ее разом ушли в годы давние:
      - Мы с мамочкой, бывало, на хуторе... Работаем, работаем. Огород большой, не сравнить. Работаем, работаем, а потом упадем под грушинку, в прохладу. Я падаю и по-мертвому сплю. Проснусь, а мамочки нет, она работает. И я - к ней. Девчонкой была...
      Забыты страсти телевизионные: мексиканская любовь, война в Чечне все в сторону. Рассказ о своем, о годах далеких, в которых - хутор Ерик, мамочка, большой огород. А при советской власти на хуторе сделали коммуну, забрали коров и раз в неделю давали детям молоко. Мамочка из него молочную кашу варила. Маленькая Миколавна любила такую кашу. Однажды спешила с молоком от фермы, споткнулась, упала, и крынка вдребезги. Долго плакала, потому что не будет молочной каши. И мамочка плакала, обещала: "Молочную козу заведем... Козу не возьмут в коммуну".
      Так далеко это все. Но так памятно и так горько.
      Потом тетка Дуня уходит. Миколавна долго сидит одна, что-то мурлычет, поет. Печально звучит ее голос в покойном вечереющем мире.
      А по утрам в густых зарослях вишен и слив поет садовая славка: журчит и журчит ее нехитрая песнь. Потом торопливо шлепают через улицу калоши. Это тетка Дуня спешит, по прозвищу Милосердия.
      - Миколавна, ты живая?
      Начинается день.