Эдуард Тополь. Собрание сочинений - Завтра в России
ModernLib.Net / Отечественная проза / Эдуард Тополь / Завтра в России - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 5)
Взгляд Вагая переместился с исетского моста дальше и выше – как бы к будущему. Но поскольку заглянуть в будущее не дано даже майорам КГБ, его глаза остановились на городской панораме, открывающейся вдоль осыпающихся берегов Исети. Огромный город, индустриальный центр Урала, или, как говорят газеты, «сибирское Чикаго», стоял над желтоводной уральской рекой. И всюду, на десятки километров, торчали дымящие белым, желтым и серым дымом заводские трубы. Гигант советской индустрии «Тяжмаш» – 75 тысяч рабочих, 27 процентов производства всех советских танков. Уральский сталелитейный. Уральский химический, Свердловский автомеханический… Тут машина миновала мост, и городскую панораму заслонили старые, времен конструктивизма, здания – серповидная гостиница «Исеть», молотобойный корпус киностудии… стройка плавательного бассейна на месте дома, в котором в 1918 году была расстреляна семья последнего русского царя Николая Второго. Этот дом купца Ипатьева пришлось уже давно, еще при Брежневе снести потому, что со всей России сюда стекались богомольцы, а теперь стали срочно строить тут бассейн, чтобы была причина огородить это место и не допускать здесь массовые молебны в честь «убиенных коммунистами святых», которые ежегодно стал устраивать тут «Христианско-демократический союз…» Густой и серый поток рабочих двигался теперь навстречу машине Вагая от Центральной проходной «Тяжмаша». Двадцать тысяч рабочих первой, утренней смены плюс несколько тысяч инженеров, конструкторов, учетчиков и т. п. покидали «Тяжмаш», выходя из восьми проходных на севере, западе, востоке и юге гигантской территории завода. Когда они, одетые в серые и черные спецовки, шли, занимая не только оба тротуара, но и всю мостовую, казалось, что это идет та самая рабочая демонстрация, которую еще в 1905 году описал Максим Горький в своем пролетарском романе «Мать». Сегодня у каждой проходной рабочих ждали такие же, как в центре города, палатки-тенты и плакаты с призывами записываться на демонстрацию в честь выздоровления Горячева. И возле этих палаток рабочие потоки завихрялись, некоторые останавливались, кто-то выяснял, когда именно будет демонстрация, зачем собирают деньги. Но почти все проходили мимо, не задерживаясь у столика записи… И это понравилось Вагаю больше всего. Сидя в машине, он откинулся в кресле и любовался этим потоком. Точнее – тем контрастом, который был в поведении людей в центре города, и здесь, в рабочем районе. Конечно! Что дала этим простым работягам горячевская перестройка? Дикий рост цен, жуткую инфляцию, дефицит предметов даже самой первой необходимости, а также – потогонную сдельщину и угрозу безработицы в cвязи с переходом завода на хозрасчет. Вот и все! Молодец Стриж, гений, все правильно вычислил!… На заднем сиденье Серафим Круглый достал из своей сумки-холодильника бутылку холодного немецкого пива и услужливо протянул Вагаю… Через час, объехав все восемь проходных «Тяжмаша» и еще несколько палаток-тентов у заводских ворот Станкостроительного и Автомеханического заводов, Вагай снял в машине трубку радиотелефона и сказал телефонистке-оператору: – Обком, кабинет Стрижа… Слева и справа, в просветах меж многокилометровыми квадратами серых заводских территорий, тянулись кварталы стандартных пятиэтажных жилых домов и пыльные, без зелени улицы. Рабочая зона – видно с первого взгляда, по бельевым веревкам на балконах… Наконец, Вагая соединили. – Стриж? – сказал он. – Докладываю. В центре города за первые три часа записались двадцать семь тысяч частников, учителей и студентов. И за это же время на «Тяжмаше», Станкостроительном и Автомеханическом – всего пятьсот человек и почти все – инженеры… Да, рабочие не записываются… Ладно, еду дальше, в «Свердловск-2…» – он положил трубку и кивнул шоферу: – Поехали! «Свердловск-2» был закрытым городом-спутником в двадцати километрах от основного Свердловска. Там было 130.000 жителей, и все они работали на «режимных» заводах по производству танковых снарядов и тактических ракет. Но уже и без проверки «Свердловска-2» ясно, что все эти телевизионные митинги рабочих в защиту Горячева – чистая херня, как всегда – организованы. На самом же деле рабочему классу Горячев уже поперек горла – со всеми его реформами, речами-обещаниями и с его женой Ларисой, которую он таскает за собой по всему миру. Только исконно-русское долготерпение позволяло годами кормить этот народ обещаниями рая, но теперь волна летних забастовок строителей, железнодорожников, шахтеров и ткачих показала, что все – ждалки у народа кончились! И прав Батурин – народ вот-вот пойдет крушить все и вся, и тогда уж сметет не только Горячева, но и партию… Шофер тормознул у железнодорожного переезда – полосатый шлагбаум преграждал путь. Вдали послышался паровозный гудок, затем с грохотом и стуком колес пронесся недлинный грузовой состав. На его платформах стояли новенькие зачехленные танки «Т-90» и лежали длинные туловища межконтинентальных ракет. – Наши, – с гордостью сказал шофер. – Свердловские! Вагай закурил и сказал шоферу негромко, сквозь зубы: – Ты вот что… Вечером сходишь в клуб «Память». Скажешь, чтоб готовились…
7. Вашингтон, военный аэропорт в Мерилэнде. 17.00 по вашингтонскому времени (24.00 по московскому).
Через 2 часа 18 минут после взлета в Брюсселе «F-121», обогнав солнце, вернул Майкла в тот вечер, который он покинул в России. Обжигающий вашингтонский закат слепил глаза, когда самолет приземлился и подрулил к новенькому «Боингу» с огромным гербом США на фюзеляже. Между трапом этого правительственного «Боинга» и замершим «F-121» стоял лимузин. Майкл хотел стащить с головы шлем скафандра, но пилот приказал: «Не снимайте! Прыгайте так!» В скафандре и шлеме Майкл спрыгнул на раскаленный асфальт летного поля, и лимузин оказался прямо перед ним – уже с открытой дверцей. Даже если где-нибудь за милю отсюда какой-нибудь охотник-журналист нацелил на этот «Боинг» свою фото– или кинокамеру – что он увидит? Какого-то летчика в высотном скафандре и закрытом шлеме. «Господи, – думал меж тем Майкл, поднимаясь по трапу „Боинга“. – Неужели опять лететь?» – Сюда, пожалуйста… – стюард ввел его в самолет, показал где снять скафандр, а затем повел в глубь салона, открыл дверь. – Господин Президент, – доложил он. – Доктор Майкл Доввей. Президент сидел в глубине салона за письменным столом и оказался точно таким, каким Майкл десятки раз видел его по телевизору. Это даже разочаровывало. Он встал и через стол протянул Майклу руку: – Рад вас видеть, Майкл. Как вам понравился полет? Что будете пить?… А через минуту перешел к делу: – Как себя чувствует мистер Горячев? Когда он выйдет из больницы? – Сэр, я не знаю, как решат русские врачи, но у нас его бы выписали через три дня. Я был у него сегодня утром – он уже в порядке. – Вас пускают к нему каждый день? – Да, мистер Президент. – Кто-нибудь еще присутствует при ваших
визитахк нему? – Конечно, мистер Президент. – Кто? – Чаще всего – доктор Зинаида Талица, это его лечащий врач, мистер Президент. – Можете не говорить мне каждый раз «мистер Президент», Майкл. Мне жаль, что нам пришлось вызвать вас из Москвы таким спешным и не очень комфортабельным образом. Но я оказался прав в своих предположениях: у нас есть только вот эти три дня на кое-какую работу, которую я хочу вам доверить. Можете ли вы остаться с Горячевым один-на-один? Майкл изумленно посмотрел на Президента. Он что – с ума сошел? П… – Нет – усмехнулся Президент. – Я не собираюсь просить вас убить Горячева! Скорее – наоборот. Я хочу, чтобы вы передали ему мое личное послание. Вот это, – и Президент протянул Майклу свой фирменный бланк с четким текстом. – Вы читаете по-русски или вам дать английский текст? – Я читаю по-русски, сэр. Вы хотите, чтобы я прочел? – Да…
PRESIDENT OF UNITED STATES OF AMERICA. WHITE HOSE, WASHINGTON D. С ., USA.
16 августа 1990.
Господину Михаилу Сергеевичу ГОРЯЧЕВУ, Генеральному секретарю ЦК КПСС, Кремлевская больница, Москва, СССР.
Многоуважаемый Господин Горячев,
От имени Американского народа и от себя лично выражаю Вам глубокое сочувствие в связи со случившимся на внеочередном съезде КПСС инцидентом и желаю Вам скорейшего и полного выздоровления.
Ваше желание в критические для Вашей жизни минуты воспользоваться помощью американского врача воспринято Администрацией Белого дома и мной лично, как знак Вашего глубокого доверия не только к американской медицине, но и ко всему американскому народу. Именно в связи с этим доверием, установившимся между нашими странами в последние годы, я решил с той же степенью доверительности поделиться с вами совершенно конфиденциальной информацией, оказавшейся в моем распоряжении.
Не ссылаясь на источники, я осмелюсь поставить Вас в известность о том, что опубликованная Вами в «Правде» речь Н. Батурина представляет собой ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ отражение настроений, как минимум, 80% руководства Вашей партии, и эти 80% готовы к осуществлению самых радикальных действий, не исключающих и ту угрозу Вам лично, которая прозвучала в речи Н. Батурина. Я не сомневаюсь в том, что Вы, как опытный и мудрый политик, не дадите ввести себя в заблуждение той кампании восхваления Вашей личности, которая ведется сейчас на страницах советской печати и трезво оцените…"
Пока Майкл читал, Президент терпеливо ждал, потом спросил: – Вы сможете передать это письмо без свидетелей? Как видите, это очень важно. – Я не могу ручаться, сэр. Меня еще никогда не оставляли с ним наедине… – К сожалению, никакого другого пути передать это письмо срочно и без свидетелей у нас нет. Даже если я пошлю в Москву Государственного секретаря, Горячев не примет его в больнице. А любой русский посредник, даже из ближайшего окружения Горячева, может быть в числе этих 80 процентов. Вы попробуете это сделать, Майкл? Когда к вам обращается с просьбой Президент Соединенных Штатов и вы не частное лицо, а правительственный служащий, у вас почти нет выбора. Особенно, если ваше имя упоминается в его Послании чуть ли не как символ доверия Горячева американскому народу! Майкл еще понятия не имел, как ему исхитриться остаться наедине с Горячевым, но сказал: – Да, сэр, я постараюсь. – У вас есть какие-нибудь вопросы? – спросил Президент. Майкл замялся. Конечно, у него был вопрос! – Есть, – понял его Президент. – Вас интересует, откуда мы знаем, что думают 80 процентов руководителей русских коммунистов. К сожалению, я не могу вам это сказать, а Горячеву этого знать тем более не нужно. Важно, чтобы он осознал реальность этой угрозы. Это максимум, что я могу для него сделать. Он, конечно, захочет узнать, не передал ли я ему еще что-нибудь на словах. Поэтому я и дал вам прочесть письмо. Попробуйте как-нибудь полушутя заметить, что, я надеюсь, он не расстреляет всех своих коммунистов, чтобы избавиться от этих восьмидесяти процентов. Он же не Сталин. Как вы думаете? Майкл понял, что сам Президент не очень в этом уверен. – Сэр, он еще не расстрелял даже Батурина. И потом – в Москве говорят, что уже не те времена… – Спасибо, – облегченно сказал Президент. – Я тоже так думаю. Сейчас Горячеву нужно срочно расколоть эту оппозицию и перетянуть хотя бы часть ее на свою сторону. Впрочем, не мне ему советовать, он хитрая лиса. Но нам важно помочь ему удержаться в Кремле, хотя бы ради стабильности мировой экономики. Потому что если в России придут к власти какие-нибудь национальные экстремисты… Вы понимаете? Это Майкл как раз понимал. Последние пару лет все посольство только и говорит, что о росте в России русофильских и антизападных обществ, движений, клубов. Все чаще молодые русские budybilders, которых в Москве называют люберы, нарочно задирают иностранцев на улицах или в кафе, провоцируют на драку, прокалывают шины дипломатических машин. Правда, в посольстве говорят, что это всего лишь «стихийный протест нижних слоев русского общества вторжению поп-культуры, и он отлично компенсируется расширением деловых и торговых связей Запада и Востока и политикой Горячева на разоружение». Но все же… Однако пока Майкл соображал, что Президент знает обо всем этом из посольских рапортов, а чего может и не знать, Президент поднялся: – Что ж, Майкл. Я рад с вами познакомиться. Желаю успеха, – он взглянул на наручные часы. – Думаю, к десяти утра вы будете в Москве. Не спешите передать письмо в первый же день – у вас еще есть, как вы говорите, три дня в запасе…
8. Сибирь, станция Ишим. 24.00 по московскому времени (03.00 следующего дня по сибирскому).
В теплом ночном воздухе были видны освещенные луной покатые контуры лесов с острыми верхушками нефтяных вышек, торчащих над сибирским кедрачом и хвоей. Пахло дальними прогорклыми пожарами и прелью таежных болот. Следуя плавному изгибу железнодорожной колеи, поезд катил по пологому скату таежной сопки над пенистым потоком реки Ишим. При выходе из этого изгиба вдруг открылись высокие, освещенные пунктиром лампочек ректификационные колонны и трубы нефтеперерабатывающих заводов, гигантские нефтеналивные емкости, огни промышленного города Ишима. Не выпуская из рук карт, Иван Турьяк затянулся сигаретой, дым тут же вытянуло в приоткрытое сверху окно. Карта не шла, и вообще Турьяк не был картежником, но что еще прикажете делать, если у всего поезда бессонница, а ресторан уже закрыт? Стриж, сука, надыбал какую-то идею, но что именно – не сказал, так и сошел вчера утром в Свердловске. «Сначала я у себя в городе проверю!» Вот и гадай, что он там надумал! Конечно, они, четверо преферансистов – Турьяк, первый секретарь Омского обкома, Родион Пехота и еще двое партийных, но рангом поменьше, сибирских лидеров – запаслись на ночь и коньяком, и закуской, как, впрочем, и все остальные пассажиры-делегаты съезда. Но после двух бессонных суток дороги никому как-то не пилось и не елось… – Хо-оди, не тяни резину-то-о… – сказал Турьяку Родион Пехота. Сорокалетний, с острым крестьянским лицом, он был из породы тех, которых называют «хитрованы», и, как все омчане, раскатывал букву "о". – Ишим, что-о ли? Поезд мягко тормозил у пустого ночного перрона. Турьяк с досадой бросил карты, Пехота тут же загреб весь банк и засмеялся довольный. Но вдруг его лицо вытянулось так, словно он увидел привидение. – Гля!… Гля!… – показал он за окно. За окном, на перроне Стриж, Вагай и Серафим Круглый шли рядом с притормаживающим вагоном. Круглый нес два портфеля – Стрижа и Вагая. – Роман! – высунулся в окно Турьяк.-Эй! Какими судьбами? Из окон других купе тоже выглянули любопытные лица. Вагон остановился, Круглый предъявил проводнику три билета. – А вы же в Свердловске сошли! – удивленно сказал проводник Стрижу и Вагаю. – Ну и что? Тут два часа лету, – ответил Вагай. – Так вы нас самолетом догнали? – сообразил проводник. – Братцы, что случилось? – выбежал в тамбур Турьяк. – Ничего не случилось, -.успокоил его Вагай. – Дело есть. Ко всем. Утром поговорим. – Да не тяните душу! Все равно ж не спим!… – Утром, утром, Иван, – веско сказал Стриж, проходя в свое старое, так никем и не занятое купе. – Утром все соберемся и потолкуем. У нас хорошие новости. Поезд мягко тронулся.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ. 17 АВГУСТА
9. «F-121», Вашингтон-Брюссель. На рассвете (по московскому времени).
Лететь навстречу ночи – это совсем не то, что лететь вдогонку солнцу. Внизу, над Атлантикой, – полный мрак, над головой – россыпь звезд в темном небе, а вокруг – полнейшая тишина, потому что самолет опережает звук собственных турбин. И Майкл наверняка задремал бы под «Желтую лодку» битлов, если бы не это странное задание Президента. Черт возьми, как ему ухитриться остаться тэт-а-тэт с Горячевым? И вообще, как ему протащить конверт с письмом Президента через таможенный контроль в Москве, в Шереметьевском аэропорту? Пока он положил этот конверт просто во внутренний карман пиджака – русские таможенники обычно не ощупывают карманы американцев и европейцев. Но Майкл – не дипломат, а всего лишь врач, так сказать – обслуживающий персонал, у него нет дипломатического иммунитета, и черт их знает, этих русских таможенников, какое настроение будет у них сегодня! Иногда они устраивают жуткие шмоны в поисках наркотиков и антисоветской, как они говорят, литературы. Кроме того, полную проверку, вплоть до прощупывания карманов, приходится проходить в самой кремлевской больнице перед входом к Горячеву. Но там, правда, телохранители Горячева ищут одно – оружие… Интересно, будет ли встречать его в Брюсселе та же красотка? Ох, если бы! Впрочем, если и будет, что это даст? Ведь ему тут же на пересадку, в Москву. Конечно, это не совсем честно – мечтать о брюссельской красотке, когда в Москве у него Полина, русская белоснежка. Но мыслям не прикажешь, и к тому же Полина пропала в последнюю неделю. С тех пор, как он прославился и о нем каждый день забубнили по «Голосу Америки», который сейчас уже не глушат, Полина не появилась ни разу. Тактично, конечно, с ее стороны, но сам-то он не может с ней связаться – у нее же нет телефона. Все-таки варварская эта страна Россия– накануне XXI века в столице сверхдержавы у 70 процентов людей еще нет телефона! Конечно, Майкл знал, что иностранным дипломатам, особенно молодым и холостым, КГБ пытается подсунуть в любовницы своих сотрудниц. А у половины, если не больше, западных журналистов смазливые русские секретарши – очевидные гэбэшные стукачки, и даже не скрывают этого, смеются – наступил «век доверия». Но его Поля вне подозрений. По самой простой причине. Это он сделал ее женщиной – ровно через две недели после знакомства. Что ни говорите, но КГБ, при всей его легендарной мощи, не способно подсунуть иностранцу пятнадцатилетнюю девственницу! Майкл сам, как говорят русские, закадрил ее, и произошло это совершенно случайно – никакое КГБ не способно такое подстроить. Полтора года назад кто-то из посольских заболел и отдал Майклу два билета в Концертный зал гостиницы «Советская» за сорок минут до начала там «сэшэн» звезд русского рока. Майкл не был большим любителем рока, тем более, что в России последние пару лет преобладало повальное увлечение не столько роком, сколько «heavy metal», и, как все экстремисты, русские доводили это „хэви" до простого грохота молота по серпу (или наоборот). Но тут были обещаны самые знаменитые русские ансамбли – «Аквариум», «Машина времени», «Афганистан», и – самое главное! – во втором отделении должен был петь новый кумир советской молодежи Александр Розенбаум. Четыре года назад, когда Майкл только приехал в Москву, этот Розенбаум был уже знаменит в России, как Майкл Джексон в США. С той только разницей, что пластинки Джексона выходили миллионными тиражами, и он стал супермиллионером, а у этого Розенбаума не было тогда еще ни одной пластинки, и он работал врачом «скорой помощи», хотя его песни в магнитофонных записях уже гремели по всей стране, даже в квартирах американских дипломатов были эти записи. Впрочем, тогда Майкл еще не знал русский язык и все равно не мог понимать этого Розенбаума. Но теперь… Шел снег. Майкл подъехал к «Советской» за несколько минут до начала концерта и увидел, что, действительно, судьба послала ему билеты на нечто выдающееся – вся площадь перед гостиницей была забита машинами, гигантская толпа охотников за «лишним билетиком» атаковала счастливых обладателей билетов еще за два квартала до входа в Зал. Майкл приткнул свой «Мерседес» на противоположной стороне Ленинградского проспекта, прямо под знаком «Стоянка запрещена» (он не соблюдал в Москве правила парковки – на его машине был дипломатический номер) и по подземному переходу направился к Залу. Уже с первых шагов на Майкла набросились: «У вас нет лишнего билетика? У вас нет лишнего?…». Причем атаковали не только молодые, нет, среди охотников за билетами было и много взрослых, даже пожилых людей… Но Майкл не спешил избавиться от второго билета. Ему хотелось присмотреть себе какую-нибудь приятную соседку, а там будет видно – «чем черт не шутит», говорят русские. Но ничего подходящего не попадалось. Точнее – никого, подходящего его вкусу. И он уже решил продать билет лишь бы кому, когда в стороне от ручейков счастливчиков с розовыми бумажками-билетами в руках он увидел под заснеженной тумбой с афишами концерта этого зеленоглазого ребенка, эту белоснежку с пушистыми заснеженными ресницами. «Стоп, Майкл! Куда ты?! Она еще ребенок!» – говорил он сам себе, идя к ней. Она стояла одна в снежной пурге, оцепенело и безнадежно глядя в темное пространство, безучастная к толпе, которая в поисках лишнего билета на концерт атаковала всех выходящих из троллейбусов пассажиров. Мимо нее, слепя глаза, проносились по Ленинградскому проспекту такси и частные «Самары». Некоторые из них останавливались, высаживая богатых, в мехах и длиннополых дубленках частников и бизнесменов – новую советскую элиту, узаконенную горячевской перестройкой. Эти, конечно, были с билетами, и на них тут же роем набрасывались страждущие. Но девочка никого не атаковала, не спрашивала лишний билет, а неподвижно стояла, видимо, давно потеряв надежду попасть на концерт. Во всяком случае, снега на ее плечах и шапке было столько, сколько могло набраться, только если она простояла здесь уже не меньше часа. Но больше всего Майкла тронули ее заснеженные реснички… «Девушка, вы хотите пойти на концерт?» Она перевела на него взгляд своих зеленых глаз с таким выражением недоверия и испуга, с каким, наверно, Золушка посмотрела на Фею, которая предложила ей поехать на бал. Только теперь, вблизи, он разглядел, как она одета. Чудовищно! Тяжелое темно-зеленое пальто с темным же, из какого-то старого меха воротником висело на ней колоколом, на ногах – черные резиновые боты. Но глаза, но личико юной Ширли Мак Лейн! – «Вы мне?»– почти неслышно спросила она своими губками. – Да, вам. Держите, – Майкл протянул ей билет, и в тот же миг к ним с разных сторон кинулись люди: «У вас лишний билет? Продайте мне! Вы продаете?». Майкл поспешно взял девочку за руку: – Пошли! Начало через три минуты! – Сейчас, деньги!… – она торопливо открыла свою.бордовую сумочку, но Майкл уже тянул ее к канатам, ведущим к входу в Зал:– Потом, потом! Пошли! – Ему хотелось побыстрей уйти от все понимающих взглядов этих людей вокруг… Но и в Зале, когда она сдала в гардероб свое ужасное пальто (русские во всех театрах и концертных залах сдают пальто в раздевалки) и они побежали на свои места в шестом ряду, ему показалось, что сейчас он провалится сквозь землю под взглядами разнаряженной московской концертной публики, которая заполнила здесь весь партер. Удивительно, подумал Майкл, рок-музыка, «heavy metal», Александр Розенбаум – это же все молодежные дела, это для 16-18-летних, но почти все шестнадцатилетние остались на улице, а в зале, во всяком случае, в партере – сплошная расфранченная московская элита, меха на голых женских плечах, перстни с сапфирами, тяжелые золотые цепи и запахи густой смеси «Шанели» и пота. А она, его «избранница», шлепала за ним сквозь частокол их взглядов в своих чудовищных резиновых ботах и – она была в школьной форме! Темно-коричневое фланелевое платье с белым сатиновым фартуком и дешевым кружевным воротником! Господи!… Проклиная себя, Майкл плюхнулся в мягкое кресло в шестом ряду. Прямо перед ним, над сценой висел гигантский транспарант «РЕШЕНИЯ ПАРТИИ – В ЖИЗНЫ». Сзади и по бокам-в бельэтаже и на высокой галерке – были видны лица молодых зрителей, одетых уже попроще – в свитера и куртки. Там, в проходах, расхаживали дюжие дружинники с красными повязками на рукавах и милиционеры. Девочка села рядом с Майклом и опять стала совать ему деньги за билет. «Потом, потом!» – отмахнулся он, – слава Богу! – в этот момент на сцену вышел высокий блондин в сером костюме, бодро поздоровался с Залом и тут же стал сыпать шутками о перестройке и гласности. Однако уже через полминуты галерка прервала его дикими криками: – Кончай хохмить! – Заткнись! Музыку давай! – Давай рок! Однако ведущий не сдавался, делал вид, что не слышит выкриков и только непроизвольно косил глазами в сторону галерки. – Ну, ко-зел! – в сердцах сказала рядом с Майклом его юная соседка.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5
|
|