– Что ж, если вам так жалко двух волосиков из ваших усов, придется уступить, – вздохнул Фрейд. – Я бы на вашем месте на голове волосы берег – смотрите, совсем лысый.
      – Я очень лысый, потому что очень умный. Это мне так мешает жить, вы даже не представляете, как мне это мешает жить… – сокрушенно вздохнул Эйнштейн и спросил, глядя на Фрейда: – А вам, я вижу, хорошо и легко живется?
      – О да! – важно кивнул Фрейд. – Я лысеть не собираюсь…
      И тут все начали хохотать, показывая пальцами друг на друга. А Эйнштейн смеялся заливистее всех и даже в порыве озорства показал Фрейду язык, хлопая себя ладонями по коленям.
      …Когда они прощались, Альберт Эйнштейн обнял Вольфа за плечи и проговорил:
      – Дорогой юноша, вас ждет необыкновенная жизнь… и необыкновенное будущее. Я не обладаю вашими удивительными талантами, но могу с уверенностью предсказать это… – Эйнштейн похлопал Мессинга по плечу. – И если вдруг вам будет плохо, приходите ко мне. Чем смогу – помогу… Кстати, насчет такой лаборатории я постараюсь что-нибудь придумать. Не уверен, что скоро получится – для этого нужны деньги, – но буду стараться… и сразу вас извещу..

Польша, 1939 год, немецкая оккупация

      Двое немецких автоматчиков вернулись в зал ожидания, высокого черноволосого мужчины с ними не было.
      Унтер посмотрел на паспорт, потом на черноглазую темноволосую женщину, усмехнулся и спросил:
      – Юде? – и еще произнес пару фраз на немецком.
      Женщина не отвечала, с ужасом глядя на него. Унтер спрятал паспорт в карман кителя и сделал знак рукой. Автоматчики подошли к женщине, один взял ее под руку и повел к двери. Женщина не сопротивлялась, только один раз оглянулась на людей страшными черными глазами.
      Они вышли, хлопнула дверь. Унтер остановился перед пожилым человеком в старом пальто и поношенной кепке, с улыбкой сказал:
      – Аусвайс.
      Цельмейстер и Кобак напряженно прислушивались к тому, что делалось в зале ожидания. Мессинг сидел, прислонившись спиной к стене и закрыв глаза. Неожиданно снова прогремела автоматная очередь. Мессинг вздрогнул и открыл глаза, спросил:
      – Опять стреляли? Или мне померещилось?
      – Стреляли, стреляли, успокойтесь, Вольф Григорьевич… – горько усмехнулся Цельмейстер. – Интересно, сколько нам еще придется здесь сидеть?
      – А вы хотите выйти подышать свежим воздухом? – поинтересовался Лева Кобак.
      – Я-то могу выйти, Лева, – парировал Цельмейстер. – Я на еврея совсем не похож, а вот вы… и документов спрашивать не надо, ваш нос – это нос Моисея, идущего по пустыне.
      – Прекратите, – резко оборвал их Мессинг. – Нашли время шутить…
      – А когда же шутить, Вольф, солнце мое? Когда в нас стрелять будут?
      – Послушайте, Питер, никогда не думал, что после стольких лет совместной жизни вы начнете мне надоедать, – пробурчал Мессинг.
      – Совместной? – спросил Цельмейстер. – Что вы имеете в виду?
      – Перестаньте паясничать. Если не прекратите, можете убираться ко всем чертям, – уже зло проговорил Мессинг. – Концертов и выступлений больше не будет… стало быть, и необходимость друг в друге отпала.
      – Благодарю тебя. Господи, наконец-то я стану свободным человеком, – пробормотал Цельмейстер. – Ни секунды больше не задержусь в этой проклятой, сумасшедшей Европе… В Америку, только в Америку!
      За стенами взревели мотоциклы, послышались громкие голоса, говорившие по-немецки, смех. Потом рев мотоциклов сделался громче, а затем стал быстро затихать.
      – Кажется, они уехали… – пробормотал Цельмейстер.
      – Тише, – прошептал Лева Кобак. – Сюда кто-то идет.
      Действительно, за стенами послышались шаги, потом узкая дверца отворилась, в кромешной тьме образовалась полоска света, и в ней стал виден железнодорожник:
      – Выходите… Скоро поезд…
      Они вышли из своего убежища, прошли через комнату с кассиршей и оказались в зале ожидания. Цельмейстер достал несколько крупных купюр, протянул железнодорожнику:
      – Возьмите, пожалуйста. Не могу передать, как мы благодарны вам…
      – Благодарю, вельможных! пан. – Железнодорожник спрятал деньги в карман форменного кителя. – Я же пана Мессинга сразу узнал…
      – Вы его видели?
      – А как же! В позапрошлом году был в Варшаве… на его представлении был… каждый его фокус помню… Волшебник, да и только! – Железнодорожник довольно улыбался. – Неземной человек!
      – Как вы сказали? – вытаращил на него глаза Цельмейстер. – Неземной человек?
      – А как же? Самый что ни на есть… разве простой смертный такое делать сможет? Никогда.
      Цельмейстер покосился на Мессинга и ничего не сказал.
      Они вышли из здания станции и сразу увидели лежащих на земле у стены мужчину и женщину.
      – Пресвятая Дева Мария! – охнул железнодорожник, быстро пошел куда-то в сторону и исчез, свернув за угол дома.
      – Хуже зверей… – тихо проговорил Цельмейстер, глядя на убитых людей, потом глянул на Вольфа Мессинга: – Теперь вы понимаете, что в Варшаву ехать нельзя?
      – Куда нам еще можно ехать? – спросил Мессинг.
      – Да куда угодно. Я смогу договориться с нужными людьми, и нас переправят через Буг в Советский Союз. Сейчас это единственное место, где мы будем в безопасности. Поймите, Вольф, я говорю совершенно серьезно… Вас ищут. Вы, надеюсь, не забыли, что за вашу расчудесную голову Гитлер обещал сто тысяч марок? Да вас первый встречный опознает!
      – Я должен найти мать и братьев, – упрямо повторил Мессинг.
      – Вы уверены, что найдете их в Варшаве?
      – Я уверен, что они живы. Значит, я должен их найти.
      И в это время в туманной морозной дали послышался долгий гудок паровоза, предупреждавшего о своем прибытии.
      Из здания станции стали выходить люди, толпились на перроне. Многие оглядывались на мертвых мужчину и женщину, торопливо крестились.
      Показался маслянисто-черный паровоз, пускавший клубы белого пара. И вновь он тонко, пронзительно загудел…

Вена, 1914 год

      Гостиничный номер состоял из нескольких комнат – большой гостиной, двух спален и кабинета с громадным камином. Две горничные и дежурный администратор внесли в гостиную большие букеты цветов и сложили их прямо на столе. Потом горничные расставили букеты по вазам и графинам, доставая их из большого застекленного буфета. Еще на столе стояли бокалы и бутылки шампанского. Некоторые бутылки были уже пусты.
      – Черт возьми, сколько можно приносить цветы? – спросил доктор Абель.
      – Там еще много, – ответил дежурный.
      – Ты стал знаменит, как Карузо или Шаляпин! – усмехнулся Абель и сказал администратору: – Хватит, хватит! Остальные заберите себе!
      – Но, repp Абель, нам их тоже некуда девать, – улыбнулся тот.
      – Дарите всем дамам, которые проживают в отеле! И достаточно, дайте нам побыть одним! Не беспокойте нас! – Доктор Абель буквально силой вытолкал из гостиной дежурного и горничных и захлопнул за ними тяжелую дубовую дверь.
      Вольф, уставший, но счастливый, сидел в кресле, держа в руке бокал с шампанским.
      Абель налил себе шампанского, поднял бокал:
      – Что-то вы, дружище, не пьете шампанское. Или не рады ошеломительному успеху?
      – Я не люблю спиртное… – слабо улыбнулся Вольф. – И без него голова болит.
      – Спиртное, голубчик, пьют не для того, чтобы болела голова, – назидательно произнес доктор Абель. – Спиртное пьют, чтобы испытать чувство радости! Чувство эйфории! Пьют, чтобы стряхать с души горести и тяготы каждодневной жизни! А голова болит – это уж, милейший, потом! Это называется похмелье! Впрочем, немцам это чувство незнакомо. И евреям тоже… Вот поляки или русские – это да! Они ужасно страдают от похмелья.
      – Почему же такое разделение?
      – Да потому, что у немцев и евреев срабатывает чувство самосохранения. А поляки и русские… у них этого чувства нет, бесстрашные народы – хлещут без всякой меры! Я бывал в Петербурге и Москве: Боже мой, как там пьют! Ведрами!
      – И шампанское? – улыбнулся Вольф.
      – Все что угодно! – Доктор осушил бокал с шампанским, почмокал губами от удовольствия. – Однако вкусно очень!
      Раздался стук в дверь, потом она медленно отворилась, и в гостиную уверенно вошел франтоватый молодой человек в клетчатом темно-сером костюме и ярко-красном галстуке. Однако дверь за ним не закрылась – в гостиную вошли еще двое плечистых молодых людей в темных костюмах и остановились на пороге.
      – Простите, господа, за внезапное вторжение. Могу ли я поговорить с господином Вольфом Мессингом? – Молодой человек, не дожидаясь ответа, шагнул ближе к Вольфу, сидевшему в кресле, чуть поклонился. – Прежде всего хочу вас еще раз от всего сердца поздравить с таким выдающимся успехом! Ваши способности феноменальны!
      – Послушайте, милейший, – остановил его доктор Абель. – Господин Мессинг никого не принимает! Разве администратор не сообщил вам об этом? И вообще, как вы прошли сюда?
      – Прошу прощения, с кем я разговариваю? – с той же радушной улыбкой спросил молодой человек.
      – Прежде я вас должен спросить, с кем я разговариваю, – нахмурился Абель.
      – Генрих Мария Канарис, коммивояжер. А это… – он указал на мрачных молодых людей у дверей, – мои работники.
      – Так вот, герр Канарис, потрудитесь сию же минуту покинуть номер… вместе со своими… гм-гм. работниками.
      – Ну зачем же так грубить, господин Абель? – продолжал улыбаться Генрих Канарис. – Я пришел поговорить о важном деле…
      Если уж вы знаете мое имя, то отвечу вам как можно вежливее. Господина Мессинга не интересуют ваши дела. И потрудитесь выйти. Иначе я вызову полицию.
      – Не надо полицию, доктор, – произнес Вольф и отпил глоток шампанского. – Я слушаю вас, господин Канарис. Что у вас за дело?
      Доктор Абель красноречиво развел руками и отошел в сторону. Канарис обернулся к своим людям и сделал едва заметный знак рукой. Оба молодых человека молча повернулись и вышли из номера, закрыв за собой дверь.
      – Я хотел бы поговорить наедине, господин Мессинг, если не возражаете, – сказал Канарис.
      – Возражаю. От этого человека у меня нет секретов, – ответил Вольф, снова отпил глоток шампанского и поморщился. – Говорите, пожалуйста…
      – Ну, что ж… – подумав, проговорил Канарис. – Прежде всего хочу еще раз поздравить вас. Ваши феноменальные способности вызвали у меня не только чувство безмерного восхищения, но вместе с тем невольно заставили задуматься… Вы так точно настраиваетесь на телепатическую волну любого человека, входите с ним в мысленный контакт, читаете его желания… – Канарис замолчал, внимательно глядя на Вольфа.
      – Я слушаю вас. Что дальше? – поторопил Мессинг.
      Доктор Абель между тем подошел к столу и налил себе еще шампанского. Он отпил глоток, насмешливо разглядывая молодого человека по имени Генрих Канарис.
      – Но тут есть определенное взаимное стремление друг к другу. Ваш объект загадал желание и теперь ждет, когда вы настроитесь на него и прочитаете то, что он загадал. А если сделать это против воли объекта? Если вы видите человека и хотите узнать, о чем он думает, чего хочет в ближайшие, Допустим, час-полтора?
      – А объект этого не знает, – неожиданно продолжил Вольф. – Допустим, скачки… и я настраиваюсь на одного, другого… третьего жокея… и таким образом я могу выяснить, кто из них хочет ехать на победу, а кто не готов к этому… или сговорился с кем-нибудь и будет придерживать свою лошадь… А я, зная все это, смогу сделать верную ставку и сорвать куш. Об этом вы собирались рассказать мне, господин Канарис? По крайней мере такие мысли были у вас, когда вы шли сюда.
      Генрих Канарис даже попятился, со страхом глядя на Вольфа Мессинга, и забормотал, смешавшись:
      – Я… мне, право, не по себе… еще я хотел рассказать вам про рулетку., и про карты… А вы действительно страшный человек, господин Мессинг: читать чужие мысли – это большой грех!
      – Еще больший грех иметь такие плохие, а сказать точнее, преступные мысли, – вставил доктор Абель. – Только что вы, господин Канарис, пытались втянуть господина Мессинга в преступные действия, и я могу заявить об этом в полицию.
      – Да-да, конечно… можете… – Генрих Канарис пришел в себя, отступил на шаг к двери. – А то, что вы выступаете со своими психологическими опытами, которые могут нанести психическую травму зрителю, а лицензии на подобные выступления у вас нет, – об этом вы тоже заявите в полицию? Или это вы предоставите сделать мне?
      – Какую травму? Что за чушь взбрела вам в голову? Я – врач! Широкого профиля! В том числе я практиковал и лечение психоанализом…
      Значит, эти разрекламированные концерты следует рассматривать как лечение? – усмехнулся Генрих Канарис. – Интересная получается картина, господа! Людей лечат, когда они об этом совсем не просили. Если через пару дней в газетах появятся статьи об этом, вы представляете, что начнется, господа? Вас сразу арестуют – в этом я даже не сомневаюсь. Но что потом начнется, а? Процесс века! Второе дело Дрейфуса! Вы действительно станете знаменитыми на весь мир! Ну уж на всю Европу – я просто ручаюсь!
      Генрих Канарис говорил и не отрывал хищного взгляда от доктора Абеля. Он увидел, как тот побледнел, как дрогнул в его руке бокал с шампанским и вино пролилось на ковер.
      Доктор спохватился, взял себя в руки, медленно выпил глоток, оценивающе посмотрел на Канариса. И не сказал ни слова, хотя было видно, что он лихорадочно раздумывает.
      – Я вижу, вы серьезно восприняли мои слова и сможете сделать определенные… правильные выводы, – подчеркнул Генрих Канарис. – Поверьте, мое предложение весьма заманчиво. Сколько вы имеете гонораров за эти представления? И сколько вы сможете иметь, если примете мое предложение? Знаете, какие выигрыши бывают, когда первой приходит, допустим, темная лошадка? До сорока пяти тысяч марок за один выигрышный билет, господин доктор. До сорока пяти тысяч… В одном заезде. А за один игровой день происходит семь заездов. – Генрих Канарис выдержал паузу и добавил медленно и вкрадчиво: – Это золотое дно, господа… и, кстати, никакого криминала. Все чисто и недоказуемо. – Он опять улыбнулся. – Совершенно недоказуемо. У меня большая просьба к вам, господин Абель, и к вам, господин Мессинг: подумайте хорошенько. Я приду за ответом послезавтра, в это же время. Засим позвольте откланяться. – Молодой человек коротко кивнул по очереди Вольфу и Абелю и вышел из номера.
      Воцарилась долгая тишина. Абель поставил недопитый бокал на стол, торопливо достал коробку с папиросами, закурил и медленно прошелся по гостиной, пуская длинные и густые струи дыма. Наконец проговорил:
      – Лицензии у нас действительно нет… действительно все может произойти так, как только сейчас говорил этот молодой мерзавец. До уголовного суда, думаю, дело не дойдет, но скандал может быть огромный. Как говорят русские, знать бы, где упасть, соломки подстелил бы.
      – Значит, нужно прекратить мои выступления, – решительно сказал Вольф.
      – Ты с ума сошел, Вольф! Ни в коем случае! Все только начинается! И как прекрасно начинается… Если бы не этот молодой негодяй… Пойми, Вольф, я нисколько не преувеличиваю. Тебе нужно развиваться, нужно углублять, совершенствовать свои уникальные способности. Вольф, это нужно не только для концертов, славы и денег. Это нужно для науки, ты понимаешь, Вольф? Я ведь веду записи всех выступлений, всех наших занятий… тренировок… – Доктор посмотрел на Мессинга лихорадочным, тревожным взглядом, он сильно волновался. – Гипноз… парапсихология… телепатия – эти явления так мало изучены… это бездна… Фрейд был глубоко прав, когда сказал, что за этим будущее… Человек не сможет управлять миром, не научившись управлять самим собой… Он не познает мира, не познав самого себя…
      – Вы думаете, это возможно?
      – Что именно? – не понял доктор Абель.
      – Познать самого себя… – уточнил Вольф. – Разве это кому-нибудь удавалось из живших ранее в этом мире?
      – Но человек всегда стремился к этому, – резко возразил доктор Абель. – Ибо это и есть стремление человека к истине… это есть стремление к Богу.. Иначе зачем Господь наделил тебя такими способностями? – Он подошел к Вольфу, наклонился и горячо зашептал на ухо: – Ты понимаешь меня?
      – От ваших слов мне становится страшно, доктор, – глядя в упор в глаза Абеля, ответил Вольф. – Неужели вы не видите, как я страдаю от своих способностей?
      – Вижу. Но ты такой, каким тебя создал Бог, и грешно проклинать свою судьбу… Надо жить…
      – Значит, нам надо уезжать из Берлина… из Германии, – подумав, сказал Вольф.
      – Конечно! – повеселел Абель. – Мы немедленно уедем! В Цюрих! В Париж! Куда желаете, пан Мессинг?
      – Куда-нибудь подальше… Вы знаете, доктор, меня все это время не покидают нехорошие предчувствия. – Глаза Вольфа почернели, он замолчал, глубоко задумавшись или, скорее, впадая в транс.
      – Что ж, предчувствия твои сбылись: появился этот мошенник и сорвал нам гастроли. Контракты на несколько месяцев вперед – хуже не придумаешь…
      – Нет, предчувствия другие – мне кажется, грядут страшные времена… Мне кажется, скоро будет война.
      В его черных глазах словно вспыхнули огни… они всплывали из самой глубины, озаряя лицо изнутри. В эти секунды он не видел ничего вокруг… он видел будущее…
      Доктор Абель несколько попятился в страхе, не в силах оторвать взгляда от лица провидца.
      На большой театральной тумбе пестрели афиши. И среди них выделялась одна: «ВОЛЬФ МЕССИНГ. СЕАНСЫ ТЕЛЕПАТИИ И ГИПНОЗА». Прохожие останавливались и читали.
      Мальчишки бежали по улице с большими почтовыми сумками на ремнях через плечо, их крики разносились во все стороны:
      – Вольф Мессинг! Сеансы телепатии и гипноза! Предсказание будущего! Невиданный успех! Человек, который читает чужие мысли!
      Мальчишек охотно останавливали и раскупали у них газеты.
      И снова большой зал переполнен зрителями. На сцене – Вольф Мессинг и доктор Абель. Представление продолжается. Доктор что-то сказал, обращаясь к залу.. и на сцену вышел человек… Вольф Мессинг заговорил с ним, человек кивнул, соглашаясь, и на лице его отразилось неприкрытое удивление и даже некоторый страх. Он покачал головой и развел руками… Зал взорвался аплодисментами. Вольф и Абель поклонились. На сцену полетели цветы…
      А в зале, в гуще аплодирующих, находился франтоватый молодой человек Генрих Канарис. Он с улыбкой смотрел на Вольфа и с силой бил в ладоши. Вот взгляды их встретились, и Канарис весело подмигнул Вольфу..
      Потом на сцену вышли сразу двое зрителей. Вольф закрыл глаза и что-то мысленно приказал им… Возникла пауза… Зрители смотрели на сцену, затаив дыхание… И вот один зритель медленно подошел ко второму, взял его за руку, не очень ловко вытащил из рукава рубашки золотую запонку и отнес ее Вольфу. Потом возвратился к своему партнеру, снял свой галстук и надел ему на шею.
      Зал снова взорвался аплодисментами. Доктор Абель что-то проговорил, пытаясь перекрыть шум и поднимая вверх руки, а потом жестом указал на Вольфа Мессинга…

***

      Вольф Мессинг сидел в кабинете за письменным столом. Напротив него на стуле пристроилась пожилая женщина. Она часто сморкалась в измятый, мокрый платок. Вольф внимательно изучил фотографию, которую держал в руках, потом посмотрел на женщину и медленно сказал:
      – Успокойтесь, фрау Грасс, ваш муж жив и здоров. Он в Америке. Он много работает…
      – Но уже год от него нет вестей, – всхлипнула женщина и приложила платок к глазам. – Ни одного письма… Он всегда был такой внимательный. Он обещал немедленно вызвать нас в Америку, как только устроится.
      – Он нашел работу, смею вас уверить, – спокойно ответил Вольф. – И скоро вы получите от него известие.
      – Правда? – Лицо женщины преобразилось, она с надеждой поглядела на Вольфа. – А когда будет это известие? У меня двое детей, герр Мессинг… Я совсем измучилась – так трудно их прокормить…
      – Дела у него пошли хорошо. Скоро он даст знать о себе… – повторил Вольф.
      – Скоро? А когда скоро? – настойчиво допытывалась женщина, продолжая прикладывать платок к глазам.
      – Через две недели… – помолчав, проговорил Мессинг и вновь повторил уже уверенно: – Да, через две недели.
      – Через две недели? – переспросила женщина и робко улыбнулась.
      – Да, через две недели, – заверил Мессинг и тоже улыбнулся.
      – Благодарю вас, герр Мессинг. – Женщина поднялась со стула, открыла сумочку, которую до этого держала на коленях, стала рыться в ней, бормоча: – Я не могу много заплатить вам, герр Мессинг… это все, что у меня есть.
      – Оставьте это. Я не возьму с вас денег. Только одна просьба: когда получите известие от мужа, сообщите об этом мне.
      – Конечно, герр Мессинг. – Женщина защелкнула сумочку и попятилась к двери. – Вы будете первый, кто об этом узнает… Еще раз примите сердечные благодарности…
 
      Близился полдень. Мглистое пасмурное небо едва пропускало солнечные лучи. На тихой узкой улочке в пригороде, у старого двухэтажного дома, толпились с десяток журналистов в котелках, легких пальто, некоторые в одних пиджаках. Многие курили папиросы с длинными мундштуками. Один, в клетчатом пиджаке и такой же клетчатой кепке, надвинутой на глаза, установил на треноге большой ящик фотоаппарата и сосредоточенно возился с ним. Журналист с папиросой во рту достал из кармана жилетки часы, щелкнул крышкой:
      – Однако без десяти полдень, а почты все нет, господа.
      – Привезет ли почтальон письмо, вот что меня больше всего интересует, – проговорил второй.
      – Господа, если письма не будет, я разгромлю этого шарлатана в завтрашнем номере, – сказал третий репортер, дымя папиросой. – Я наконец доберусь до него!
      – Отто, ЧТО вы возитесь со своей бандурой? Надеетесь снять обезумевшую от счастья фрау Грасс с письмом в руках?
      – Надеюсь, – коротко ответил фотограф в клетчатой кепке. – Послушайте, господин Вернер, отойдите от дверей – из-за вас ничего не будет видно.
      В это время в глубине улицы показалась почтовая карета. Почтальон, толстяк в форменном темно-синем мундире с блестящими медными пуговицами и форменной же фуражке правил лошадью, сидя на козлах.
      – Господин Штрумпф! – хором закричали репортеры. – Что вы везете фрау Грасс?
      Господин Штрумпф принял важный вид и не ответил, словно не слышал вопроса. Лошадь остановилась точно напротив подъезда, украшенного дырявым жестяным навесом. Почтальон Штрумпф медленно слез с козел, не обращая внимания на журналистов, открыл дверцу кареты, покопался в почтовой сумке, достал оттуда желтый, с сургучной печатью конверт и торжественно прошествовал к входной двери.
      – Неужели это письмо для фрау Грасс? – спросил репортер с папиросой.
      – Да, – коротко ответил почтальон.
      – Оно из Америки?
      – Да, – последовал такой же короткий ответ.
      – Эй, Штрумпф, остановись-ка! – зычно произнес фотограф.
      Толстяк Штрумпф послушно остановился и приосанился. Перед собой на уровне груди он держал желтый конверт.
      Вспыхнул магний, поднялось облако дыма. Фотограф разогнулся от ящика, довольно улыбнулся:
      – Эй, Штрумпф, тебя хорошо снимать! Ты такой большой!
      Штрумпф тоже улыбнулся и вошел в подъезд. Репортеры с шумом бросились за ним.
      В квартиру фрау Грасс они ворвались лишь тогда, когда она уже прочитала письмо. Рядом с ней стояли два подростка, а женщина возбужденно говорила, и слезы текли у нее по щекам.
      – Он жив! Он пишет, что скоро вышлет нам деньги на дорогу! У него там свое дело! Мы поедем в Америку.. – Фрау Грасс всхлипнула и заплакала в голос.
      Дети стали обнимать ее и успокаивать.
      И в это время раздался грубый голос фотографа:
      – Ну-ка, посторонитесь!
      Он внес в комнату треногу с тяжелым ящиком, которые держал на плече, поставил на пол, раздвинул опоры треноги и склонился к ящику, блестевшему глазом-объективом.
      – Фрау Грасс! Я должен запечатлеть вас. Завтра вы увидите себя и своих счастливых детей в газете!

Польша, 1939 год, немецкая оккупация

      Они ехали в полупустом вагоне. Бедно одетые пассажиры сидели тихо, старались не смотреть никому в глаза. И они тоже не глядели друг на друга. Мессинг и Цельмеистер устроились один напротив другого, Лева Кобак – рядом с Цельмейстером. Рядом с ними на лавках – пожилой человек в плаще и шляпе и две пожилые женщины. Мессинг все так же дремал, прикрыв глаза. Питер Цельмеистер поднял голову и долго, пристально смотрел на него. Потом с натянутой улыбкой спросил:
      – Вольф, о чем ты все время думаешь? Так много думать опасно для здоровья. Это еще мой дедушка говорил. А он понимал в жизни побольше нашего и потому прожил сто два года.
      – Я не думаю, я вспоминаю, – не открывая глаз, ответил Мессинг.

Вена, 1914 год

      Мессинг заканчивал завтрак в гостиной, когда вошел доктор Абель с пачкой газет.
      – Доктор, простите, так хотел есть, что начал завтрак без вас, – извинился Мессинг, привстав из-за стола.
      – Пустяки, Вольф! Я выпью только кофе. – Доктор бросил на стол пачку газет. – Читайте, герр Мессинг! Фрау Грасс получила письмо ровно через две недели, как ты и предсказал, и теперь ждет денег от мужа, чтобы ехать в Америку! Вена и вся Австрия снова потрясены! Почитайте, почитайте.
      – Не буду, – нахмурился Вольф. – Мне эта шумиха порядком надоела.
      – Нехорошо, Вольф! Я понимаю, слава, конечно, утомительна, но ее надо воспринимать с достоинством и уметь получать от этого удовольствие.
      – Сомнительное удовольствие.
      – Эти сомнительные удовольствия, герр Мессинг, для вас только начинаются, – усмехнулся Абель, поднимая чашку с кофе и отпивая глоток. – Ч-черт, кофе совсем остыл…
 
      По улицам Вены бежали мальчишки с газетными сумками через плечо. Крики оглашали утренний воздух:
      – Россия объявила войну Австро-Венгрии! Германия объявила войну России! Война! Война! Выступление кайзера Вильгельма! Война!

      14 августа 1914 года началась Первая мировая война…
      БЕРЛИН. Кайзер Вильгельм выступает перед войсками, отправляющимися на Восточный фронт. Его окружают генералы в парадных мундирах, касках с шишаками… Полки солдат маршируют по площади… по улицам Берлина, Толпы разодетых дамочек и бюргеров, визжа от восторга, приветствуют своих защитников… под ноги солдатам и офицерам летят цветы. Офицеры улыбаются, отдают честь… Упряжки тяжелых, мощных лошадей тянут пушки…
      ВЕНА. Император Франц-Иосиф напутствует армию… полки солдат проходят по улицам… и снова восторженные толпы обывателей, провожающих войска на смерть… цветы под солдатскими сапогами… улыбающиеся офицеры…
      ПЕТЕРБУРГ. Николай II в парадном мундире с саблей на боку… Свита в белых мундирах и белых перчатках, сверкают золотые погоны и аксельбанты… Перед императором проходит гвардия… рысят казачьи сотни… кавалерия… Генералы в белых мундирах, их грудь украшают ордена… Солдаты маршируют по площади, по Невскому проспекту… И та же беснующаяся экзальтированная толпа – женщины в шляпках, господа в черных сюртуках и белых рубахах… Все охвачены патриотическим, смахивающим на безумие восторгом…

      Они завтракали в молчании. Ели яичницу и сосиски, пили чай из белых пузатых чашек с розовыми цветами. За столом сидели втроем – Вольф, доктор Абель и его помощник Лев Кобак. Кроме чая на столе стояли никелированный кофейник, небольшие чашки с кофе и молочник. На краю стола – полуразвернутые газеты, их недавно просматривали.
      – Лева, подайте, пожалуйста, кофейник, – попросил Абель. – Хочу попробовать, как наша новая хозяйка варит кофе…
      Кобак молча передал кофейник и молочник доктору. Тот налил в чашку кофе, добавил молока, отпил глоток, причмокнул и заговорил:
      – Так, дорогие мои коллеги и компаньоны, вой на разворачивается по всей Европе, и скоро кровь польется реками…
      – А кто победит, по-вашему? – осторожно спросил Кобак. – Антанта или Тройственный союз?
      – Лева, мне совершенно наплевать, кто победит – скривил губы доктор Абель. – В любом случае будут сотни тысяч убитых… А не лучше ли спросить нашего дорогого Вольфа… что он видит?
      – Будут миллионы убитых… – после паузы ответил Мессинг. – Ужасно, что будет…
      – Кто же победит, Вольф? – нетерпеливо пере спросил Абель.
      – Антанта… – вновь после паузы ответил Мессинг. Он походил на художника – в те времена именно они носили длинные, почти до плеч, волосы, тонкие подстриженные бородки и усы. Ко у Вольфа не было бородки и усов – только густые длинные черные волосы.
      – И когда же это случится, господин Мессинг? – вновь спросил Абель.
      Вольф долго смотрел в окно, наконец произнес:
      – В семнадцатом… нет, в восемнадцатом году…
      – Даже не могу представить, какая страшная будет бойня, – покачал головой Абель.

Вена, 1915 год

      В кабинет Мессинга заглянул молодой человек и негромко сказал:
      – Посетитель к вам, Вольф Григорьевич.
      – Проси, проси…
      – Позвольте представиться: Ганс Швебер, коммивояжер. – Снимая кепку, в комнату вошел мужчина лет пятидесяти, в пиджаке, штанах-галифе и высоких сапогах. – Мне посоветовали обратиться к вам, герр Мессинг, потому как я в большой тревоге: письмо от сына получил месяц назад, сказал, что едет домой, а его все нет и нет. А из Марселя дороги самое большее неделя… Вот, может, посмотрите? Говорят, вы большой мастак на эти дела. – И Швебер положил на стол письмо в конверте, присел в кресло напротив стола.
      – На какие дела? – чуть улыбнулся Мессинг.
      – Ну, это… – несколько растерялся Ганс Швебер. – Увидеть через время… или как это еще сказать? Через расстояние? Ну, не знаю, вам виднее… – совсем смешался коммивояжер.
      – Увидеть через время? – переспросил Мессинг, разворачивая конверт. – Ну-ну..
      Он долго читал строки письма… дочитывал до конца и возвращался к началу. Лицо его сделалось напряженным, и черные глаза вновь расширились. Потом он положил письмо, встал из-за стола и отошел к окну. Он смотрел в окно, а за спиной с нарастающей тревогой звучал голос коммивояжера Швебера:
      – Понимаете, repp Мессинг, три года назад скончалась моя супруга от сердечного приступа, а в прошлом году умерла дочь Марта от воспаления легких. Сын – все, что осталось у меня. Когда умерла Марта, я стал звать сына домой… и вот наконец получил от него письмо. Но в нем он пишет о том, что скоро вернется, а его все нет и нет. Право, мне стало не по себе…