А жили мы в самом центре Парижа, между Шатле и «Ле Алем», и под нашими окнами находилась маленькая квадратная площадь, посреди которой стоит знаменитый Фонтан Невинных. И с высоты пятого этажа эта площадь просто изумительна – в такой серой гамме, с перламутровым цветом окружающих домов, с темной брусчаткой и с черными стволами каштанов без листьев. Действительно, живописно. Я говорю:
      – Значит, так. На одной картинке ты рисуешь бой быков, а на второй – площадь с Фонтаном Невинных.
      Она спросила:
      – Как? Прямо сейчас?
      – Конечно, – я говорю. – Бери бумагу и начинай.
      Дальше возник вопрос, в каком стиле рисовать. Я достал книги по живописи и сказал:
      – Какие художники тебе нравятся? Смотри, можно рисовать, как рисует Матисс, можно – как Коро, а можно – как Винсент Ван Гог. Видишь, насколько они разные?
      И я прочел ей небольшую лекцию по истории живописи, а в конце мы сошлись на стиле Морриса Утрилло, который писал Париж в постимпрессионистской манере. Но первые Катины наброски были мной разорваны и выброшены в корзину, и только после ее слез, обещаний выброситься из окна и запирания в ванной я добился своего – где-то к шести часам вечера мы имели два довольно приличных рисунка, один из которых изображал бой быков, а второй – площадь с фонтаном. С помощью скотча они были вставлены в рамы, и к семи часам вечера мы, переехав на левый берег Сены, оказались в ресторане «Куполь», где происходило развешивание картин. Тут выяснилось, что Нечаев воспринял мою вчерашнюю просьбу, как розыгрыш, ему и в голову не приходило, что какой-то наглый художник будет действительно влезать на выставку, где выставлялись лучшие профессионалы. Но самое главное – он меня обманул, сказав прийти к семи часам, в то время как развеска картин началась еще в четыре. То есть все стены ресторана были уже впритык завешаны картинами, свободных мест не было.
      Обнаружив этот обман, я стал требовать сатисфакции. Я грозил, что вызову его на дуэль на вилках для устриц, или на щипцах для разделки крабов, или на том виде оружия, которое он сам выберет. Мы поскандалили, и потом он сказал:
      – Черт с тобой! Вешай куда хочешь, если найдешь место.
      Я окинул взглядом все стены и увидел в самом центре ресторана небольшую стойку метрдотеля. Это был форпост ресторана, его главная кафедра, Триумфальная арка и Лобное место. Но конечно, метрдотель, стоявший за этой стойкой в позе роденовского памятника Бальзаку, не позволил каким-то художникам даже приблизиться к своему заповедному уголку. Я сказал:
      – Катя, за мной!
      Мы подошли к этому властителю зала.
      – Мсье, – обратился я к нему, – я хочу вам представить известную русскую художницу Катю Иванову, которая участвует в этой выставке…
      А надо сказать, что при появлении Кати все мужчины расцветали и, даже когда она уходила, их улыбки продолжали цвести еще несколько часов.
      – К сожалению, – я продолжал, – так получилось, что мы опоздали на развеску картин и для нас не осталось места. А это очень обидно, поскольку Катя проделала путь в три тысячи километров и приехала из Москвы специально на выставку в вашем ресторане. Я уж не говорю про то, что она долго собирала материал, готовилась и ждала этого несколько лет…
      Тут мэтр, который при одном приближении Кати втянул свой бальзаковский живот и расцвел улыбкой де Фюнеса, сказал, что если он может быть чем-то полезен, то, конечно, весь к нашим услугам. Но какой вы видите выход?
      Я говорю:
      – Мсье, за вашей спиной есть пустое пространство, и две ее картины – посмотрите на них, это совершенно замечательные картины – они там как раз поместятся и украсят ваш ресторан. Тем более что завтра, когда откроется выставка, Катя, как автор, все время будет стоять при них, то есть как раз рядом с вами.
      Он мельком посмотрел на картины, потом еще раз на Катю и сказал:
      – Мсье, нет вопросов! Если она будет тут стоять… – и быстро куда-то убежал.
      Далее потрясенные официанты и еще более потрясенные русские и французские художники увидели, как этот напыщенный метрдотель вернулся с двумя гвоздями и большим молотком и, несмотря на все представления о престиже, стал самолично забивать гвозди в дубовые панели и вешать на них Катины картины. Прямо напротив входа и на самом видном месте, что сразу превращало Катины работы в центральный экспонат всей этой русско-французской выставки.
      Конечно, это вызвало полное недоумение французских художников и град чисто русских эпитетов в мой адрес со стороны Вадима Нечаева и его коллег. Но когда развеска была закончена, мы, как это водится во Франции, уселись за столик и, выпив по бокалу «Шабли» за мой счет, стали приятелями. Художники приняли Катю в свою компанию.
      Между тем выставка в «Куполе» – это событие. Пригласительные билеты были разосланы знаменитостям, художникам, журналистам газет и телевидения. Назавтра в семь вечера в «Куполе» должен был собраться цвет Парижа.
      Но утро следующего дня началось с рева Кати. Она буквально заливалась слезами. Я спросил, почему она плачет, неужели опять из-за какого-то Зайцева? Она сказала: я никуда не пойду. Я говорю: почему?
      – А вы видели, в чем были одеты люди в этом ресторане?
      Тут следует заметить, что Катя со мной разговаривала исключительно на вы. Я сказал:
      – Одеты как одеты, нормально.
      Она ответила:
      – Нет, люди были одеты не «нормально». Это вам, мужчинам, кажется, что нормально, а мы, женщины, отмечаем, где нормально, а где – как надо. Так вот, у меня такой одежды, чтобы одеться как надо и выглядеть достойно в этом ресторане, нет.
      Я говорю:
      – А то, что мы купили в Испании?
      – Но ведь это летнее, – она сказала.
      – А какая разница?
      Она сказала:
      – Это для вас нет никакой разницы между летним и демисезонным, а я кикиморой выглядеть не хочу.
      Короче, вместо того, чтобы заниматься своими делами, я пошел с ней в «Форум ле Аль», там мы обошли все бутики и нашли ей потрясающее длинное красивое платье с глубоким декольте. Тут я должен отметить, что при росте 186 бюст у Кати четвертого размера. Что производило потрясающее впечатление не только на французов, но даже на француженок, потому что французы народ малорослый и средний рост их мужчин – 170 сантиметров, а женщины еще ниже. И когда среди них появлялась юная красавица 186 сантиметров ростом, да еще обаятельная, легкая в походке, профессиональная модель с бюстом четвертого размера, они к ней необыкновенно располагались. Даже полицейские. А на разинутые рты пешеходов мы вообще не обращали внимания, это было в порядке вещей. Поэтому я спокойно отнесся к тому, что у витрины магазина, в котором Катя примеряла это замечательное платье и еще дюжину других, сначала остановился один прохожий, потом женщина с собакой, а потом собралась уже небольшая толпа.
      Между тем, я смотрел на покупку этого платья, как на совершенно лишнюю трату. Но тут хозяйка магазина, обрадованная толпой дополнительных посетителей, увидела сомнение на моем лице и сказала, что отдает нам это платье за полцены. Услышав это, я сказал:
      – Знаешь что, Катя? В таком случае давай купим тебе и туфли.
      Катя от такой новости расцвела, и мы пошли в обувной магазин. При этом я полагал, что девушка такого роста должна выбрать низкие туфли, чтобы не столь чрезмерно выделяться среди низкорослой французской публики. Но жизнь еще раз показала, что я ничего не понимал и до сих пор ничего не понимаю в женщинах вообще и в женской логике в частности. Катя выбрала себе туфли с каблуком 14 сантиметров, таким образом общий рост Кати от уровня моря составил два метра.
      Но и это было не все. Когда, изнуренный выбором платья и туфель, я уже собрался пойти домой и отдохнуть, Катя сказала, что я хоть и режиссер, но ничего не понимаю в жизни, потому что теперь ей нужно привести в порядок голову. Я испугался:
      – А что у тебя с головой?
      Поскольку после всех расходов тратиться еще на французских врачей… Но Катя сказала:
      – С головой у меня пока все в порядке. Но мои волосы – вы разве не видите?
      Тут у меня отлегло от сердца, я взял Катины волосы в руки, поднял их и сказал:
      – А что твои волосы? Нормальные волосы. Вымоешь шампунем – и порядок.
      Этот диалог происходил при выходе из обувного магазина, и, хотя мы говорили на чистом русском языке, одна из продавщиц, поняв, очевидно, по жестам, о чем идет речь, вдруг подошла к нам и дала мне какую-то визитную карточку. Это оказалась карточка парикмахерской в самом центре Парижа, рядом с Елисейскими полями, где цены, как ты понимаешь, такие, что за стоимость одной прически можно купить два «ягуара». Но продавщица сказала, что с Катиной красотой нужно идти только туда, потому что главный дизайнер этой парикмахерской – консультант Голливуда по прическам. Мол, сейчас всюду идет новый голливудский боевик, так он как раз был там дизайнером. И вообще, сказала мне эта продавщица, раз уж вы ходите с такой девушкой, вы должны знать, где ее могут подстричь достойно.
      После этого у меня не осталось выбора, и мы поехали на Шанз-Элизе.
      Как говорится, любишь кататься, люби и саночки возить. Мы прибыли на Елисейские поля, в салон красоты. Там в Катю тут же вцепились сразу пять парикмахеров. Для начала они устроили часовой консилиум с применением компьютеров, на экранах которых они вращали Катину голову и примеряли на нее различные виды причесок. При этом никто из них не обращался ни ко мне, ни к Кате, никто не интересовался нашим мнением. Они разговаривали между собой, как разговаривают хирурги возле постели пациента накануне операции. В результате консилиума они пришли к какому-то выводу, о котором не сочли нужным даже поставить нас в известность. Они усадили Катю в кресло и начали с ней работать. Работали они два часа тридцать минут. За это время я успел трижды прогуляться по Шанз-Элизе и выпить шесть чашек чая. Каждый раз, когда я возвращался, на меня махали рукой и говорили, чтобы я отвалил как можно дальше и не мешал людям заниматься делом. Надо сказать, что и до этой парикмахерской Катя не ходила абы как, в московском Доме моделей с ней тоже работали дизайнеры, они сделали ей эдакую пышную гриву с начесом под женщину-вамп, что при ее юном и милом личике выглядело очень эффектно. Поэтому я не понимал, что еще такого могут изобрести эти французы, и, честно говоря, слегка побаивался результата. Тем более, что когда я пришел принимать работу этих мастеров, они решили продемонстрировать ее цирковым образом – они закрыли Катю занавесом, как Дэвид Копперфильд закрывает своих девочек во время фокусов. Тут я приготовился к самому худшему. И действительно, когда по команде эта простыня была сброшена и я увидел Катю, то в первый момент я испытал недоумение, потом разочарование и лишь минуты через три понял, что они совершили чудо.
      Целых три минуты я молчал, глядя на Катю, и все эти художники-дизайнеры наслаждались гаммой чувств, меняющихся на моем лице. А мне тем временем открылось то, что даже я в этой девочке никогда не видел. В Москве дизайнеры Славы Зайцева сделали Катю эффектной, привлекательной, броской, но вмеcте с тем – из-за этих по-вампирски взбитых волос – слегка грубоватой. А французы превратили Катю в очаровательный и нежный цветок. Они изменили цвет ее волос, они сделали мелирование, то есть каждый волос окрасили в особый цвет. И волосы ее теперь переливались из золотого цвета в пшеничный, а из пшеничного в перламутровый. Это было удивительное сочетание, так переливается небо Парижа, так Рихтер играл Моцарта. И не только я и Катя были в восторге от этой прически, но и сами дизайнеры любовались своей работой, и весь салон сбежался посмотреть на это чудо. Я их поблагодарил и сказал Кате:
      – Ну, теперь все в порядке! Пошли, мы уже опаздываем!
      И что же? Придя домой, Катя переоделась, удалилась в ванную и провела там еще полтора часа, занимаясь марафетом. Я не понимал, что она может там делать, если ею уже занимались лучшие дизайнеры Парижа! При ее юном, без единой морщинки личике – ну, кинула на себя легкий тон, ну, подправила глаза. Она, кстати, никогда не злоупотребляла косметикой, как многие русские девушки, которые делают себе такой боевой раскрас, что просто оторопь берет. Нет, она пользовалась косметикой очень тонко. И при этом провести в ванной полтора часа – я этого не понимал. Я стучал в ванную, я требовал, чтобы она немедленно вышла, потому что уже семь вечера, мы опаздываем на открытие выставки, а ведь я из-за этой выставки поругался со своим приятелем…
      Ничего не помогало!
      Катя или не отзывалась, или шипела из-за двери:
      – Ну сейчас… Сейчас…
      И только когда она вышла, я понял, что мы, мужчины, действительно никогда не поймем суть этих поразительных созданий – женщин. Потому что на лице у Кати не было никакого грима и в то же время она каким-то шестым, неизвестным нам, мужикам, чувством всего за пять дней уловила тот стиль французских женщин, когда на лице как бы ничего нет и в то же время от него нельзя оторваться. Это был высший пилотаж косметики! И ничего ты не можешь заметить – где тени? где тон?
      Не надо тебе объяснять, что, конечно, мы опоздали в «Куполь» на два часа. Из-за ее косметики мы выехали из дома после семи, когда по Парижу ездить совершенно невозможно, весь город движется со скоростью метр в час, а нам нужно было проехать по самому центру города мимо Дворца правосудия на Сите, потом перебраться на левый берег Сены, потом двигаться по узкой рю Сен Жак, подняться по бульвару Сен-Мишель наверх, проехать мимо Сорбонны и Люксембургского сада. Когда, преодолев весь этот маршрут, я свернул к Монпарнасу, то уже знал, что мы прибываем к шапочному разбору, что ловить там уже нечего. Но будь что будет! Мы вошли в ресторан. «Куполь» – это огромный, может быть, самый большой ресторан Парижа, с громадным залом человек на пятьсот, и публика там отборная, элита Парижа, которая выпендривается друг перед другом, себя любит больше всего на свете и все остальное человечество не имеет для них никакого значения, потому что Париж – это крыша мира, а они – крыша Парижа, «Куполь», одним словом! Но именно тут и произошло самое невероятное.
      Когда мы вошли в зал, там стоял громкий гул, свойственный всем презентациям и выставкам, – выстрелы открывающегося шампанского, какие-то всплески смеха, тосты, звон посуды – то есть все то, что соответствует атмосфере французского ресторана.
      И вдруг наступила мертвая тишина.
      Ресторан замер.
      И я увидел, что все эти пятьсот, а может быть, и больше, людей повернулись в нашу сторону и смотрят на юную двухметроворостую красавицу с роскошным бюстом, в прекрасном длинном платье, с изумительной прической, – смотрят, как на какое-то чудо, которое явилось к ним с неба, с другой планеты.
      И в этой тишине Катя с таким неожиданным артистизмом, что даже у меня дух захватило, пошла от главного входа к метрдотелю, к стойке, за которой висели ее картины. А он бросился к нам, расплывшись в улыбке. Катя приветствовала его, как старого знакомого. Тут же к нам подбежали журналисты, началось щелканье фотоаппаратов, вспышки, съемки на видео. Какие-то люди стали рвать нас на куски, наводить камеры и задавать Кате вопросы на французском языке, которым она не владеет. Мгновенно рядом с Катей возник Вадим Нечаев, он принялся объяснять прессе, что, как устроитель этой выставки, он рад приветствовать здесь звезду современного русского живописного искусства, новую великую художницу Катю Иванову, которая продолжает в России традиции великих завсегдатаев этого ресторана Пикассо, Шагала и Дали, и в ее лице «Куполь» наконец дождался настоящего художника. А вот, мадам и месье, ее работы! И он широким жестом показал на две картинки, нарисованные вчера утром со слезами и угрозами выброситься в окно.
      Восторгу французов не было предела. Крики, шум, поздравления. Снова защелкали вспышки, фотографы стали снимать эти картины, телеоператоры попросили метрдотеля убраться из-за стойки и, поставив Катю рядом с ее картинами, включили камеры. Они снимали с пола, со стульев, чуть ли не с потолка.
      Я не знаю, старик, что ты испытываешь, когда после всех трудов и мучений твоя книга выходит в свет. Но когда я вывел в свет эту девочку и весь цвет Парижа охнул и взвизгнул от восторга, я почувствовал себя Творцом.
      А когда съемки были закончены, метрдотель сказал мне, что нам заказано лучшее место, и повел нас в центр зала, где был столик на двоих. Но это вызвало неудовольствие Вадима Нечаева и остальных художников, они сказали, что Катя должна быть с ними. Официанты подняли наш столик и, как знамя, через весь ресторан перенесли к русским художникам. Едва мы сели, художники стали наперебой поздравлять Катю, а она быстро все сообразила и стала поздравлять художников, то есть все поздравили друг друга и были страшно довольны. Тут начали подбегать какие-то люди, дергать Катю в разные стороны и говорить ей что-то по-французски. Но Вадим всех их бил по рукам, говорил каждому: отвали, подойди через двадцать минут. Оказалось, что это журналисты. Когда я спросил, откуда они, один сказал: я из «Фигаро», а другой: я из «Монд», а третий – что он из «Франс суар». То есть Вадим гонял людей из самых главных французских газет, одна строчка в которых является пределом мечтаний для любого русского художника.
      Можешь представить себе, как прошел этот вечер. Мое любимое «Шабли» лилось рекой. А затем прямо из ресторана мы с Катей, Вадимом и примкнувшей к нему корреспонденткой американского телевидения отправились на Почтамт на рю де Лувр, откуда отбили телеграмму следующего содержания:

      МОСКВА, ДОМ МОДЕЛЕЙ, МСЬЕ ВЯЧЕСЛАВУ ЗАЙЦЕВУ.
      УВАЖАЕМЫЙ МЭТР! ОБЩЕСТВЕННОСТЬ ПАРИЖА СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЕТ ВАС С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ И С БОЛЬШИМ УСПЕХОМ ВЫСТАВКИ КАРТИН ВАШЕЙ УЧЕНИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ ИВАНОВОЙ, КОТОРАЯ ОТКРЫЛАСЬ СЕГОДНЯ НА МОНПАРНАСЕ В ИЗВЕСТНОМ РЕСТОРАНЕ «КУПОЛЬ». ПОДРОБНОСТИ ЧИТАЙТЕ В ЗАВТРАШНИХ ПАРИЖСКИХ ГАЗЕТАХ. ЖЕЛАЕМ УСПЕХОВ В ВАШЕЙ ТВОРЧЕСКОЙ И ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. ПРИМИТЕ ЗАВЕРЕНИЯ В СОВЕРШЕННЕЙШЕМ К ВАМ ПОЧТЕНИИ. АССОЦИАЦИЯ РУССКИХ ХУДОЖНИКОВ И ПИСАТЕЛЕЙ ПАРИЖА, ПРЕЗИДЕНТ ВАДИМ НЕЧАЕВ

      Уже назавтра Катины подруги доложили ей из Москвы, что в Доме моделей эта телеграмма произвела фурор. Зайцев предъявлял ее, как доказательство своей славы в столице мировой моды. Катя была спасена от увольнения за прогул.
      Но это еще не конец. Самым интересным в этой истории оказалось ее продолжение. Дело в том, что эта выставка висела в ресторане еще несколько дней, как выставка-продажа, и за две Катиных картинки было в первый же день предложено: за «Бой быков» – 10 тысяч франков, а за «Фонтан Невинных» – 12 тысяч. Какая-то часть этой суммы должна была уйти устроителям выставки, но, в общем, это был вполне приличный заработок для одного дня работы. Правда, через день позвонил Нечаев и выяснилось, что и это не предел, что после статей в газетах стоимость картин повысилась, люди оставляют в ресторане свои визитные карточки с ценой, которую они предлагают. Мы запретили вывешивать на картинах табличку «Продано», и так прошло еще несколько дней, цена картин каждый день росла на 2-3 тысячи франков. Вадим, трепеща, подсчитывал свою долю, которая уже окупала аренду ресторана, и говорил мне с восторгом и уважением: «Ну ты дал!»…
      Но когда мы решили, что все, важно не передержать картины и вовремя их продать, у меня дома вдруг раздался звонок из Москвы. Звонил мой приятель, президент Международной федерации художников Эдуард Дробицкий. В свойственной ему грубоватой и прямолинейной манере он сказал:
      – Саш, здорово! Ты чего, в Париже, что ли? Это хорошо. В общем, так. Через неделю откроется наша выставка на Лазурном берегу, там есть какая-то гостиница, название не помню, но такое румынское…
      Я осторожно спросил:
      – «Негреско»?
      – О, точно! – он говорит. – Это что за гостиница?
      Я говорю:
      – Ну как бы тебе объяснить, старик? Эта гостиница является самой дорогой и самой роскошной гостиницей Лазурного берега, включая Монако. А может быть, и самой дорогой в мире.
      На что он говорит:
      – Ну, тогда нормально. Понимаешь, 25 лет, со времен «бульдозерной выставки», мы, русские художники андеграунда, пробивали себе путь к признанию в Западной Европе. И наконец добились своего. Сейчас наши самые знаменитые художники – Рабин, Целков, Биленок и я с Ириной Горской – приезжаем на Лазурный берег и устраиваем выставку в этом отеле. Поэтому ты встречаешь нас в Ницце и покажешь нам этот берег, чего там на нем лазурного.
      Я говорю:
      – Понимаешь, Эдик, ты позвонил не вовремя. У меня тут совершенно неотложные дела, я не собираюсь ехать на Лазурный берег.
      Этим сообщением твой тезка и замечательный художник Дробицкий был совершенно потрясен. Будучи родом из кубанских казаков, он не понимает ни притворства, ни мелких хитростей. Он рубит напрямую:
      – То есть как? Ты чо, Саш, не врубаешься? В кои-то веки я еду на Лазурный берег, и что? Я там выйду на станции Ницца и, как последний совок, не буду знать, в какой стороне море? Так, что ли?
      Я говорю:
      – Но у вас же официальная делегация. У вас будет гид, вас встретят, все покажут.
      – Это не факт. Там сейчас происходит международный рынок по продаже земли и недвижимости разных столиц, и туда едет все московское правительство. А под это дело решили везти и культурную программу, вот нас в нее и включили. Как называется отель? «Негреска»? Это маленькая негритянка, что ли? Нет? Но отель-то хороший? Там хоть картины можно повесить?
      Я говорю:
      – Понимаешь, старик, там вообще-то картины уже висят.
      – А чего там висит?
      – Ты сам увидишь, что там висит, когда приедешь.
      – А освещение там какое?
      – Ну, там есть люстра в центральном зале.
      – Всего одна люстра? Одна – это мало. Нас пять художников, везем каждый по нескольку работ. Люстра небось тусклая?
      Я говорю:
      – Понимаешь, какая штука… Ее Николай Второй заказал для Зимнего дворца, для своего Тронного зала, но тут грянула революция, и он не смог ее оплатить. Поэтому люстру выкупил отель «Негреско» и повесил в этом зале.
      – Да? А большая люстра?
      – Не очень, Эдик. Метра три в диаметре.
      – А, ну тогда ладно. Так что, ты настроился?
      И хотя я люблю Дробицкого и считаю, что провести время в его обществе, да еще с другими знаменитыми художниками огромное удовольствие, я говорю:
      – Эдик, я же тебе сказал, что я занят.
      – Старик, это не по-человечески. Если ты меня не встретишь в Ницце, я обижусь, ты меня знаешь.
      Но я гну свое:
      – Эдик, мне, конечно, приятно тебя прогулять по Лазурному берегу, но я не могу здесь все бросить. Я на этом и деньги потеряю, и какие-то контакты. Чтобы я туда поехал, у меня должен быть стимул.
      – Какой тебе еще стимул? Что я тебе – заплатить должен?
      Я говорю:
      – Что за ерунда? Мы же друзья. У вас сколько художников?
      – Пять.
      – Давай сделаем так: давай еще одного художника включим с двумя работами.
      – Саш, ты вообще в своем уме? Ты слышал, кто там выставляется? Ты воображаешь уровень художников?! Это люди, которые всей своей жизнью выстрадали эту выставку! А ты мне говоришь про какого-то художника. Что за художник? Хотел бы я знать фамилию, которая может стоять рядом с этими художниками! Кто такой?
      Я говорю:
      – Это не художник, это художница.
      – Какая еще художница? Что ты мне голову морочишь?
      – Ты ее не знаешь.
      – А работы у нее говно?
      – Нет, работы имеют огромный успех в Париже на выставке в ресторане «Куполь», где, между прочим, выставлялся Пикассо. Я тебе притащу кучу вырезок из «Фигаро», «Франс суар» и других изданий, чтобы ты убедился, что это совершенно несказанный талант.
      На том конце провода раздался скрип, он говорит:
      – Ладно, приеду посмотрю. Может быть, одну работку поставлю, если она достойная. Только без всякого каталога, без афиши. Просто будет сбоку стоять на мольбертике одна работка. Художница эта вообще жива?
      Я говорю:
      – Пока да.
      – Но ее хоть можно людям показать? Ты же понимаешь, там будет открытие и банкет, приедет Лужков с Церетели. Мы не можем включать в нашу компанию какую-нибудь корову. Работку, может, и покажем, а людей надо тщательно отбирать.
      – Я постараюсь, Эдик. Какого числа ваша выставка?
      – Через неделю.
      – Хорошо, через неделю встречаемся в Ницце.
      Я повесил трубку, и мы с Катей помчались в «Куполь» забирать картины. И обнаружили совершенно неожиданное препятствие. Мой друг и устроитель выставки Вадим Нечаев категорически отказался их отдавать, потому что он уже договорился об их продаже, причем одну за 20 тысяч франков, а другую за 18, что в переводе на ваши зеленые составляет общую сумму в 7 тысяч долларов. Совсем неплохие деньги за две почеркушки. А доля Нечаева была 30 процентов. И ему нужно было платить за банкет, за аренду зала и так далее. Он мне устроил дикий скандал – мол, если хочешь забрать картины, гони двенадцать тысяч франков за участие в выставке и упущенную выгоду. Я говорю:
      – Да ты вообще не хотел их брать на выставку! Ты говорил, что их никто и смотреть не будет!
      – Мало ли что я говорил!…
      В результате долгих торгов мы сошлись на том, что Катю принимают в члены Ассоциации русских художников и писателей Парижа, в связи с чем ей выдают соответствующий билет с фотографией, и одна картина уходит за 20 тысяч франков, из которых мы получаем 14 тысяч. А вторая картина остается нам, потому что мы едем на выставку на Лазурном берегу. Узнав про выставку в «Негреско», Нечаев вообще открыл рот и долго не мог его закрыть. И когда мы уходили, неся под мышкой картинку «Бой быков в Испании», я снова услышал вслед: «Ну, ты дал!…»
      А мы сели в автомобиль и поехали на Лазурный берег, к теплу и солнцу. Там мы встретили Эдуарда Дробицкого и всю его русскую компанию. Я честно выполнил свое обещание и выкатил им полную программу: отвез в ресторан «Мер Жермен», самый лучший ресторан в Вильфранше, и в «Кафе де Туран» в Ницце на площади Гарибальди. Ребята были довольны, никто не ворчал, что они никому не известную девочку с ее картинкой пустили наравне с собой в «Негреско».
      Тут надо рассказать, что собой представляет этот отель. Ты его скоро увидишь, поскольку мы как раз туда и едем, а пока поверь мне на слово: если уж мэры городов всего Лазурного берега выбрали его для своей встречи, то это не самая последняя гостиница в мире. Это очень красивое здание, выходящее на Променад-дез-Англе, то есть на главную набережную в Ницце. А главным украшением гостиницы является огромный круглый зал со стенами из красного бархата, с мраморными колоннами, с красивейшим ковром в центре зала, с великолепной люстрой, по случайности не попавшей в Зимний дворец. Так вот, между колоннами были поставлены мольберты с работами наших лучших художников, а в одном уголке притулилась скромная работа Кати. На банкет и выставку были приглашены следующие товарищи: с русской стороны – делегация московского правительства, а с французской стороны – мэры Ниццы, Канн, Антиба, Сен-Рафаэля, Сен-Тропеза, Ментона, премьер-министр Монако и другие хозяева Лазурного берега. Кроме того, собрался бомонд, поскольку началась весна и все звезды парижского бомонда уже были в Ницце.
      Короче, когда мы, уже наученные «купольским» опытом, с некоторым нарочитым опозданием приехали на открытие выставки, «Негреско» гудел как улей и килограммовые бриллианты на шеях у дам сверкали, как фары «роллс-ройсов» и «бентли», на которых они подкатывали к отелю. Мы тоже подкатили к главному входу, я бросил ключи от машины подбежавшему портье, и по мраморной лестнице мы поднялись в зал. Конечно, эффект от появления Кати был приблизительно такой же, как в ресторане «Куполь». Но публика здесь была классом выше, и журналисты знали свое место, поэтому той свалки, какая была в «Куполе», все-таки не произошло, и я был несколько разочарован. Однако спустя две минуты к нам подошла какая-то очень пожилая дама и стала делать Кате комплименты, а я сказал ей в ответ, что эта девушка – художница и мы идем к ее работе, не хотите ли посмотреть? Тут старушка всплеснула руками и громко, на весь зал, сказала: «Мой Бог, она еще и художница!» Оказалось, что это ни больше ни меньше, как сама хозяйка «Негреско». Не нужно объяснять, что вся толпа тут же повалила к мольберту с маленькой Катиной картинкой «Бой быков в Испании» и стала громко обсуждать это бессмертное произведение. Со всех сторон посыпались поздравления, и, естественно, вездесущие корреспонденты тут же начали это снимать. Потом какие-то люди стали наперебой фотографироваться с Катей на фоне средневекового камина, а стоящая рядом со мной русская переводчица восклицала: «Ой, блин, это ж мэр Канн! Ой, блин, это ж мэр Ниццы!»
      Русская делегация, как обычно, слегка опаздывала, но когда она появилась, то, конечно, не надо объяснять, кто стал центром ее внимания. Не называя фамилий, скажу, что я был свидетелем небольшой стычки двух приближенных к Лужкову руководителей Москвы, которые пикировались друг с другом: «Я к ней первый подошел!», «Нет, я первый!»
      Французы между тем тоже не терялись, они – через переводчиков – наперебой предлагали Кате «постоянную прописку» на Лазурном берегу – кто в Ницце, кто в Каннах, а кто говорил, что у него есть свободная башня в Антибе, прекрасная и нисколько не хуже, чем та, в которой творил Пикассо. На что представитель московской мэрии громко сказал:
      – Зачем вы смущаете юную душу? Она же патриотка России! У нас на Кутузовском проспекте стоит прекрасная трехкомнатная квартира, а наверху мастерская с плафоном, это как раз для нее.
      Забегая несколько вперед, хочу сказать, что, конечно, нужно было брать башню в Антибе. Потому что, когда Катя вернулась в Москву и у нее возникла проблема с жильем, оказалось, что не то что получить квартиру на Кутузовском проспекте, а просто дозвониться до этих господ из московской мэрии, которые так галантно вели себя на Лазурном берегу, было совершенно невозможно.
      Но в тот вечер мы не думали о будущем, то был один из самых счастливых дней в жизни этой 18-летней девочки. Я думаю, он был не хуже, чем ее день рождения в Испании или дебют в качестве художницы в ресторане «Куполь». Я отметил, что когда она уходила из этого зала, то в отличие от своего первого бала в Испании, где она плакала и говорила «Ну не надо… Ну не надо…», она уже шла с гордо поднятой головой, поглядывала на всех свысока, знала себе цену и цену всем этим крутящимся вокруг нее мэрам самых знаменитых городов мира.