Я не верил ушам своим.
      — Что же вы собираетесь с нами делать? — спрашиваю.
      — Что делать? Да попытаюсь вас выпустить. У меня мелькнула мысль, не провоцирует ли он. Если нас выпустят — на улице мы неминуемо будем узнаны И, на этот раз, неминуемо растерзаны.
      — Лучше арестуйте нас, а на верный самосуд мы не выйдем.
      Он задумывается.
      — Да, вы правы. Вам одним выходить нельзя. Но мы это устроим — я вас провожу до трамвая.
      В это время открывается дверь, и в комнату входит солдат сомнительной внешности. Осмотрев нас с головы до ног, он обращается к члену комитета.
      — Товарищ, это арестованные офицеры?
      — Да.
      — Не забудьте про постановление «семерки» — всех арестованных направлять к ней.
      — Знаю, знаю. Я только сниму с них допрос наверху. Идемте. Мы поднялись по темной, крутой лестнице. Входим в большую комнату с длинным столом, за которым заседают человек двадцать штатских, военных и женщин. На нас никто не обращает внимания. Наш провожатый подходит к одному из сидящих и что-то шепчет ему на ухо. Тот, оглядывая нас, кивает головой. До меня долетает фраза произносящего речь лохматого человека в пенсне:
      «Товарищи, я предупреждал вас, что С.-Р. нас подведут. Вот телеграмма. Они предают нас»…
      Возвращается наш спутник. Проходим в следующую комнату. Там на кожаном диване сидят трое: подпоручик, ни разу не поднявший на нас глаз, еврей — военный врач и бессловесный молодой рабочий.
      Член комитета рассказывает о нашем задержании и своем желании нас выпустить. Возражений нет. Мне кажется, что на нас посматривают с большим смущением.
      Но опять испытание. В комнату быстро входит солдат, напоминавший о постановлении «семерки».
      — Что же это вы задержанных офицеров вниз не ведете? «Семерка» ждет.
      — Надоели вы со своей «семеркой»! — Вы подрываете дисциплину!
      — Никакой дисциплины я не подрываю. У меня у самого голова на плечах есть. Задерживать офицеров за то, что они сорвали наше воззвание — идиотизм. Тогда придется всех офицеров Москвы задержать.
      Представитель «семерки» свирепо смотрит в нашу сторону.
      — Можно быть Александрами Македонскими, но зачем же наши воззвания срывать?
      Я не могу удержать улыбки. Еще минут пять солдата уговаривают еврей-доктор, рабочий и член комитета. Наконец, он, махнув рукой и хлопнув дверью, выходит:
      — Делайте, как знаете!

* * *

      Опять идем коридорами и лестницами — впереди член комитета, позади — я с М. Думали выйти черным ходом — заперто. Нужно идти через вестибюль.
      При нашем появлении солдаты на площади гудом:
      — Арестованных ведут! — Куда ведете, товарищ?
      — На допрос — в комитет, а оттуда в Бутырки.
      — Так их, таких-сяких! — Попили нашей кровушки. Как бы только не удрали!
      — Не удерут!
      Мы идем мимо тверской гауптвахты к трамваю. На остановке прощаемся с нашим провожатым.
      — Благодарите Бога, что все так кончилось, — говорит он нам. — Но, я вас буду просить об одном: не срывайте наших объявлений. Этим вы ничего, кроме дурного, не достигнете. Воззваний у нас хватит. А офицерам вы сегодня очень повредили. Солдаты, что вас задержали, теперь ищут случая, чтобы придраться к кому-нибудь из носящих золотые погоны.
      Приближался трамвай. Я пожал его руку.
      — Мне трудно благодарить вас, — проговорил я торопливо. — Если бы все большевики были такими, — словом… Мне хотелось бы когда-нибудь помочь вам в той же мере. Назовите мне вашу фамилию.
      Он назвал, и мы расстались.

* * *

      В трамвае то же, что сегодня утром. Тишина. Будничные лица.
      Во все время нашей истории я старался не смотреть на М. Тут впервые посмотрел ему прямо в глаза. Он покраснел, улыбнулся и вдруг рассмеялся. Смеется и остановиться не может. Начинаю смеяться и я. Сквозь смех М. мне шепчет:
      — Посмотрите, вокруг дураки и дуры, которые ничего не чувствуют, ничего не понимают.
      И новый взрыв смеха, подхваченный мною. Кондуктор нерешительно, очевидно принимая нас за пьяных, просит взять билет…

* * *

      Дома я нахожу ожидающего меня артиллериста Г., моего друга детства.
      — С., наконец-то! — встречает он меня радостно. — А я тебя по всему городу ищу! Идем скорее в Александровское училище — там собрание Совета Офицерских Депутатов. Необходимо присутствовать. Вокруг Александровского училища сейчас организуются все силы против большевиков.
      За ужином рассказываю сестре и Г. о происшедшем со мною и тут только осознаю, что меня даже не обезоружили — шашка и револьвер налицо.
      После ужина бежим с Г. в Александровское училище.

* * *

      В одной из учебных комнат находим заседающий Совет. Лица утомленные и настроение подавленное. Оказывается, заседают уже несколько часов — и, пока что — тщетно. Один за другим вяло выступают ораторы — и правые, и левые, и центр. И те и другие призывают к осторожности. Сообщаю о виденном мною в Совете и предлагаю действовать как можно решительнее, так как большевики открыто и лихорадочно готовятся к восстанию.
      Говорим до глубокой ночи и решаем на следующий день с утра созвать собрание офицеров московского гарнизона. Каждый депутат должен сообщить в свою часть о предстоящем собрании. На этом мы расходимся.
      Полночи я стою у телефона, звоня всюду, куда можно, чтобы разнести весть о собрании как можно шире. От числа собравшихся будет зависеть наш успех. Нам нужна живая сила.

* * *

      С утра 27-го беготня по городу. Захожу в Офицерское Экономическое Общество, через которое ежедневно проходят тысячи офицеров, и у всех касс вывешиваю плакаты:
      «Сегодня собрание офицеров Московского гарнизона в Александровском училище в 3 ч. Все гг. офицеры обязаны присутствовать.
      СОВЕТ ОФИЦЕРСКИХ ДЕПУТАТОВ».
      Меня мгновенно обступают и забрасывают вопросами. Рассказываю, что знаю о положении дел, и прошу оповестить всех знакомых офицеров о собрании.
      — Непременно придем. Это прекрасно, что мы будем собраны в кулак — все вместе. Мы — единственные, кто сможет дать отпор большевикам.
      — Не опаздывайте, господа. Через два часа начало.
      Весть о гарнизонном собрании молниеносно разносится по городу. Ко мне несколько раз на улице подходили незнакомые офицеры со словами:
      — Торопитесь в Александровское училище. Там наше собрание.
      Когда я вернулся в училище, старинный актовый зал был уже полон офицерами. Непрерывно прибывают новые. Бросаются в глаза раненые, собравшиеся из бесчисленных московских лазаретов на костылях, с палками, с подвязанными руками, с забинтованными головами. Офицеры местных запасных полков в меньшинстве.
      Незабываемое собрание было открыто президиумом Совета Офицерских Депутатов. Не помню, кто председательствовал, помню лишь, что собрание велось беспорядочно и много времени было потеряно даром.
      С самого начала перед собравшимися во всей грандиозности предстала картина происходящего.
      После сообщения представителями Совета о предпринятых мерах к объединению офицерства воедино и доклада о поведении командующего войсками, — воздух в актовом зале накаляется. Крики:
      — Вызвать командующего! Он обязан быть на нашем собрании! Если он изменник, от него нужно поскорее избавиться!
      Беспомощно трезвонит председательский колокольчик. Шум растет. Кто-то объявляет, что побежали звонить командующему. Это успокаивает, и постепенно шум стихает.
      Один за другим выступают представители полков. Все говорят о своих полках одно и тоже: рассчитывать на полк, как на силу, которую можно двинуть против большевиков, нельзя. Но в то же время считаться с полком, как ставшим на сторону большевиков, тоже не следует. Солдаты без офицеров и помышляющие лишь о скорейшем возвращении домой в бой не пойдут.
      Возвращается пытавшийся сговориться с командующим по телефону. Оказывается, командующего нет дома.
      Опять взрыв негодования. Крики:
      — Нам нужен новый командующий! Долой изменника!
      На трибуне кто-то из старших призывает к лояльности. Напоминает о воинской дисциплине.
      — Сменив командующего, мы совершим тягчайшее преступление и ничем не будем отличаться от большевиков. Предлагаю, ввиду отсутствия командующего, просить его помощника взять на себя командование округом.
      В это время какой-то взволнованный летчик просит вне очереди слова.
      — Господа, на Ходынском поле стоят ангары. Если сейчас же туда не будут посланы силы для охраны их, — они очутятся во власти большевиков. Часть летчиков-офицеров уже арестована.
      Не успевает с трибуны сойти летчик, как его место занимает артиллерист.
      — Если мы будем медлить — вся артиллерия — сотни пушек — окажется в руках большевиков. Да, собственно, и сейчас уже пушки в руках солдат.
      Кончает артиллерист — поднимается председатель;
      — Господа! Только что вырвавшийся из Петрограда юнкер Михайловского училища просит слова вне очереди.
      — Просим! Просим!
      Выходит юнкер. Он от волнения не сразу может говорить. Наступает глубочайшая тишина.
      — Господа офицеры! ~ голос его прерывается. — Я прямо с поезда. Я послан, чтобы предупредить вас и московских юнкеров том, что творится в Петрограде. Сотни юнкеров растерзаны большевиками. На улицах валяются изуродованные тела офицеров, кадетов, сестер, юнкеров. Бойня идет и сейчас. Женский батальон в Зимнем Дворце, женский батальон… — Юнкер глотает воздух, хочет сказать, но только движет губами. Хватается за голову и сбегает с трибуны.
      Несколько мгновений тишины. Чей-то выкрик:
      — Довольно болтовни! Всем за оружие! — подхватывается ревом собравшихся.
      — За оружие! В бой! Не терять ни минуты! Председатель машет руками, трезвонит, что-то кричит — его не слышно.
      Неподалеку от меня сидит одноногий офицер. Он стучит костылями и кричит:
      — Позор! Позор!
      На трибуну, минуя председателя, всходит полковник генштаба. Небольшого роста, с быстрыми решительными движениями, лицо прорезано несколькими прямыми глубокими морщинами, острые стрелки усов, эспаньолка, горящие холодным огоньком глаза под туго-сдвинутыми бровями. С минуту молчит. Потом, покрывая шум, властно:
      — Если передо мною стадо — я уйду. Если офицеры — я прошу меня выслушать! Все стихает.
      — Господа офицеры! Говорить больше не о чем. Все ясно. Мы окружены предательством. Уже льется кровь мальчиков и женщин. Я слышал сейчас крики: в бой! за оружие! — Это единственный ответ, который может быть. Итак, за оружие! Но необходимо это оружие достать. Кроме того, необходимо сплотиться в военную силу. Нужен начальник, которому мы бы все беспрекословно подчинились. Командующий — изменник! Я предлагаю тут же, не теряя времени, выбрать начальника. Всем присутствующим построиться в роты, разобрать винтовки и начать боевую работу. Сегодня я должен был возвращаться на фронт. Я не поеду, ибо судьба войны и судьба России решается здесь — в Москве. Я кончил. Предлагаю приступить немедленно к выбору начальника!
      Громовые аплодисменты. Крики:
      — Как ваша фамилия? Ответ:
      — Я полковник Дорофеев.
      Председателю ничего не остается, как приступить к выборам. Выставляется несколько кандидатур. Выбирается почти единогласно никому не известный, но всех взявший — полковник Дорофеев.
      — Господ офицеров, могущих держать оружие в руках, прошу построиться тут же, в зале по-ротно. В ротах по сто штыков — думаю, будет довольно, — приказывает наш новый командующий.

* * *

      Через полчаса уже кипит работа. Роты построены. Из цейхгауза Александровского училища приносятся длинные ящики с винтовками. Идет раздача винтовок, разбивка по взводам. Составляются списки. Я — правофланговый 1-ой офицерской роты. Мой командир взвода — молоденький шт. — капитан, высокий, стройный, в лихо заломленной папахе. Он из лазарета, с незажившей раной на руке. Рука на перевязи. На груди белый крестик (командиры рот и взводов почти все были назначены из георгиевских кавалеров).
      В наш взвод попадают несколько моих однополчан и среди них прап. Б. (московский присяжный поверенный), громадный, здоровый, всегда веселый.
      Судьба нас соединила в 1-ой офицерской роте и много месяцев наши жизни шли рядом.
      Живущим неподалеку разрешается сходить домой, попрощаться с родными и закончить необходимые дела. Я живу рядом — на Поварской. Бегу проститься со своей трехлетней дочкой и сестрой. Прощаюсь и возвращаюсь.

* * *

      Спускается вечер. Нам отвели половину спальни юнкеров. Когда наша рота, построенная рядами, идет, громко и отчетливо печатая, встречные юнкера лихо и восторженно отдают честь. Нужно видеть их горящие глаза!
      Не успели мы распределить койки, как раздается команда:
      — 1-ый взвод 1-ой офицерской — становись! Бегом строимся. Входит полк. Дорофеев.
      — Господа, поздравляю вас с открытием военных действий. Вашему взводу предстоит первое дело, которое необходимо выполнить как можно чище. Первое дело дает тон всей дальнейшей работе. Вам дается следующая задача: взвод отправляется на грузовике на Б. Дмитровку. Там находится гараж Земского Союза, уже захваченный большевиками. Как можно тише, коротким ударом, вы берете гараж, заводите машины и, сколько сможете, приводите сюда. Вам придется ехать через Охотный ряд, занятый большевиками. Побольше выдержки, поменьше шума.

* * *

      Мы выходим, провожаемые завистливыми взглядами юнкеров. У выходных дверей шумит заведенная машина. Через минуту медленно двигаемся, стоя плечо к плечу, по направлению к Охотному ряду…
      Быстро спускаются сумерки. Огибаем Манеж и Университет и по вымершей Моховой продвигаемся к площади. Там сереет солдатская толпа. Все вооружены.
      — Зарядить винтовки! Приготовиться!
      Щелкают затворы.
      Ближе, ближе, ближе… Кажется, что автомобиль тащится гусеницей. Подъезжаем вплотную к толпе. Расступаются. Образовывается широкая дорожка. Жуткая тишина. Словно глухонемые. Слева остается Тверская, запруженная такой же толпой. Вот охотнорядская церковь (Параскевы-мученицы). Толпа редеет и остается позади.
      — Будут стрелять вслед, или не будут? Нет. Тихо. Не решились.
      Сворачиваем на Дмитровку и у первого угла останавливаемся. На улице ни души. Выбираемся из грузовика, оставляем шофера и трех офицеров у машины, сами гуськом продвигаемся вдоль домов.
      Совсем стемнело. Фонари не горят. Кое-где — освещенное окно. Гулко раздаются наши шаги. Кажется — вечность идем. Я, как правофланговый, иду тотчас за командиром взвода.
      — Видите этот высокий дом? Там — гараж. Мне почудилось: какая-то тень метнулась и скрылась в воротах.
      За дом до гаража мы останавливаемся.
      — Если ворота не заперты — мы врываемся. Без необходимости огня не открывать. Ну, с Богом!
      Тихо подходим. Слышно, как во дворе стучит заведенная машина. Вот и ворота, раскрытые настежь.
      — За мной!
      Обгоняя друг друга, с винтовками наперевес, вбегаем в ворота. Тьма.
      «Бах!» — пуля звонко ударяет в камень. Еще и еще. Три гулких выстрела. Потом тишина.
      Осматриваем двор, окруженный со всех сторон небоскребами. Откуда стреляли?
      Кто-то открывает ворота гаража. Яркий свет автомобильного фонаря. Часть бежит осматривать гараж, другая, возглавляемая взводным, отыскивать караульное помещение.
      У одних дверей находим раненого в живот солдата. Он без сознания. Это тот, что стрелял в нас и получил меткую пулю в ответ.
      — Говорил я, не стрелять без надобности! — кричит капитан.
      В это время неожиданно распахивается дверь и показывается солдат с винтовкой. При виде нас столбенеет.
      — Бросай винтовку! Бросает.
      — Где караул?
      Молчит, потом, еле слышно:
      — Не могу знать. — Врешь. Если не скажешь — будешь валяться вот как этот. Сдавленный шепот:
      — На втором, этаже, ваше высокоблагородие.
      — Иди вперед, показывай дорогу. А вы, господа, оставайтесь здесь. С ними я один справлюсь.
      Мы пробуем возражать — бесполезно. С наганом в руке капитан скрывается на темной лестнице.
      Ждем. Минута, другая… Наконец-то! Топот тяжелых сапог, брань капитана. Из темноты выныривают два солдата с перекошенными от ужаса лицами, несут в охапках винтовки, за ними еще четыре, и позади всех — капитан со своим наганом.
      — Заводить моторы. Скорей! Скорей! — торопит капитан.
      Входим в гараж. Группа шоферов, окруженная нашими, смотрит на нас волками.
      — Не можем везти. Машины испорчены, — говорит один из них решительно.
      — Ах, так? — капитан меняется в лице. — Пусть каждый подойдет к своему автомобилю! Шоферы повинуются.
      — Теперь знайте: если через минуту моторы не будут заведены, — отвечаете мне жизнью. Прапорщик! Смотрите по часам.
      Через минуту шесть машин затрещало.
      — Нужно свезти раненого в лазарет. Вот вы двое — отправляйтесь с ним в лазарет Литературного Кружка. Это рядом. Не спускайте глаз с шофера…
      Возвращаемся с добычей (шесть автомобилей) обратно. На передних сидениях шофер и пленные солдаты, сзади офицеры с наганами наготове. С треском проносимся по улицам. На Охотнинской площади при нашем приближении толпа шарахается в разные стороны.
      Александровское училище. Нас восторженно встречают и поздравляют с успехом. Несемся назад, захватив с собой всех шоферов.
      Подъезжая к Дмитровке, слышим беспорядочную ружейную стрельбу. Капитан волнуется:
      — Дурак я! Оставил троих — перестреляют их как курапаток!
      Еще до Дмитровки соскакиваем с автомобилей. Стреляют совсем близко — на Дмитровке. Ясно, что атакуют гараж. — Выстраиваемся.
      — Вдоль улицы пальба взводом. Взво-од… пли! Залп.
      — Взво-од… пли!
      Второй залп. И… тишина. Невидимый противник обращен в бегство. Бежим к гаражу.
      — Кто идет?! — окликают нас из ворот. Капитан называет себя.
      — Слава Богу! Без вас тут нам было совсем плохо пришлось. Меня в руку ранили.
      Через несколько минут были доставлены в Александровское училище остальные автомобили. Мы отделались дешево. Один легко раненый в руку.

* * *

      Я не запомнил московского восстания по дням. Эти пять-шесть дней слились у меня в один сплошной день и одну сплошную ночь. Итак, храня приблизительную последовательность событий, за дни не ручаюсь.

* * *

      Кремль был сдан командующим войсками полковником Рябцовым в самом начале. Это дало возможность красногвардейцам воспользоваться кремлевским арсеналом. Оружие мгновенно рассосалось по всей Москве. Большое количество его попало в руки мальчишек и подростков. По опустевшим улицам и переулкам Москвы затрещали выстрелы. Стреляли всюду и отовсюду и часто без всякой цели. Излюбленным местом для стрельбы были крыши и чердаки. Найти такого стрелка, даже если мы ясно обнаружили место, откуда стреляли, было почти невозможно. В то время как мы поднимались наверх — он бесследно скрывался.
      В первый же день начала действий мы попытались приобрести артиллерию. Для этого был отправлен легкий отряд из взвода казаков и нескольких офицеров-артиллеристов в автомобиле через всю Москву на Ходынку. Отряд вернулся благополучно, забрав с собою два легких орудия и семьдесят снарядов. Никакого сопротивления оказано не было. Почему налет не был повторен, — мне неизвестно.
      Кроме того, в наших руках были два броневых автомобиля. Кажется, они еще раньше были при Александровском училище.

* * *

      Утро. Пью чай в нашей столовой. Чай и хлеб разносят пришедшие откуда-то сестры милосердия, приветливые и ласковые.
      Столовая — средоточие всех новостей, большей частью баснословных. Мне радостно сообщают «из достовернейших источников», что к нам идут, эшелон за эшелоном, казаки с Дона. Нам необходимо поэтому продержаться не более трех дней.
      Подходит приятель, артиллерист Г.
      — Ты был в актовом зале? Нет? Иди скорей — смотри студентов!
      — Каких студентов?
      — Каких! Конечно, московских! Пришли записываться в роты.
      Бегу в Актовый зал. Полно студенческих фуражек. Торопливо разбивают по ротам. Студенты конфузливо жмутся, переступая с ноги на ногу.
      — Молодцы коллеги! — восклицает кто-то из офицеров. — Я сам московский студент и горжусь вашим поступком. В ответ застенчивые улыбки. Между студентами попадаются и гимназисты. Некоторые — совсем дети, 12–13 лет.
      — А вы тут что делаете? — спрашивают их со смехом.
      — То же, что и вы! — обиженно отвечает розовый мальчик в сдвинутой на затылок гимназической фуражке.

* * *

      Юнкерами взят Кремль. Серьезного сопротивления большевики не оказали. Взятием руководил командир моего полка, полковник Пекарский.
      Ночью несем караул в Манеже. Посты расставлены частью по Никитской, частью в сторону Москвы-реки. Ночь темная. Стою, прижавшись к стене, и вонзаю взгляд в темноту. То здесь, то там гулко хлопают выстрелы.
      Прислушиваюсь. Чьи-то крадущиеся шаги.
      — Кто идет?
      Молчание. Тихо. Может быть, померещилось? Нет, — снова шаги, робкие, чуть слышные.
      — Кто идет? Стрелять буду! Щелкаю затвором.
      — Ох, не стреляй, дружок. Это я!
      — Отвечай кто, а то выстрелю.
      — Спаси Господи, страхи какие! Церковный сторож я, батюшка, от Власия, что в Гагаринском. Отпусти, Христа ради, душу на покаяние.
      — Иди, иди, не бойся!
      Тяжело дыша, подходит коренастый старик. В руках палка, на голове — шапка с ушами; борода.
      — Куда идешь?
      — Да к себе пробираюсь, батюшка. Который час иду. Еще засветло вышел, да вот до сих пор все канючусь. Страху набрался, на всю жизнь хватит.
      Два раза хватали, обыскивали. В Марьиной был, у сестры. Сестра моя захворала. Да вот — откуда беда свалилась. А ты кто, батюшка, будешь? — Офицер — я.
      — Ахфицер? Ничего не пойму чтой-то! То фабричные, да страшные такие, а здесь вы, ваше благородие.
      — Не скоро поймешь, старик. Теперь слушай. К Арбатским воротам выйдешь через Воздвиженку.
      — Так, так.
      — По Пречистенскому не ходи, там пули свистят. Подстрелят. Заверни в первый переулок — переулками и пробирайся. Понял?

* * *

      — Понял, ваше благородие. Как не понять! Спасибо на добром слове. Дай вам Бог здоровья. Последние дни пришли, ох Господи! — и старик с причитаниями скрывается в темноте.
      Опять вперяюсь в темень. Где-то затрещал пулемет — та-та-та — и умолк. Из-за угла окликает под-часок:
      — Как дела, С. Я.?
      — Ничего. Темно больно.
      Впереди черная дыра Никитской. Переулки к Тверской заняты большевиками.
      Вдруг в темноте вспыхивают два огонька. Почти одновременное: бах, бах… Со стороны Тверской забулькали пулеметы — один, другой. Где-то в переулке грохот разорвавшейся гранаты.
      Подчасок бежит предупредить караул. Со стороны Манежа равномерный топот шагов.
      — Кто идет?
      — Прапорщик Б. Веду подкрепление нашему авангарду, — смеется.
      Пять рослых офицеров становятся за углом. Ждут… Стрельба стихает.
      — Идите, С. Я., подремать в Манеж. Мы постоим.
      Через минуту, подняв воротник, дремлю, прижавшись к шершавому плечу соседа.
      Наши торопливо строятся. — Куда идем?
      — На телефонную станцию.
      Опять грузовик. Опять — плечо к плечу. Впереди — наш разведывательный Форд, позади — небольшой автомобиль с пулеметом.
      Охотный. Влево — пустая Тверская. Но мы знаем, что все дома и крыши заняты большевиками. Вправо, в воротах, за углами — жмутся юнкера, по два, по три — наши передовые дозоры.
      На Театральной площади, из Метрополя юнкера кричат:
      — Ни пуха, ни пера!
      Едем дальше.
      Вот и Лубянская площадь. На углу сгружаемся, рассыпаемся в цепь и начинаем продвигаться по направлению к Мясницкой. Противника не видно. Но, невидимый, он обстреливает нас с крыш, из чердачных окон и, чорт знает, еще откуда. Сухо и гадко хлопают пули по штукатурке и камню. Один падает. Другой, согнувшись, бежит за угол к автомобилям. На фланге трещит наш «Максим», обстреливающий вход на Мясницкую.
      Стрельба тише… Стихает.
      До нас, верно, здесь была жестокая стычка. За углом Мясницкой, на спине, с разбитой головой ~ тело прапорщика. Под головой — невысохшая лужа черной крови. Немного поодаль, ничком, уткнувшись лицом в мостовую, — солдат.
      Часть офицеров идет к телефонной станции, сворачивая в Милютинский пер. (там отсиживаются юнкера), я с остальными продвигаюсь по Мясницкой. Устанавливаем пулемет. Мы знаем, что в почтамте засели солдаты 56 полка (мой полк). У почтамта чернеет толпа. — Разойтись! Стрелять будем!
      — Мы мирные! Не стреляйте! — Мирным, нужно по домам сидеть! Но верно, действительно, мирные — винтовок не видно.
      Долго чего-то ждем. У меня после двух бессонных ночей глаза слипаются. Сажусь на приступенке у дверей какого-то банка и мгновенно засыпаю. Кто-то осторожно теребит за плечо. Открываю глаза — передо мною бородатое лицо швейцара.
      — Г-дин офицер, не погнушайтесь зайти к нам чайку откушать. Видно, умаялись. Чаек-то подкрепит.
      Благодарю бородача и захожу с ним в банк. Забегая вперед, ведет меня в свою комнату. Крошечная каморка вся увешана картинами. В центре — портрет государя с наследником.
      Суетливая, сухонькая женщина, верно жена, приносит сияющий, пузатый самовар.
      — Милости просим, пожалуйста, садитесь. Господи, и лица-то на вас нет! Должно, страсть, как замаялись. Вот вам стаканчик. Сахару, не взыщите, мало. И хлеба, простите, нет. Вот баранки. Баранок-то, слава Богу, закупили, жена догадалась, и жуем понемногу.
      Жена швейцара молчит, — лишь сокрушенно вздыхает, подперев щеку ладонью.
      Обжигаясь, залпом выпиваю чай. Благодарю, прощаюсь. Швейцариха сует мне вязанку баранок:
      — Своих товарищей угостите. Если время есть, — пусть зайдут к нам обогреться, отдохнуть, да чаю попить.

* * *

      Прижимаясь к домам и поминутно оглядываясь, крадется барышня.
      — Скажите, пожалуйста, — мне можно пройти в Милютинский переулок? Я телефонистка и иду на смену.
      — Не только можно — должно! Нам необходимо, чтобы телефон работал. Барышня делает несколько шагов, но вдруг останавливается, дико вскрикивает и, припав к стене, громко плачет. Увидела тело прапорщика.
      Подхватываем ее под руки и ведем, задыхающуюся от слез, на станцию.

* * *

      Дорога обратно. У Большого Театра — кучка народа, просто любопытствующие. При нашем проезде кричат нам что-то, машут платками, шапками.
      Свои.

* * *

      Останавливает юнкерский пост.
      — Берегитесь Тверской! Оба угловых дома — Национальной гостиницы и Городского Самоуправления — заняты красногвардейцами. Не дают ни пройти, ни проехать. Всех берут под перекрестный огонь.
      — Ничего. Авось да небось — проедем! Впереди несется Форд. Провожаем его глазами. Проскочил. Ни одного выстрела. Пополз и наш грузовик. Равняемся с Тверской. И вдруг… Tax, тах, та-та-тах! Справа, слева, сверху… По противоположной стене защелкали пули. Сжатые в грузовике, мы не можем даже отвечать.
      Моховая. Университет. Мы в безопасности.
      — Кто ранен? — спрашивает капитан. Оглядываем друг друга. Все целы.
      — Наше счастье, что они такие стрелки, — цедит сквозь зубы капитан.
      Но с нашим пулеметным автомобилем — дело хуже. Его подстрелили. Те пять офицеров, что в нем сидели, выпрыгнув и, укрывшись за автомобиль, отстреливаются.
      Нужно идти выручать. Тянемся гуськом вдоль домов. Обстреливаем окна Национальной гостиницы. Там попрятались и умолкли. Бросив автомобиль, возвращаемся с пулеметом и двумя ранеными пулеметчиками.

* * *

      Наконец-то появился командующий войсками, полковник Рябцов.
      В небольшой комнате Александровского училища, окруженный тесным кольцом возбужденных офицеров, сидит грузный полковник в расстегнутой шинели. Верно, и раздеться ему не дали, обступили. Лицо бледное, опухшее, как от бессонной ночи. Небольшая борода, усы вниз. Весь он рыхлый и лицо рыхлое — немного бабье.
      Вопросы сыплются один за другим и один другого резче.
      — Позвольте узнать, г-н полковник, как назвать поведение командующего, который в эту страшную для Москвы минуту скрывается от своих подчиненных и бросает на произвол судьбы весь округ?
      Рябцов отвечает спокойно, даже как будто бы сонно.
      — Командующий ни от кого не скрывался. Я не сплю не помню которую ночь. Я все время на ногах. Ничего нет удивительного, что меня не застают в моем кабинете. Необходимость самому непосредственно следить за происходящим вынуждает меня постоянно находиться в движении.
      — Чрезвычайно любопытное поведение. Наблюдать — дело хорошее. Разрешите все же узнать, г-н полковник, что нам, вашим подчиненным, делать? Или тоже наблюдать прикажете?
      — Если мне вопросы будут задаваться в подобном тоне, я отвечать не буду, — говорит все так же сонно Рябцов.
      — В каком тоне прикажете с вами говорить, г-н полковник, после сдачи Кремля с арсеналом большевикам?
      Чувствую, как бешено натянута струна — вот, вот оборвется. Десятки горящих глаз впились в полковника. Он сидит, опустив глаза, с лицом словно маска, — ни одна черта не дрогнет.
      — Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать, почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня — кровь уже льется.
      — А не полагаете ли вы, г-н полковник, что в некоторых случаях долг нам предписывает скорее принять смерть, чем подчиниться бесчестному врагу? — раздается все тот же сдавленный гневом голос.
      — Вы движимы чувством — я руководствуюсь рассудком.
      Мгновение тишины, которая прерывается исступленным криком офицера с исказившимся от бешенства лицом.
      — Предатель! Изменник! Пустите меня! Я пущу ему пулю в лоб!
      Он старается прорваться вперед с револьвером в руке.
      Лицо Рябцова передергивается.