 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Азимов Айзек :: Андреев Леонид Николаевич :: Желязны Роджер :: Уилсон Жаклин :: Пушкин Александр Сергеевич :: Эмар Густав :: Компьютерра :: БСЭ :: Блайтон Энид Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Справочник по реестру Windows XP :: Теперь об этом можно рассказать :: Рыцарь Золотого Сокола :: Ротшильд, или История династии финансовых магнатов :: Лёд и пламя 1-2 :: Телевидение :: Ночь в тоскливом октябре :: Чумные псы |
Эдуард Тополь. Собрание сочинений - Русская семеркаModernLib.Net / Отечественная проза / Эдуард Тополь / Русская семерка - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Эмилия и Эдуард Тополь Русская семерка ПОСВЯЩАЕТСЯ ОЛЬГЕ И СЕРГЕЮ НАРОДЕЦКИМ ИСЛАМАБАД (агентство Рейтер). По сообщениям западных дипломатов в Пакистане, вчера в северном Афганистане в одном из самых кровопролитных боев с партизанами за восемь лет войны убито восемьдесят советских солдат. По сообщениям, полученным из Афганистана, в бою на Саланганском шоссе, главном сухопутном пути сообщения между Кабулом и советской границей, захвачены в плен два советских солдата. Улима ее звали, У-ли-ма. Алексей поначалу даже не разглядел ее как следует. Смуглая рука высунулась из темного провала-входа в саманную лачугу, коротко и быстро махнула внутрь узкой ладошкой, и Алексей, воровски оглянувшись и пригнув голову, тут же нырнул в эту не то конуру, не то саклю. Еще два месяца назад он не мог бы себе и представить, что вот так, одним жестом его можно заманить в афганское жилище, где получить кинжал меж лопаток так же просто, как матюгальник у командира роты. Но тогда, зимой, их держали под Нанганхаром, на заставах и выносных постах в горах, где они, подыхая от холода, сидели «на блоках» – блокировали проходы мелких и крупных отрядов духов-моджахедов, их разведчиков, их караванов с оружием, и в любой момент этот дух мог прыгнуть тебе на спину и полоснуть ножом по горлу. Здесь, в Логарской долине, все иначе. По сравнению с Нанганхаром здесь курорт. Из восьмидесяти афганских кишлаков больше половины разрушены и брошены афганцами, которые сбежали в Пакистан, а еще шесть «на договоре». Это значит, начальство договорилось со старейшиной и муллой кишлака: мы вас не бомбим, не обстреливаем, мы даже даем вам керосин, а вы не разрешаете духам воевать против нас в вашей «зоне ответственности». Конечно, и здесь была вокруг «зеленка» – километры разрушенных виноградников и древних подземных ирригационных каналов-«киризов», откуда постоянно выходят на землю мелкие отряды духов, минируют дороги и исчезают, нападают на наши колонны, обстреливают посты… И все-таки шесть «договорных» кишлаков – это рай, это оазис… Большие, черные, чуть навыкате глаза, темные ресницы, широкий рот, прямые черные волосы, длинный нос – вот и все, что он разглядел вначале, когда с яркого солнца вошел в темень этой безоконной хибары. Худая маленькая пятнадцатилетняя девчонка в темной лачуге, где из глубокой тени от стены в любой момент может отделиться незримое тело с кинжалом или АКМ в руках. Даже если этот кишлак – «на договоре». Сколько раз эти договорные кишлаки нас обманывали! Неделю назад в соседний, тоже «договорный», кишлак наша агитбригада привезла цистерну керосина и – попала под обстрел духов. Но в Тапбиле пока тихо. Это большое торговое поселение – Тапбил по-афгански «обмен» – за зиму не раз переходило из рук в руки – то к душманам, то к правительственным афганским войскам, то к советским частям… Мечеть разбита в куски, террасы глинобитных и саманных домов перепаханы снарядами и танковыми гусеницами. Как тут вообще выжили несколько десятков старух, женщин и детей – и понять трудно, прятались, вероятно, в киризах. Теперь воронки от тяжелых гаубичных снарядов, накрытые соломой или ветками, норы, вырытые в горном склоне, и несколько саманных сакль, чудом уцелевшие при артобстрелах, были их жильем. Чем они жили? Что ели? Где пасли своих тощих коз? Алексей поспешно сунул руки в оттопыренные карманы брюк-галифе, вытащил-выдрал из них две банки сгущенки и полкуска черного хозяйственного мыла. Но, не отрывая взгляда от сгущенки, девчонка отрицательно повела своим длинным носом из стороны в сторону и длинным узким пальцем с грязным ногтем показала на край майки-безрукавки, торчащий в открытом вороте Алексеевой гимнастерки. Палец согнулся несколько раз, однозначно определив, что именно будет предметом «тапбила». Алексей заколебался – не потому, что ему жаль было свою майку, а потому что ему вдруг стало неловко снимать с себя гимнастерку под пристальным взглядом этой юной афганки. Он повел взглядом по сторонам – глаза уже стали привыкать к темноте. Нищета и пустота – ни стола, ни стульев. В глубине лачуги – очаг, а в углу – набитый соломой матрац. – А где трава? Анаша? – спросил он и, думая, что она все равно не поймет по-русски, показал рукой и губами глубокую затяжку сигаретой. Девчонка быстрым жестом вынула из выреза кофточки небольшой, завернутый в грязную тряпку сверток, откинула край тряпки, и в воздухе тут же поплыл легкий и сладковатый запах свежей конопляной «дури». Алексей почувствовал, как у него от нетерпения подвело желудок, вздрогнули руки и ноздри. Но девчонка тут же убрала руку со свертком за спину, а второй рукой с выставленным вперед пальцем опять показала на майку-безрукавку Алексея. – Сынымай! – вдруг сказала она по-русски, изуродовав это слово своим жестким афганским акцентом. Алексей вздрогнул: – Ты знаешь русский? – Мало. Очэн мало, – медленно ответила она. – Давай твой майку сынымай! – ее акцент придавал русским словам жестяное звучание. – Прямо здесь, что ли? – еще больше заколебался Алексей, как будто знание этой девчонкой нескольких русских слов еще больше стесняло его раздеться перед ней до пояса. – Зыдесь… Зыдесь… – упрямо сказала она, все еще держа за спиной руку с анашой. Алексей уже не мог вынести этой пытки тонким запахом «дури». Зыркнув еще раз по пустым стенам лачуги, он быстро сбросил с плеча автомат, зажал его в коленях, расстегнул поясной ремень с тяжелой латунной пряжкой и сунул его пряжкой в брючный карман. Теперь оставалось стянуть с себя гимнастерку с майкой, но… Именно в этот момент он не будет видеть никого и ничего вокруг, и именно в этот миг так легко будет «посадить его на перо» – на нож, на кинжал. – Нэ тырус… Нэ тырус! – насмешливо и нетерпеливо сказала девчонка, и он с трудом понял, что она хочет сказать «не трусь!». И тогда, действительно устыдившись своей трусости, он одним движением сдернул с себя гимнастерку и майку, а затем стал неловко высвобождать майку из рукавов вывернувшейся наизнанку гимнастерки. Но зажатый в коленях автомат собирался вот-вот выскользнуть… – Дай суда… – девочка дернула у него из рук и майку, и гимнастерку, ловко высвободила майку и бросила Алексею его гимнастерку и пакет с анашой. Затем внимательно посмотрела на его голые плечи и грудь, сказала: – Все русский без волос! – Откуда ты знаешь, что все? – просовывая руки в рукава гимнастерки, уже насмешливо спросил он. – Зынаю, – сказала она. И Алексей почему-то поверил, что она действительно знает. А она вдруг резко отвернулась от него, одним движением сбросила с себя темную вязаную, вытянутую книзу и порванную в нескольких местах кофточку и быстро надела его майку. На секунду Алексей увидел темную девичью спину с острыми лопатками и худые узкие плечи. Он оторопел – чтобы афганка разделась при мужчине! При русском солдате-«шурави»!.. – Еще теплый… – гладя майку, она повернула к Алексею лицо, враз изменившееся от счастливой улыбки. Кокетливо изогнувшись, она узлом затянула на бедре широкие края майки, опять провела рукой по мягкой трикотажной ткани. Майка на мгновение обтянула ее маленькую грудь с острыми сосками. Теперь, став обладателем анаши, Алексей тут же зашарил по карманам в поисках бумаги, чтоб скрутить мастырку. И выругался вслух: – Я-пп-понский бог! Бумаги не было, и вообще в карманах была одна махорочная кроша. – У тебя есть бумага? Газета? – спросил он. Девчонка смотрела на него внимательно и молча. «Не поняла, наверно», – подумал Алексей и повторил, показывая пальцем, как закручивают мастырку: – Бумагу! Курить хочу! Она продолжала пристально смотреть на него. Затем молча повернулась и, легко шлепая босыми смуглыми ступнями по земляному полу, подошла к очагу, над которым висел на стене медный таз. Встав на цыпочки, пошарив рукой в какой-то не то щели, не то дыре в стене, достала три самокрутки-мастырки. И издали кивнула на стоящие в ногах у Алексея две банки сгущенки и полкуска мыла. – Тапбил? – Тапбил, тапбил! – торопливо сказал Алексей, потому что зашабить уже хотелось смертельно. И даже шагнул к девушке, нетерпеливо протянул руку, хотя и понимал, что это должно спугнуть ее. Афганки ненавидят русских солдат, ненавидят и боятся. Девушки одеваются в самые уродливые и рваные платья, чтобы не привлекать к себе внимания, лица закрывают паранджой, ходят только группами. Но эта… Она вдруг сама протянула ему маленький смуглый зажатый кулачок с мастырками. Томясь нетерпением и сосущим желудок и кости желанием затянуться, он тут же взял горячий кулачок девочки-афганки и стал осторожно разжимать ее пальцы. – Давай, ну чего ты? Тапбил… – сказал он нетерпеливо. И вдруг услышал тихий смешок. Ладонь девушки была пуста. Другую руку она по-детски спрятала за спину. Он почувствовал, что краснеет. – Ты чего?… Кончай, мне курить охота! Дай… Но она, посмеиваясь, отошла от него и легко опустилась на матрац-подстилку. Поджав под себя ноги и накрыв их широкой темной юбкой, сказала: – Иды сюда. Вместе курыть будем, – и ладонью похлопала по матрацу рядом с собой. И черт-те откуда, из кармана в той же огромной юбке, у нее в руках вдруг оказалась большая, латунная, сделанная из стреляной гильзы зажигалка. Такие зажигалки мастерят советские солдаты – не потому, что нет спичек, а чтобы привезти домой символы-сувениры своего армейского, в Афганистане, быта. Чиркнул кремень, несколько затяжек они сделали молча. – Откуда ты знаешь русский? – блаженно вытянув ноги, спросил Алексей, когда тягучий и легкий кайф поплыл по телу. – Зынаю… – неохотно сказала она. – Друг был… учил. Теперь нету. Аллах позвал. – Кто такой? Из нашей части? – он внимательно посмотрел на нее. За два последних месяца даже в этом «оазисе» в их полку погибло двадцать три человека. Конечно, когда-то, давным-давно, год назад, они переживали каждую такую смерть, как свою собственную. Вернувшись из «блоков», с постов, с рейдов в свои палатки в военгородке, они не могли смотреть на пустые койки погибших или отправленных в госпиталь. Многие в рев ревели, головами бились о подушки, утром страшились глаза открыть – ждали, что пошлют в новый рейд, в новую атаку, и к вечеру уже твоя койка может оказаться пустой. А потом отупели, остервенели и искали выход – кто в мести за погибших друзей, кто в анаше. – Кто тебя учил русскому? – повторил Алексей свой вопрос, потому что девчонка молчала. – Ты не зынаеш его, – сказала она не очень охотно, сухо. – Он раньше погиб. Ты еще не пришел. Год раньше. – А откуда ты знаешь, когда я прибыл сюда? – удивился Алексей. – Улима зынайт. Твой друг, с которым ты ходыш, я тоже зынайт… – она тихо засмеялась, анаша делала ее смешливой. Юрка Шалыгин, закадычный дружок Алексея, четвертый номер в их боевом расчете экипажа БРДМ, и сейчас был где-то недалеко, он-то и занимался, в основном, мелким обменом старого солдатского обмундирования и продуктов на анашу и козье молоко, а самое главное – это он придумал протянуть от электродвижка в части навесной провод-подвеску в кишлак, дать им сюда свет и тем самым посадить их «на договор» – мы вам электричество, а вы нам – покой от духов в зоне вашего кишлака. И теперь Юрка был для этих местных афганцев почти святой, а начальство легко отпускало его сюда для мелкого ремонта проводки и «расширения контактов с местным населением» – то какой-то старухе дувал починить, то детей учить русской азбуке. Одним словом – они же «воины-интернационалисты»! А язык у Юрки дай Бог как подвешен – любому офицеру мозги запудрит. И даже по-афгански наблатыкался шпарить, не то что остальные – только «салам алейкум», «хош амадьщ» и «ташакур». Конечно, Юрка всегда брал с собой Алексея… – Значит, тебя Улима зовут? – Алексей протянул руку за мастыркой. – А я Алексей. – Улима зынайт – ты Алексей, Альоша… – сказала она, не дав мастурку, а отведя ее на вытянутой в сторону руке. Но вдруг встала на колени и приблизилась к нему. От запаха ее теплой кожи у него перехватило дыхание. А она одной рукой обхватила его за шею, другой поднесла к его губам короткий окурок. От неожиданности он поперхнулся и долго не мог откашляться. Она терпеливо ждала, не снимая руки с его шеи, насмешливо поглядывала на него сверху вниз темными влажными глазами. Затем вдруг подняла майку до плеча и крепким коричневым соском уперлась ему в губы. Алексей жадно поглотил его пересохшим ртом, двумя руками обхватил девчонку за талию. Она тихо застонала, смеясь. Никогда в жизни он не чувствовал такого возбуждения, какое испытывал, целуя эти соленые, занимающие пол-груди, твердые соски. Они напоминали ему высушенные жгучим солнцем крупные сливы, которые в раннем детстве он запихивал себе в рот целыми горстями. Бабка Маша ругала его за это, чертыхала и тут же крестила, пугалась, что он подавится, а он убегал и, набив рот черносливом, прятался в кустах. И так же, как черносливы в детстве, теперь ему нравилось заглатывать эти соски, перекатывать их языком и слегка покусывать зубами. Улима лежала под ним и тихо постанывала. Она то поджимала ноги, то вытягивалась, как струна, не уставая и крепко обхватив его за шею худыми смуглыми руками. Афганка, она сама – сама! – отдалась ему, русскому «шурави»! И какая! Он чувствовал необыкновенную, неиссякаемую силу в этой маленькой, хрупкой на вид и гибкой, как ящерица, девушке. Желание, казалось, выжигало ее изнутри, выламывало ее смуглые узкие бедра, и тогда она вскрикивала, как от пронзительной, горячей боли – диким, гортанным, сухим криком… У нее было странное тело: грудь, живот и плечи – гладкие, нежные, а ноги и руки – шершавые, жесткие, словно принадлежали другой. Но Алексею это нравилось куда больше, чем рыхлые тела инертных русских девушек, которые он тискал до армии в кустах за танцплощадкой или еще раньше – под лестницей в сиротском интернате. Ее тело было живым, упругим, пружинистым и пульсировало внутри волнами какой-то звериной страсти. Эта внутренняя страсть вдруг заставляла их замереть недвижно, стиснув друг друга, и тогда он чувствовал, как бешено пульсирует, сжимаясь и разжимаясь, ее нутро, ее маленькие горячие тиски-тисочки… Смуглый Восток знает о любви куда больше, чем бледнолицый Запад – он понял это на том соломенном матраце. Но он не выдерживал этой пытки неподвижным раем – ее огонь переливался в него, взрывал в нем какие-то даже ему самому не известные запасы энергии и силы, выгибал ему позвоночник и бросал в хрипящую атаку, не позволяя уставать. Еще, еще и еще… Нахраписто-нетерпеливый Запад сошелся со скрытым и стойким огнем медлительного Востока. Еще, еще!.. Словно в первый и самый последний в жизни раз… Тень соседней горы уже накрыла кишлак, когда снаружи застучали по камням ботинки Юрки Шалыгина и послышался его недоумевающий, зовущий свист. Алексей выбрался из хибары, волоча автомат на ремне. Он не понимал – как, за что, почему именно ему Бог или Аллах подарил эту юную безумную афганку. Если духи узнают, они убьют ее, четвертуют, порежут на куски. Но он не думал об этом. Ноги дрожали, руки были ватными от слабости, и все тело было пустым и прозрачным. Если бы сейчас его взорвали гранатой, он бы вряд ли это почувствовал. Там, на полу этой глиняно-саманной лачуги, в затихшем горячем теле Улимы осталась вся его сила… Улима ее звали, У-ли-ма! Часть первая 1 – Леди и джентльмены, наш самолет совершил посадку в аэропорту «Шереметьево». В Москве сейчас 5.45 утра и мороз минус 20 по Цельсию. Б-р-р… Честно говоря, я не люблю морозы и поэтому тут же полечу обратно. Но вам желаю веселого пребывания в Москве, и – спасибо за то, что пользуетесь «Пан-Ам»… У командира «Боинга» был тихий мягкий баритон, а в наушниках он вообще звучал вкрадчиво и задушевно, как священник на исповеди. Пассажиры прильнули к иллюминаторам, но в черноте мартовской ночи не было видно ничего, кроме сигнальных огней на рулевой дорожке, по которой «боинг» катил к аэровокзалу. Наконец, самолет замер, погасли световые табло с просьбой не курить и пристегнуть ремни, и – довольно увесистый тычок, как тумак в бок самолета, обозначил, что гармошка рукава-приемника пассажиров ткнулась в самолетное туловище. – Русский сервис начался, – тут же громко прокомментировал кто-то из туристов, пошатнувшихся в креслах. Остальные ответили нервным смешком и цепочкой потянулись к выходу, жадно поглядывая по сторонам. Как все туристы, они ждали впечатлений немедленно, еще до таможенного контроля, и сразу же получили их: при выходе из самолета, в гофрированном коридоре стояли два солдата-пограничника в зеленых фуражках и с автоматами за плечами. Один из них был явно мусульманской внешности, но для туристов и он сошел за русского, и кто-то из бодрячков, какие есть в любой группе, тут же вскинул на этих первых русских Иванов фотокамеру. Но второй, белобрысый пограничник строго поднял палец: – Нельзя! – сказал он по-русски. – «Нэлзьа» means forbidden, – тут же сказал кто-то из опытных туристов. – A good start to learn Russian. Остальные пассажиры уже шли мимо этих солдат, стараясь не глядеть им в глаза. Но огромный плакат с изображением кредитной карточки «American Express» на фоне Красной площади, висевший на стене при выходе в таможенный зал, всех приободрил. Пассажиры разделились на группы-очереди к молоденьким русским пограничникам, сидевшим в стеклянных будочках паспортного контроля. Очередь шла довольно быстро, однако один синий паспорт с надписью «United States of America» вызвал у юного голубоглазого пограничника некоторое любопытство. «GUR, TANJA» – значилось в паспорте фамилия и имя его хозяйки, а дальше была дата рождения – July 19, 1904, пол – F, место рождения – RUSSIA. Пограничник вскинул глаза. Перед ним стояла высокая, сухая, с властными чертами лица старуха в дорогом светло-кремовом кожаном пальто на меховой подкладке. Она явно нервничала, хотя всем своим видом демонстрировала полнейшую самоуверенность – взгляд прямой, строгий и даже какой-то беспощадный. Губы сжаты, левая рука крепко стиснула лайковую перчатку. Прошедший специальный курс психофизиогномики, молоденький пограничник уже приподнял левую ногу, чтобы нажать специальную кнопочку, сообщающую таможенникам, что при проверке багажа на эту старуху следует обратить особое внимание. Но тут его взгляд упал на правую, без перчатки руку старухи, которой она только что подала ему свой паспорт. И у юного пограничника, повидавшего немало богатых туристов, глаза округлились от удивления. На узкой, сухой руке старухи, на ее длинных породистых пальцах были три перстня поразительной красоты и, конечно, неимоверной стоимости. Один – из белого золота с крупным, в двенадцать, наверно, карат, бриллиантом в центре, а вокруг бриллианта шла насечка и россыпь мелких бриллиантиков в два этажа. Второй перстень был из старинного червонного золота с крупным изумрудом. Третий – как и первый – из белого золота с черным агатом, и на этом агате высечен замысловатый герб, а вокруг – цепочка мелких алмазов, как вензеля. Но главным в этих перстнях было еще какое-то дополнительное качество старины – такие перстни можно увидеть только в Грановитой палате Кремля, где хранятся царские украшения. – Вы внесли ваши перстни в таможенную декларацию? – спросил таможенник по-английски. – Да, – по-русски ответила ему Таня Гур. Он взглянул на ее декларацию. В графе «Ювелирные изделия и др. ценности» стояло: «2 (two) platinium and 1 (one) golden rings with brilliants and diamonds» А в графе «Примерная стоимость» против этих колец стояло короткое слово: «priceless» – Вы не хотите оставить их в таможне на хранение до отъезда? – спросил пограничник по-русски. – Нет, – жестко сказала она. – Я не снимаю эти перстни никогда, вот уже шестьдесят лет. Вы можете взять их у меня только с рукой! – О, нет, нет! Что вы! – испуганно улыбнулся пограничник. Он уже убрал ногу от кнопки связи с таможенниками. Потому что старуха с такими перстнями на руке не станет провозить контрабанду – наркотики, Библии или какую-нибудь антисоветскую литературу. Въездная же виза у нее была в порядке, получена еще в США, в Нью-Йорке, вместе со всей этой туристической группой. И, значит, ее можно впускать в страну без проволочек. Но юношеское любопытство заставило молоденького пограничника спросить: – Вы родились в СССР? Где? – Я не родилась в СССР. Я родилась в России, – жестко ответила госпожа Гур. – Ну, это одно и то же, – улыбнулся пограничник. Он вообще все больше симпатизировал старухе и хотел ей это показать. Но старуха строптиво улыбнулась и произнесла с надменным вызовом: – О, нет! Россия – это Россия, молодой человек. Для русских людей, конечно! Юный пограничник тут же посерьезнел лицом, и взгляд его жестко сошелся со взглядом Тани Гур. – Но вы-то американка… – усмехнулся он, решив не заводиться с этой старухой и занося штамп над ее декларацией. – Я американка и русская княгиня! – сказала старуха. Молоденький пограничник снова взглянул на нее и задержал над декларацией руку со штампом. – Гур? – удивился он. – Разве это княжеская фамилия? – Гур – это фамилия моего мужа. Кстати, тоже дворянская. А моя девичья фамилия – Одалевская. Мой прадед был князь Одалевский, племянник Кутузова. Еще вопросы? Казалось, своим холодным, как платина, тоном и бешеным, как внутренний огонь ее бриллиантов, взглядом она вот-вот испепелит этого юного пограничника с комсомольским значком на кителе. Но он выдержал ее взгляд: – И как давно вы не были в России? – С февраля 1919 года. Шестьдесят восемь лет. Он шлепнул штамп в декларацию, вложил лист в паспорт Тани Гур, протянул его ей через барьерчик и, улыбнувшись, сказал по-английски: – Welcome home! «Идиотка! Кретинка! Старая дура!.. – Ладно, перестань. Слава Богу, все обошлось… – Но я-то! Старая дура! Завелась с мальчишкой! При чем тут он! Семьдесят лет назад его и в помине не было! Кретинка!..» Но и ругая себя, Таня, глубоко и нервно затягиваясь сигаретой, не переставала улыбаться. По двум причинам. Во-первых, она не струсила, не спасовала перед этим большевиком-пограничником, а отвечала так, как только и должна разговаривать с коммунистами русская княгиня, пусть даже этот коммунист-пограничник всего лишь мальчишка. А во-вторых… – Вниманию встречающих! Совершил посадку самолет компании… Вот эти объявления по радио, звучащие по-русски – ПО-РУССКИ! вот эти русские надписи повсюду: «ВЫХОД НА ПОСАДКУ», «КАССЫ», «СПРАВОЧНОЕ», и еще то, что какие-то люди, спеша в разных направлениях, смеялись, здоровались и прощались тоже ПО-РУССКИ – это кружило ей душу, как мазурка времен ее юности. Она готовилась к этому визиту в Россию куда тщательней, чем могло показаться даже самому придирчивому русскому пограничнику, но при всех ее расчетах, которые допускали даже конфликт с советскими таможенниками, она не предусмотрела одной простой вещи: что это так приятно, так замечательно приятно, так волшебно приятно, когда вокруг тебя говорят по-русски! Шестьдесят восемь лет она плавала в других языках, как в чужих водах, и вот – снова в своей, родной стихии!.. Она вертела головой по сторонам, она впитывала в себя русскую речь и русские надписи и, чтобы хоть как-то согнать с лица идиотски-счастливую улыбку, продолжала ругать себя за стычку с пограничником. Наконец, от стойки таможенного контроля отделилась пухленькая фигурка Элизабет. Близоруко оглянувшись поверх спущенных на нос очков и потягивая за ручку-постромок свой небольшой, на роликах чемодан, Элизабет двинулась к Тане и к группе других американских туристов, стоявших у светлеющего зимнего окна. – Ты представляешь: оказывается, больше одной Библии нельзя ввозить! – сказала она, подойдя; ее пухлые щечки пылали благородным гневом. – И они записали в мою декларацию, что у меня есть Библия, чтобы я ее тут не оставила! Ты представляешь?! – Я представляю… – усмехнулась Таня, с высоты своего роста наблюдая поверх седой головки Элизабет за движением туристов через таможенный досмотр багажа и ручной клади. Та, которая ее интересовала – молоденькая девушка с болезненно-невыспавшимся лицом, – была еще далеко, в конце группы. – А у этой леди, которая из Нью-Джерси, у нее чемодан с наружными карманами, – продолжала Элизабет. – И в этих карманах у нее была какая-то мелочь – жевательные резинки, бритвенные лезвия, тени для век. Ничего нету! Представляешь?! – Это могли украсть и в Брюсселе… – отмахнулась Таня. – Ты думаешь? – поправила очки Элизабет. – Да… Тут неплохо. Вполне приличный вокзал. Посмотри, как декорирован потолок. Прямо орган! Потолок аэровокзала был декорирован обрезками каких-то труб, и только пылкое воображение Элизабет могло усмотреть в этих трубах сходство с органом, но именно в этом и была вся Элизабет – она чутко, как камертон, улавливала малейшие изменения настроения подруги и тут же подлаживалась к ней, легко сменив свою антисоветскую, у Тани же и перенятую направленность на новое, излучающееся теперь от Тани положительное восприятие всего русского… – Вы из США? Турагентство «Золотой полет»? – вдруг раздалось издали. Туристы обернулись. Прямо на них набегал невысокий круглощекий кареглазый мужчина лет тридцати пяти – сорока в короткой распахнутой дубленке, мохеровом шарфе и пыжиковой шапке-ушанке. Проехав своими меховыми ботиночками по натертому мраморному полу, он все же сумел затормозить в полуметре от туристов. – Да? Туристическое агентство «Золотой полет»? Двадцать восемь человек? Правильно? – Да, сэр… – сказала Элизабет. – Меня зовут Олег Петров. Я ваш переводчик и гид. Добро пожаловать в Москву! Надеюсь, перелет вас не утомил… – по-английски он говорил совершенно свободно, с летуче-легким британским акцентом, а когда он улыбнулся, его округлое лицо с пухленьким женским подбородком осветилось и сделалось привлекательным, точнее – безмятежным. Казалось, одно присутствие такого лица должно снимать напряжение и сглаживать конфликты. Наверно, потому Элизабет тут же, углядев в нем родственную душу, протянула ему руку: – Я – Элизабет Воленс. Как это мило, что вы нас встречаете! А то мы стоим и не знаем, что делать. Я ужасно боюсь незнакомых мест… – О, у нас в стране вам нечего бояться! – улыбнулся Олег. – Моя подруга всегда преувеличивает свои страхи, – усмехнулась Таня. – А где ваши остальные? – быстрым взглядом обежал группу Олег. – Еще на таможне? Неужели? Пойду им помогу! Ждите меня здесь, пожалуйста! Никуда не отходите, через десять минут мы едем в Москву! Таня недоверчиво посмотрела ему вслед. С момента прилета прошло уже два часа, за окнами аэровокзала стало светать, а через таможенный досмотр багажа прошла разве что половина пассажиров их «боинга». Эти русские таможенники не только просвечивали каждый чемодан, баул или сумку в специальном ящике, который демонстрирует все металлические внутренности вашего багажа вплоть до пуговиц или булавок, но и рылись в них руками, извлекали вокеры и прочую радиоаппаратуру, журналы «Плейбой» и «Пентхауз», Библии и все отстальные книги… Но с появлением Олега Петрова дело действительно пошло быстрей – он проскочил в таможенный зал, крикнул там громко, по-хозяйски: «Golden Flight, Golden Flight!!!» и, словно курица-наседка, тут же собрал восемь отставших туристов своей группы (среди них была и худенькая Джуди Сандерс, за которой так внимательно наблюдала издали Таня Гур) и повел их к неработающей таможенной стойке, за которой не было никакого таможенника. Там, у стойки, он их оставил, убежал куда-то во внутреннее помещение и тут же появился с таможенником, который стал быстро и бегло проверять вещи американцев – так, словно ему и дела не было до того, сколько в их чемоданах Библий или журналов «Пентхауз». Но даже в этой очереди Джуди стояла последней. И Таня мысленно усмехнулась. Девочка действует точно по инструкции! Такую бледность на лице и такие болезненно-воспаленные глазки невозможно имитировать косметикой, а можно получить только, если внушить себе, что ты и на самом деле бледная немочь, студенточка-лингвистка, увядающая над русской премудростью в лингафонных кабинетах и библиотеке Нью-Йоркского университета. Да, еще там, в Нью-Йорке, Таня распорядилась: Джуди нигде, никогда, ни разу за всю поездку не обнаружит их прежнего знакомства, будет всегда держаться особняком. И в этом случае, даже если у Тани будут в России какие-то осложнения из-за ее русского, княжеского происхождения, это не помешает Джуди выполнить то, ради чего она и летит в Москву. И не только она, все они, все трое – Таня, Элизабет и Джуди… – А русские женщины красятся? Я слышала, что это запрещено… – сидевшая на переднем сиденье автобуса высокая сорокалетняя жительница Нью-Джерси – та самая, у которой из кармашка чемодана исчезли жевательные резинки и тени для век, – откровенно кокетничала с переводчиком. Она ужасалась русским морозам так, словно в своем Нью-Джерси никогда не видела снега, спрашивала о мелькавших за окнами машинах, о сексе в России. – Что за чушь! – улыбнулся гид. – Ну, как можно запретить женщине краситься?! Было бы чем! – и, посерьезнев, он сказал в микрофон: – Леди и джентльмены! Вы приехали в страну, которая отличается от всего виденного вами до сих пор. Но это не зверинец, здесь живут такие же люди, как везде! Прошу вас, забудьте о той лживой информации, которой вас напичкали ваши телевидение и газеты. У нас еще немало недостатков, но сейчас мы сами говорим о них громче и откровенней, чем даже «Вашингтон таймс». Перед вами, господа, живая и интересная страна, в которой сейчас происходят поразительные процессы. Смотрите и делайте свои выводы сами! Мы не прячем теперь ничего… Но Таня и без его совета уже давно прилипла лицом к окну. То, что она видела, ошеломляло ее. Конечно, она давно читала, что Москва разрослась, что здесь построено много новых домов, но то было какое-то внешнее, словно бы постороннее знание, а внутренне она была уверена, что летит в свою старую Москву, которую большевики наверняка превратили за эти семьдесят лет в какие-нибудь полуруины наподобие тех жутких районов Бронкса, куда завез ее однажды по ошибке какой-то таксист-пуэрториканец. Впрочем, даже если бы в Москве оказалось не так ужасно, как в Бронксе, она бы тоже приняла это как должное – ведь должны же большевики хоть как-то поддерживать жизнь в стране… 1, 2, 3, 4, 5 |
|||||||||