— Вот интересно. — Миша, которому на сдаче пришли пять старших бубен и еще два туза, с неприязнью глянул на громкоговоритель. — То, что в черном ящике, всегда после катастрофы выясняют, или в отдельных случаях — до?
Пошатываясь, он подошел к репродуктору, сорвал его со стены и с размаху грохнул о паркет.
— Нычка, — разрешил его недоумение Брусникин. — Печорин позабыл, когда переезжал в новую конуру.
— Что упало, то пропало, — пробормотал Миша, пряча в карман подобранные с пола три сотенные бумажки. — Пойдем-ка. Посмотрим на гей-славянскую постановку вопроса.
Стоя у кулисы, Брусникин чувствовал себя вполне хладнокровно. Ни изощренная месть Зои Шаманской, театрального костюмера, ни Печорин, болтавшийся по сцене в исполнении давешнего друга, ни даже Герман Романович Васюк, сосавший карандаш в первом ряду, не могли больше вывести его из равновесия. Бесстрастность, обретенная Никитой за прошедшие три месяца под непрестанными ударами судьбы, наглядно доказывала, что все же «в бурях есть покой». Одинокий, как белый парус, Никита стоически терпел бедствие на капитанских подмостках.
Уход жены не пошел бы Никите на пользу, когда Людмила ухаживала за ним, врачуя его моральные и физические травмы. Но уход жены укрепил и успокоил его, когда Людмила наконец сдалась и покинула их разбитый о бытовые неурядицы любовный скворечник.
— Все, Никита! Нести свой крест я еще в состоянии! Я даже твой крест была нести в состоянии! Но с тех пор, как ты произвел себя в полные георгиевские кавалеры, я — пас! — Такова была ее прощальная зажигательная речь.
— Вист, — откликнулся Брусникин, сидя в кресле у телевизора.
— Сначала ты умудрился подрезать инвалидную машину! — ожесточенно оправдывалась Людмила, укладывая вещи. — Во всем городе инвалидки днем с огнем теперь не сыщешь, а ты — подрезал! Ей — ничего, наш «Фольксваген» — в хлам! Затем тебе вздумалось уничтожить мой «Зингер»! Приданое, между прочим! Нет чтобы взять паузу, но ты пошел дальше и затопил соседей снизу горячей водой! Аккурат когда они евроремонт закончили! Другой хотя бы здесь остановился и дал своим родным короткую передышку, но не ты! Тебе, Брусникин, все мало! А с меня хватит, Брусникин! С меня уже хватит!
Глядя в экран, Никита прислушивался к ламентациям жены. «Правда, — соглашался он с ней мысленно. — Горькая, как псевдоним советского классика. Кроме мата, крыть нечем».
Неделей ранее он действительно использовал вместо гладильной доски полированную крышку раритетного «Зингера». От хозяйственных хлопот его оторвал звонок из администрации театра. Администрация желала знать, почему артист Брусникин пропустил очередное профсоюзное собрание. Если бы Никита честно поведал, почему он его пропустил, администрация в полном составе упала бы в обморок. Потому, оставив раскаленный утюг в положении «лежа» на крышке швейной машины, Брусникин пятнадцать минут сочинял добрую сказку о том, как у него заболела морская черепаха, как он возил ее по всем ветеринарным станциям, где практикуют сплошь сухопутные крысы, и только в институте ихтиологии ему, то есть ей, черепахе, поставили диагноз.
— Вам диагноз в институте Сербского надо ставить, — отчитала его администрация за отлынивание от общественных мероприятий. — Мы лишим вас профсоюзных льгот на два квартала.
Тем временем утюг, испепелив дорогую фланелевую рубаху, взялся за швейный футляр. Помещение наполнилось едким дымом и отвратительной вонью паленого лака. Обезвредив бытовой электроприбор, Никита распахнул настежь окно и поспешил на лоджию за ацетоном, преисполненный желания оттереть черную улику собственной беспечности.
Растворитель хранился в дальнем углу. Пробираясь туда и переступая через запасенные для дачи стройматериалы, Никита угодил тапкой в ведро с масляным красителем пожарного цвета. «Зингер» тут же отошел на задний план. Брусникин, точно раненый зверь, метнулся в ванную. Отмыть горячей водой тапку ему сразу не удалось, но зато раковину он изгадил самым преступным образом. Кровавой расцветки масляные пятна и полосы вполне могли создать у непосвященного впечатление, что здесь кого-то расчленили.
Между тем, как это случается летом в подавляющем большинстве нецивилизованных стран, по району до семнадцати часов отключили горячую воду. Плюнув на раковину, а точнее, внутрь нее, Брусникин помчался на репетицию. Сволочная тапочка осталась при этом лежать внутри, наглухо закупорив сволочной водосток, сволочной кран для подачи воды остался в открытом состоянии, и, сверх всего, Никита, отрепетировав, остался на сволочной вечерний спектакль. Что до горячей воды, то ее, на удивление жильцов из нижней квартиры, подали даже раньше назначенного часа. Семейных сбережений на ремонт не хватило, и Брусникиным пришлось залезть в долги.
— Пишут, в районе маньяк объявился, — предупредил Брусникин уходящую домохозяйку. — Чуть что, на женщин в лифтах кидается.
— Приметы на тебя указывают, Брусникин, — остановила супруга его робкую попытку набиться в провожатые. — Закройся на все замки, и я буду чувствовать себя в относительной безопасности.
— Мое предложение остается в силе. — Никита вернулся к просмотру фильма «Титаник».
Встав дыбом, корма «Титаника» еще погружалась в пучину, когда жена Брусникина уже ушла. Наблюдая за барахтающимися в ледяной воде пассажирами, Никита эгоистично думал о своем. Слова, брошенные Людмилой на прощанье, больно задели его самолюбие.
Не прошло и месяца с тех пор, как Никиту задержал милицейский патруль по подозрению в изнасиловании малолетней гражданки. А началось все с утра пораньше. За каким дьяволом Брусникин поперся на улицу, он и сам не понимал. В не подлежащем восстановлению «Фольксвагене» сработала сигнализация, избавиться от каковой Никита попросту забыл. Угон автомобиля исключался физически, но вслед за сигнализацией у Никиты сработал и приобретенный вместе с автомобилем рефлекс.
Набросив на обнаженное тело халат, Брусникин отважно выскочил из подъезда спустя всего лишь минуту после упомянутого изнасилования. Процедура опознания Брусникина в новом для него амплуа извращенца-маньяка стихийно отложилась до прихода следователя. Да и пострадавшая, как говорят в таких случаях, лыка не вязала. Никита для своего отчаянно глупого положения вел себя на редкость благоразумно. Лишь в дежурной части он, как обыватель, насмотревшийся американских триллеров, пожелал воспользоваться чисто умозрительным правом на один телефонный звонок.
— Не в Италии живем, слава Богу, — урезонил его старший, судя по набору мелких звездочек, лейтенант, составляя протокол задержания. — Распишись и не питюкай. А почему в халате?
— Так он же серийный насильник! — весело пояснил за Брусникина молоденький страж порядка. — Из психушки, наверное, подорвал! И сразу по бабам!
Сам страж был облачен в пуленепробиваемую безрукавку и потому чувствовал себя вполне вменяемым.
Никита, смешавшись, поставил рядом с галочкой на протоколе автограф Дрозденко и смиренно стал ожидать продолжения. Как получилось, что он назвался Дрозденко, — черт его знает. Брусникин поступил так, скорее, интуитивно, нежели чем с каким-то прицелом на будущее.
— Ее тоже в обезьянник. — Дежурный кивнул на пострадавшую девицу, выписывающую ногами замысловатые кренделя. — Только в разные камеры! И чтоб не баловать мне!
Помещенный за решетку, Брусникин устроился кое-как на обшарпанной пологой ступеньке, видимо, заменявшей нарушителям общественного режима постель. Лицо одного из нарушителей показалось ему знакомым. Официант Гриша Стручков также узнал мужчину, несколько недель назад выброшенного из паба «Лорд Кипанидзе» на мостовую. Узнал, но виду не подал. Наоборот, Гриша отвернулся к стене, накрылся пиджаком и затих. Мужчина из, сколько он помнил, Кривого Рога в пурпурном халате на голое мускулистое тело мог быть кем угодно. А будучи кем угодно, вполне мог начистить официанту рыло за «поэтическую историю», хотя Гриша и не имел к ней прямого касательства.
Часов около одиннадцати утра Никиту отконвоировали в кабинет районного следователя.
— А, маньяк? — Следователь окинул Брусникина равнодушным взором. — Заходи. Будь как дома. Не замерз в камере?
— Я имею право на адвоката, — Никита сразу перешел к активной обороне.
— И чего вам только, маньякам, не хватает? — приуныл следователь. — Здоровые молодые граждане с ямочкой на подбородке. По халату видно, что зарабатываем не хуже людей.
— Ну, падла! — В кабинет стремительно влетел возбужденный милиционер и ударил Никиту кулаком в ухо. — Давно я за тобой гоняюсь! Где остальные три ствола?!
— Это не Лыжник, — поморщился следователь.
— Я не лыжник, — вставая на четвереньки, поддержал свою репутацию Брусникин. — Я извращенец. У меня на морде написано.
— Точно! — Изумленный милиционер схватил Никиту за волосы и дернул так, что у того слезы на глазах выступили. — Не Лыжник! Лыжник-то — блондин! А этот явный шатен! Хотя личность его я где-то явно зафиксировал!
— В рекламе я снимался, — поспешил объяснить Никита.
— А и правда в рекламе! — Милиционер хлопнул его по плечу. — Масло «Доярское»! И «Хахаль» тоже ты, верно? Теперь я тебя расколол! По халату вспомнил! Так я пошел, Кузьмич?
— Обожди, — снимая телефонную трубку, удержал его следователь. — На опознании третьим будешь. Алло, Гудков? Потерпевшую ко мне. И понятых прихвати по дороге.
Легкомысленная девица с размазанной по щекам тушью, переступив порог, насильника опознала сраз у.
— Он! — Взвизгнув, утренняя жертва вцепилась ногтями в физиономию офицера милиции. — Ах ты подонок! Говорила я тебе, что у меня жених?! Говорила?!
Тут как раз и понятые зашли в кабинет.
— Понятые свободны! — гаркнул следователь, оттаскивая жертву от своего коллеги.
Понятые мигом испарились.
— Ну что, Шолохов?! — пыхтел следователь, зажимая голосящей девице рот ладонью. — Опять за старое?!
Совершенно очумевший и всеми забытый, Брусникин впервые за свою актерскую карьеру оказался в роли статиста.
— Кузьмич! — оправдывался Шолохов. — У меня ж день рождения был вчера! Да ты посмотри на эту шлюху! Она сама взяла меня силой прямо на газоне!
— Все, Шолохов! Мое терпение на пределе!
Девица изловчилась и зубами цапнула следователя за палец.
— Подозреваемый свободен! — зашипел следователь на Брусникина. — Гудков! Проводи!
Никита не заставил себя упрашивать и покинул районный форпост охраны порядка.
Если бы это было единственное приключение с того момента, как Брусникин вернулся из Монровии, он вспоминал бы его, как своенравную выходку фортуны. Анекдот, в некотором роде. Но в том-то и дело, что за прошедшее после возвращения время подобные истории стали образом его жизни. «Фронтовыми героическими буднями», — как заметил бы какой-нибудь ветеран Сопротивления.
Итак, Людмила съехала к матери. Недостающие на ремонт соседской квартиры полторы тысячи долларов были отняты у Брусникина в процессе разбойного нападения на пункт обмена валюты, куда он так удачно заглянул для обмена этой самой валюты на рубли. Горчичного оттенка сюртук, любовный подарок Зои Шаманской, немилосердно жал под мышками. «Что еще со мной такого произойдет, чего до сих пор не случалось?» — размышлял Никита, глядя на сцену. Теперь ему было даже любопытно.
— Брусникин, ты как? — тронул его за локоть слегка уже протрезвевший Кумачев.
— Я как ты, — пожал плечами Никита.
— Ну, сейчас пойдет потеха! — возбужденно зашептал ему на ухо Миша. — Германа понесло!
Режиссер-постановщик Герман Романович Васюк без разбега взял высоту и вылетел на сцену.
— Это горы! Горы! — Его фальцет вспугнул репетирующих артистов. — Сереженька! Включите воображение! Вы «Демона» читали?!
Жизнь взаймы
Нельзя сказать, чтобы при виде Брусникина прежние знакомые и поклонники стали переходить на другую сторону улицы, но заметный вакуум вокруг себя Никита ощутил в полной мере. Неудачников не то чтобы не жалуют среди столичной богемы, вовсе нет. Скорее, их опасаются.
Всем известно: болезнь эта не заразная. Здесь — иное. Здесь — категория социального уровня. Для примера: в исправительной колонии воровская элита сидит за одним столом, а «опущенные» — за другим. Обмолвишься не с тем, и не заметишь, как пересадят. Потому даже Туманов Никите звонить перестал. Слухи на Москве — по-прежнему самый надежный источник информации.
Но не таков был характер Брусникина, чтобы, единожды одолев огонь, воду и медные трубы, сломаться вот так, за здорово живешь. Характер провинциала, выкованный в борьбе за место под столичными юпитерами, огнеупорен, водонепроницаем и тверд, словно часы профессионального спасателя, сделанные на заказ. Они тикают под руинами и на дне океана, и, пока у спасателя теплится надежда, эти часы его не подведут, как и он не станет их подводить, убыстряя или замедляя бег времени. Он точно должен знать, когда начались его поиски и когда они прекратятся.
«Надежда умирает последней, — говорил себе Никита. — Пусть любовь уже издохла. Пусть вера в собственные возможности почти испустила дух, ибо невелики возможности жалкого смертного, которому противостоит сама судьба, до зубов вооруженная стечением обстоятельств. Но все же надежда умирает последней. Надобно оставаться собранным, разумным и ловким. Надобно увертываться и выжидать».
Беспристрастно подвергнув логическому анализу девяносто с лишним дней сплошной невезухи, Брусникин пришел к выводу, что, во-первых, произвол судьбы куда безобиднее произвола той же отечественной милиции. Там, где милиция предпочитает целенаправленные действия, судьба останавливает выбор на хаотическом нагромождении случайностей, которых, в принципе, если передвигаться по городу со всеми надлежащими предосторожностями, удается вполне успешно избегать. И лишь когда эти два произвола вступают в сговор, даже самый подготовленный к любым неожиданностям человек может смело сдаваться на милость победителя.
Во-вторых, Никита понял, что он ошибался, учитывая с некоторых пор лишь негативные стороны своего бытия. Ошибался, подобно всем строителям ложных теорий. Исключения из правил существуют даже тогда, когда их старательно пытаются обойти, чтобы не испортить общей картины.
Никита тщательно, будто последнюю мелочь в кошельке, пересчитал все светлые моменты.
Допустим, хозяева того же агентства «Альбатрос» не смогли пробить его кандидатуру на роль отца семейства в рекламе масла «Доярское». Заказчики выбрали румяного Лагутина. Зато Никита сыграл эпизодического соседа в халате, у которого это самое масло закончилось. Да еще озвучил закадровый текст. В сумме — двести долларов.
Далее. Брусникина утвердили ведущим на шоу «Толстяк» в казино «Последний шанс». И это вопреки мнению арт-директора того же казино, любовницы бездарного шута Каблукова. Правда, за час до выезда у Никиты перегорел утюг, и он явился к началу представления в модном, но мятом костюме. Все иные костюмы Брусникин загодя отнес в срочную химчистку, после того как соседка Алевтина из лучших побуждений обработала их новейшим растительным средством против моли под названием «Живоглот». Но в срочной химчистке отмечали юбилей приемщицы, торжественно завершившийся пожаром. Короче, арт-директор казино при виде Брусникина сдержанно выразила негодование, и место у микрофона занял Каблуков. Никите же выплатили пятьдесят долларов отступных. Могли и не выплатить.
Что до утюга, то с этими бытовыми приборами Брусникину не везло, сколько он себя помнил. Стало быть, факт поломки утюга к невзгодам трех последних месяцев имел весьма спорное отношение.
Следующий пункт. На Птичьем рынке Никите подарили черного персидского кота.
С некоторых пор Брусникин пристрастился к одиночным прогулкам, дабы не рисковать здоровьем и настроением приятных ему людей, так что на Птичий рынок он заглянул совершенно случайно.
— Опарыш нужен? — окликнула его из-под козырька небритая харя.
— Вряд ли, — ответил рассеянно Брусникин.
— А чего пришел?! — Харя проводила его недобрым взглядом.
«Действительно, чего?» — следуя в плотной толпе любителей фауны, сам себе удивлялся Никита.
Но в птичьих рядах замечательно заливались дрозды с канарейками, весело трясли медалями не бешеные собаки в своих вольерах, и рыбы в аквариумах виляли хвостами, радуя взгляд всеми цветами радуги. Словом, у Никиты впервые за долгий срок поднялось настроение. Вдруг он понял, «чего пришел». Пушистый черный кот с тусклыми и желтыми, как дублоны, зрачками, посаженный за решетку, напомнил Никите себя в районных застенках. Кот пребывал в таком же недоумении. «Да как я оказался среди всей этой урлы?! — ворчал он глухо. — Имею право на адвоката!»
— Сколько? — приценился Брусникин.
— Не продается. — Пожилая хозяйка в пунцовом шерстяном котелке смерила его взглядом. — В хорошие руки отдам.
Никита незамедлительно предъявил даме свои руки, как предъявлял их перед завтраком строгой воспитательнице в детском саду.
— Одной достаточно. — Дама поджала губы.
Брусникин послушно оставил одну ладонь. Подробнейшим образом изучив ее линии, дама открыла клетку и передала кота Брусникину.
— На какое имя отзывается? — Обрадованный Никита почесал коту подбородок.
— Ни на какое. — Дама закрыла клетку. — Сам приходит.
Она улыбнулась Никите и удалилась прочь, покачивая клеткой, словно пустым ведерком.
Кот в квартире освоился быстро и тем же вечером сослужил Никите великую службу.
Осаждавшая Брусникина после ухода жены магическая вдова Алевтина звонила ему как в дверь, так и по телефону. Однако, если дверь Никита не открывал, заприметив Алевтину в глазок, то телефон был его рабочим инструментом. И стоило травнице выяснить, что Брусникин дома, как в дверь она звонила до тех пор, пока Никита не откроет. Дальнейшее проникновение на территорию объекта было для нее делом техники.
— Думала, с тобой опять что-то ужасное случилось. — Расширяя корпусом узкую щель, целительница накатывалась на Брусникина неудержимо, точно цунами.
— Да что же? — из последних сил сдерживая ее натиск, отговаривался Никита. — Что же случилось?
— Ну, это мне виднее. — Алевтина уверенно занимала прихожую.
Брусникин, надо признать, сам допустил роковую ошибку. В тот сучий день, когда на экране потонул «Титаник», Никита позорно надрался. И пошел к соседке за рвотным снадобьем. Брусникин был уверен, что у той любое снадобье рвотное.
Алевтина, прочитав по виду Никиты прошлое, настоящее и будущее, окружила бедолагу заботой и вниманием.
— Горячего бы вам, Никита! — засуетилась она, усадив Брусникина среди дурманящих сухоцветов. — Первого бы! С грибочками!
— И первое будет последним, — пробормотал самоубийца. — Трави меня, цыганка. Кто в ухо мне настоя мертвых трав теперь вольет, тому я завещаю свой трон, слонов, полцарства и матрешек. С клинком в зубах я Стикс переплыву, покуда спит уставший перевозчик. В театр теней войду, на флейту опираясь, как на посох Оссиана.
Перейдя на шекспировский слог, Никита заметил перед собой глубокую деревянную лохань с дымящимся варевом.
«Покончить! Покончить с этой опостылевшей жизнью! А там будь что будет!» — Брусникин схватился за ложку и, обжигаясь, принялся поспешно хлебать мутный грибной яд.
Потом он уже не помнил, что было, но утром Алевтина уверила его, что все «было замечательно».
— Со мной ты испытаешь наслаждение, какого прежде ты не испытал. — Сладко потянувшись, Алевтина сбросила с Никиты простыню и нависла над ним, подобно утесу. Проскочив под ее персями, Брусникин забежал в ванную комнату. Рвотное всетаки подействовало.
Осада Никитиной квартиры продолжалась дней десять. Как раз в тот изнурительный отрезок времени Брусникин потерял свои эксклюзивные костюмы. Однако все кончилось, когда у Брусникина обосновался черный кот. Он же — воплощение зла и порчи.
Когда целительница в очередной раз со штурмом пробилась в квартиру Брусникина, кот продефилировал через прихожую, беззастенчиво проведя неодолимую черту между Алевтиной и «потенциальным спутником жизни». Черных котов соседка боялась пуще сглаза. Сторож Восточного Столба Марк Собакин предсказал ей, что именно черный кот однажды похитит ее дыхание и обречет на гибель в судорожных корчах. «Бойся черных котов, Алевтина!» — воздел он над ее пробором два тонких перста с длинными грязными ногтями.
Алевтина, выкатив ясны очи, задом отступила на лестничную площадку. По чести сказать, Брусникин так и не узнал, что на нее нашло. Час спустя, одеваясь на читку, он случайно заметил краешек почтового конверта под дверью. Распечатав подметную депешу, Брусникин прочитал: «Не ждала я от вас этого, Никита. Прощайте. Не приближайтесь ко мне и не оправдывайтесь. Между нами все кончено. Презирающая вас Алевтина».
— Что бы сие значило? — удивленно спросил Никита у безымянного кота.
Кот почесал ухо лапой и на кривых ногах утопал на кухню.
К началу первой читки Никита, разумеется, опоздал. В точности он не брался определить, ненавидел ли его муниципальный транспорт как автолюбителя всегда или невзлюбил именно за последние месяцы. Это в равной степени относилось к метро, автобусам, троллейбусам и трамваям. А такси для Брусникина в сложившихся финансовых обстоятельствах было непозволительной роскошью.
Общественный транспорт мстил ему разными способами. Иногда магнитная карта размагничивалась, и Никита подолгу доказывал у окошка выдачи проездных, что у него осталось еще на четыре поездки. Иногда, если Брусникин пытался пробраться к театру наземным способом, вставали троллейбусы, как будто у них началась забастовка. В конечном итоге все объяснялось заурядной аварией в проводной системе энергоснабжения. Иногда подземный эшелон, битком набитый задыхающимися пассажирами, застревал в тоннеле на целых полчаса. Никите даже неловко было думать, что из-за него страдает масса безвинного народа, но именно так он и думал.
Как-то ему посчастливилось ехать в полупустом вагоне. Кожаную сумку не малой стоимости он поставил неподалеку от себя на сиденье. Внутри лежали томик Лермонтова со множеством пронумерованных закладок плюс два сценария Охламонова, который, после истории с вырезанным эпизодом, назло всем продолжал поддерживать с Никитой теплые творческие отношения.
Читая газету «Советский спорт» с результатами матчей очередного футбольного тура, Брусникин расслабился. А расслабляться Никите никак было нельзя. Ибо частенько ему на ум приходили теперь слова Дрозденко или, может быть, не Дрозденко, но странного попутчика, исчезнувшего прямо на глазах с заднего сиденья «Фольксвагена»: «Прощай и будь теперь начеку».
Благообразный седой гражданин в очках, сидевший напротив, вел себя до поры смирно, как и остальное немногочисленное население вагона. Тем неожиданнее был для Никиты его поступок. С воплем: «Я вас всех спасу!» — мужчина вдруг вскочил и выкинул кожаную сумку Брусникина в открытую раздвижную форточку.
Недоразумение, конечно, быстро разрешилось, и вполне интеллигентный пенсионер долго извинялся перед Никитой. Оказывается, он принял его сумку за нарочно оставленный чеченскими террористами взрывной механизм. Что оставалось Никите, как не войти в его положение? Враг уже не однажды использовал этот подлый прием, так что все москвичи обязаны быть начеку. Никита — не был, а пенсионер, спасибо ему и земной поклон от Охламонова, — был.
Добравшись после внезапного разрыва с Алевтиной в театр, Брусникин пригнулся, будто его голова мешала сидящим в зале смотреть увлекательное представление, и тихо дошел до второго ряда, где разместился весь задействованный в будущей пьесе состав. Сел он рядом с ветераном сцены Петром Евгеньевичем Метеоровым.
— Вы кто? — Высокий голос режиссера-постановщика настиг его среди гробовой тишины. Герман Романович в гордом одиночестве бродил по сцене.
— Брусникин. — Встав, Никита раскланялся с окружающими.
— Сядьте! — распорядился Васюк. — Не надо вставать!
Никита сел.
— Впрочем, встаньте! — тут же отменил режиссер свое решение.
Никита встал.
— Сколько в вас? — Герман Романович близоруко прищурился.
— Восемьдесят пять! — по-военному доложил Брусникин, накинув себе пять килограммов лишку.
— Какой у вас рост? — раздраженно уточнил режиссер интересующие его данные.
— Метр восемьдесят пять! — Никита и здесь пять сантиметров нарастил.
Режиссер на планшетке сделал соответствующую запись.
— В баскетбол будем играть? — шепотом поинтересовался Никита у Метеорова.
— Не исключено, — кивнул флегматичный ветеран.
— Перестаньте шептаться у меня за спиной! — вскричал режиссер-постановщик, между тем стоявший лицом к аудитории. — Брусникин!
— Я! — Никита опять вскочил.
Коллектив единомышленников отозвался недружным смехом. Происходящее уже напоминало бенефис. Васюк, впрочем, оставался серьезен. Пробежавшись нервно вдоль рампы, он вернулся на исходную позицию.
— В какие войска призывались? — Режиссер перешел к послужному списку Никиты.
— В кавалерию! — Брусникин отдал честь и щелкнул каблуками.
Миша Кумачев зажал рот ладонью.
— Кого тошнит, могут выйти, — покосившись на него, заметил Васюк и вновь обратил все внимание на Брусникина. — Всадники нам не требуются. Будете играть драгунского капитана.
— Парадокс, — ухмыльнулся Метеоров. — Близкий друг нашего гения.
— Но позвольте, Герман Романович… — запротестовал было Никита.
— Драгунского капитана! — поставил точку Васюк. — Теперь о вас, Петр Евгеньевич. Для доктора Вернера вы, конечно, староваты. Но художественный совет нашего театра видит вас в этой роли. Я — не вижу.
— А так? — Метеоров, покинув кресло, подошел вплотную к сцене.
— Да не огорчайся ты, Никита. — Кумачев обернулся к Брусникину и хлопнул его по коленке. — Еще не утро. Как юнкер тебе говорю.
Спасибо, что Брусникин вообще получил роль в новой постановке, обещавшей стать хитом театрального сезона.
— Пары сотен не найдется? — воспользовался Никита сочувствием коллеги.
С двумя бумажками по сто долларов Миша расстался легко. Его отец был хозяином пяти кегельбанов.
— Не больше? — спросил он при этом.
— Больше не выпью. — Никита убрал деньги в бумажник.
Когда-то он сам одалживал деньги своим товарищам. Но когда это было?
Вечером Никита, накрывшись котом, лежал на диване и перелистывал роман писателя Ремарка «Жизнь взаймы». «Сверхточное название, — вывел для себя Брусникин. — В сущности, оно вмещает в себя гораздо больше, чем простое одалживание денег».
Даже Брусникин стал догадываться, что жизнь, отпущенная ему кем-то в бессрочный кредит, невозможно погасить как свечку. Не ты зажег, не тебе и гасить. А само понятие «долг» в данном контексте разрастается с каждым прожитым днем. Но укладывается в него не только то, что мы должны еще совершить. Сюда входит и то, что мы не должны совершать ни при каких обстоятельствах. И сюда же входит все, что мы уже совершили, но не способны выправить: ошибки прошлого, сделанные как вольно, так и невольно, зло, причиненное кому-либо как намеренно, так и походя, да и мало ли что еще…
«Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам своим», — бормотал, стоя на коленях у иконы, потомственный казак Федор Афанасьевич Брусникин. Октябренок Никита над дедом тихо посмеивался: дураку ясно — Бога нет.
Но теперь, с книжкой на диване, он думал иначе. Есть Он или нет, но суть-то молитвы не меняется. Коли не в состоянии мы выплатить свои «долги», то — извините. Просим прощения покорно. Но смеем ли мы уповать на прощение, когда сами не прощаем другим ни нанесенных обид, ни причиненного ущерба, ни обманутых надежд?
«Все же многое зависит от перевода емких выражений», — отметил Никита, погладив черного домашнего хищника. Знакомый и крайне образованный дублер с английской речи Леша Карпюк поведал Никите следующее. Некий переводчик, плохо зная военную историю янки, назвал в русском издании роман Хемингуэя «За рекой в тени деревьев». Как оно было связано с полковником, вступившим в свою последнюю схватку со старостью и смертью? Да никак. Но зато коренным американцам хорошо известна команда тяжело раненного генерала, которую тот отдал своему отряду во время Гражданской войны: «Реку вброд и рощу взять!»
— Я перейду эту реку, — прошептал Брусникин, уже засыпая. — И я возьму эту рощу.
Утерянный след
Хариус вернулся на Лесную хотя и без Капкана, зато — со сведениями.
Сосредоточенный, будто фельдмаршал Кутузов перед генеральным отступлением, Глеб Анатольевич Малютин висел над столом, изучая две кокаиновые трассы, проложенные по карте Москвы и Московской области. Первая трасса шла до Рузы, вторая вела к Сычеву.
— Я от Гали! — сообщил последние новости запыхавшийся Хариус. — Галя, сучара, хвостом крутит! Капкан забашлял его на три штуки родных, а когда я завез его в паб — с концами!
— Разыскать, — дорожка до Сычева исчезла в ноздре Малюты, — и доложить!
— Кого? — потерялся Хариус.
— Обоих.
— Да Галя когти полирует на Ленинградском! — Хариус быстро смекнул, что его шеф не в том состоянии, когда до него все доходит с полуслова. — Это Капкан с концами отчалился! А Галя последний, кто с ним базарил!
— Не ори. — Малюта протер вспотевшее лицо носовым платком с монограммой, вышитой бисером. — Дай сообразить.
«Вот козлы, — расслабленно думал Малюта. — Решили, что я совсем без мозгов. Узнай эта кодла, что у меня день смерти Капкана в „судовом журнале“ вместе с исполнителем указан, то-то бы кипеж подняли. Осталось мне забыть, где общак, — и все. Можно смело на пенсию. И пусть меня Кашпировский от склероза лечит. Хрен я что вспомню. Болен мужчина».
— Поехали. — Уничтожив трассу до Рузы, Малюта с трудом поднялся на ноги. — За Капкана мне Лорд ответит. Я его свинину заставлю жрать.
Все выходцы с Кавказа, по убеждению Глеба Анатольевича, исповедовали мусульманство.
Через полчаса гангстеры прибыли в паб «Лорд Кипанидзе». Прибыли бы и раньше, да Малюта спустился в подвал обстрелять доставленный Лыжником с очередной партией оружия «Вальтер». Пистолет уже месяц хранился в его сейфе без пользы, и, собравшись к Галактиону Давидовичу, Глеб Анатольевич подумал, что вдруг да боевая машинка пригодится.
