– Бьют, зато жрать дают! – возразил Григорий. – Ребе обещал тебя на казенный кошт определить! Хоть одним голодным ртом меньше! Нету у меня возможностей тебя кормить, нету! Что зенки вылупил? Небось меня похоронить собрался? Пшел вон отсюда! Завтра в хедер не пойдешь, домой не приходи, лунатик чертов! Прибью! – И отец замахнулся на Волика кулаком.
      Волик опрометью выскочил из дома.
      – Рятуйте, люди добрые! Идиот! Пьяный идиот мой муж! – взвыла Сара.
 
      Мальчик шел по вечернему местечку. Тепло светили желтые огни в окнах домишек, блеяли козы и протяжно мычали коровы, доносились человеческие голоса. Кривой, похожий на ятаган серпик серебристой луны висел над домами. Совсем рядом за покосившимся забором громко захрюкала свинья, потом женский голос сказал со злобой:
      – Зарублю я тебя, сволочь! И дом подожгу! И пойду куды глаза глядят! Тут счастья нету – в другом месте обязательно встретится!
      И вдруг из-за поворота навстречу Волику вышел огромный бородатый мужик в длиннополом пиджаке, картузе со сломанным козырьком, в грязных высоких сапогах. Он поднял над головой длинные руки и зарычал низким гулким голосом:
      – Мальчи-и-ик! Ступай в школу-у учиться! Немедленно ступай! Ослушаешься меня, в пруду утоплю-у!!
      Волик шарахнулся от мужика, споткнулся и растянулся в грязи. Потом вскочил и побежал, не разбирая дороги…

Польша, 1 939 год, немецкая оккупация

      Они вышли на дорогу, остановились. Продолжал шуршать мелкий дождь.
      – А где карета? – оглядываясь, спросил Цельмейстер. – Неужели он нас бросил, подлец?!
      – Я послал его поискать кого-нибудь из жителей, – сказал Лева Кобак. – Да вон он едет! Вон, видите?
      Из темноты показались лошади и темная коробка кареты. Лошади медленно приближались.
      – Ну, что, Янек? Удалось что-нибудь узнать?
      Когда лошади поравнялись с людьми, кучер потянул вожжи. Потом медленно слез на землю, высморкался, снял с головы рогожный куль.
      – Ну говори же, пень волосатый! – не выдержал Цельмейстер.
      – А чего говорить-то? Немцы тут были… какая-то зондеркоманда. Всех евреев угнали. Другие разбежались куда глаза глядят.
      – Куда угнали? – спросил Мессинг.
      – Сказали, в Варшаву..
      – Кто сказал? Да говори же ты, дьявол! – заорал Цельмейстер. – Каждое слово из него клещами вытаскивать надо!
      – Там два старика прячутся. В лесу живут. Пришли посуды кой-какой собрать да хлеба по пустым домам пошукать… Они и рассказали…
      – А много их там попряталось? В лесу? – спросил Мессинг.
      – Да нет. Сказали, человек пятнадцать… Тех, кто в гетто не хотел и прятался, немцы два дня искали. Постреляли много народу..
      – Постреляли? – вздрогнул Лева Кобак. – За что?
      – Лева, вы давно взрослый человек, а продолжаете задавать идиотские вопросы, – раздраженно ответил Цельмейстер. – Вольф, надо ехать… Я уверен, ты найдешь их всех в Варшаве… живых и здоровых.
      Вольф Мессинг не отвечал, стоял и расширившимися глазами смотрел в темноту. Дождевые капли стекали по его лицу, пальто на спине и плечах блестело от воды.

Старая Польша, 1912 год

      Волик остановился, послушал, но страшный голос бородатого человека больше не был слышен.
      Он дошел до шинка. Его окна были ярко освещены, доносились пьяные голоса и бойкая мелодия, которую наигрывали на скрипке, в окнах мелькали черные тени. Потом из дверей в темноту вывалились два пьяных мужика и пошли, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Волик стоял неподалеку и смотрел на освещенные окна шинка. Вдруг он круто развернулся и пошел прочь.
      …Мальчик пришел на станцию. Одинокий фонарь светил над маленьким станционным строением. На дощатом перроне, на двух деревянных сундуках с навесными замочками сидели толстая женщина и трое ребятишек – ровесники Волика. Мужчина в длинном черном пальто одиноко стоял под фонарем и курил папиросу. Над ним была видна покосившаяся вывеска с надписью «ГОРА-КАЛЬВАРИЯ».
      В станционном строении светилось всего одно окно. Из дверей вышел пожилой усатый железнодорожник в черном кителе и фуражке, сказал сипло:
      – Санкт-Петербургский прибывает… Стоянка пять минут…
      И в ночи, будто в подтверждение его слов, раздался протяжный гудок паровоза. Во тьме появился живой красный глаз. Он иногда мерцал, но становился все ярче и больше, и скоро донеслись перестук колес по рельсам и частые вздохи паровоза.
      Волик заворожено смотрел во тьму на этот красный глаз, который быстро приближался.
      И вот черный промасленный паровоз промелькнул мимо Волика, его обдало облаком пара и дыма, и пошли вагоны с рядом освещенных окон. Поезд медленно останавливался. Из станционного строения вышли несколько человек – два господина и дама, которая несла на руках болонку. Здоровенный детина нес за ней кожаный кофр и несколько картонок. Все они направились к одному вагону первого класса. Толстая женщина, подхватив свои сундуки, засеменила к другому вагону, в конце поезда, и детишки затопотали за ней, как цыплята за курицей.
      Волик стоял и смотрел на освещенные окна – за ними мелькали люди, смутно доносилась патефонная музыка, голоса, женский смех.
      Наконец все пассажиры погрузились в вагоны, а Волик все стоял и смотрел.
      Усатый железнодорожник вышел на перрон и взмахнул зажженным фонарем, потом три раза свистнул в свисток. Паровоз отозвался длинным гудком, окутался клубами белого пара, и колеса медленно завертелись. Покачнулись и поплыли вагоны, и проводники стали закрывать двери.
      И тут Волик рванулся с места и бросился к вагонам. Он подождал, пока открытая площадка поравняется с ним, прыгнул на нее, схватившись за грязный поручень. Проводник, стоявший на площадке, влепил Волику сильную затрещину, и тот грохнулся на железный пол, ударившись лбом о противоположную дверь.
      – Марш в вагон, пся крев! – приказал проводник и сам пошел в вагон.
      В вагоне было много пассажиров. Все тесно сидели на лавках, положив на колени поклажу или посадив маленьких детей. Волик робко прошел несколько отделений и, увидев свободное место, юркнул под лавку, забился в угол, свернулся калачиком. Покачивался вагон, потрескивали старые деревянные переборки, стучали, перекликаясь, колеса на стыках рельс, тихо переговаривались пассажиры. Эта музыка убаюкивала, и Волик скоро и крепко уснул.
      …Проснулся он от громкого голоса:
      – Прошу предъявить билеты… Прошу предъявить билеты…
      По проходу шел контролер в форменном кителе и фуражке. Он был старый и сгорбленный, мешки под глазами, иссеченное морщинами лицо, круглые очки в железной оправе. Пассажиры показывали ему билеты, и контролер рассматривал их, потом пробивал компостером. Проверив всех пассажиров в отделении, контролер задержал взгляд на лавке – из-под нее виднелись кончики разбитых ботинок.
      – А там кто прячется? – спросил контролер. – Эй, ну-ка вылезай! – Контролер нагнулся и заглянул под лавку.
      Двое пассажиров отодвинулись в разные стороны. Контролер заглянул поглубже и встретился с перепуганными глазами Волика. Он смотрел на страшного дядю в потертом мундире и боялся пошевелиться.
      – Вылезай, заяц! – скомандовал контролер, хотя голос его звучал совсем не строго. – Или за ногу вытащу.
      Волик вылез из-под лавки, но не вставал, и снизу умоляюще смотрел на контролера.
      – Билета, конечно, нет? – спросил контролер.
      Волик молча протянул ему небольшой клочок газеты. Контролер взял его, посмотрел с самым серьезным видом и вдруг, пробив газетный обрывок компостером, вернул Волику и сказал по-польски:
      – Чего ты под лавкой едешь? Садись – вон мест много, – и ободряюще улыбнулся.
      – Спасибо… – тихо ответил Волик и сел на свободное место на лавке, все еще со страхом глядя на контролера.
      – Странный какой мальчик, – улыбнулся еще раз контролер и пошел дальше по проходу.
      А Волик вдруг двинулся за контролером и все смотрел ему в спину. В конце вагона он остановился и увидел, что контролер вышел в тамбур. Дверь он лишь прикрыл, и было хорошо видно, как он остановился посреди тамбура, оглянулся в растерянности и вдруг открыл дверь вагона. Грохот колес сделался громче, он нарастал, заглушая все.
      Волик продолжал смотреть на контролера.
      А тот смотрел в открытую дверь вагона на мелькавшие перед ним насыпь, высокий густой кустарник, телеграфные столбы, редкие небольшие деревушки и кирху с высоким крестом…
      И вдруг контролер шагнул вперед, держась за поручень, снова оглянулся – лицо его было несчастным, смертельно испуганным. Он вдруг встретился взглядом с глазами Волика, которые стали огромными и страшными.
      – Не надо… – умоляюще прокричал кондуктор. – Не надо!
      Волик продолжал смотреть на него остановившимися, бездонными черными глазами.
      Контролер отпустил поручень и прыгнул вниз. Он страшно закричал, но грохот колес заглушил крик, и только пронзительно скрипела дверь тамбура…
      Волик вздрогнул, приходя в себя. Медленно вышел в тамбур, подошел к раскрытой двери и выглянул. Черные деревья в сумерках неслись навстречу, мелькали далекие огоньки, и желтая луна, пробираясь между туч, бежала, не отставая от поезда.

Польша, 1939 год, немецкая оккупация

      И вновь они тряслись в темной карете. Громко скрипели колеса, чавкали по грязи конские копыта.
      – Думаю, они собирают евреев по всей Польше, – вдруг проговорил Лева Кобак.
      – От вас всегда услышишь что-то сногсшибательное. Лева, – язвительно ответил Цельмейстер. – Интересно, зачем?
      – Чтобы всех держать в одном гетто.
      – В одном варшавском гетто все евреи не поместятся, – усмехнулся Цельмейстер.
      – Вы же читали творения Гитлера? Все евреи подлежат уничтожению, – сказал Лева Кобак. – Я читал…
      – Какой умный мальчик – читает все, что пишут сумасшедшие дегенераты, – опять усмехнулся Цельмейстер и вдруг помрачнел, зябко передернул плечами. – А впрочем, в нашем страшном мире все может быть… – Он взглянул на Мессинга. – Нет, Вольф, я никак не поверю, что вы этого не предвидели.
      – Такого безумия я предвидеть не мог, – хрипло выдавил из себя Мессинг. – Я даже не могу представить, что случилось с моей семьей… Пытаюсь и не могу..
      – Нам в Варшаве вообще появляться нельзя… – вздохнул Цельмейстер. – Это даже я предвижу…
      Вольф не отвечал, сидел, откинувшись на стенку кареты и закрыв глаза. Казалось, он дремлет.
      – У нас только один выход, Вольф, – продолжал Цельмейстер. – Бежать в Советский Союз… Я думаю, по всей Варшаве развешаны плакаты с твоей физиономией и обещание выкупа за твою дурацкую башку. Я думаю, надо остановиться в пригороде. Там у меня есть надежные люди. За хорошую плату они довезут нас до Буга и переправят на тот берег. Они старые контрабандисты, дорогу знают великолепно. То есть такую дорогу, по которой можно проехать и никого не встретить. Так что в Варшаву соваться не надо. Тем более что тебя там каждый прохожий знает в лицо.
      – Нет, мы едем в Варшаву, – не открывая глаз, проговорил Мессинг. – Я должен увидеть мать и братьев… я должен их увидеть…
      – Пойми, там на каждом шагу сейчас немцы… – снова начал Цельмейстер, но Мессинг резко перебил его:
      – Мы едем в Варшаву.. Проберемся в гетто, и я найду мать и братьев… – Мессинг открыл глаза, посмотрел на спутников. – Если вы не хотите… если боитесь, я не держу вас… и совсем не обижусь… Я пойду в гетто один.
      – Умное предложение… – пробормотал Цельмейстер. – Как-нибудь мы с Левой им воспользуемся.
      Мессинг улыбнулся и снова закрыл глаза.
      Дальше ехали молча. Цельмейстер и Лева Кобак задремали, съежившись, засунув руки в рукава пальто. Карету покачивало и встряхивало.

Варшава, 1912 год

      Мальчик бродил по Варшаве уже третий день, голодный и уставший. Останавливался у магазинов и жадными глазами смотрел на ветчины и колбасы, гирлянды сосисок и лоснящиеся окорока. Волик с трудом отрывал взгляд от витрин, проглатывая слюну, и брел дальше… И невольно останавливался у следующей лавки, смотрел, в глазах рябило. Вот у него закружилась голова, и Волик пошатнулся, шагнул к подъезду какого-то дома, сел на ступеньку и закрыл глаза. Сил подняться не было. Мимо текла толпа прохожих, одиночки и пары, и все были заняты своими делами и не обращали внимания на маленького бродягу, сидящего на ступеньке у подъезда.
      Волик открыл глаза, с трудом поднялся и побрел дальше. Его взгляд упал на вывеску на польском языке: «ПОЧТА». Он постоял секунду, раздумывая, шагнул, ухватился за бронзовую ручку и потянул на себя тяжелую дверь.
      …В подсобном помещении коренастый мужчина в несвежей белой рубашке и суконной жилетке, с брезгливой миной разглядывая маленького Велика, спросил:
      – Тебе сколько лет, недоносок?
      – Мне две… – Волик быстро поправился. – Четырнадцать лет.
      – Четырнадцать? Что-то не похоже. Зовут как?
      – Волик… Вольф Мессинг.
      – Откуда ты родом? – спросил мужчина, кривя губы.
      – Из Горы-Кальварии.
      Что же тебя мать одного отпустила в Варшаву? Впрочем, меня это не касается. Зовут меня пан Анджел, запомни. Если нагрянет инспектор и будет спрашивать, сколько тебе лет, говори – шестнадцать, понял? Будешь по адресам разносить посылки. Получка каждую неделю. Вот, бери первую. Читать умеешь? – И мужчина ногой подвинул к Волику пачку чего-то, обернутого плотной бумагой и перетянутого бечевкой. Сверху на упаковку был наклеен адрес.
      – Умею.
      – Адрес на посылке. Давай быстро, туда и обратно. Чем больше посылок разнесешь за день, тем больше получишь, понял, Вольф?
      – А сейчас нельзя? – проглотив ком в горле, робко спросил Волик.
      – Что сейчас? – не понял Анджел.
      – Немного денег мне дать?
      – Жрать хочешь?
      – Пожалуйста, если можно…
      Мужчина достал из кармана жилетки две монеты, протянул Волику:
      – На, держи два злотых… Но сначала доставь по адресу посылку.
      – Да. Спасибо. – Волик взял посылку и вышел через черный ход.
      Он вез посылку на трамвае, потом шел по улице, отыскивая нужный номер дома… потом поднялся на второй этаж… позвонил в дверь… Ему открыла пожилая женщина. Волик вручил ей посылку и попросил расписаться в тетрадке.
      Следующую посылку – тяжелый фанерный ящик – Волик тащил на плече, неловко изогнувшись… опять на трамвае и потом пешком… тяжело поднялся по лестнице. Позвонил в дверь. Ему открыл старик в теплой безрукавке-жилетке из овчины. Старик долго расписывался в тетрадке…
      Следующая посылка – мягкий тюк, завернутый в рогожу. Волик тащил его, взвалив на спину, и едва передвигал ноги… И опять полутемный подъезд, широкая лестница с полустертыми ступенями. Звонок в дверь. Ему открыли, и он занес посылку в прихожую. Хозяин расписался в тетрадке…
      И так до вечера. Он забирал посылку на почте. При этом хозяин почты пан Анджел что-то сердито выговаривал Волику, тыча пальцем в его тетрадь. Волик кивал и, взвалив на плечо очередную посылку, шел к двери. Потом он опять ехал на трамвае… шел пешком… входил в подъезды… звонил в двери… В тетрадке на пустом листе уже выросла длинная колонка фамилий людей, получивших посылки. Вот он вышел из дома, побрел по улице. Уже вечерело, зажигались витрины магазинов, фонари на улицах. Стучали колесами и конскими копытами запряженные экипажи, рычали автомобили.
      Волик смотрел перед собой, и цветные круги расплывались перед его глазами. Почти на ощупь он дошел до ступенек какого-то подъезда и упал. Послышался чей-то возглас:
      – Мальчику плохо! Мальчик упал!
      – Эй, пан полицейский! Тут мальчик упал!
      К столпившимся вокруг лежащего на ступеньках Волика людям подошел полицейский. Какая-то женщина в широкополой соломенной шляпке держала Волика за руку.
      – Он совсем не дышит! Господи Иисусе, он, кажется умер!
      Усатый полицейский наклонился над мальчиком, посмотрел внимательно на его лицо, потрогал Щеки, тонкую шею и пробормотал озадаченно:
      – И верно, не дышит, пся крев!
      Женщина в соломенной шляпке с ужасом посмотрела на полицейского:
      – Неужели он умер? Но почему?
      – А я почем знаю? – огрызнулся полицейский. – Небось от голоду.. Таких вот каждый день по улицам больше десятка подбираем!
      – Несчастный мальчик…
      Подошел средних лет человек, в пальто и картузе:
      – Я врач. Что случилось?
      – Да вот мальчишка… не дышит вроде… – развел руками полицейский. – Кажется, обморок у него с голоду.. А может, другая какая хвороба…
      Врач наклонился над Воликом, взял его руку, стал нащупывать пульс и проговорил озадаченно:
      – Так у него пульса вообще нет! – Врач похлопал Волика по щеке – тот никак не отреагировал. – Врач разогнулся, платком вытер руки. – Остановите карету и везите.
      – Куда? В больницу? – спросил полицейский.
      – Ну да, в больницу. А там в морг положат…
 
      Два санитара в грязных белых халатах на носилках внесли Волика в приемное помещение морга, поставили носилки на большой, обитый жестью стол и начали раздевать. Волик лежал бездыханный. Наконец его раздели, и он лежал голый, тощий, похожий на нелепую куклу.
      – Куда его? – спросил один из санитаров.
      Приемщик, тоже в белом не первой свежести халате, послюнявил острие химического карандаша и написал на бедре мальчика крупными синими цифрами номер 78. Скомандовал:
      – Несите в холодильник. На свободное место бросьте, – и стал записывать данные в толстый потрепанный журнал.
      Один из санитаров легко поднял Волика, как мешок, перекинул тело через плечо и понес через приемное отделение к большой белой двери. Вдруг он обернулся и сказал:
      – Слушай, а чего он мягкий? У мертвецов-то ведь тело твердое, а у него мягкое…
      – Неси, тебе сказали! – повысил голос приемщик. – Успеет еще затвердеть.
 
      В полумраке на деревянных трехэтажных стеллажах лежали голые трупы. Сквозь окна, забранные железными решетками, светила бледно-зеленая луна, придавая помещению морга вид еще более зловещий, чем при дневном свете. На одном из нижних ярусов находился и мальчик Волик. Он не подавал признаков жизни и ничем не отличался от других мертвецов.
      Открылась тяжелая дверь морга, и неожиданно зажегся яркий свет. В морг вошел доктор Абель, а за ним еще четверо молодых людей в белых халатах и белых шапочках.
      – Прошу, господа практиканты, – громко заговорил по-польски доктор Абель. Он был тоже в белом халате и белой шапочке, высокий, с густой черной шевелюрой и черными усами. – Прошу ознакомиться с заведением под названием «холодильник морга». Здесь обретаются тела тех, чьи души отбыли, смею надеяться, в царствие небесное. В вашу задачу входит выбрать любой труп, который вам понравится (простите за подобное выражение), осмотреть его и сделать заключение о причине смерти сего несчастного. Даю вам пять минут. – Доктор Абель отодвинул полу халата, достал из кармашка жилетки золотые часы-луковицу, посмотрел на них и захлопнул крышку часов.
      Практиканты разбрелись вдоль стеллажей, с брезгливым любопытством осматривая трупы:
      приподнимали руки и ноги, всматривались в лица, переворачивали мертвые тела со спины на живот.
      – Пан доктор, он живой! – испуганно воскликнул невысокий толстячок, отпрянув от голого Велика. От испуга у него на лице выступила испарина.
      – Понимаю, бывает, и мертвые восстают, и кресты ходить начинают, и даже ведьма в ступе и с помелом летает, – насмешливо проговорил доктор Абель.
      – Честное слово, пан доктор, он живой! Рукой опять шевельнул, – вновь перепуганно воскликнул толстяк Житовицкий.
      Доктор Абель, а следом за ним и остальные практиканты направились к Житовицкому.
      Подойдя, доктор Абель уставился на голого тощего мальчика. И мальчик смотрел на него широко раскрытыми глазами.
      – Здрасте! Милейший пан с того света? – поклонился доктор Абель. – Вы явились обратно, чтобы доложить нам, что там все хорошо и вы прекрасно устроились?
      – Пи-и-ить… – едва слышно просипел Волик. – П-и-ить, пожалуйста…
      – Воды кто-нибудь принесите, – обернулся доктор к практикантам. – Послушайте, как же вы здесь пробыли три дня и три ночи? Вы не замерзли? – Доктор взял мальчика за руку, погладил по груди, животу.
      – Я не помню… я спал… – ответил Волик.
      – Вы спали целых трое суток.
      – Не знаю…
      – А как вы проснулись, помните?
      – Я услышал голоса, а потом до меня дотронулись.
      – А эти три дня до вас никто не дотрагивался?
      – Я не помню… не знаю…
      Толстяк Житовицкий принес стакан с водой, передал доктору Абелю.
      – Вы сесть можете? – спросил доктор.
      Волик сел на стеллаже, свесив ноги и стыдливо прикрывая ладонями причинное место.
      – Нас вы можете не стесняться. – усмехнулся доктор, протягивая ему стакан с водой. – Нас вы не испугаете – здесь все мужчины. Да и пугать вам пока особенно нечем. – Доктор усмехнулся. – А покойникам вообще стесняться не положено.
      Практиканты, напряженно смотревшие на странного мальчика, заулыбались, переглядываясь.
      – Я не покойник, я живой…
      – Пейте, пейте… – Доктор Абель вновь обернулся к практикантам: – Житовицкий, голубчик, сходите за старшим дежурным по моргу. И одежду какую-нибудь там прихватите. Халат хотя бы.
 
      – И часто подобные штуки с тобой случаются? – по-польски спросил доктор Абель, внимательно разглядывая Волика.
      Тот сидел напротив за столом, пил чай и жадно поедал бутерброды с колбасой и сыром, горкой лежавшие на тарелке.
      – Иногда бывает… – Волик тоже отвечал на польском, но иногда примешивал русские слова.
      – И сколько времени ты спишь вот так?
      – Говорили, дня три-четыре… – Волик прикончил очередной бутерброд и взял с тарелки следующий.
      – Это называется летаргический сон, тебе говорили?
      – Говорил как-то ребе… я не знаю…
      – Ты говорил, из Гора-Кальварии родом? Сбежал, что ли?
      – Сбежал…
      – Отец-мать били? Жили плохо? – вежливо допрашивал доктор Абель, глядя, как Волик поглощает бутерброды и запивает их сладким чаем.
      – Нет, они меня любили и брата с сестрами любили. Очень бедно жилось. Отец сказал, что четверых он не может прокормить…
      – Тебе сказал?
      – Нет, он маме говорил…
      – А ты подслушал… – улыбнулся доктор Абель.
      – Я не нарочно… я просто видел его желание, чтобы я пошел в хедер или вообще уехал. Он сказал, если не пойду в хедер, он меня из дому выгонит. Вот я и решил уехать…
      – Видел желание? – удивленно переспросил доктор Абель. – Ты умеешь видеть желания?
      – Иногда… не знаю, как сказать… я их, может быть, чувствую…
      – Интересно, интересно… – вновь улыбнулся Абель и закурил папиросу на длинном мундштуке. – Любопытный ты мальчик… весьма любопытный… Ну-ка, попробуй, почувствуй… или угадай… какое у меня сейчас желание будет? Ну как, попробуешь?
      – Попробую… – Волик перестал жевать бутерброд и уставился на доктора серьезными глазами.
      Доктор долго смотрел ему в глаза, потом отвел взгляд и уставился в пол.
      Волик поднялся из-за стола, прошел к двери и нажал кнопку выключателя – в комнате вспыхнул электрический свет.
      – Потрясающе, – восхищенно проговорил доктор Абель. – Как ты понял?
      – Не знаю… – Волик вернулся к столу, взглянул на Абеля. – Можно мне еще бутерброд?
      – Ешь, конечно, ешь! – Доктор подвинул к нему поближе тарелку.
      – Как вы думаете, меня с работы не прогонят? Ведь я столько времени не приходил. Начальник почты очень строгий дядечка.
      – А тебе и не надо туда ходить, – решительно сказал доктор.
      – Мне надо работать, а то будет не на что купить хлеба, – ответил Волик. – И жить мне тоже негде.
      – Будет у тебя другая работа, Волик. А жить пока будешь у меня. Нравится тебе здесь?
      Они сидели в кабинете доктора. Волик обвел глазами стеллажи со множеством книг, фотографий и небольших бронзовых и гипсовых статуэток, широкий кожаный диван, просторный письменный стол на двух тумбах, красивую настольную лампу на бронзовой подставке, старинные часы в корпусе из красного дерева, висевшие на стене.
      – Нравится…
      – Вот и живи, – улыбнулся доктор Абель и закурил папиросу, пыхнув дымом.
      – А какая у меня будет работа?
      – Будешь лежать в гробу! В хрустальном! – ответил доктор и засмеялся.
      Волик внимательно посмотрел на него и спросил:
      – А сколько мне за это будут платить?
      – Хорошо будут платить, пан Мессинг! – заговорщицким тоном произнес доктор и даже подмигнул Волику. – Мы с тобой богатыми людьми станем, пан Мессинг!
      – Я знаю, – ответил Волик. – Вы давно об этом подумали.
      Слушай, ты опасный человек, пан Мессинг, с тобой ухо держи востро! – оторопел доктор Абель. И продекламировал: – «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои…» – Он перестал смеяться, вновь серьезно посмотрел на Волика. – Я говорю с тобой совершенно как со взрослым, деловым человеком. Ты сможешь помогать своей семье – отцу, матери, братьям и сестрам. Ты хочешь им помогать?
      – Конечно. Очень хочу.
      – Вот и будешь им помогать. И тебе хватит на приличную жизнь. Сможешь учиться дальше… – Доктор вдруг задумался, добавил невесело: – Если, конечно, не случится нечто ужасное…
      – Будет война… – сказал Волик.
      – Что ты сказал? Война? – вскинул голову Абель. – Черт возьми, я тоже об этом сейчас подумал. И когда, по-твоему, случится война?
      – В августе четырнадцатого года начнется большая война… – спокойно ответил Волик и взял последний бутерброд с тарелки, откусил и стал жевать…
      – Слушай, ты страшный человек… – вновь покачал головой доктор Абель. – Запомни: люди не любят пророков. Знаешь, что говорили древние данайцы, когда видели пророка? Они говорили: этот человек слишком умен, чтобы жить среди нас, его место у Бога. И вешали его на ближайшем дереве.
      – За что же вешали? – со страхом спросил Волик.
      – За шею, – улыбнулся доктор.
      – За какую вину? – поправился Волик.
      – За то, что слишком умный, слишком много знает. – Доктор наклонился к Волику, заглянул ему в глаза. – За то, что слишком много видит.
 
      В большом зале, кунсткамеры с высокими готическими окнами всегда было сумрачно, что придавало таинственность фигурам, стоявшим вдоль стен, в проемах между окнами, и делало их почти живыми. Здесь были и премьер Великобритании Герберт Асквит, и бывший президент США Теодор Рузвельт, и Наполеон, и адмирал Нельсон, и польский король Стефан Баторий, и Николай Коперник, и страшный Дракула, и Джек Потрошитель, и множество знаменитостей того времени. Они стояли в разных позах, но все были обращены лицами к зрителям, и многие даже смотрели на них. Зрители смутно ощущали на себе эти взгляды, и невольный страх и смущение охватывали их, хотя умом они понимали, что смотрят на них всего лишь восковые фигуры.
      В центре зала на высоком постаменте находился открытый хрустальный гроб, в котором лежал обнаженный, в одних трусиках Волик. Глаза его были закрыты, а руки сложены на груди, как у покойника. Высокая женщина в черном жакете и юбке, сопровождавшая многочисленных посетителей, громко сказала, указывая на гроб:
      – Прошу вас, панове, обратите внимание. Вам повезло: этого мальчика можно увидеть здесь один раз в два или даже три месяца. Мальчик находится в летаргическом сне… пребывает в состоянии восковой гибкости… дыхание практически останавливается, пульс не прощупывается, но мальчик жив… Вы можете убедиться в этом, потрогав его за руку – это не рука мертвеца или восковой фигуры – это рука живого человека…
      – Как долго может длиться этот летаргический сон? – спросил кто-то из зрителей.
      – От трех до семи дней… Сейчас мальчик спит пятый день…
      – Когда он просыпается, он помнит что-нибудь?
      – Нет, он ничего не помнит и ничего не чувствует.
      Зрители столпились вокруг хрустального гроба, разглядывая лежащего в нем обнаженного мальчика со скрещенными на груди руками и закрытыми глазами. Кто-то, самый подозрительный и смелый, протянул руку и потрогал мальчика, ущипнул за ногу, за бедро. И как всегда, как в каждой толпе экскурсантов, нашелся недоверчивый садист, который незаметно, но сильно несколько раз ткнул мальчика иголкой, внимательно следя за выражением его лица. Но оно было неподвижно. Мальчик на уколы не реагировал. Разочарование и даже злость появились на лице недоверчивого, он ткнул иголкой еще раз, затем медленно, нехотя отошел от гроба и даже оглянулся, в надежде увидеть хоть небольшую гримасу боли на лице спящего мальчика.
      – Прошу внимания, панове, великая Сара Бернар – кумир миллионов. Женщина-легенда, женщина-сфинкс, женщина-мечта…

Гора-Кальвария, 1913 год

      Григорий, Сара и заметно подросшие дети Сема, Соня и Бетя работали в саду – собирали урожай яблок. Под яблонями стояли большие плетеные корзины, и дети поднимали с земли спелые плоды, относили их в корзины. Отец, забравшись на яблоню, сачком на длинной ручке снимал яблоки, потом опускал сачок вниз, и мать доставала из сачка яблоки, протирала их тряпкой и клала в корзину.
      За штакетником показалась фигура почтальона Збигнева. Он открыл калитку и, сняв фуражку, помахал ею в воздухе:
      – Э-эй, Григорий! Сара! Вы сейчас упадете в обморок! Приготовьтесь!
      – Кто это? – спросил с яблони Григорий.
      – Почтальон Збигнев, – ответила Сара. – Небось притащил налоговые квитанции.
      – От него другого ждать не приходится, – слезая с яблони, пробурчал Григорий.
      А почтальон уже шел по тропинке к саду и улыбался во всю физиономию:
      – Ни за что не догадаетесь, что я вам принес!
      – Что ты можешь такого особенного принести, кроме налоговых квитанций, Збигнев? – спросил Григорий.
      Дети бежали к почтальону, и каждый нес в руке яблоко. Окружив Збигнева, они вручили ему по яблоку. Почтальон взял яблоки, погладил детей по головкам:
      – Спасибо, мои хорошие… спасибо… А ты все же попробуй угадай, Григорий. Сара, угадай попробуй!
      – Ну говори давай, старая ворона, – пробурчал Григорий.
      – Вы, наверное, забыли своего сына Вольфа? Ну скажите честно, небось и не вспоминаете о нем?
      – Волик, пресвятая Богородица Ченстоховская! – всплеснула руками Сара. – Волик, золотце мое, он прислал письмо?