Но после первых же месяцев войны гостей в доме стало куда меньше. Изредка, конечно, кто-то появлялся, но было уже не так шумно и весело. За обедом взрослые при детях раздраженно говорили о неудачах на фронте, о дороговизне, о глупости правительства, коррупции и воровстве в министерствах, о Распутине. Прислуги становилось все меньше, а та, которая оставалась, начала грубить и выполнять свои обязанности кое-как. Мама сердилась, краснела от необходимости делать им замечания и уходила в свою спальню «остыть душой». Но однажды ночью Таня проснулась от того, что кто-то кричал в гостиной. Девочка различила голос исступленно рыдающей матери. Она никогда раньше не слышала, чтобы мама повышала голос, и теперь прямо в ночной рубашке помчалась вниз.

В гостиной, тускло освещенной лишь двумя подсвечниками, на диване сидела растрепанная Дарья Андреевна и раскачивалась в такт своим рыданиям. Рядом, в форме полковника, сидел дядя Николай, мамин брат и ответственный секретарь Военного министерства. Отец Тани, высокий, полный, в темном шелковом халате, растерянно ходил по комнате.

Таня, дрожа от испуга, бросилась к матери:

– Мамочка! Почему ты плачешь?

– Таня! – Дарья Андреевна порывисто обхватила дочку и крепко прижала к себе. Тане было больно, страшно, и она заплакала.

– Даша! Что ты делаешь?! Ты напугала ребенка! Возьми себя в руки! – подошел к ним отец. – Ничего страшного не произошло! Ну, он убежал на фронт. Это не значит, что его убили.

При этих словах Дарья Андреевна еще крепче прижала Таню к себе и громко застонала.

– Даша, дорогая, ты действительно пугаешь девочку, – дядя Николай склонился к маме и стал осторожно освобождать Таню. – Мы с князем употребим все наши связи и найдем Петю. Я тебе обещаю, что через несколько дней он снова будет дома!

Но Петю нашли не через несколько дней, а только через три месяца. Домой в Москву его привезли осунувшимся и смертельно обиженным. Первые Петины слова при встрече были:

– Я все равно уйду на фронт! Как только мне исполнится восемнадцать лет!

Дарья Андреевна заплакала, протянула руки, чтобы обнять сына. Но Петя отшатнулся и ушел в свою комнату. Мама повернула к отцу покрасневшее лицо и сухо сказала:

– Как видите, он вернулся ненадолго. Мы должны немедленно собираться за границу.

Через месяц настояниями жены, но без особой охоты Степан Степанович уехал в Париж, чтобы подготовить переезд семьи.

Во Франции ему удалось купить хороший дом в двадцати километрах от Парижа, нанять управляющего, перевести большую часть своего капитала в швейцарский банк и устроить все дела наилучшим образом. Домой он вернулся через три с половиной месяца оживленным и веселым. Разве мог тогда кто-нибудь предположить, что никому из семьи не придется воспользоваться этими приготовлениями! Никому, кроме Тани.

Пришла весна, а затем лето и снова зима. В доме перестали говорить о переезде за границу. Петя вырос и возмужал. Успокоенные родители с радостью следили за его успехами в университете, куда он был зачислен осенью на первый курс. Петя всерьез увлекся изучением медицины и со смехом вспоминал свой побег на фронт.

И тут появилась Лена. Лена, которая изменила его жизнь.

Петя влюбился. Но не так, как обычно влюбляются восемнадцатилетние мальчики – восторженно и радостно. Нет, это была мрачная ревнивая страсть, которая сжигала его всего. Он похудел, ощетинился, смотрел на всех исподлобья.

Лена была на три года старше Пети, курила тоненькие длинные папиросы и принадлежала к какому-то тайному революционному кружку. Она часто исчезала, потом появлялась снова, была насмешлива, игрива и снова исчезала.

Петя сходил с ума. Он воображал Лену с любовниками, тосковал, иногда даже плакал, что было заметно по его красным глазам. Занятия в университете перестали его интересовать, а с революционным переворотом он и совсем их забросил: студентов распустили на неопределенное время.

Февральская революция 17-го года, отречение царя от престола и создание Временного правительства были встречены Степаном Степановичем Одалевским восторженно. Он был либерал и не мог не приветствовать демократические перемены в своем Отечестве. Но очень скоро пришел Октябрь, и новое большевистское правительство стало всерьез пугать князя.

Царя, царицу, их детей и слуг расстреляли на Урале, и круг арестованных и расстрелянных вокруг Степана Степановича и его семьи постепенно сужался. Уже несколько раз к ним врывались с обысками, после которых папа стеснялся смотреть в глаза домашним. И ничто бы не помогло князю Одалевскому избежать ареста: ни его либеральные статьи, ни прошлые искренние симпатии к революционерам, ни вынужденное унизительное затворничество в собственном доме за наглухо зашторенными окнами, если бы не давние приятельские отношения с Тимофеем Разумихиным. Из разговоров взрослых Таня поняла, что в свое время, будучи студентом Московского университета, молодой князь спас Тимофея от каторги. Что там произошло, отец никогда не рассказывал. Но почти всемогущий в то время, чуть ли не правая рука не то Бухарина, не то самого Троцкого (Таня уже не помнила точно), Тимофей Разумихин помог семье князя не только избежать ареста, но и оформить документы для выезда за границу.

Все складывалось удачно. Заграничные паспорта были получены, управляющий из Парижа писал, что все готово к их приезду и находится в образцовом порядке. По словам отца, денег, переведенных в 1916 году, должно было хватить надолго. Выезжать могли почти налегке.

Вот только Петя: согласится ли он на отъезд? Мама твердо заявила, что если он остается – они не тронутся с места. Петя не говорил ни да, ни нет. За завтраком, обедом или ужином, всякий раз, когда все садились за стол, Дарья Андреевна разными путями намекала, что жизнь отца и, конечно же, ее и сестер в Петиных руках. Но все понимали, что дело не в Пете, а в его отношениях с Леной, которая не появлялась в их доме уже больше месяца.

За последние полгода Петя, похоже, стал уставать. Его вымотали эти короткие встречи и частые, без предупреждения, Ленины исчезновения. Потеряли остроту перепады от ликующей наполненности ее присутствием к долгим ночам без сна, мучительным из-за ревности и неразделенной любви.

И Петя сдался. Однажды утром он вышел из своей комнаты, как обычно, с красными глазами. Глядя куда-то поверх голов, он невпопад, срывающимся от обиды голосом громко крикнул:

– Уедем! Как можно быстрее! Если все готово, я могу хоть завтра!

После этого в доме все завертелось. И 29 января рокового для семьи 1919 года они погрузили свои вещи на извозчика и поехали к поезду, уходящему в Париж.

На вокзале творилось что-то невообразимое. Казалось, вся Москва собралась в эмиграцию. В сутолоке Таня с сестрами жались к матери, а Петя мрачно держался особняком, напряженно вглядываясь в снующую толпу. В толпе мелькали знакомые и полузнакомые лица бывших профессоров Московского университета, бывших князей, графов, знаменитых и полузнаменитых артистов…

Наконец, подали поезд. Толпа озверела. Люди оставляли налаженную привычную жизнь, родных и близких, и никто не знал, сможет ли вернуться когда-нибудь назад. Но оказалось, что все это неважно, все это меркнет в сравнении с ценностью их деревянных чемоданов, набитых барахлом, уродливо раздутых баулов и узлов. Драгоценную ношу несли на плечах, тащили волоком, прижимали к груди, как малых детей. Даже бывшие князья и княгини, профессора и профессорши сами тащили, волокли и сгибались под тяжестью тюков, ящиков, сундуков. То несла человека извечная сила – выжить! Согнутый, сгорбленный, почти ползущий, он не останавливался ни перед чем – ни перед падающими женщинами, ни при виде плачущих потерявшихся детей, ни перед стариками, еле передвигавшими ноги…

Растерянный, покрасневший князь впервые в жизни грубо кричал на жену:

– Дарья, держи этот баул! Ты что, ослепла – сумку забыла! Петя, проверь, мы все взяли?! Аня, Таня, тащите вдвоем этот чемодан! Всем садиться в поезд!

До крови ободрав руки жесткой веревкой, которой был обвязан тяжелый чемодан, девочки с трудом поднялись в вагон. Все места были заняты вещами и людьми. Впереди они увидели Петю. Он зло сбрасывал с полки чьи-то вещи.

У окна сидел маленький мужчина с каменным лицом. Вдруг он подскочил и, выставив вперед круглый живот, закричал фальцетом:

– Я герой войны! Не имеешь права, щенок!

– Я князь и тоже был на фронте, – ответил побледневший Петя.

– Все мы теперь князья… Бывшие… – сказали сбоку.

Бледный и ожесточившийся Петя продолжал расчищать полку от вещей. Мама с дрожащей одиннадцатилетней Катей села на освободившееся место. До отхода поезда оставалось минут пятнадцать.

Вдруг из конца коридора кто-то громко позвал:

– Петя! Петя!

Возившийся с вещами брат резко выпрямился.

– Лена?… – чуть слышно пробормотал он и рванулся в конец коридора.

Мама побледнела, беспомощно посмотрела на отца. Князь сделал резкое движение в сторону сына:

– Петя! Поезд отходит через несколько минут…

Но Петя уже ничего не слышал.

– Ничего страшного, Дашенька, – неуверенно сказал папа. – Он только простится с нею…

Несколько минут просидели молча. Мама невидящими глазами смотрела в окно, крепко прижимая к себе уставшую, засыпающую Катю.

В вагоне стало тихо. Все устроились на своих местах и ждали отправления поезда.

– Я не могу! Я не могу просто так сидеть! – не выдержала Дарья Андреевна. – Степа, пойди, позови его! Сейчас поезд тронется! Он опоздает!

– Мама! Папа! – неожиданно появился Петя. Глаза его были безумны. – Я не могу с вами ехать! Сейчас не могу! Я приеду позже! Мы приедем! Вместе с Леной!

Он задыхался и с трудом произносил слова.

– Не-е-е-ет! – вдруг по-бабьи заголосила мама. – Нет! Нет!

Она всем телом повисла на сыне:

– Петенька! Прошу тебя! Сыночек! Не оставляй нас! Петенька!

– Мамочка! – казалось, что Петя тоже плачет, но по другой причине. – Мамочка, дооогая, она сказала, что любит меня! Никогда этого не говорила, а сейчас сказала! Она любит меня! Мама, понимаете?!

Поезд медленно тронулся с места.

– Мама, прощайте! Вернее, до свидания! – Петя рванулся от матери к выходу. – Я клянусь вам, что скоро приеду!

Князь схватил сына за рукав:

– Ты никуда не пойдешь! Ты поедешь с нами!

– Вы с ума сошли! – Петя с силой толкнул отца, и тот упал к кому-то на колени.

Поднялся крик. Сестры заплакали. Поезд стал набирать ход. Петя побежал к выходу и выпрыгнул из вагона.

Дарья Андреевна упала без чувств на пол. Все столпились вокруг нее, пытаясь переложить ее на сиденье. И никто не знал тогда, что эта Лена своим появлением спасла Петю от жуткой участи всех мужчин этого поезда – князей, графов, профессоров…

В дверь негромко постучали. Таня вздрогнула от неожиданности, словно выныривая из прошлого.

– Кто там?

– Миссис Гур! Это я, Олег Петров. Ваш гид.

Таня остолбенело молчала.

«Все пропало! – подумала она. – Уже пришли за мной!»

На секунду перед ней возникла та ужасная картина, которую уже более полувека она гнала от себя: поезд… расстрел мужчин… и под железнодорожным откосом мама, ее тихая мама кричит нечеловеческим криком, а двое грязных, заросших солдат с красными бантами в петлицах срывают с нее платье…

– Миссис Гур, ваша подруга сказала, что вы неважно себя чувствуете. Я решил проверить, все ли в порядке. Может быть, вам нужен врач? У нас замечательные врачи!

– Я… – Таня пыталась сглотнуть ком, мешавший говорить. – Нет, не надо. Врач не нужен.

– Вам плохо? – заволновался за дверью Олег. – Я сейчас пришлю врача!

– Нет! – Справившись с накатившей волной страха, Таня подошла к двери и бодро заговорила: – Мне не нужен врач. Спасибо. Я, извините, Олег, не могу вас впустить: не одета! Вы уж простите старуху…

– Да, я понимаю, – не очень уверенно сказал он. – Не забудьте, что вечером идем в театр. Надеюсь, вам станет легче!

– Конечно, обязательно. Спасибо за беспокойство. Счастливой прогулки.

В изнеможении Таня сняла пальто и пошла в ванную освежиться холодной водой. Но едва она плеснула на лицо первую пригоршню воды, как раздался телефонный звонок. Забыв выключить воду, Таня рванулась в комнату и, думая, что это звонит Элизабет, схватила трубку:

– Алло?

– Хэлло, Франк? – прозвучал низкий женский голос. – Хау ар ю?

Ударение было поставлено на последнем слове, а в слове «ар» было тяжелое русское «р-р».

– Ноу, ай эм нот Франк! – в сердцах сказала Таня по-английски. – Энд ю шуд сэй: «Хау ар ю» инстэд оф «Хау ар 'ю».

– Чаго? Чаго? – непонимающе сказал голос по-русски.

– Короче, здесь нет никакого Франка! – на чистом русском ответила Таня и уже хотела положить трубку, но голос сказал:

– Во дает! На чистом русском шпарит! Слушай, ты каких предпочитаешь – блондинок или брюнеток?

Таня изумленно открыла рот, потом сказала:

– А разве… разве я звучу как мужчина?

– А какая разница? – без всякого смущения ответил голос. – Или ты только «стрэйт»? Так я тебе парня пришлю. Тебе сколько лет?

– Восемьдесят три, – сказала Таня и спросила тоже на «ты»: – А тебе?

Гудки отбоя были ей ответом.

Таня удивленно постояла над телефоном и ушла в ванную. Через некоторое время пришла Элизабет.

– Уехали! – она восторженно сверкала очками. – Сама видела. А почему у тебя лицо красное? Ты плохо себя чувствуешь?

– Нормально. Это пройдет. – Таня приставила палец к губам и показала на приготовленный заранее блокнот.

Взяв ручку, торопливо написала:

«Джуди уже ушла? Ты видела?»

«Да», – написала ниже Элизабет.

Во всех книгах о советской России написано, что КГБ прослушивает номера иностранцев. Таня на этот счет специально консультировалась у того же своего знакомого русского эмигранта. Тот сказал, что прослушивать все разговоры иностранных туристов КГБ физически не в состоянии, но, тем не менее, ВСЕ номера интуристовских гостиниц в Москве оборудованы скрытыми микрофонами – на случай, если надобность в подслушивании возникнет. Поэтому лучше соблюдать меры предосторожности. И теперь, чувствуя себя чуть ли не персонажем шпионского фильма из серии «Мишн импоссибл», Таня лихорадочно писала в блокноте:

«Спускайся вниз. Если за мной кто-то пойдет, ты…»

Элизабет отняла у нее ручку, не дав дописать.

«Знаю! Все знаю!» – обиженно написала она, вырвала исписанную страницу блокнота, порвала ее и, пройдя в ванную, спустила в унитаз.

– Я пойду пройдусь, – громко, для скрытого микрофона сказала Таня и торопливо набросила пальто. – Что-то голова разболелась. Ты не хочешь со мной, дорогая?

Элизабет, выйдя из ванной, удивленно посмотрела на нее, но, сообразив, что Таня говорила в расчете на уши КГБ, ответила громко, как в театре:

– Нет, спасибо! Я лучше полежу!

Таня недовольно поморщилась и пошла к выходу.

– Подожди! – вдруг тихо попросила Элизабет. Она подошла к ней и протянула руки для объятия.

В другой момент Таня рассмеялась бы или сказала какую-нибудь колкость, но сейчас она благодарно обняла подругу и на миг застыла. Действительно, кто знает, как все обернется?…

Элизабет судорожно прижалась к ней и стала мелко вздрагивать всем телом.

«Так, началось! Плачет! – неприязненно подумала Таня. – Зачем я только…»

– Элизабет, прекрати немедленно! – Таня резко отстранилась от нее и, не оборачиваясь, вышла из номера.