Холюшино подворье

      А позднее, ночью, когда Егор уехал, Холюша лежал и думал. Уже поздно было, а он - небывалое дело - заснуть не мог. Может, потому, что целый день почти ничего не делал, и праздное тело не просило отдыха.
      Он лежал и думал, и как ни раскладывал, а лишь одно выходило: надо Егора слушать и уезжать. Старость подступала, и нечем от нее было заслониться. Приди сейчас лихой человек и бери голыми руками. Цыгана порешили, и некому теперь Холюшу оборонить. Может, сейчас, когда он лежит колодой, уже хозяйничают на базу чужие люди, под гребло все гребут. При мысли о ночных гостях Холюше сделалось страшно. Он прислушался и вроде услышал какие-то звуки на воле, то ли чьи-то шаги, то ли скрип отворяемых ворот. И Холюша сжался под одеялом, дыхание притаил. А минуту спустя, когда отпустил его этот внезапно подступивший ужас, Холюша ясно понял, что надо ему уезжать. Уезжать. И господа бога благодарить за то, что он Егора подослал. Великое ему спасибо, что смилостивился и хочет старость его упокоить. И господу спасибо, и Егору.
      Низкая красноватая звезда глядела в мутное, не затворенное ставней оконце. Пригрубок не затухал. Временами, прогорая, там рушился уголь, и багровый отсвет пробивался из поддувала. Мыши ходором ходили, с писком и возней.
      Холюша поднимался, задергивал шторку. Но вновь, уже над занавеской, и снова в упор, светила ему низкая звезда. И не было сна. И гнездилось в голове сто раз думанное.
      И чтобы не лежать без толку, не маяться, Холюша решил делом заняться. Пошел он с фонарем в сарай, нагреб полный мешок кукурузных початков, а в доме, возле пригрубка, корыто поставил и начал лущить в него ядреное кукурузное зерно. На новое место кукурузу с початками не с руки возить, а чистое зернецо меньше места займет.
      На шум и свет козленок глаза продрал. Проснулся, поднялся и начал возле хозяина тереться, мекекать да вымя искать.
      - Чего встал, прокуда? - спросил его Холюша.- Спал бы да спал. Ложися.
      Но козленок под руки стал лезть, мешаться.
      - Какого тебе беса? Ну, на, - сунул он козленку палец. Козленок носом ткнулся, фыркнул. - Не нравится? Середь ночи тебе козу весть? Да? Гляди, счас... Скоро вот уйдешь на чужой баз, там тебя живо... Это не у меня, в тепле да сытости. А новые хозяева тебя враз на соломку посадят. Вот тогда запоешь матушку-репку. Как? - спросил он козленка, наклоняясь к нему. Тот внимательно глядел на хозяина. - Не веришь? А вот поглядишь. Скоро, брат, скоро ликвидироваю вас всех. А сам на спокойную жизню уйду. Да... Чего глядишь? Не хочешь к другому хозяину итить? Э-э-э, ты, гляжу, не глупова десятку. Смысленый...
      Сыпалось и сыпалось из-под пальцев сухое зерно. Терся возле ноги и глядел на хозяина козленок. А Холюша говорил и говорил:
      - Куды деваться? За пазухой вас держать не будешь. Вам же сенца надо, травочки по лету. Весна найдет, снег потает, ты и пошел пасться. Вот это жизня. А тама город. Негде вас пасть, негде. И на зиму сенца не добудешь. Одно слово - город. Я сам на ту весну на базар зерно возил, пять чувалов. Радовался, хорошие какие цены. До сорока копеек за кило. Во как... А ныне слезьми плакать приходится. Как с такими ценами птицу держать? Золотая получается яичка. А ути, прожористые черти, с хозяина и вовсе штаны сымут. Вот тут и гляди... Хошь не хошь, а придется вас в чужие руки отдавать. Не реви... Не тебя одного, всех... Всех попродам... Останусь яко наг, яко благ. Цельный день буду сидеть на лавочке, как мытая репа, да семечки грызть. Во как! засмеялся Холюша. - Во какая жизня пойдет! Не хотел? А чего, куплю, как Петро Васильич, эту... фуражку, натяну на калган. В руки тростку магазинную. И пошел, - Холюша вновь рассмеялся, представив себя в белой полувоенной фуражке и с красивым фабричным батожком.
      Был такой мужик на хуторе. Феклуня на базар ездила и привезла жениха с фуражкой и красивым костыликом. Он голубей водил, фуражку свою мелом чистил да втихую за молодыми девками прихрамывал. Но величали его Петром Васильевичем, не иначе.
      - Вот так...- продолжал объяснять Холюша.- В карты зачну играть. А как же... В лото. Одно слово - пенсионер. Хватит, наработался, слава тебе господи... Руки уж не владают. С младости трудюся. Бывало, ребята в алданчика играют да в генерала, а я все трудюся. Да-а... Вот как ты был, несмысленый, а уж телят пас, гусей... Вот тебя бы счас взять запрячь и воду, например, возить... А-а-а, не нравится? То-то... А я вот с той поры рук не покладаю.
      Текло из-под рук легкое зерно, козленок, завороженный его шелестом и мерной Холюшиной речью, прижался теплым боком к ноге и, подремывая, слушал.
      - Сеструшка со мной будет, Фетинья, и дочеря ее. Та молодая... Доглядать будет за нами. Егор рядом, он все же при власти, милиционер. Не всякий на нас посыкнется. А я, може, кролов зачну водить. Говорят, плодущие...
      Так и шла у них беседа. Потом Холюшу ко сну начало клонить, и он свою работу оставил, поднялся. Встревоженный козленок тут же запричитал, начал мыкаться по кухне, ко всему цеплялся, припадая на передние коленки, вымя искал. И Холюша пожалел его.
      - Матерю захотел? Ну, ладно, счас приведу. Уж напоследок... Чтоб подоле меня поминал. Такого-то хозяина тебе сроду не видать.
      Холюша сходил на баз, привел Белобокую.
      Козленок кинулся к матери, с ходу сосок уцепил и чуть было не захлебнулся густым сладким молоком. Коротко перхнув, он приладился к струе, зажмурился от удовольствия, и мало ему показалось молока, мало. И он поддавать начал в нахолодавшее вымя.
      Он поддавал и пританцовывал, и короткий заячий хвост его ходором ходил от нетерпения.
      А Холюша с легкой улыбкой глядел на козленка. Он всегда жалел маленьких. И вдруг пришло в душу какое-то неясное волнение. "А ведь когда-то и я вот так... у матери... Не знал ничего, не ведал... Дудонь да дудонь..." Но эта странная мысль сразу оставила его. Может быть, потому, что Холюша не мог себя представить младенцем. Ему казалось, что он всегда был вот таким: в треухе и телогрейке, с деревянной ногой. Хотя нет... Холюша помнил себя. Да, помнил малым пацаном.
      Вот они картошку с матерью окучивают. Мать тянет плужок, а пацан за чапигами. И норовит вырваться, вывернуться плужок. Мать неровно тянет, рывками. Руки немеют, дрожат...
      А вот он вместе с отцом, и косенка у него своя. И перепелка, в первый раз так близко увиденная перепелка с выводком... Вот она уходит от него по прокосу. И Холюшка спешит за ней. А птица неловко, боком, раскрылатившись, с жалким клекотом, подпрыгивая, уходит. Как ясно все видится! Голенастые перепелята, красноватая курочка, неловко скачущая по валам травы... И отец смеется...
      А дальше... Что же дальше?! Почему там нет ничего. Ах, есть, есть... Вон мужик в защитной, не обмятой еще гимнастерке... Вон он мелькнул: раз - и все... Где это было? Мелькнул и ушел... А потом?.. Ничего больше. Только серая телогрейка да вечный треух. Да нога деревянная... И ничего больше нету. Только мать, старуха с худыми черными ногами, в подоткнутой юбке... Бредет и бредет по мелкому плесу с хворостиной в руках... Птицу гоняет... А еще? Снова треух и телогрейка... А еще?.. Снова мать бредет... А еще? И нога деревянная...
      И вся жизнь. Вот она, на один огляд, скупо отмеренная богом. А может, и хватит?..
      - Эй ты, может, хватит? - окликнул Холюша козленка.- Или ты на всю жизню уцепился? Так-то можно...
      Словно усовестясь, козленок отвалился от вымени, и не было даже сил благодарно мекнуть. Нетвердо ступая, он подошел к пригрубку и улегся, аккуратно уложив длинные ломкие ноги. Прижался к теплому печному боку и тут же задремал. И уже во сне он снова сосал, почмокивая, и иногда тельце его вздрагивало...
      Холюша улыбнулся, позавидовал: "Ну и жизня у тебя, парень..." - и, ухватив Белобокую за крутой рог, потянул ее на баз.
      После этой ночи переезд стал делом решенным, и пришло время иных забот. Первым делом купили дом, который Холюша обсматривать ездил. Прежний хозяин согласен был на рассрочку. Но Холюша, удивив Егора, все разом заплатил, и Егорова жена тут же укатила за Фетиньей и матерью.
      Своим чередом шла продажа. Телку забрали хорошие хозяева в Евлампиевку. Трех баранчиков прирезали, на базар свезли. Бычка сдали в кооперацию. Хорошо бычок вытянул, считай, зимник был. Гадали об овечках: то ли всех сбывать, а может, себе оставить, чтоб доточили сенцо, а уж потом - на мясо. О козах голова не болела: с этих в самый конец пух чесать, а потом в день разберут, только шумни. Птицу изживать тоже трудов не стоило: секи им головы, щипи да морозь, а там - потихоньку на базаре разойдется. Заботила лишь корова: в худые руки Холюша отдавать ее не хотел, но не враз и охотники на нее находились, все ж в годах была. Но Холюша знал, что купят, не нынче, так завтра. Заводу Зорька всей округе известного, а годы что... Зубы еще не сточились, не один и не два года проходит и молока будет давать побольше иных молоденьких. Так что нужно было лишь подождать, пока слух о продаже по хуторам разойдется.
      Вот и ждали. А между делом понемногу вывозили к новому месту кое-какое добро: из горницы кровать, стол со стульями, телевизор. Все это Егор делал.
      Катился февраль, подходила весна, дело шло к окончательному переезду.
      5
      В конце недели, в пятницу, подъехала к Холюшиному двору машина. Сидели в ней Егор да жданный покупатель, новый агроном. Холюшину Зорьку он глядел и решил брать ее. Увидев вылезающего из машины Егора, Холюша прямо с крыльца закричал:
      - Егор, Егор! Счастья нам какая привалила! Какая счастья! Ты поди, погляди!
      Егор ничего не понял.
      - Какое еще счастье? - поморщился он. - Вот покупатель приехал,- показал он на агронома. - Бабка Фетинья с Марией поселились и тебя ждут... - начал он и умолк, и стал глядеть на деда.
      Холюша был явно не в себе: шапка у него на сторону сбилась, глаза шалые сделались. И он не слушал Егора, нет, он свое толочил:
      - Счастью! Такую счастью бог послал... - твердил он. - Вчерась-ка в ночь, такая счастья... Пойдем в дом, поглядишь,- хватал он Егора за рукав, за полу шинели и тащил за собой.
      - Какое еще счастье? - недоуменно переглянулись Егор с агрономом.
      А Холюша уже в дом спешил, постукивая деревяшкой.
      - Пойдем, поглядишь, пойдем,- радостно бубнил он. - Привалила счастья...
      Егор, агроном и даже шофер, заинтересованные, пошли за Холюшей.
      В кухне горел яркий свет. В углу, возле дверей горницы, на соломе стоял врастопырку и глядел на вошедших теленок, Холюша кинулся к нему.
      - Вот она, счастья! Вот она какая счастья! Гляди, Звезда народилася! Звезда!
      Егор рассмеялся, за ним агроном, шофер их поддержал, проговорил: "Ну и дед..."
      - Отелилась, что ли, Зорька? - спросил Егор. - Ну и слава богу.
      - Отелилась... - недоуменно повторил Холюша и руками всплеснул. Его зло начало разбирать. - Да ты хоть глазами-то видишь, кого она принесла? - в сердцах проговорил он и выкрикнул: - Звезду принесла!
      - Ну, Звезда,- тоже начал злиться Егор. - Ну, телок... Не пойму, чего ты прыгаешь. А кого она должна была принести? Козу, что ли? Снесла курочка яичко, не простое, а золотое...
      - И-и-и,- укоризненно протянул Холюша.- Доумился... Козу... - но потом вдруг понял, что эти люди - Егор, новый агроном и шофер,- они ведь не знают ничего и потому лишь глазами на него лупают. Он вдруг понял все это и просиял. - Да вы же несмысленые! - счастливо рассмеялся он. - А я перед вами... мечу. Вы же и близочко ничего не знаете. Садитесь, Христа ради, садитеся... Счас перескажу... - Он повернулся к теленку, ласково тронул его. Тот мыкнул и, взбрыкнув задними ногами, подпрыгнул на месте. - Вот ты правильно сказал, Егор, золотая эта яичка, золотая телочка, - наставительно произнес Холюша. Таких телочек и в свете нет, - говорил он торжественно и серьезно. И слушали его всерьез, насторожась. - Не вложу в память, говорил я тебе, наверно, говорил, да у тебя скрозь пальцы протекло. Наша Зорька кровя свои ведет от Звезды,- поднял Холюша руку и пальцем в потолок указал. - А та Звезда была даве еще, даве, это еще в войну, в Назмище. У Митрони Бочкарева. Откудова та Звезда взялась, не знаю. Бог дал. Та Звезда была молоком налитая. По цебарке за раз давала. И доилася чуть не весь год. До самых, до самых... Заливала Митроню молоком. Во как! - победно оглядел всех Холюша. - У нас по хуторам всякие коровы случались. А Митронина Звезда - из всех знаменитая. Сколько лет-годов прошло. Давно уж косточки погнили. А помнят Звезду, все помнят добрые хозяева, какие живы. От той Звезды по хуторам племя пошло. Неплохие коровки. Как наша Зорька. Но вот в Звезду ни одна не удалася. Сколь люди ждали, а вот нет такой, да и все. Не дал бог. Ни у Бочкаревых, ни у других хозяев. - Холюша замолк, а потом сказал шепотом: - А меня господь наградил... За труды мои... - всхлипнул он. - Послал... Глядитя... - и указал рукой на телочку. - Масть чистая, светлая... Лобик белый,- тронул он рукой белую пежину. - Чулочки белые,- нагнувшись, указал он. - Хвост до самой репицы белый! - закончил он торжествующе. - Все чисточко при ней, без подмесу!
      Слушатели, ошеломленные не столько Холюшиными доводами, сколько тоном, молчали. Первым Егор опамятовался, спросил:
      - Погоди... так что, одна она, что ль, такая, со звездой, с чулочками, с хвостом?
      - Взошло наконец,- язвительно ответил Холюша.- О чем цельный час талдычу. Вот была Звезда Митронина, а ни от нее, ни посля чисто никто в нее не удавался. А Зорюшка наша постаралася напоследок, хозяина отблагодарила... Снова расчувствовался он и даже заслезился. - Отплатила мне за все мои заботы. За то, что кормил ее и поил. О себе так не заботился, как об ней.
      - Понятно,- сказал Егор. - Теперь все понятно.- И к агроному повернулся: Чувствуешь, чего тебе отдаем? Особый с тебя магарыч.
      - Не заржавеет,- смеясь, ответил тот и шагнул к теленку.
      - Не отдам! - накрест растопырив руки, встал перед ним Холюша. - Не подходи!
      - Ты чего, дед! - удивился Егор. - Он же ее покупает.
      - Меня, меня бог наградил! - выкрикнул Холюша.- Рази я ее в чужие люди отдам?! Сколь я ее у бога выпрашивал! И послухал меня господь, на мои слова сжалился. Да неужели я такую золоту в чужие руки отдам?! Да я голодать буду, телешом ходить, а ее взращу! По травиночке, по былиночке буду сбирать, а она сытой будет! А она потом такого молочка нам даст, сладимого из сладимых! Она всех нас прокормит, золотанюшка... Зальет, зальет нас молоком! Не зря старые люди и счас поминают Звездочку! Золотанюшка... - повторил Холюша н повернулся к дорогой своей телочке и глядел на нее глазами, полными слез.
      Агроном, с ноги на ногу переступив, откашлялся и пошел из кухни. Следом за ним шофер. А уж за ними Егор выбежал.
      - Подожди... Вы куда?
      - Да куда... - ответил агроном, разминая и закуривая сигарету. - Куда же... От ворот поворот.
      - Брось ты... - сказал Егор. - Это он так, с ума сходит. Сейчас я поговорю.
      - Подожди,- остановил его агроном,- покури. На, закуривай. И не суетись. Не продаст он сейчас корову. Не знаю уж, золотая она или серебряная... Но ты же слышал?
      - А куда ж он ее денет? В карман, что ль, возьмет? Нам же переезжать... Сейчас я его... - и он снова было шагнул к крыльцу.
      И снова его остановил агроном:
      - Не сепети... Сейчас не трогай. Скажи, продаст? - спросил он у шофера.
      Тот отрицательно головой покачал и сказал:
      - Не похоже... Ему втемяшилось. А вообще-то,- добавил он,- про эту Звезду, про назмищенскую, я тоже слыхал. Не упомню, вроде от матери. Но что точно, то точно, была такая корова. Старые люди знают.
      - Вот так,- поглядел на Егора агроном.
      - Да ерунда все это,- не сдавался Егор. - Какая бы она ни была, дом-то куплен. Деньги он заплатил - десять таких коров можно купить. Стадо целое! Поняли? Дурит дед. С ума сходит. Никуда не денется. Переезжать все равно надо.
      - Ладно,- сказал агроном. - Вы тут меж собой разберитесь. Корову я, конечно, взял бы. Тем более...- засмеялся он,- дыма без огня не бывает. Конечно, когда она еще вырастет и чего... Но интересно. Ладно, мы поехали, а ты с ним толкуй.
      Егор долго стоял, провожая взглядом машину, курил и вроде успокоился, а уж потом в дом вернулся.
      - Ладно с коровой-то... - со вздохом сказал Егор, усаживаясь. - Ты чего и себе и людям головы морочишь. Приехал человек, покупать. Дома тебя сестра ждет, племянница... А ты? Для чего все это затеваешь? Или собираешься корову на новое место переводить? Так я же тебе...
      - Не, не, не... - всполошился Холюша. - Ее нельзя с хутора трогать. Она должна добрым молочком выпаиваться. На хорошей травке рость, на нашей воде, на всем невладанном. - Холюша к телочке подошел, тронул ее рукой, и голос его потеплел. - Не ныне завтра снег сойдет, погоним скотину. Сначала старюку погложут, она тоже едовая. А там и зеленка пойдет. Вот и будет наша Звездочка рость, людям на завидки. Да в такую коровку подымется. Я в коровах понимаю, я их видал-перевидал. А таких вот, не даст господь сбрехать, таких и в завете нет,- горячо говорил Холюша. И он честно говорил. Верил он, верил, нутром, сердцем чуял, что в последний разок не обманула хозяина Зорька и принесла такую расхорошую телочку, каких не было и не будет. В добрую память о себе, за все добро, за всю ласку, за всю свою счастливую жизнь, что провела на этом базу, у дорогого своего хозяина. - Выкормим ее, выпоим, а она такого молочка даст, сладимого да жирнючего, чистый каймак. Твои ребяты его пить будут не напьются. На дрожжах будут с него расти. Всех она нас прокормит, всех... И сеструшку, и меня. Нам, старым, молоко за первую еду...
      Толковать было не о чем. Ругать Холюшу Егор не стал, жалея его. Он лишь развел руками и сказал:
      - Не пойму я тебя. Вот убей, не пойму. ..
      - Ты свою жизню к моей не прикладывай,- ответил Холюша. - У нас так-то вот... Надысь Митревну встретил, она чуток посверстнее меня. Чикиляет, жалится, плачет: "Мои-то уехали... Кинули меня без Христовой памяти... Я ту лету надорвалася с огородом, сажала. Снова весна заходит. Руки не подымаются, ноги не носют, а надо сажать, надо... Не посади огород да картошку - люди осудят..." А я ей: и осудят, говорю, осудят. Терпи, Митревна, такая наша жизня. Понял? А мне чего? Я еще в силах. Да такую телочку мне господь послал, золотанюшку мою...
      А Егор глядел на Холюшу и не знал, плакать ли, смеяться...
      - Ладно, дед,- решил он. - Ты сам себе хозяин. Давай выпьем за твою золотую телушку, за новый дом, за все...
      - Вот это правильно,- одобрил Холюша,- а мне заметило.
      Собрали наскоро стол, разлили по стаканам.
      - Твое здоровье,- сказал Егор. - Пусть растет твоя телушка. Дай бог, молочка от нее попить. И тебе, и всем нам.
      - Это правильно! - поддержал Холюша. - Это по-нашему...
      Белолобая телочка при этих словах взбрыкнула, коротко мыкнув. Здоровая была телочка, веселая. Белоухая коза своих козлят накормила. Они улеглись подле нее и прикрыли глаза, задремывая. Мать то одного, то другого вылизывала и, чуя вкус родной плоти, сладостно, нутром взмекивала.
      6
      Молока от дорогой своей Звездочки Холюша не отпробовал. Он умер в ту же весну, в начале апреля. Вышел на черное крыльцо с цебаркой, пошатнулся и рухнул вниз, ткнувшись в землю почернелым лицом. Видно, кинулась в лицо темная жиловая кровь. Пустая цебарка со звоном катилась до самых ворот...
      Схоронили Холюшу, и в одночасье опустели базы, и у дома крест-накрест забили досками окна.
      На хуторе о Холюше иногда вспоминали. Чаще по-худому. Реже по-доброму. Но что слова человечьи...
      А еще месяц спустя, в середине мая, совхозный электрик Митька ехал в пароконной бричке за песком. Клавдия собиралась, как всегда по весне, мазикать.
      Время было полуденное, Митька успел не только опохмелиться, но и неплохо выпить. А впереди снова маячила выпивка. Так что жить было можно. Митька курил, лениво по сторонам поглядывал, лошадей не гнал.
      В просторном небе гулял один лишь хозяин - солнце. И только на западе, на краю неба, сторожили синий простор высокие башни облаков. И в той стороне, где они недвижимо высились, даль туманилась, будто зрела там непогода.
      На земле было зелено. По целине вершковый молочай раскустился, закрывая летошнюю старюку. Прожив свою недолгую зеленую пору, засеребрились, склоняясь под ветром, чубатые ковыли. Вдали тянулись темные поля озимки и светлая зелень яровых. С дороги и обочин вспархивали жаворонки, с треском поднимались куропатиные пары. Цапля пролетела, помахивая черными крылами. А справа, в логу, в тополевой гущине, было и вовсе весело. Кукушка кому-то намаливала годы. То выпевала ласково, то гневно крэкала иволга. Пестрокрылый удод принимался токовать, да все сбивался с голоса. Лишь местами угрюмый лох чернел голыми ветвями, топырил колючки, остерегая себя от ранних соблазнов весны и солнца; и там тихо было, пусто. А далеко в небе плавал шульпек-коршун. Он ходил и ходил кругами, то ли добычи не мог найти, то ли славно ему было парить в тугих воздушных струях.
      Митька свернул на летнюю дорогу. Она вся просеклась травой; и высокие куличи муравьиных гнезд на колее говорили, что топчут ее первые копыта. Путь был недолгий, к кургану, что стоял над логом. На склоне его брали песок.
      Подъехав к копанкам, Митька остановил лошадей и пошел глядеть, из какой ямы или пещерки легче песок взять. В одной из глубоких пещерок что-то чернело. Митька ближе подошел, любопытствуя. В чистой песчаной пещерке лежала гармошка, целая. И в единый миг Митька понял, что это ничья более, а Холюшина гармошка. Он понял и обмер. Но тут же совладал с собой, воровски огляделся и кинулся в пещерку. На колени пал, прополз, достал гармошку руками. Голова кругом пошла. Все так же, стоя на карачках, Митька подтянул к себе гармошку, увидел проем оторванной боковины и сунул туда руку. Рука погрузилась в бумажки. И рукой, плотью, Митька ощутил их гладкость и слухом их шелест. Он выдернул из недр гармошки пук бумаг и охнул. То были не деньги, а просто бумаги, какие-то квитанции. Еще не веря в неудачу, Митька потянул гармошку прочь из холода пещерки. Он озяб и полз к свету, к солнцу. И здесь, на просторе, вытряхнул из гармошки все, что было в ней. Вытряхнул, покопался в этой груде бумаг, выматерился и полез за куревом. Он курил, а глазом косил на гору белых, синих, красных - разноцветных бумаг. Курил, успокаивался и наконец ухмыльнулся, проговорил вслух:
      - Разбогатеешь с вами, в бога мать...
      Докурив первую, Митька вторую сигарету достал и теперь, почти спокойно покуривая, взял из кучи несколько бумажек, начал глядеть их.
      "Обязательство на поставку государству мяса и яиц... Вихлянцев Варфоломей... Обязательство на поставку государству молока... Вихлянцев..." Бумажки были всякие: малые и большие, желтые, розовые... Лощеной, гладенькой и простой, затерханной бумаги. "Народный комиссариат... Министерство финансов... Государственный банк... Мяса (в живом весе)... на основании постановления... Вы обязаны... квитанция No 255. Яйцо шт. 432... Масло топленое 1650... Квитанция No 328857 принято от Вихлянцева... в фонд обороны страны на сумму руб. две тысячи пятьсот... 16 августа 1943 года... Приемно-расчстная квитанция. Масло сливочное 2,5 кг..." Годы и годы... 1937... 1950... 1941... 1939... 1952... "Живсырья и пушнины... Козлиные... количество 3... Извещение No 2915/72 на уплату... и сдачу государству в порядке обязательных поставок мяса, молока, яиц, шерсти и картофеля... Центросоюз... Шерсть 12 кг... Зачетный вес мяса 60 кг... Масло топленое 2100..."
      Проглядев десяток бумажек, Митька бросил это занятие. Дело было известное. Клавдия тоже такие квитки хранила. Правда, не столько их было. Не такая пропасть.
      Митька закурил и вспомнил о той сотне, что занимал у Холюши и не успел отдать. И теперь уже не отдаст. Холюше деньги не нужны. А другие не знают, да и узнают - Клавдия им шиш покажет, этим наследничкам.
      Посидел Митька, подумал и решил сжечь всю эту канцелярию. Сначала вспомнил о милиции, которая ищет гармошку с деньгами. Подумав о милиции, Митька тут же решил: "Хрен вам". С милицией у него были свои счеты. К тому же заяви, а потом затягают: скажут, деньги упер.
      Снова вывалив Холюшино богатство, Митька поджег его. Горело оно недолго, высоко и жарко. И обратилось в пепел. Гармошку Митька закопал, нагрузил подводу песком и двинулся в обратный путь. Дорога была хорошая, кони тянули ровно, а у Митьки из головы Холюша не выходил. Думалось о нем и думалось.
      В хуторе, сгрузив у дома песок, Митька лошадей отогнал, пошел к себе в мастерскую, отмотал десяток метров комнатного провода и тут же продал его, за пятерку. Но в магазине не бутылку взял, а лишь маленькую и, сунув ее в карман, отправился на Холюшино подворье.
      Он зашел во двор. Крыльцо черного хода зеленело. Из подернутых землей щелей его и трещин дружно поднялись добрые хлебные всходы. Митька сел на ступеньку, из чекушки хлебнул, закурил.
      Ясное солнце глядело на просторный двор, покрытый зеленым рядном гусынки. На коровьем и козьих базах, пока еще редко, несмело, поднималась конопля. Крытые чаканом крыши лежали ровно. Прочно стояли дубовые столбы, и стены сараев, плетни базов не хилились. Все двери, калитки, воротца были затворены, окошки целы. Но тихо было. Не вскудахчется птица, скотина голосу не подаст. Так тихо было на базах. И теперь навсегда. Лишь тихомолом будет расти бурьян. Да будет вечно лежать вот этот камень у крыльца. Ему ни умереть, ни воскреснуть не дано. А за плетнем, в низах, в огородах все было живо и зелено, как и должно быть на тучной, сытой навозом земле. Только не ряды картошки поднимались там, не ровные гряды лука, не помидорная ботва, не огуречная огудина, не белый и розовый цвет гороха, не капустный лист, а пустая трава. И там, где летось лежали мостом помидоры и огурцы, где пучилась земля от ядреной, в кулак, картошки, и впокат тыквы желтели, там доспеет по осени лишь черный бурьян, и в землю упадут злые семена, чтобы еще яростней подняться в новом году.
      Митька глотнул еще из чекушки, за ласточками стал глядеть. Много их населилось на Холюшиных базах. Так и стригли, так и носились касатушки. Вот одна уселась на ветхий шнур рядом с Митькой. Уселась и принялась щебетать. Она щебетала в голос и щебетала. Звала ли друга или просто радостно ей было глядеть на синюю волю. Она щебетала, что-то выговаривала, а Митька слушал ее, пошевелиться боясь.