А что касается меня, то я не хочу ни приуменьшать, ни преувеличивать свою роль в этом крутом восхождении простой русской девочки в королевы Лазурного берега. Да, я подобрал на Кутузовском проспекте русскую Золушку ростом 186 см, которая разглядывала свои новые трехкопеечные тапочки с таким восторгом, как Золушка – полученные от феи хрустальные башмачки. Да, я привез ее во Францию, приодел, причесал, прочел ей лекцию по истории живописи и другим предметам. Но нельзя сказать, что весь ее взлет произошел только благодаря моим возможностям. Если бы в ней не было необыкновенного обаяния, то и не было бы этой истории. Если бы не было способностей к рисованию, то, наверное, при всех моих возможностях и стараниях, даже если бы я встал на уши, я все равно не смог бы сделать из нее художника. Но так удачно сложились обстоятельства, что на один вечер она стала королевой, и в этом ей помогли я и Лазурный берег.

* * *

       С этими словами Стефанович, продолжая вести машину, посмотрел через плечо.
       – Может, тормознем и перекусим?
       Поскольку руль своего бесценного «БМВ» он мне не доверял, несмотря на мой тридцатилетний шоферской стаж, мне в этом путешествии была отведена роль пассажира и дозорного по заправкам. Но тут я повременил с выбором остановки, я сказал:
       – Минутку, это же не конец истории.
       – Это конец, – произнес он.
       – Ничего подобного. Ты упоминал, что в Москве вы пытались дозвониться в мэрию каким-то чинам, которые обещали Кате квартиру…
       – Ну, это уже не интересно. К нашему фильму это не имеет отношения.
       – Мсье, – сказал я официально, – давайте раз и навсегда договоримся так. Пока создается сценарий, я решаю, что интересно и что не интересно. А когда будут съемки, приоритет перейдет к режиссеру, то есть к тебе. Гони финал истории.
       – Финал ты придумаешь, – отмахнулся Стефанович, – тебе за это деньги платят.
       – Пока что мне не заплатили ни сантима. Это во-первых. А во-вторых, жизнь придумывает лучше любого сценариста, ты же знаешь.
       – На этот раз жизнь ничего хорошего не придумала…
       – Саша, мы уже проехали Савойю, до Ниццы всего сто километров! Ты долго будешь меня мурыжить? Гони финал истории!
       – Я не помню тебя во ВГИКе таким настырным. Ты был рыжий и скромный.
       – Спасибо. Ну!
       – Эдик, посмотри вперед. Если кто-то хочет нас убить, это лучшее место.
       Дорога действительно запетляла в горах и то и дело стала нырять в узкие туннели. К ней снова подступили Альпы, с которых ночью, в грозу, мы спустились в Италию. Здесь они вплотную подошли к Средиземному морю, защищая Лазурный берег от северных ветров. Но хотя бы раз в столетие какой-нибудь циклон прорывается и сюда, словно Суворов через Альпы, и, похоже, мы угодили именно в эту ситуацию – погода опять испортилась, с севера наползли облака и озера тумана. Саша заставил меня пристегнуться ремнем, которым я не пользуюсь в США даже под угрозой стодолларового штрафа. А он сказал:
       – Знаешь, у меня есть правило, которое стало привычкой. Каждый раз, когда я, уезжая за бугор, пересекаю границу моей горячо любимой Родины, я произношу слова Лермонтова: «Прощай, немытая Россия!» А когда подъезжаю к границе Франции, то говорю: «Вив ля Франс!» Это была первая французская фраза, которую я выучил. Сейчас будет щит с надписью «Франция», и ты скажешь «Вив ля Франс!» вмеcте со мной.
       – Не морочь голову.
       Через минуту справа от нас, при въезде в очередной туннель, появился щит с надписью «FRANCE 1 km», и Саша, съехав к обочине, остановил машину. Я удивился:
       – В чем дело?
       – Я жду, когда ты скажешь «Вив ля Франс!».
       – Блин! Ну погоди – ты приедешь в Америку!
       – В Америку я не собираюсь, а Франция перед нами. Вив ля Франс! Повтори.
       Я принужденно выдавил:
       – Вив ля Франс.
       – Мерси, мсье, – сказал он. – Между прочим, ты умеешь читать знаки судьбы?
       – Читать умею. А вот понимать – нет, – признался я.
       – Я тоже. Хотя каждый раз, когда приезжаю во Францию, вспоминаю один эпизод. А точнее, два. Послушай. Клянусь, все, что я расскажу, – чистая правда. Дело было двадцать с чем-то лет назад, я только что женился на актрисе Наташе Богуновой, у нас еще продолжался медовый месяц. Ты застал Наташу во ВГИКе?
       – Конечно. Маленькая зеленоглазая блондинка с персиковой кожей и походкой балерины.
       – Правильно. Она поступила на актерский после Вагановского балетного училища. Так вот, свадьбу мы сыграли в Ленинграде, в ресторане «Европа», а потом перешли к культурным мероприятиям, я повел ее в Эрмитаж. И там произошло два события, одно из которых просто уникально, а второе символично для всей моей жизни. Представь, мы заходим в зал, где висит главный шедевр Эрмитажа – «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи. Это как «Джоконда» для Лувра. Круче ничего нет, цена этой картины не измеряется никакими деньгами. Стоим, смотрим. И в этот момент в зал входят какие-то музейные работники в синих халатах, подходят к «Мадонне», отключают сигнализацию и начинают открывать стеклянный стеллаж, в котором она находится. Очевидно, они забирали эту работу на фотографирование или реставрацию. И вот они открывают пуленепробиваемое стекло, и вдруг картина, а она написана на доске, отклоняется от стены, плашмя летит с высоты полутора метров на пол и падает с эдаким громовым гулом – масляным слоем вниз.
       Б-бу-ух!!!
       Надо было видеть лица этих музейных работников! Они не могли двинуться с места минуты три. Они боялись прикоснуться к обломкам этой расколотой, как им представлялось, картины. Они не дышали и не произносили ни звука. И только один из них, высокий, моего роста, который был почему-то в кепке, все время шептал:
       – Я работаю в Эрмитаже 15 лет… Я работаю в Эрмитаже 15 лет…
       Очевидно, у него это был единственный аргумент, чтобы его не посадили в тюрьму, не убили, не растерзали.
       Дальше произошло следующее. Он опустился на колени и аккуратно, двумя пальцами за углы, взял эту доску, поднял и перевернул. Когда он ее перевернул, раздался громкий, на весь зал, вздох облегчения, она не раскололась. Хотя какие-то маленькие крошки краски с картины отпали. Он вытащил из кармана записную книжку, вырвал из нее страничку и стал собирать в эту бумажку крошки краски с паркета. Каждую крошку он чуть придавливал пальцем, она прилипала, и он стряхивал ее на бумажку. Затем, когда он рукой собрал все, он свернул эту бумажку конвертиком, спрятал в карман, вырвал из записной книжки еще один листок и собрал на него всю пыль, которая была на полу в том месте, куда упала картина. Эту бумажку он тоже завернул, спрятал, а потом, все еще стоя на коленях, выпрямился, посмотрел на «Мадонну», которую держали его коллеги, снял с головы кепку и стал вытирать ею пот на шее и на лице.
       Но мы с Наташей и все остальные сотрудники музея, которые там были, смотрели не на «Мадонну», а на голову этого человека. Она была абсолютно белая, белей, чем твоя. И по тому, как эти люди смотрели на его седину, мы с Наташей поняли, что еще пять минут назад, до падения «Мадонны», этот человек седым не был.
       Но этот человек еще не знал, что он поседел. Он надел кепку, поднялся с колен, взял картину и, бережно прижав ее к груди, понес из зала. А следом пошли его сотрудники, посмотрев на нас косо и очень странно. Потому что, кроме нас, никто этого страшного эпизода не видел. Мы стояли вдвоем в этом зале…
       – Саша, – заметил я, – я не вижу тут никакой мистики. Просто при твоем появлении пала ниц даже Мадонна Литта…
       – Не кощунствуй! Это только начало. Дальше произошло нечто совершенно уникальное. Мы поднялись на третий этаж, где находятся импрессионисты, и стали гулять по залам. Там, если ты помнишь, есть залы Клода Моне, Ван Гога, Сезанна, Гогена. И там же стоят скульптуры Родена. А Матисс даже не в зале висит, а над лестницей. То есть там весь этаж французский. И залы не очень большие, на один-два зала одна смотрительница-старушка сидит в кресле. И вот мы с Наташей стоим в зале Клода Моне вдвоем, влюбленные мальчик и девочка, держимся за руки, у нас медовый месяц. Смотрим картины. Сзади раздаются какие-то приглушенные шаги. Мы не обращаем на это никакого внимания, продолжаем смотреть живопись. Судя по шагам, какие-то люди зашли в зал и вышли. Но потом раздались уже громкие шаги, целая группа людей зашла в наш зал. А нам и это до фени, мы – юные и влюбленные ценители искусства. Но когда я все-таки оборачиваюсь, то вижу какую-то ужасно знакомую рожу и не могу понять, кто это такой. А он мне улыбается. Вернее, улыбается не столько мне, сколько нам, такой красивой влюбленной паре, которая стоит перед прекрасной картиной. И с ним еще каких-то четыре человека. И так, продолжая улыбаться нам, он что-то говорит своим спутникам, и те, глядя на нас, тоже улыбаются. И я скорее догадался, чем понял из его французского журчания, что он сказал: «Какая милая пара…»
       И тут до меня дошло, где я его видел. В газете! Это был президент Франции Жорж Помпиду, который находился с визитом в Ленинграде. Я наклоняюсь к Наташе и говорю:
       – Это Помпиду.
       Она говорит:
       – Кто?
       Я говорю:
       – Президент Франции.
       Он слышит, потому что зал маленький. И улыбается – мол, узнали, да, я действительно Помпиду. Кивнул нам на прощание и вышел.
       И в течение всей остальной жизни я думал о том, какой же я идиот! Я же знал два-три английских слова! Я бы мог сказать: «Мсье президент, я русский режиссер, а это моя жена – известная актриса. У нас свадьба, медовый месяц. Какие у вас мысли по этому поводу?»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.