Я повторял это себе, пока подбривал бороду, любуясь своей физиономией в зеркале ванной. Пытался.убедить себя в чем-то, но, когда наконец добился цели, вывод меня не обрадовал: я немногого добился за последние несколько дней; уже трое, совсем недалеко от меня, попали в наш морг. Одних я знал, других нет.

Если так будет продолжаться, жизнь Ясмин окажется в опасности.

Черт возьми, в опасности окажется моя жизнь!

Я заявил Ясмин, что у Селимы нет никаких оснований тревожиться. Ложь.

Когда Черная Вдова рассказывала нам свою историю, я вспомнил загадочный звонок, неожиданно кем-то прерванный, задыхающийся голос: "Марид? Ты должен…" Раньше у меня не было твердой уверенности, что звонила Никки, но сейчас я знал это и чувствовал себя виноватым, потому что тогда даже не попытался ничего сделать.

Если Никки хоть как-то пострадала, придется нести эту вину в своей душе до конца жизни.

Я облачился в белую галабийю (Галабийя-просторное длинное одеяние, которое носят кочевники-бедуиры, крестьяне, иногда – городские жители), надел традиционный арабский головной убор, белоснежную кафию, и закрепил ткань веревкой "укаль", сунул ноги в сандалии. Теперь я выглядел как типичный неотесанный феллах, приехавший в город из деревни, – таких здесь великое множество. Думаю, подобным образом я одевался всего раз десять за все годы жизни в Будайине. Всегда предпочитал европейский стиль, и в юности, в Алжире, и позже, когда отправился на Восток. Сейчас я не походил на алжирца: надо было, чтобы меня принимали за здешнего крестьянина-феллаха. Неплохо; разве что рыжеватая борода портила впечатление, но вряд ли немцу это что-то скажет.

Выход из дома, пробираясь к воротам по Улице, я ни разу не обратил на себя внимания знакомых, ни один меня не окликнул – никто не мог себе представить Марида Одрана в галабийе. Я чувствовал себя невидимкой, а это сразу создает иллюзию силы и власти над окружающими. Растерянность и подавленность испарились, вернулась прежняя уверенность, помноженная на самомнение. Я снова стал крутым профессионалом, с которым лучше не связываться.

Сразу за Восточными воротами тянулся широкий бульвар Иль-Джамил, по обеим сторонам его высились пальмы. Два потока машин разделяла широкая полоса – на ней высажены цветущие кусты. Круглый год здесь полыхали все новые и новые краски, воздух был всегда напоен свежим ароматом, и каждый невольно поворачивал голову, привлеченный броскими пятнами соцветий в море зелени: нежно-розовым, огненно-пунцовым, роскошным лиловато-пурпурным, шафранно-желтым, девственно белоснежным, голубым, – бесконечным, как само небо, разнообразием оттенков…

Высоко над головами людей, спрятавшись среди листвы и на крышах домов, щебетали певчие птицы, жаворонки – целая пернатая армия. Глядя на всю эту красоту, хотелось вознести хвалу Аллаху за бесценный дар. Я на мгновение замедлил шаг.

Выйдя за пределы Будайина в своем истинном обличье, – араба с парой киамов за душой, неграмотного, почти без всяких возможностей и перспектив, – я не ожидал, что это вызовет у меня такой прилив эмоций. Глядя на феллахов, спешащих по своим делам, я чувствовал, что нас снова связывают нерушимые узы. Это включало – по крайней мере, в данный момент – и религиозные обязанности мусульманина, которыми я так долго пренебрегал. Я твердо пообещал себе, что исправлюсь и, как только смогу, займусь самоусовершенствованием. Сначала надо найти Никки.

Пройдя два квартала по направлению к мечети Шимаал, на север от Восточных ворот, я увидел Билла. Так и знал, что найду его рядом с огороженной частью города, сидящего за рулем своего такси и, как всегда, озирающего прохожих с любопытством и холодным страхом во взгляде. Билл – парень почти моего роста, но более мускулистый. Его плечи сплошь испещрены зелено-голубой татуировкой, такой старой, что линии расплылись, и разглядеть рисунок было трудно; не могу сказать даже, что там изображено. Он не брился, не стриг волос песочного цвета уже много лет и выглядел, словно какой-нибудь иудейский патриарх. Кожа в тех местах, где Билл подставлял ее солнцу, пока раскатывал по городу, загорела до ярко-красного цвета. На огненно-алом лице, как две лампочки, сверкали бледно-голубые глаза, с маниакальной настойчивостью буравящие взглядом собеседника, так что я обычно не выдерживал и отворачивался. Конечно, Билл был законченным психом, но сознательным: свое безумие он взлелеял сам, так же тщательно и продуманно, как, скажем, Ясмин перед пластической операцией подобрала себе высокие скулы, придающие ей такой сексуальный вид.

Я познакомился с Биллом, когда впервые приехал в город. Он уже успел научиться жить среди изгоев, различных человеческих отбросов и трущобных головорезов Будайина и помог мне вписаться в это сомнительное общество. Билл родился в Соединенных Штатах Америки – да-да, лет ему было порядочно, – в области, ныне ставшей Суверенным Краем Великих Пустынь. Когда произошла балканизация США и они распались на несколько враждующих наций, Билл навеки покинул свою родину. Не представляю, как он умудрился продержаться, пока не усвоил здешний образ жизни; сам Билл не помнит этого. Каким-то немыслимым образом он наскреб денег на одну-единственную модификацию своего тела. Вместо того чтобы вделать розетку в мозг, как поступили многие потерянные души нашего квартала, Билл выбрал гораздо более изощренный и пугающий способ получить забвение: ему удалили одно легкое, заменив искусственной железой, периодически выбрасывающей в кровь порцию какого-то психоделического наркотика четвертого поколения. Билл не мог сказать, какой именно препарат он выбрал, но, судя по его бессвязно-напыщенной манере выражаться и интенсивности галлюцинаций, это был рибопропилметионин – РПМ, либо аксетилированный неокортицин.

И то, и другое нельзя запросто купить на улице: на них нет желающих. Оба вызывают необратимые изменения в организме: после длительного применения начинает разрушаться нервная система. Наркотик "выбивает" законного "связного" человеческого мозга – ацетилхлорин. Новые психоделические препараты атакуют и оккупируют эти участки, словно победоносные орды, напавшие на обреченный город; перед ними бессилен и организм, и любые методы лечения. Интенсивность, яркость и реальность галлюцинаций, вызываемых наркотиками, не сравнимы ни с чем другим в истории фармакологии, но организм платит за это слишком высокую цену.

Человек, применяющий их, буквально сжигает свой мозг, клетку за клеткой.

Последствия практически неотличимы от болезней Паркинсона или Альцхеймера.

Конечный результат постоянного употребления, когда зелье начинает воздействовать на работу центральной нервной системы, – чаще всего смерть.

Билл еще не дошел до подобного состояния. Он жил в призрачном мире нескончаемых грез. Помню, как-то раз я попробовал одно куда менее сильное психоделическое средство и чуть не загнулся от дикого страха, что "не смогу вернуться": довольно обычный глюк, пытка, которой подвергает человека собственное сознание. Чувствуешь, что на этот раз не будет привычного кайфа, сегодня ты наконец доигрался и капитально сломал что-то в башке; сжимаешься в дрожащий комок, не сознавая ничего, кроме всепоглощающего страха, пытаясь спрятаться от темного бреда, поднявшегося из глубины твоего "Я". Но в конце концов глюк проходит, сила наркотика иссякает, ты попросту забываешь, как плохо было в прошлый раз, и повторяешь все снова; может быть, во второй раз судьба тебе улыбнется…

Но для Билла улыбка судьбы ровным счетом ничего не значила. Ему уже не суждено "вернуться". И когда накатывали моменты абсолютного, непереносимого ужаса, он ничего не мог сделать, не мог даже сказать себе, что нужно только продержаться, а утром все пройдет и он снова почувствует себя нормально. Что ж, именно этого он и хотел. Что касается неминуемой гибели – клетка за клеткой нервной системы, Билл только пожимал плечами:

– Так ведь когда-нибудь она все равно умрет, не правда ли, старик?

– Да, – отозвался я, опасливо прижимаясь к спинке заднего сиденья такси, мчащегося с бешеной скоростью по узким петляющим улочкам.

– А если клеточки возьмут и сдохнут сразу, – блям! – все остальные могут участвовать в твоих похоронах, а ты ничего не можешь. Тебя в землю закапывают, все, конец. Ну, а я-то могу похоронить свои клетки, сказать каждой гуд-бай.

Ребята много чего для меня сделали. Гуд-бай, гуд-бай, прощайте навсегда, нам было хорошо вместе. Вот так, каждой трахнутой малявке – персональное гуд-бай!

Если подыхаешь как обычный человек, – блям! – и ты мертвяк: все механизмы внезапно отказали, вода в карбюраторе, смерть мотору, отвалились тормоза, дымятся шины, скрежет, стук, – стоп, отъездились, у тебя секунда, ну, от силы, две, чтобы проорать небесам: "Эй, Господи, я сейчас приду!" Ужасно так умирать… Бурной жизни – бурная смерть, старик. А я… я протягиваю бармену через стойку по одной клеточке, ага? И если придется уйти в этот добрый мрак ("…не уходи покорно в добрый мрак…" – классическое стихотворение Дилана Томаса), отправлюсь туда покорно, спокойненько, ага? И плевать я хотел на парня, который писал, что так нельзя, понял? Он в земле лежит, давно уже сдох, откуда ему знать, как надо? Может, когда умру, ифриты наконец потеряют меня, если буду держать рот на замке. Оставят беднягу Билла в покое. Не желаю, чтобы меня продолжали трахать и после смерти, понял? Как ты себя защитишь в гробу? Подумай об этом, пораскинь мозгами! Хотел бы я добраться до того, кто придумал демонов, старик. И они еще называют меня чокнутым!

Мне не хотелось продолжать обсуждение этой темы, хотя каждый раз, когда отправляюсь за чем-нибудь в город, сажусь в его машину. Безумие американца отвлекает от назойливой нормальности окружающего, железной упорядоченности жизни, в которой все расписано до мелочей. Ездить по этому раю для домохозяек вместе с Биллом – все равно что носить в кармане кусочек Будайина; он – как баллон с кислородом, который цепляешь на себя, спускаясь в океанские глубины.

Дом Сейполта оказался довольно далеко от центра, на южной окраине города, откуда можно было разглядеть границу, за которой простиралось вечное царство песков, где гигантские дюны терпеливо ждали своего часа, когда люди немного расслабятся и забудут о ненасытных соседях, чтобы похоронить всех нас под грудами пепла, под слоями пыли. Пески сгладят конфликты, сотрут плоды столетних усилий, съедят надежды. Как победоносная армия, обрушатся волна за волной и умиротворят навсегда. Когда-нибудь пески поглотят нас, похоронят в своих глубинах. Придет вечная ночь… Но все это в будущем, урочный час еще не настал.

Судя по всему, Сейполт следил за должным порядком в своих владениях, сдерживал наступление песков. Виллу окружали финиковые пальмы и сады – в этом негостеприимном, мало пригодном для жизни месте человек создал систему искусственного орошения. Крошечный оазис изобиловал зеленью и цветами, ветерок доносил пьянящее, пряное благоухание. Железные ворота, отлично смазанные, сверкали свежей краской; белоснежные стены здания сияли, словно дом только что был построек; длинные, изогнутые подъездные аллеи были разровнены и расчищены.

Грандиозное место, резиденция миллионера! Надежное убежище от моря песков, от вечного мрака, терпеливо ждущего своего часа.

Мотор нашей машины вульгарно тарахтел и булькал, а мой приятель Билл бормотал и время от времени посмеивался. Я казался себе маленьким нелепым человечком. Здешнее великолепие невольно, подавляло… Что я скажу Сейполту?

Этот человек обладал властью. Господи, да я и песок не смогу удержать в горсти, не то что власть, даже если буду возносить горячие молитвы Аллаху и стараться изо всех сил.

Я попросил Билла подождать и не отрывал от него взгляда до тех пор, пока не убедился, что одна из еще функционирующих клеток мозга удержала информацию.

Потом вышел из такси и направился через ворота по усыпанной белой галькой подъездной аллее к парадному входу. Я давно знал, что Никки психопатка, а Билл совсем чокнутый; с каждым шагом во мне крепла уверенность, что сам я тоже явно не в порядке.

Галька скрипела под ногами. Уютный звук… Интересно, почему люди не желают просто возвратиться к своим истокам? Вот в чем истинное обретение, величайший дар: быть там, где тебе предназначено находиться. Если повезет, когда-нибудь я найду свое извечное место – иншалла!

Массивная дверь внушала почтение. Она была сделана из какого-то светлого дерева с гигантскими петлями и железной решеткой. Не успел я дотронуться до медного молотка, как дверь распахнулась. Сверху вниз на меня смотрел высокий, стройный светловолосый европеец. Голубые глаза, как у Билла (в отличие от безумного взора американца, взгляд, которым меня подарил незнакомец, принято называть "пронизывающим", и, клянусь бородой Пророка, я почувствовал себя пронзенным!), тонкий прямой нос с раздувающимися, как у жеребца, ноздрями, квадратная челюсть и тонкогубый рот, который, казалось, с рождения искажала гримаса едва сдерживаемого брезгливого отвращения. Европеец произнес какую-то фразу на языке истинных арийцев.

Я покачал головой и сказал: "Анаа ля афхам", – ухмыляясь, как тупой арабский крестьянин, за которого он явно меня принял.

Блондин потерял остатки терпения. Он попробовал заговорить по-английски; я снова покачал головой и, подобострастно улыбаясь и извиняясь, обрушил на него поток арабских фраз. Видно было, что европеец не понимает ни слова и вряд ли продолжит попытки найти способ объясниться со мной. Он уже собрался захлопнуть тяжелую дверь перед моим носом, но заметил такси Билла. Это заставило его заколебаться. Я выглядел как типичный араб, а для него все мы были примерно одинаковы. Одним из главных отличительных особенностей здешних недочеловеков являлась бедность. Однако грязный нищий дикарь в моем лице нанял такси, чтобы добраться до резиденции богатого и влиятельного белого господина. Подобное обстоятельство никак не укладывалось в обычную схему и повергло немца в легкое замешательство, что мешало ему сразу прогнать меня. Он ткнул пальцем в мою грудь и что-то пробормотал, очевидно: "Жди здесь". Я растянул рот до ушей, прикоснулся к сердцу и лбу и вознес хвалу Аллаху не менее четырех раз.

Через минуту блондинчик вернулся с пожилым арабом-слугой. Они коротко переговорили о чем-то, затем старик повернулся ко мне, улыбнулся и приветствовал:

– Мир тебе!

– И тебе мир! – отозвался я. – О мой добрый сосед, скажи, этот человек рядом с тобой – известный своими достоинствами, почтенный Люц Сейполт-паша?

Старик коротко рассмеялся:

– Ты ошибся, о мой племянник. Он всего лишь привратник, такой же слуга, как и я.

Я сильно сомневался в их равном положении. Блондинчик явно принадлежал к свите Сейполта, вывезенной из Германии.

– Клянусь честью, я глупец! – воскликнул я. – Я приехал, чтобы задать важный вопрос Его Превосходительству.

Арабские правила приветствия допускали сложную многоступенчатую лесть.

Сейполт занимался каким-то не очень крупным бизнесом; я уже успел назвать его пашой (архаичный титул, используемый для восхвалений и приветствий) и Превосходительством (словно он был послом). Старый иссохший араб-слуга хорошо понял, чего я хочу. Он повернулся к немцу и перевел наш разговор.

Сейчас блондинчик выглядел еще менее радостно. Он пролаял короткую фразу.

Араб обратился ко мне:

– Привратник Рейнхарт желает услышать твой вопрос.

Я ухмыльнулся, глядя прямо в глаза немцу.

– Я только разыскиваю свою сестру Никки, господин.

Араб пожал плечами и перевел мои слова. Рейнхарт моргнул и поднял было руку, но спохватился. Он сказал что-то старику.

– Здесь нет никого с таким именем. В нашем доме вообще нет женщин.

– Я уверен, что моя сестра у вас. Речь идет о семейной чести. – Я говорил угрожающим тоном; глаза слуги-араба удивленно расширились.

Рейнхарт не знал, что предпринять: то ли расквасить мне нос дверью и избавиться от назойливого посетителя, то ли переложить решение проблемы на плечи начальства. Я решил, что блондинчик трус, и оказался прав. Он не захотел брать на себя ответственность и препроводил гостя внутрь, в прохладный, роскошно обставленный дом. Я был рад избавиться от палящих лучей солнца. Старик исчез для исполнения своих прямых обязанностей. Рейнхарт не удостоил меня ни словом, не взглядом; он просто шел впереди, а я следовал за ним. Мы добрались до еще одной массивной двери, вырезанной из прекрасного темного дерева.

Рейнхарт постучал, раздался резкий грубый голос, привратник ответил. После небольшой паузы прозвучал приказ, Рейнхарт повернул ручку, приоткрыл дверь всего на несколько миллиметров и удалился. Я вошел в комнату, вновь преобразившись в тупого араба, сложил ладони и несколько раз поклонился, приветствуя большого белого пашу.

– Я имею честь разговаривать с Его Превосходительством? – спросил я по-арабски.

"Его Превосходительство" был грузным, лысым человеком с тяжелыми чертами лица; я дал бы ему лет шестьдесят. В гладкий череп, блестящий от пота, воткнут модик и две-три училки. Он сидел за столом, заваленным бумагами, сжимая в одной руке телефон, в другой – большой, сверкающий голубоватой сталью игломет. И улыбался.

– Окажи мне честь, пожалуйста, подойди поближе, – произнес он на безупречном арабском: очевидно, за него старалась языковая училка.

Я снова поклонился, надо было срочно что-то придумать, но мозг словно отключился. Иногда так на меня действует вид игломета, направленного в мой лоб.

– О почтенный, известный своими достоинствами господин мой, – начал я, молю, прости меня за то, что я отвлек от важных дел…

– Оставь всю эту шелуху. Зачем пришел? Ты знаешь, кто я. Тебе известно, что мое время дорого стоит.

Я вытащил из сумки записку Никки и протянул ее Сейполту; думаю, он сам разберется, что к чему.

Немец внимательно прочитал ее, потом опустил телефон, но, к сожалению, не игломет.

– Значит, ты Марид? – Он перестал улыбаться.

– Так меня назвала мама, – ответил я.

– Не надо играть в умника. Садись вот сюда. – Он махнул рукой, держащей оружие, в сторону стула. – Я кое-что слышал о тебе.

– От Никки?

Сейполт покачал головой:

– От разных людей в городе. Ведь арабы обожают сплетничать. Я улыбнулся:

– Не думал, что приобрел такую репутацию.

– Ну, радоваться тут особенно нечему, сынок. Теперь скажи мне, что дает тебе повод предполагать, что Никки, кто бы она ни была" находится здесь? Это письмо?

– Я решил, что логично начать поиски с вашего дома. Если ее здесь нет, почему вы играете такую важную роль в планах Никки?

Сейполт, казалось, искренне недоумевал.

– Не имею ни малейшего представления. Я говорю правду, Марид. Никогда не слышал о твоей Никки, и она меня нисколько не интересует. Прислуга подтвердит: уже много дет меня вообще не интересуют женщины.

– Никки – не совсем обычная женщина, – заметил я. – То, что связывает ее со слабым полом, создано хирургами на каркасе мальчика. Может, именно это поддерживало ваш интерес столько лет…

Сейполт начал терять терпение.

– Буду краток, Одран. У меня попросту отсутствуют физические возможности для того, чтобы чувствовать влечение к кому бы то ни было. Я больше не испытываю желания восстановить данные функции, так как обнаружил, что сейчас меня по-настоящему интересует лишь бизнес. Ферштеен?

Я кивнул:

– Думаю, вы не позволите мне осмотреть ваш прекрасный уютный дом? Я не помешаю вашей работе, буду тих, как тушканчик.

– Нет, – сказал Сейполт злорадно. – Арабы – известные воришки. – По лицу его расползлась очень неприятная улыбка.

Меня не так-то легко спровоцировать; я сделал вид, что ничего не случилось.

– Могу я получить свое письмо обратно? Сейполт безразлично пожал плечами.

Я подошел к столу, взял записку Никки и засунул ее обратно в сумку. Бросил взгляд на кипу документов.

– Импорт-экспорт? Сейполт удивился.

– Да, – произнес он и опустил глаза на стопку накладных.

– Что-нибудь конкретное, или, как обычно, всякая всячина?

– Какая тебе, к черту, разница, чем я за… – Я подождал, пока он дойдет до середины своей гневной тирады, затем внезапно стукнул левой рукой по внутренней стороне его кисти, отбив в сторону дуло игломета, а правой хлестнул по пухлой белой физиономии. Потом сильнее сжал руку, держащую оружие.

Мы безмолвно боролись какое-то время; Сейполт продолжал сидеть, я возвышался над ним. Выгодная позиция и неожиданность нападения дали мне преимущество. Я резко вывернул кисть немца. Он захрипел, игломет вывалился из онемевших пальцев и упал на стол; свободной правой рукой я отбросил его в дальний угол комнаты.

Сейполт не пытался вернуть игломет.

– У меня имеется и другое оружие, – сказал он тихо. – Есть сигнальное устройство, чтобы вызвать Рейнхарта и других.

– Не сомневаюсь, – произнес я, не ослабляя хватки. Маленький садистик, сидящий в темном уголке моей души, начал наслаждаться ситуацией. – Расскажи мне о Никки.

– Эта девка сюда никогда не приходила, я ни черта не знаю о ней, – сказал Сейполт. Ему уже было по-настоящему больно. – Пожалуйста, можешь приставить к моему виску пистолет, можешь драться со мной, с моими людьми, можешь обыскать дом. Но, черт тебя возьми, я не знаю никакой Никки! Если ты вбил себе в голову, что я вру, все равно не поверишь ни единому слову, что бы я ни сказал. Теперь проверим, умный ты или дурак.

– По меньшей мере, еще четыре человека получили такое же письмо, – сказал я, размышляя вслух. – Два уже стали трупами. Может быть, если мне не удастся найти здесь какие-нибудь улики, это сможет сделать полиция?

– Отпусти руку, – произнес он повелительным ледяным тоном. Я разжал пальцы: зачем бесполезно напрягаться? – Давай, вызывай свою полицию! Пусть ищут. Пусть они тебя убедят. А когда они уйдут ни с чем, я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще появился здесь. Если сию же секунду не покинешь мой кабинет, ты, некультурный идиот, другого шанса покончить дело миром у тебя не будет. Ферштеен?

"Некультурный идиот" – популярное в Будайине ругательство. В переводе оно звучит довольно глупо. Сомневаюсь, что подобное выражение имелось в словарном запасе училки, из которой Сейполт черпал сейчас знания; удивительно, что такой человек за годы, проведенные среди нас, смог выучить именно эту фразу.

Я бросил взгляд на игломет, лежащий на ковре примерно в дюжине футов от меня. Я был бы не прочь забрать оружие с собой, но не хотел поступать "некультурно". Однако подбирать и услужливо подавать оружие Сейполту тоже не собирался; пусть блондинчик отрабатывает свои деньги.

– Спасибо вам за все, – произнес я тепло и дружелюбно. Затем снова превратился в тупого араба, потрясенного оказанной ему честью. – Я твой должник, о обладатель многих достоинств! Да будут твои дни счастливыми, да проснешься ты завтра сильным и здоровым!

Сейполт пронзил меня полным ненависти взглядом. Я, пятясь, стал отступать к двери, – не из-за боязни нападения, а просто утрируя традиционную манеру учтивого прощания, чтобы поиздеваться над ним. Я добрался до двери, тихонько приоткрыл ее, и передо мной снова возник Рейнхарт. Я ухмыльнулся и почтил его глубоким поклоном; он подтолкнул меня к выходу. По пути я замешкался, чтобы полюбоваться содержимым шкафов, где красовались разные редкостные произведения искусства: ацтекские статуэтки, европейское стекло, хрусталь, русские иконы, обломки древнеегипетских и античных статуэток. Среди этого невероятного смешения стилей и эпох я заметил ничем не примечательное простенькое серебряное колечко с лазуритом. Когда Никки играла своими золотистыми волосами, оно было у нее на пальце. Я хотел стянуть кольцо, но не смог: Рейнхарт очень внимательно следил за мной.

На пороге я обернулся и начал произносить витиеватую формулу благодарности, но блондинчик не дал мне закончить: на сей раз этот арийский ублюдок с великим наслаждением захлопнул дверь так, что едва не расквасил мне нос. Я зашагал по гальке, погруженный в размышления; забрался в такси Билла.

– Поехали домой.

– Ха, – прорычал безумный американец. – Играй с болью, играй боль… Ему легко говорить, этому сукиному сыну, ему легко говорить. Вот она, лучшая в истории игр линия обороны, только и ждет, чтобы я схватил себя за маленькую розовую попку, понял? "Пожертвовать собой ради победы!" Я надеялся, что они попасуют немного и дадут мне отдохнуть; нет, ни фига! Квортербекто оказался ифритом, только прикинулся человеком. Я его раскрыл, понял? Когда он подавал, мяч всегда бывал раскаленным, как уголь в печке! Что мне стоило сразу догадаться, уже тогда все просечь? Огненные демоны! Понимаешь, немного горящей серы с дымом, и судья не замечает, что они пытаются сорвать лицевую маску.

Ифриты всегда обманывают. Ифриты хотят, чтобы ты знал, что будет после смерти, когда они смогут делать с тобой все, что им заблагорассудится. Им нравится так играть с мозгом. Ифриты… Весь вечер одни бланжировки. Печет, как в аду.

– Поедем домой, Билл, – произнес я погромче. Безумный американец повернулся, окинул меня взглядом.

– Тебе легко говорить, – пробормотал он; старенькое такси тронулось с места.

По пути в Будайин я позвонил лейтенанту Оккингу и рассказал все о Сейполте и записке Никки. По-моему, информация не очень заинтересовала его.

– Сейполт – ноль без палочки, пустышка, – сказал Оккинг. – Богатая пустышка из Нового Рейха.

– Никки была очень напугана, Оккинг:

– Скорее всего, она наврала о том, куда хочет уйти. Уж не знаю, зачем это понадобилось твоей подруге. А когда все пошло не так, как она планировала, попыталась рассказать тебе правду. Ну, а тот, с кем она связалась, прервал разговор.

Здесь Оккинг, наверное, пожал плечами. – Никки сделала большую глупость, Марид. Очевидно, ей пришлось плохо, но Сейполт тут ни при чем.

– Возможно, немец действительно богатая пустышка, – ответил я мрачно, – но он умеет очень хорошо врать при допросе с пристрастием. Что-нибудь прорисовывается с убийством Деви? Как думаешь, оно связано со смертью Тамико?

– Скорее всего, никакой связи нет, дружок, как бы ты с твоими блатными коллегами ни старался ее придумать. Сестры Черной Вдовы просто принадлежат к типу людей, которых, как правило, убивают. Они напрашиваются на это, и рано или поздно кто-нибудь решает уважить их настырность. То, что двух Сестер убили почти одновременно, – просто совпадение.

– Какие улики ты нашел в квартире Деви? Оккинг долго не отвечал. Потом сказал:

– Черт возьми, Одран, ни с того ни с сего у меня появился новый напарник?

Что ты о себе возомнил, мать твою? Ты что, допрашиваешь меня? Как будто не знаешь, что я не могу обсуждать с тобой результаты расследования, даже если бы захотел, а такое бредовое желание мне и в голову не приходило. Пошел к такой-то матери, Марид. Ты приносишь несчастье.

Я сунул телефон в сумку и закрыл глаза. Поездка была долгой, пыльной и душной. Я бы добавил – тихой и комфортабельной, если бы не бесконечное бормотание Билла и прединфарктное состояние его такси. Я размышлял о Сейполте и Рейнхарте; Никки и Сестрах; неизвестном убийце Деви; о маньяке, замучившем Тамико… Никакой логики, никакой связи.

Именно это пытался доказать мне только что Оккинг: события последних дней выглядят бессмысленными, потому что являются таковыми! Нельзя найти мотив для немотивированного убийства. Только сейчас я вдруг осознал, чту такое бессмысленное насилие, рядом с которым существовал, которое составляло неотъемлемую часть жизни. Я игнорировал все это, воображая, что у меня природный иммунитет. Мой разум пытался вопреки логике соединить никак не соединимые события, составить из них единую картину, – словно увидеть в рассыпанных по небу звездах очертания мифических животных и воинов.

Бессмысленное, дурацкое занятие; но человеческий мозг ищет всему объяснение. Он жаждет порядка во всем, и только сильнодействующее зелье типа РПМ или соннеина способно унять или, по крайней мере, немного отвлечь серые клетки.

Кстати, отличная идея! Я вытащил коробочку с пилюльками и проглотил четыре "солнышка". Биллу я не стал предлагать: он получил за свое удовольствие авансом и не нуждался в дополнительных развлечениях.

Я велел безумному американцу остановить машину у Восточных ворот. Плата за проезд составила тридцать киамов, я дал ему сорок. Билл долго не отрывал взгляда от денег, пока я не засунул хрустики в карман его куртки. Билл поднял на меня взгляд, прищурился, словно увидел впервые.

– Тебе легко говорить, – прошептал он.

Я хотел выяснить еще кое-что и сразу отправился в магазин на Четвертой улице, торгующий модиками. Хозяйкой модишопа была чудная, вечно дергающаяся старуха, которая в свое время одной из первых вставила в свою башку розетку для модика. Думаю, хирурги, промахнулись на миллиметр-другой – она всегда возбуждала горячее желание поскорее убраться подальше от нее. Лайла не могла ни с кем говорить не скуля и не хныкая: пожилая дама склоняла голову набок и смотрела на собеседника так, словно она – маленькая улитка в саду, а он вот-вот на нее наступит. Иногда хотелось сделать это, но старуха была слишком шустрой… Выглядела Лайла соответственно своей профессии: длинные нечесаные седые волосы, густые седые брови, бескровные сморщенные губы; все зубы давно покинули насиженные места; кожа почти черная, сухая и словно покрытая коростой, а длинные скрюченные пальцы идеально соответствовали расхожим представлениям о ведьмах. Все двадцать четыре часа в сутки на башке у нее красовался какой-нибудь модик; но ее собственная яркая личность – не очень приятная, к слову сказать, – пробивалась через все искусственные преграды. То ли модик воздействовал не на те участки мозга, то ли влиял недостаточно сильно, то ли охватывал меньше серых клеточек, чем положено. Получалась нелепая, но по-своему забавная картина: Дженис Джоплин (Джоплин Дженис – легендарная рок-исполнительница 60-х годов) с вкраплениями характера Лайлы, маркиза Жозефина Роза Кеннеди, то и дело разражавшаяся очень нехарактерными для изысканной леди гнусавыми взвизгами-всхлипами. Что ж, магазин принадлежал Лайле, и тот, кто не в силах был ее выносить, просто делал покупки в другом месте.