— Когда вы приехали, Алексей Петрович? Тут много людей вас спрашивали.
      — Сегодня. Но для всех меня еще нет. И закройте, пожалуйста, окно в первой комнате.
      Вошедший снял старый военный плащ, вытер платком лицо, пригладил свои легкие светлые волосы, сильно поредевшие на темени, сел в кресло, закурил, опять встал и начал ходить по комнате, загроможденной шкафами и столами.
      — Неужели возможно?! — подумал он вслух.
      Подошел к одному из шкафов, с усилием распахнул высокую дубовую дверцу. Белые поперечины лотков выглянули неожиданно светло из темной глубины шкафа. На одном лотке стояла кубическая коробка из желтого, блестящего, твердого, как кость, картона. Поперек обращенной к дверце грани куба проходила наклейка серой бумаги, покрытая жирными черными китайскими иероглифами. Кружки почтовых штемпелей были разбросаны там и сям по поверхности коробки.
      Длинные бледные пальцы человека слабо коснулись картона.
      — Тао-Ли, неизвестный друг! Пришло время действовать.
      Тихо закрыв дверцы шкафа, профессор Шатров взял потертый портфель, извлек из него поврежденную сыростью тетрадь в сером гранитолевом переплете. Осторожно разделяя слипшиеся листы, профессор просматривал через увеличительное стекло ряды цифр и время от времени делал какие-то вычисления в большом блокноте.
      Груда окурков и горелых спичек росла в пепельнице; воздух в кабинете посинел от табачного дыма.
      Необычайно ясные глаза Шатрова блестели под густыми бровями. Высокий лоб мыслителя, квадратные челюсти и резко очерченные ноздри усиливали общее впечатление незаурядной умственной силы, придавая профессору черты фанатика.
      Наконец ученый отодвинул тетрадь.
      — Да, семьдесят миллионов лет! Семьдесят миллионов! Ок! — Шатров сделал рукой резкий жест, как бы протыкая что-то перед собой, оглянулся, хитро прищурился и снова громко сказал: — Семьдесят миллионов!.. Только не бояться!
      Профессор неторопливо и методично убрал свой письменный стол, оделся и пошел домой.
      Шатров быстро вошел в свою комнату, окинул взглядом размещенные во всех углах “бронзюшки”, как он называл свою коллекцию художественной бронзы, уселся за покрытый блестящей черной клеенкой стол, где бронзовый краб нес на своей спине огромную чернильницу, и раскрыл альбом.
      Прекрасный художник-самоучка, он всегда находил успокоение в рисовании. Но сейчас даже хитро задуманная композиция не помогла ему справиться с нервным возбуждением. Шатров захлопнул альбом, вышел из-за стола и достал пачку истрепанных нот. Скоро старенькая фисгармония заполнила комнату певучими звуками брамсовского интермеццо. Играл Шатров плохо и редко, но всегда смело брался за трудные для исполнения вещи, не смущаясь своей неумелостью, так как играл только наедине с сами и собой. Близоруко щурясь на потные строчки, профессор вспомнил все подробности своей необычайной для нею, кабине I-ного схимника, недавней поездки.
      Бывший ученик Шатрова, перешедший на астрономическое отделение, разрабатывал оригинальную теорию движения солнечной системы в пространстве. Между профессором и Виктором (так звали бывшего ученика) установились прочны, дружеские отношения. В самом начале войны Виктор ушел добровольцем на фронт, был отправлен в танковое училище, где проходил длительную подготовку. В это время он занимался и своей теорией. В начале 1943 года Шатров получил от Виктора письмо. Ученик сообщал, что ему удалось закончить свою работу. Тетрадь с подробным изложением теории Виктор обещал выслать Шатрову немедленно, как только перепишет все начисто. Это было последнее письмо, полученное Шатровым. Вскоре его ученик погиб в грандиозной танковой битве.
      Шатров так и не получил обещанной тетради. Он предпринял энергичные розыски, не давшие результатов, и, наконец, решил, что танковую часть Виктора ввели в бой так стремительно, что ученик его попросту не успел послать ему свои вычисления. Неожиданно, уже после окончания войны, Шатрову удалось разыскать майора, начальника покойного Виктора. Майор участвовал в том самом бою, где был убит Виктор, и теперь лечился в Ленинграде, где работал сам Шатров. Новый знакомый уверил профессора, что танк Виктора, сильно разбитый прямым попаданием, не горел и поэтому есть надежда разыскать бумаги покойного, если только они находились в танке. Танк, как думал майор, должен был и теперь стоять на месте сражения, так как оно было вскоре сильно заминировано. Профессор и майор совершили совместную поездку на место гибели Виктора.
      И сейчас перед Шатровым из-за строчек потрепанных нот вставали картины только что пережитого.
      — Стойте, профессор! Дальше ни шагу! — закричал отставший майор.
      Шатров послушно остановился, горбясь и склоняя вперед голову, сухой и быстрый.
      Впереди, на залитом солнцем поле, неподвижно стояла высокая сочная трава. Жемчужные капли росы искрились на листьях, на пушистых шапочках сладко пахнущих белых цветов, на конических лиловых соцветиях иван-чая. Насекомые, согревшиеся под утренним солнцем, деловито жужжали над высокой и яркой травой. Дальше лес, иссеченный снарядами три года назад, раскидывал тень своей зелени, прорванной неровными и частыми просветами, напоминавшими о медленно закрывающихся ранах войны. Поле было полно буйной растительной жизни. Но там, в гуще некошеной травы, скрывалась смерть, настороженная рукою врага, еще не уничтоженная, не побежденная временем и природой.
      Быстро растущая трава скрыла израненную землю, изрытую снарядами, минами и бомбами, вспаханную гусеницами танков, усеянную осколками и политую кровью…
      Шатров увидел разбитые танки. Полускрытые бурьяном, они мрачно горбились среди цветущего поля, с потоками красной ржавчины на развороченной броне, с приподнятыми или опущенными пушками. Направо, в маленькой впадине, чернели три скучившиеся машины, обгоревшие и неподвижные. Немецкие пушки смотрели прямо на Шатрова, будто мертвая злоба и теперь еще заставляла их яростно устремляться к белым и свежим березкам опушки.
      Дальше, на небольшом холме, один танк вздыбился вверх, надвинувшись на другую, повалившуюся набок машину. За зарослями иван-чая была видна лишь часть ее башни с грязно-белым крестом. Налево широкая пятнистая серо-рыжая масса “фердинанда” склоняла вниз длинный ствол орудия, утопавший концом в гуще травы.
      Цветущее поле не пересекалось ни одной тропинкой, ни одного следа человека или зверя не было видно в плотной заросли бурьяна, ни звука не доносилось оттуда. Только встревоженная сойка резко трещала где-то вверху да издали доносился шум трактора.
      Майор взобрался на поваленный ствол дерева и долго стоял неподвижно. Молчали и двое провожатых и шофер майора, отдавая дань уважения сражавшемуся здесь советскому человеку…
      Шатрову невольно вспомнилась полная торжественной печали латинская надпись, обычно помещавшаяся в старину над входами в анатомические театры: “Hic locus est, ubi qaudet sucurrere vitam”, в переводе означавшая: “Это — место, где, смерть ликует, помогая жизни”.
      К майору подошел маленького роста сержант — начальник группы саперов. Веселость его показалась Шатрову неуместной.
      — Можно начинать, товарищ гвардии майор? — звонко спросил сержант. — Откуда поведем?
      — Отсюда. — Майор ткнул палкой в куст боярышника. — Направление — точно на ту березку…
      Сержант и приехавшие с ним четыре бойца приступили к разминированию.
      — Где же тот танк… Виктора? — тихо спросил Шатров. — Я вижу только немецкие.
      — Сюда посмотрите, — повел рукой майор налево, — вот вдоль этой группы осин. Видите — там маленькая березка на холме? Да? А правее ее — танк.
      Шатров старательно присмотрелся. Небольшая береза, чудом уцелевшая на поле сражения, едва трепетала своими свежими нежными листочками. И среди бурьяна в двух метрах от нее выступала груда исковерканного металла, издалека казавшаяся лишь красным пятном с черными провалами.
      — Видите? — спросил майор и на утвердительный жест профессора добавил: — А еще левее, туда, вперед, — там мой танк. Вот тот, черно-красный, горелый. В тот день я…
      Майор неожиданно замолчал, и Шатров так и не дождался окончания начатой фразы.
      — Готово! — К ним подошел кончивший работу сержант.
      Профессор и майор направились к желанной цели. Танк показался Шатрову похожим на огромный исковерканный череп, зияющий черными дырами больших проломов. Броня, погнутая, закругленная и оплавленная, багровела кровоподтеками ржавчины.
      Майор с помощью своего шофера взобрался на разбитую машину, долго рассматривал что-то внутри, засунув голову в открытый люк. Шатров вскарабкался следом и стал на расколотой лобовой броне против майора. Тот высвободил голову, сощурился на свету и угрюмо сказал:
      — Самому вам лезть незачем. Подождите, мы с сержантом все осмотрим. Если уж не найдем, тогда, чтобы убедиться, пожалуйте.
      Ловкий сержант быстро нырнул в машину и помог влезть майору. Внутри танка воздух был душный, пропитанный прелью и слабо отдавал запахом машинного масла. Майор для верности зажег фонарик, хотя внутрь машины проникал свет через пробоины. Он стоял согнувшись, стараясь в хаосе изорванного металла сообразить, что было полностью уничтожено. Майор пробовал поставить себя на место командира танка, вынужденного спрятать в нем ценную для себя вещь, и принялся последовательно осматривать все карманы, гнезда и закоулки. Сержант проник в моторное отделение, долго ворочался и кряхтел там.
      Шатров переминался снаружи. На броне танка под его подошвами скрипел песок.
      Майор уже устал от бесплодных поисков, как вдруг заметил на уцелевшем сиденье планшетку, засунутую позади подушки, у перекладины спинки. Он быстро вытащил ее. Кожа, побелевшая и вздувшаяся, оказалась неповрежденной; сквозь мутную сетку целлулоида проглядывала испорченная плесенью карта. Майор нахмурился, предчувствуя разочарование, с усилием отстегнул заржавевшие кнопки. Под картой, сложенной в несколько раз, была серая тетрадь в твердом гранитолевом переплете.
      — Так, так! — не удержался майор.
      — Нашли? — озабоченно склонился над люком Шатров.
      — Нашли что-то, смотрите, — и майор подал в люк планшетку.
      Шатров поспешно вытащил тетрадь, осторожно раскрыл слипшиеся листы на середине, увидел ряды цифр, написанные почерком Виктора, и вскрикнул от радости.
      Майор вылез наружу.
      Поднявшийся легкий ветер принес медовый запах цветов. Тонкая береза шелестела и склонялась над танком, словно в неутешной печали. В вышине медленно плыли белые плотные облака, и вдали, сонный и мерный, слышался крик кукушки…
      Шатров не заметил, как тихо раскрылась дверь и вошла жена. Она с тревогой взглянула добрыми голубыми глазами на мужа, застывшего в раздумье, опустив руки на клавиши.
      — Будем обедать, Алеша?
      Шатров закрыл фисгармонию.
      — Ты что-то задумал опять, не так ли? — тихо спросила жена, доставая тарелки из буфета.
      — Я еду послезавтра в обсерваторию, к Бельскому, на два–три дня.
      — Не узнаю тебя, Алеша. Ты такой домосед, я месяцами вижу только твою спину, согнутую над столом, и вдруг… Что с тобой случилось? Я в этом вижу влияние…
      — Конечно, Давыдова? — рассмеялся Шатров. — Ей-ей, нет, Олюшка, он ничего не знает. Ведь мы с ним не виделись с сорок первого года.
      — Но переписываетесь-то вы каждую неделю!
      — Преувеличение, Олюшка. Давыдов сейчас в Америке, на конгрессе геологов… Да, кстати напомнила — он на днях возвращается. Сегодня же напишу ему.
      — Устал я, должно быть… И старею… Голова седеет, лысеет и… дуреет, — бормотал Шатров про себя, ежедневно пересматривая бумаги на столе или начиная писать.
      Он давно уже чувствовал вялость. Паутина однообразных ежедневных занятий плелась годами, цепко окутывая мозг. Мысль не взлетала более, далеко простирая своп могучие крылья. Подобно лошади под тяжким грузом, она переступала уверенно, медленно и понуро. Шатров понимал, что его состояние вызвано накопившейся усталостью. Друзья и коллеги давно уже советовали ему развлечься, отдохнуть. Но профессор не умел ни отдыхать, ни интересоваться чем-то посторонним.
      — Оставьте! В театре не был двадцать лет, на даче отродясь не жил, — угрюмо твердил он своим друзьям.
      И в то же время ученый понимал, что расплачивается за свое длительное самоограничение, за нарочитое сужение круга интересов, расплачивается отсутствием силы и смелости мысли. Самоограничение, давая возможность большой концентрации мысли, в то же время как бы запирало его наглухо в темную комнату, отделяя от многообразного и широкого мира. Нужно было разорвать этот плен рутины.
      Шатров отправился в Пулковскую обсерваторию, только что отстроенную после варварского разрушения ее немцами.
      Прием, оказанный Шатрову в обсерватории, был сердечным и любезным. Профессора приютил сам директор, академик Бельский, в одной из комнат своего небольшого дома. Шатров присматривался к непривычному для него распорядку жизни сотрудников, поздно начинавших работу после ночных наблюдений. На третий день приезда Шатрова оказалось, что один из наиболее мощных телескопов свободен и ночь благоприятствует наблюдениям. Бельский вызвался быть проводником Шатрова по тем областям неба, которые упоминались в рукописи Виктора.
      Помещение большого телескопа скорее походило на цех крупного завода, чем на научную лабораторию. Сложные металлические конструкции были непонятны далекому от техники Шатрову, и он подумал, что его друг профессор Давыдов, любитель всяких машин, гораздо лучше оценил бы виденное. В этой круглой башне было множество пультов с электрическими приборами. Помощник Бельского уверенно и ловко управлял различными рубильниками и кнопками. Глухо заревели где-то вдали большие электромоторы, башня повернулась, массивный телескоп, подобный орудию с ажурными стенками, наклонился ниже к горизонту. Гул моторов смолк и сменился тонким завыванием — это заработали какие-то меньшие и близкие к Шатрову двигатели. Движение телескопа сделалось почти незаметным. Бельский пригласил Шатрова подняться по легкой лесенке из дюраля. Шатров удивился, найдя на площадке удобное кресло, привинченное к настилу и достаточно широкое, чтобы, вместить обоих ученых. Рядом был столик с какими-то приборами. Бельский выдвинул назад, к себе, металлическую штангу, снабженную на концах двумя бинокулярами, похожими на те, которыми постоянно пользовался в своей лаборатории Шатров.
      — Прибор для одновременного двойного наблюдения, — пояснил Бельский. — Мы будем смотреть оба на одно и то же изображение, получающееся в телескопе.
      — Я знаю, такие же приборы применяются и у нас, биологов, — отвечал Шатров.
      Но в глубине души профессор недоумевал. Он представлял себе астрономическую обсерваторию в виде темной башни, где астроном, скорчившись под телескопом, в ночной тишине глядит одним глазом на звезды. Здесь же башня была хотя и слабо, но освещена, только площадка, на которой они находились, затенялась большими экранами. Он сидел не внизу, а вверху, в удобном кресле, за столиком; и перед ним находился прибор, который он привык видеть на лабораторных столах. Право же, можно подумать, что он в кабинете, а не у телескопа в астрономической башне…
      Как бы угадывая его мысли, Бельский сказал:
      — Мы теперь мало пользуемся визуальными наблюдениями: глаз скоро утомляется, малочувствителен и не сохраняет виденного. Современная астрономическая работа вся идет на фотоснимках, особенно звездная астрономия, которой вы интересуетесь. Глаз требуется для выбора объекта съемки, и то не всегда… Ну, вы хотели посмотреть для начала на какую-нибудь звезду. Вот вам красивая двойная звезда — голубая и желтая — в созвездии Геркулеса. Регулируйте по своим глазам так же. как и обычно. Впрочем, подождите. Я лучше совсем выключу свет, пусть ваши глаза привыкнут…
      Шатров прильнул к объективам бинокуляра, умело и быстро отрегулировал винты. В центре черного круга поля зрения ярко сияли две очень близкие друг к другу звезды. Шатров сразу понял, что телескоп вовсе не увеличивает звезды, как планеты или Луну. Он не в силах увеличить их, настолько велики расстояния, отделяющие их от Земли. Телескоп делает их яркими, более отчетливо видимыми, собирая и концентрируя лучи. Поэтому в телескоп видны миллионы слабых звезд, вовсе недоступных невооруженному глазу.
      Перед Шатровым, окруженные глубокой чернотой, горели два маленьких ярких огонька красивого голубого и желтого цвета, несравненно ярче самых лучших драгоценных камней. Эти крошечные светящиеся точки давали ни с чем не сравнимое ощущение одновременно чистейшего света и безмерной удаленности; они были погружены в глубочайшую пучину темноты, пронзенную их лучами. Шатров долго не мог оторваться от этих огней далеких миров, но Бельский, лениво откинувшийся в кресле, поторопил его:
      — Продолжим наш обзор. Не скоро выдастся такая прекрасная ночь, да и телескоп будет занят. Вы хотели посмотреть центр нашей вселенной, ту ось, вокруг которой вращается “звездное колесо” нашей галактики?
      Снова завыли моторы. Шатров ощутил движение площадки. В стеклах бинокуляра возник рой тусклых огоньков. Бельский не совсем остановил движение телескопа. Огромная машина двигалась незаметно и беззвучно, а перед глазами Шатрова медленно проплывали участки Млечного Пути в области созвездий Стрельца и Змееносца.
      Короткие пояснения Бельского помогали Шатрову бистро ориентироваться и понимать видимое.
      Тускло светящийся звездный туман Млечного Пути рассыпался неисчислимым роем огоньков. Этот рой сгущался в большое облако, удлиненное и пересеченное двумя темными полосами. Вокруг ярко горели, как бы выпирая из глубин пространства, отдельные редкие звезды, более близкие к Земле.
      Бельский остановил телескоп и повысил увеличение. Теперь в поле зрения было почти целиком звездное облако — плотная светящаяся масса, в которой отдельные звезды были неразличимы. Вокруг нее роились, сгущаясь и разрежаясь, миллионы звезд. При виде этого обилия миров, не уступавших нашему Солнцу в размерах и яркости, Шатров ощутил смутное угнетение.
      — В этом направлении — центр галактики, — пояснил Бельский, — на расстоянии в тридцать пять тысяч световых лет. Самый центр для нас невидим. Вот здесь, направо, черное пятно чудовищных размеров: это масса темной материи, закрывающей центр галактики. Но вокруг него обращаются все звезды нашей вселенной, вокруг него летит и Солнце со скоростью почти трехсот километров в секунду. Если бы не было темной завесы, Млечный Путь здесь был бы несравненно ярче и наше ночное небо казалось бы не черным, а пепельным… Поехали дальше…
      Телескоп снова двинулся.
      Шатров увидел черные прогалины в звездных роях протяжением в миллионы километров.
      — Это облака темной пыли и мелкой обломочной материи, — пояснил Бельский. — Отдельные звезды просвечивают сквозь них ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, как это установлено фотографией на специальных пластинках…
      Шатрова поразила одна большая туманность. Похожая на клуб светящегося дыма, испещренная глубочайшими черными провалами, она висела в пространстве, подобная разметанному вихрем облаку. Сверху и справа от нее клубились очень тусклые, серые клочья, уходившие туда, в бездонные межзвездные пропасти. Жутко было представить себе огромные размеры этого облака пылевой материи, отражавшего свет дальних звезд. В любом из черных провалов утонула бы незаметно вся наша солнечная система.
      — Заглянем теперь за пределы нашей галактики, — сказал Бельский.
      В поле зрения перед Шатровым возникла глубокая тьма. Едва уловимые светлые точки, такие слабые, что их свет умирал в глазу, почти не вызывая зрительного ощущения, редко-редко встречались в неизмеримой глубине.
      — Это то, что отделяет нашу галактику от других, подобных ей, звездных островов. То, что вы видите, — не звезды, а туманности, целые звездные миры, чрезвычайно удаленные от нас. Здесь, в направлении на созвездие Пегаса, открываются перед нами самые глубокие известные нам части пространства. Сейчас мы посмотрим на одну из наиболее близких к нам галактик, размерами и формой похожую на нашу исполинскую звездную систему. Она состоит из миллиардов отдельных звезд различной величины и яркости, имеет такие же облака темной материи, такую же полосу этой материи, стелющуюся в экваториальной плоскости, и так же окружена шаровыми звездными скоплениями. Это так называемая туманность в созвездии Андромеды. Она косо наклонена к нам, так что мы видим ее отчасти с ребра, отчасти с плоскости…
      Шатров увидел бледно светящееся облако в форме удлиненного овала. Приглядываясь, он смог различить светящиеся полосы, расположенные спирально и разделенные черными промежутками.
      В центре туманности видна была плотная светящаяся масса, очевидно, более густых звездных скоплений, слившихся в одно целое на колоссальном расстоянии. От нее отходили едва уловимые, спирально загибавшиеся выросты. Вокруг этой плотной массы, отделенные темными кольцами, шли полосы более разреженные и тусклые, а на самом краю, в особенности у нижнего края поля зрения, кольцевые полосы разрывались на ряд округлых пятнышек.