– Так что увидимся в аэропорту! – бодро сказал в трубке голос Барри Вудстона из Вашингтона. – Пожалуйста, приезжайте туда за два часа до вылета, хорошо?
– All right…– без голоса отозвался я. И сидел, не кладя трубку и даже не слыша, что в ней уже давно гудит гудки отбоя.
…Он уже был внутри автобуса, когда этот автобус подкатил к выходу на летное поле, чтобы везти нас к самолету. Высокий крупный шатен лет 38, серо-стальные глаза, квадратное лицо боксера, хрущевский нос картошкой, политбюрошная шляпа, узкий серый галстук и потертый пиджак на бычьей груди, расширенный пистолетной кобурой, спрятанной под мышкой, – он стоял в этом промороженном, с белым инеем на заклепках автобусе, стоял, возвышаясь у первого ряда кресел, и молча наблюдал, как мы рассаживаемся. Ася, маленькая скрипачка, влезла в автобус первой и побежала вперед, чтобы сесть в первом ряду, как это любят делать дети. Но он жесткой, сильной рукой отодвинул девочку назад – без единого слова, как вещь. И стоял лицом к нам, как статуя, все эти пятьсот метров между аэровокзалом и самолетом.
А в самолете он прошел в самый конец салона и сел там в последнем ряду, чтобы видеть нас всех на всем протяжении полета.
Но нам уже было наплевать на него! Мужчина, у которого отняли серебряные вилки, сказал громко и вызывающе:
– Я не понимаю! Они что – боятся, что мы угоним этот самолет обратно в Россию? – Жена испуганно дернула его за рукав:
– Тихо! Не дразни их. Черт с ними!
– Но я уже свободный человек! – воскликнул он.
– Это я еще не знаю… – осторожно ответила она. И действительно, почему даже в самолете нас посадили отдельно от остальных пассажиров? Ведь СССР – страна всеобщего равенства и в советских самолетах нет деления на первый и второй класс. Тем не менее в первом салоне огромного «ТУ-124» летели только четыре советских дипломата, отстраненно-надменных, в одинаковых серых костюмах (даже проходя через наш салон в туалет, они старательно избегали встречаться с нами глазами и делали вид, что нас вовсе не существует). В третьем салоне были только иностранцы – австрийцы и немцы. А мы, 27 измочаленных эмигрантов, включая грудного ребенка, парализованную старуху, умирающего от лейкемии одесского сварщика, 16-летнюю девчонку с распухшими от поцелуев губами и пятилетнюю скрипачку, оказались в большом и пустом среднем салоне. Единственным советским пассажиром, который летел с нами, был наш квадратнолицый страж. Он сидел один на шести задних сиденьях, между ним и нами было семь или восемь рядов пустых кресел, и через эту нейтральную полосу он, словно лагерный часовой, молча наблюдал, как из третьего салона к нам прибежали два австрийца – они оказались врачами и примчались спасать умирающего от лейкемии. Таможня так и не разрешила отцу этого парня взять для него лекарства, и этот обреченный гигант лежал теперь на двух сиденьях с откинутыми спинками, дышал кислородной маской, а его отец и мать каждые пять минут трогали его желтые, как бивни, босые ноги, торчащие из штанов, – проверяли, не холодеют ли.
Австрийцы-врачи, открыв свои докторские чемоданчики, бессильно лепетали что-то по-немецки, отец больного отвечал им на идиш, а позади них, в следующем ряду, сидела молодая толстая жена сварщика и кормила грудью младенца. Почему-то этот крикливый ребенок, часами изводивший нас своим ором на вокзале, мгновенно умолк, едва мы вошли в самолет. Возможно, он родился антисоветчиком и там, в СССР, от всего советского у него были колики в животе. Или, может быть, с молоком матери ему передавалась и ее нервозность – то-то в Шереметьево он с отвращением выталкивал изо рта ее большую синюю грудь. Но едва мы зашли в самолет, как малыш вдруг смачно засосал эту же грудь своими пухлыми губами и через минуту уснул, зарозовевшись щечками…
Девять семей, двадцать семь человек, включая двух старухи младенца, – неужели в КГБ считали, что мы представляем опасность для других пассажиров? И в чем, собственно, могла заключаться эта опасность?
– Интересно, у него пистолет справа под мышкой, – вдруг громко сказал задира мужчина, у которого отняли серебряные вилки. – Значит, он левша!
– Заткнись! – локтем толкнула его жена.
Но тот продолжал как ни в чем не бывало:
– Понимаешь, я читал в «Неделе», в рубрике «Люди редких профессий»: такие охранники самолетов должны заранее наметить, в кого они начнут стрелять в случае инцидента. Он просто обязан это сделать – это азбука его работы! Поэтому он и был с нами в автобусе. Интересно, кого он выбрал?
– Тебя, конечно! – сказала жена.
– А я думаю, он может начать с детей. Чтобы шоком потрясти нас всех…
– Идиот! – сказала его жена, увидев, как мать младенца и мать девочки-скрипачки непроизвольно повернулись назад, к гэбэшнику.
– А что я такого сказал? – мужчина пожал плечами. – Они нас всех держали под прицелом с момента рождения, разве нет? И для каждого грели под мышкой пули…
– Слушайте, прекратите! – вдруг раздраженно бросил этому задире отец умирающего сварщика – Нам тут только скандала не хватает! Если они задержат вылет еще на двадцать минут, я не довезу сына живым…
Мужчина замкнул лицо и отвернулся. Неутоленная месть за отнятые вилки еще клокотала в нем, но задираться с отцом умирающего он не стал. Тем более, что тот добавил примирительно:
– Мы уже выше этого, понимаете? Мы уже улетаем от них. Посмотрите в окно!
Мы посмотрели в окно и увидели, что действительно наш самолет уже стоит на взлетной полосе. А взревевшие в этот миг двигатели затрясли самолет лихорадочной дрожью, потом сорвали с места и…
Последние метры советской земли побежали за иллюминатором, все ускоряясь и ускоряясь. Тяжелый, как осенний гусь, «ТУ-124» трясло от напряжения и от щербатой бетонки взлетной полосы. А мы, сидя в креслах, мысленно подталкивали его вверх: «Ну! Ну! Ну же!…». И вдруг – тряска кончилась, мы – взлетели!
– Ур-р-ра! – заорал мужчина, у которого отняли вилки, и обнял свою жену.
– Ура! – подхватили мы, а я подумал: Господи, ведь мы и в правду уже улетаем от них! От ГУЛАГа, погромов, псих-больниц, допросов КГБ, доносов в парткомы, прописок, пятого пункта, процентной нормы, принудительного распределения на работу, профсоюзных, комсомольских и партийных поручений, «добровольных» субботников, подписки на «Правду», уборки картошки за колхозников, изучения брежневских речей и «Морального кодекса строителя коммунизма». Теперь от всего этого набора позади нас оставались всего-навсего девять граммов свинца под мышкой у этого гэбэшника! Да плевать нам на это, мы взлетели, ВЗЛЕТЕЛИ!
Тут все, даже мужчина, у которого отняли серебряные вилки, стали громко шутить и еще громче хохотать, вспоминая шереметьевских таможенников и изображая их в лицах, как в театре. Даже отец умирающего сварщика показал, как я побледнел, когда Алеша сломал первую клавишу у моей пишмашинки. «Я решил – все, золотые клавиши, сейчас из-за вас рейс задержат! – сказал он. – А оказалось! Да я вам их в Вене на спичках запаяю!…». А мужчина-задира вдруг сам стал хохмить по поводу своих пропавших вилок: «Вообще-то это тещины вилки, они мне никогда не приносили счастья! Так что даже хорошо, что тещино счастье с ними осталось!».
Сейчас, вспоминая эти шутки, я не вижу в них ничего смешного. Но я хорошо помню, что там, в самолете, мы смеялись так, словно накурились марихуаны. А может, мы и вправду были пьяны, как зэки, удачно бежавшие из концлагеря? Мы хохотали, хлопали друг друга по плечам, делились бутербродами и настойчиво угощали австрийцев шоколадом «Аленушка» и конфетами «Мишка косолапый», которые кому-то все-таки удалось пронести в самолет. При этом мы с нелепой гордостью говорили австрийцам: «Русские конфеты! Russian чоколадо!» – по советской привычке считая, что русский шоколад самый сладкий в мире.
Австрийцы принужденно откусывали размягченную, в рваной обертке «Аленушку», с интересом посматривали на нашу актрису, замкнуто сидящую у окна, и уже через полчаса полета заставили командира самолета радировать в Вену, чтобы прямо в аэропорту, у трапа, нас встречала ambulance с аппаратом переливания крови. При этом все мы с какой-то вызывающей демонстративностью проигнорировали теперь этого гэбэшника в конце салона. После двух суток совместного пребывания в шереметьевском аэропорту мы, совершенно незнакомые люди, вдруг именно здесь, в самолете, стали одной семьей. Ведь мы уже все знали друг о друге: кто, откуда, с кем прощался, куда летит, в Америку или в Израиль, и что каждый везет в своих чемоданах – мы даже видели нижнее белье нашей актрисы! Два инвалида – парализованная старушка и умирающий сварщик – стали теперь нашими общими родственниками, а двое детей – грудной ребенок сварщика и Ася-скрипачка – нашими общими детьми. Мы поминутно смотрели на них: младенец спал на руках у матери, а Ася – уронив голову набок, на свою белую кроличью шубку. Оба дышали глубоко и покойно, их детские губы были полуоткрыты. И, видя этих сладко спящих детей, мы с гордостью переглядывались, как бы говоря друг другу: да, все-таки мы добились своего, главного – мы вывезли с этой гибельной земли эти юные еврейские корни! Конечно, там, на Западе, их ждут проблемы роста – мы знаем, мы читали в газетах про наркотики и все прочее. Но мы верили, что никто там не станет внушать нашим детям любовь к дедушке Ленину, никто не заставит их доносить на родителей, не бросит в ГУЛАГ или в психбольницу и не будет всю жизнь держать их затылки под прицелом этих холодных гэбэшных глаз.
Кажется, даже врачи-австрийцы поняли, о чем мы думаем, глядя на наших детей.
– Мазл тов – вдруг сказал нам один из австрийцев, и мы дружно расхохотались, и я еще раз и с удовольствием попробовал на языке это давно забытое еврейское слово, которое слышал только в далеком детстве, от дедушки: Мазл тов [Счастливчик]…
В Вене, в аэропорту, едва к самолету подали трап, наш охранник первым пошел к выходу – его миссия закончилась! Он пробежал вниз по трапу и вошел в пустой австрийский автобус, сияющий чистотой, как концертный рояль. Но не мог уехать, потому что этот автобус ждал нас, а не его. И теперь этот гэбэшник был вынужден наблюдать, как мы выходим из самолета в новый мир.
Здесь, в этом новом мире, было удивительно тепло и солнечно, словно мы перелетели на другую планету. Только значительно позже я сообразил, что Вена просто много южнее Москвы. А в те минуты я лишь изумлялся. Здравствуй, новый мир! Какой ты? Поодаль от самолета, метрах в двухстах, было стеклянно-бетонное здание аэропорта с надписью «Вена». А под самолетом рядом с автобусом стояли белые машины «скорой помощи», и два санитара с носилками уже бежали по трапу, чтобы забрать нашего умирающего.
И мы, все еще ощущая себя одной семьей, первым делом понесли из самолета наших детей и старуху. Я помог шатенке спустить разморенную сном скрипачку из самолета в автобус и, полный знобяще-веселого возбуждения тут же – навстречу красивой актрисе – взбежал обратно в самолет, поднял там на руки парализованную старушку и понес вниз по трапу. Старушка обняла меня за шею, она была легче перышка. Или это Бог дал мне тогда силы даже не ощущать ее вес? Я посадил старушку на кресло в автобусе и опять побежал вверх по трапу, но внезапно ощутил какую-то изморозь в затылке.
Я оглянулся и тут же встретил эти холодные, светлые гэбэшные глаза. О, это были еще те глаза! Теперь, наконец, в них появилось выражение – выражение чистой, как шведская водка Absolut, ненависти. С каким удовольствием, нет – с каким наслаждением он бы вытащил сейчас свой теплый пистолет и разрядил в меня всю обойму! Почему? Да потому что я-таки ушел от их власти, и еще помогаю теперь уходить другим, и открыто, триумфально радуюсь свободе!
Я прочел его взгляд, улыбнулся ему и побежал вверх по трапу с новой энергией.
Внутри самолета санитары укладывали гиганта-сварщика на высокую тележку-носилки. Его отец и мать молча стояли рядом, а его толстая молодая жена рыдала в своем кресле, держа проснувшегося младенца на животе. Я взял, а точнее, выхватил у нее ребенка и сказал жестко:
– Пошли!
Когда женщины плачут я им нужна строгая повелительная команда.
Она встала и послушно пошла за мной к выходу, уронив с колен детскую соску и запасную пару крохотных белых детских ботиночек. Я вышел из самолета, держа в руках еврейского младенца.
И уже сам нашел взглядом этого гэбэшника. И демонстративно, высоко на руках понес еще одного ребенка с советской территории, как выносят детей из радиоактивной зоны, и не было в тот момент на земле мужчины сильней и счастливей меня! Я чувствовал себя сионистом, солдатом, бойцом, гранитным памятником на Мамаевом кургане! Если бы тот гэбэшник поднял сейчас пистолет, я бы с ликующим криком прикрыл этого ребенка своей грудью. Да, есть вещи, о которых люди пишут с гордостью, а есть – о которых умалчивают от скромности. Я же горжусь, что в тот момент чувствовал себя стопроцентным евреем и стопроцентным мужчиной.
Я шел по трапу с ребенком на руках и смотрел этому гэбэшнику прямо в глаза. И было такое напряжение в нашей молчаливой дуэли взглядов, что все обратили на это внимание, все замолчали на миг, а мать девочки-скрипачки сказала мне:
– Умоляю, не дразните его!
– Почему? – улыбнулся я и, так и не отводя взгляда от светло-голубых глаз гэбэшника, передал жене сварщика ее грудного ребенка. И тут гэбэшник сам отвернулся.
Он отвернулся с выражением полного безразличия на лице, но мы-то с ним уже поняли друг друга!
Он отвернулся, вышел из автобуса и перешел в служебный мини-автобусик, который прикатил за советским экипажем – пилотами и стюардессами.
Он присоединился к ним, к советской команде, и мини-автобус повез их куда-то в глубину аэропорта. Но в самый последний миг, когда автобус уже сворачивал за угол аэровокзала, этот гэбэшник вскинул глаза и глянул на меня таким взором – именно «взором»! – каким смотрят сквозь прицел снайперской винтовки…
Тут с Бродвея ворвалась в окно очередная не то полицейская, не то медицинская сирена. Я посмотрел на телефонную трубку в руке, она уже, наверно, давно пищала этими короткими гудками. Я вспомнил, что советское посольство выдало мне визу на поездку в СССР. Мне – единственному из всей делегации.
Я дал отбой, прокашлялся и потом медленно набрал на телефонном диске бостонский код 617 и номер своего адвоката.
– Attorney Breslaw's office [Офис адвоката Бреслава], – тут же отозвался молодой и звонкий женский голос.
– May I talk to Mr.Breslaw [Господина Бреслава, пожалуйста], – сказал я, все еще видя перед собой глаза того гэбэшника.
– Who is calling, please [Кто спрашивает]? – Vadim Plotkin.
– Just a second [Секундочку], – почти пропела секретарша, и в трубке тут же прозвучал мужской голос:
– Hallo, Mister Plotkin! What can I do for you [Алло, мистер Плоткин. Чем я могу быть вам полезен]?
– I want to draw up a will, – сказал я. – How much would it cost [Я хочу составить завещание. Сколько это будет стоить]?
7
– Если меня убьют в Москве, – сказал я в Бостоне тому самому адвокату, который оформлял наше с Лизой соглашение о разводе, – то скандал толкнет издателей переиздать мои книги. Но я не хочу, чтобы Лиза растранжирила мой гонорар на шмотки и рестораны. Я хочу, чтобы Хана получила эти деньги в день своего совершеннолетия…
Подписав завещание, я вышел на раскаленную улицу и каким-то новым, перископическим зрением увидел свою новую родину.
Раскаленный и душный воздух плыл над Chesthut Hill, два потока машин медленно двигались в этой сауне.
…Ровно десять лет назад в Нью-Йорке, за окнами кабинета кинопродюсера Лео Алтмана стояла точно такая же жара, а в самом кабинете по всем стенам бродили гигантские летающие муравьи – огромные, как крокодилы. Во всяком случае, такими они выглядели на афишах – крылатые муравьи-динозавры, налетевшие на Нью-Йорк. Я никогда не видел этот фильм, но слышал о его кассовом успехе. Правда, судя по желтизне тех афиш, после «Муравьев» независимая кинокомпания «Altman Production Inc.» значительных успехов в кино не имела. Может быть, поэтому мистер Алтман согласился принять советского эмигранта-режиссера, у которого «есть замечательная идея для фильма». А, может быть, мисс Санди Копелевич, моя ведущая в HIAS, была его родственницей. Не знаю. Знаю только, что тогда, летом 1979 года, у меня была небольшая война с этой мисс Копелевич. Потому что еврейская организация HIAS, получая от United Jewish Appeal и от американского конгресса деньги на устройство еврейских беженцев, считает себя не только нашим опекуном, но и душеприказчиком.
– Америке не нужны режиссеры! – раздраженно говорила мне мисс Копелевич, молодая худенькая брюнетка с размашистыми манерами капризной еврейской принцессы. И бросила через стол рекламную страницу «Нью-Йорк таймc». – Смотрите! Здесь нет ни одного объявления про режиссеров! Видите? Америке нужны механики, токари, сантехники, чертежники и банковские кассиры. А вы даже для этой работы не годитесь! Поэтому вам придется начинать на фабрике конвертов, четыре доллара в час. Между прочим, мой дедушка тоже начинал с четырех долларов, когда приехал сюда из Германии. Только ему платили четыре доллара не за час, а за день! Вот адрес этой фабрики, запишите!
– У меня есть идея для замечательного фильма, и я хотел бы встретиться с каким-нибудь продюсером, – сказал я, потея от своей собственной настойчивости.
– Мистер Плоткин! – мисс Копелевич откинулась в кресле, на ее лице была гримаса великомученицы, словно она разговаривает с дебилом. – Только в этом месяце у меня было шесть режиссеров, восемь кинооператоров, четырнадцать артистов, сорок журналистов и тридцать семь художников! Are you crazy? [Вы что – сумасшедшие?] 3ачем вы все сюда едете? Или вы думаете, что мы тут живем без кино, без театров, искусства? Возьмите адрес этой фабрики – это лучшее, что я могу вам предложить! – Я встал со стула.
– Спасибо. «Нью-Йорк таймс» я могу и сам посмотреть в библиотеке.
Она презрительно фыркнула:
– Вы же не умеете читать по-английски!
– Я прочту со словарем…
– Если не возьмете эту работу, я сниму вас с пособия, – сказала она и нервным движением бросила себе в рот зеленую освежающую пилюльку Tip-Top.
– А если возьму?
– Well, одиноких мужчин мы не держим на пособии больше двух недель. Ваш срок кончается через неделю, в следующий понедельник вам придется освободить отель. Где вы будете жить, если не возьмете эту работу? – Я кивнул за окно, которое выходило на Юнион-сквер. – На скамейке. У меня есть спальный мешок. По крайней мере, там не будет тараканов, как в вашем отеле.
Она уставилась на меня углями своих еврейских глаз. Уж если я умею читать в глазах русских, украинцев, азербайджанцев и всех остальных, населяющих СССР, то читать в еврейских глазах мне просто положено по происхождению. В горящих глазах мисс Копелевич было написано крупным шрифтом: «FUCK YOU! Я ВАС ВСЕХ НЕНАВИЖУ И ПРЕЗИРАЮ! ВАШИ ПРЕТЕНЗИИ, СМЕШАННЫЕ С ЗАПАХОМ ПОТА, ВАШИ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ РУССКИЕ АМБИЦИИ, ДИПЛОМЫ, НАУЧНЫЕ ЗВАНИЯ – ДА ЧТО ОНИ СТОЯТ У НАС В АМЕРИКЕ! ПОЧЕМУ Я, САНДИ КОПЕЛЕВИЧ, ДОЛЖНА ВОЗИТЬСЯ С ВАМИ? FUCK YOU AGAIN! ИДИТЕ И РАБОТАЙТЕ ГРУЗЧИКАМИ, НАЧИНАЙТЕ С НУЛЯ! ИЛИ КАТИТЕСЬ К Е… МАТЕРИ!»
Даже не зная английского, я прочел это без перевода и без словаря. Но ведь и она, наверно, прочла кое-что в моих глазах. И, кажется, я даже знаю что. Потому что хорошо помню, о чем подумал в ту минуту. Я подумал о том, как под ее темной свободной блузкой закипает сейчас от ненависти ее маленькая грудь и что именно такие худенькие и плоскогрудые девки совершенно сатанеют в постели, а еще лучше – на полу, на столе, на подоконнике… Господи, всего несколько месяцев назад в Москве, в Ленинграде, в Новосибирске, в Свердловске и еще в сотне других русских городов я мог иметь таких девок сколько душе угодно! Ведь при одном слове «кино» у них матка начинает дрожать. Но теперь все поменялось местами, и теперь она посылает меня к е… матери. И я сам это сделал себе, сам, ведь никто не выгонял меня из СССР, только запретили мой фильм, но если бы я согласился его переделать, я бы мог и сегодня, сейчас выламывать вот такую Копелевич где-нибудь на «Мосфильме» или на Одесской киностудии, да и разве одну?!!
И вдруг мне стало до того горько за самого себя, что перспектива ночлега на Юниор-сквер меня даже обрадовала. Страдать – так страдать до конца, по русской традиции!…
Я не знаю, что именно мисс Копелевич прочла в моих глазах – яркий сексуальный мираж или перспективу оскандалить HIAS первым еврейским эмигрантом-бродягой. Но она вдруг сказала:
– Выйдите в коридор и подождите. Моя ассистентка позовет вас.
Я вышел, а через пять минут был позван назад.
– Here is a deal [Давайте договоримся], мистер Плоткин, – сухо сказала мисс Копелевич, пряча глаза в какие-то бумаги. – Я отправлю вас на интервью к известному кинопродюсеру. Но при одном условии. Если он не возьмет ваш проект, вы пойдете на первую же работу, которую я вам предложу. Deal [Договорились]?
И вот я сижу в кабинете мистера Алтмана. На стенах расклеены афиши с гигантскими летающими муравьями-крокодилами, за окнами – Бродвей в районе пятидесятых улиц, а на необъятной письменном столе хозяина – завал сценариев, режиссерских разработок и бестселлеров в ярких обложках. А сбоку – два каких-то приза. Не Оскары, но фестивальные призы с золотыми монограммами. Короче говоря, вот твой шанс, Плоткин, хватай судьбу двумя руками!
И я хватал! Потный от возбуждения, я прорывал свою немоту в английском языке неистовой жестикуляцией и почти актерским показом всей фабулы «Еврейской дороги». Впрочем, никакой немоты не было – я говорил! Я – по-английски! – говорил без остановки ровно сорок минут! Из пятидесяти известных мне в то время английских слов я комбинировал речи, диалоги, ремарки и описания персонажей вплоть до цвета босых ног умирающего от лейкемии сварщика, вплоть до красочной, как мне казалось, сцены отправки эмигрантов из Вены в Италию: посреди мирной Европы 1979 года австрийские солдаты с овчарками оцепили наш поезд на случай атаки арабских террористов! И, наконец, я даже перевел ему с итальянского смысл транспарантов, которые несла гигантская демонстрация итальянских медсестер по виа Венето в Риме. «Мы хотим, чтобы нам давали мясо два раза в день, как медсестрам в СССР!». Когда мы, эмигранты, только что приехавшие из нищей России, увидели это море красных знамен с серпами и молотами и эти идиотские транспаранты, мы чуть не бросились бить этих итальянских идиоток в черных рясах…
Короче говоря, это был фильм одного актера. Я бегал по кабинету, как старуха Фельдман бегала в шереметьевской таможне от одного таможенника к другому. Я сидел на полу, как сутками сидят эмигранты в венском отделении HIAS. Я сворачивался бубликом, показывая, как в багажниках машин нелегально провозят эмигрантов из Италии в ФРГ. И я танцевал фрейлехс, как мы – впервые в жизни! – танцевали фрейлехс, в римской синагоге на Пурим. При этом я еще имитировал музыкальное сопровождение, ракурсы кинокамеры и звуковые эффекты…
Мистер Алтман – высокий, сутулый и похожий на Пастернака еврей лет 60 – не перебивал меня, а только одобрительно кивал головой после каждого эпизода, и это прибавляло мне сил и вдохновения. А когда мой сюжет подошел к концу, я рухнул в глубокое кожаное кресло с сознанием, что только что поставил свой первый фильм в эмиграции.
– Good! – энергично сказал мистер Алтман. – Отлично! Мне это нравится. Правда, мне это очень нравится! Принеси мне сценарий!
– По-русски? – спросил я.
– Well. K сожалению, я не читаю по-русски. Но ты найдешь переводчика, это не проблема. Сколько тебе нужно времени, чтобы написать сценарий? – Я пожал плечами:
– Написать я могу за месяц. Но перевести…
– Еще месяц. Я подожду, – сказал Алтман. – Мне нравится этот проект. Позвони мне, когда у тебя будет готово. Приятно было познакомиться!
Я выскочил на Бродвей с легким звоном в голове и побежал в HIAS. Был август месяц, и те, кто летом 79-го был в Нью-Йорке, не могут не помнить жуткой жары – даже по ночам градусник не опускался ниже 98. А в тот день было, наверно, 110. Но у меня все равно не было ни денег, ни времени ехать в HIAS сабвеем или автобусом. И я побежал. До отъезда из СССР я ежедневно бегал две-три мили, теперь это пригодилось. Я бежал сначала вниз по Бродвею, потом – по 42-й стрит, потом – по Пятой авеню. На 42-й какие-то негры пытались на ходу продать мне наркотики, на Пятой авеню меня чуть не раздавило такси, а на углу 17-й и Парк-Авеню я резко обогнул дюжину полицейских в касках и бронежилетах и перепрыгнул через какой-то сине-полосатый барьер, стоявший тут между двумя полицейскими машинами. «Хэй! Стоп!» – крикнули мне вслед, но мне некогда было с ними разговаривать, ведь кинопродюсер уже ждал от меня сценарий! И я побежал вниз по совершенно пустой Парк-Авеню, недоумевая, почему вокруг меня вдруг установилась такая мертвая тишина. В этом легком недоумении я на бегу посмотрел по сторонам. То, что я увидел, заставило меня похолодеть, несмотря на 110 градусов по Фаренгейту. Оказывается, я налетел на ограбление City-банка. В то лето в Нью– Йорке каждый день грабили банки, и тут, на углу 17-ой и Парк-Авеню, полицейские как раз устроили засаду на грабителей, которые были внутри City-банка. Машины и полосатые барьеры окружили весь квартал, полицейские в бронежилетах и касках прятались за машинами, никого не пропускали и держали двери банка под прицелами своих автоматов и пистолетов. А за опущенными жалюзи банка стояли грабители и держали полицию на мушках своих пистолетов. А на крышах окружающих домов лежали и стояли полицейские снайперы… И вдруг откуда ни возьмись – этот бегущий потный идиот перескакивает через барьер и бежит по нейтрально-мертвой зоне неизвестно куда! Я даже кожей почувствовал, как сошлись на мне прицелы их автоматов, пистолетов и снайперских винтовок. Но что мне оставалось делать? Глядя прямо в дула пистолетов, направленных на меня из окон банка, я добежал до полосатых барьеров на углу 16-й улицы, перепрыгнул один из них, получил жуткий подзатыльник от какого-то полицейского и влетел в подъезд HIAS – дом номер 200, Парк-Авеню. А еще через минуту я прямо из лифта ворвался в кабинет мисс Копелевич.
– Я выиграл! Он хочет, чтобы я писал сценарий!
– Я знаю. Поздравляю… – сказала она сухо. Неужели пока я бежал сюда, этот Алтман позвонил ей и сказал, что ему нравится моя идея?
– Но кто-то должен перевести мой сценарий! Вы заплатите за перевод?
– Мы не вкладываем деньги в кино, – еще суше сказала мисс Копелевич.
– Но это же в долг! Я отдам с гонорара! – я вытащил из брюк подол рубахи и утер пот со лба и шеи, что вызвало у мисс Копелевич приступ душевной и физической боли.
– Мне кажется, – сказала она, страдая не то от запаха моего пота, не то от моего успеха у кинопродюсера, – мне кажется, у меня есть работа как раз для вас. Книжному магазину «Харпер и Роу» нужен грузчик. Подождите, не спорьте! Вы знаете, что такое «Харпер и Роу»? Это самое знаменитое издательство в Америке. Может быть, там вы найдете себе переводчика…
– Сколько? – спросил я нетерпеливо.
– Сколько что?
– Сколько они платят?
– Пять пятьдесят в час. И у них там есть переводчики со всех языков…
Я мгновенно сосчитал: 5.50х8х6 – при восьмичасовом рабочем дне я буду иметь больше 25 долларов в неделю! Если половину откладывать на переводчика…
– Я согласен! – крикнул я. – Я беру эту работу!
Мисс Копелевич быстро написала что-то на клочке бумаги и протянула мне:
– Вот адрес, 53-я стрит между Мэдисон и Парк-Авеню.-Завтра в 11.00 утра. Менеджера зовут мисс Родригес. Только запомните: в Америке нельзя опаздывать на апойтменты и положено приходить в костюме, белой рубашке и галстуке. И обязательно купите себе дезодорант и примите утром душ. Вы меня слышите?
Я простил ей эту шпильку. Черт с ней! Мы потные, мы не пользуемся дезодорантом «Secret» и не освежаем поминутно рот мятными пилюльками «Tip-Top», но у нас есть идеи, на которые с первого же захода клюют любые ваши продюсеры! И мы еще посмотрим, нужны мы Америке или нет!
Назавтра, ровно в 10.30, неся в руках пиджак от шерстяного костюма-тройки, купленного еще в Италии, в нейлоновой сорочке и при галстуке, я вышел из сабвея в Манхеттене и, стараясь не дышать, чтобы не потеть, пошел по 53-й улице в поисках книжного магазина «Харпер и Роу». Магазин оказался в середине квартала, поразительно красивый, с сияющими зеркальными витринами и высокой стеклянной дверью. Я надел пиджак, быстро вошел в магазин и… оказался в раю! Да, в то время каждый дом с кондиционером был для меня признаком другой, райской, роскошной жизни, ведь мы, эмигранты, жили в дешевом, с тараканами, но без всякого кондиционера отеле в Бруклине, мы ездили в сабвеях маршрутом rr – тоже без кондиционеров, а на работу нас брали только в самые низкооплачиваемые места, где о кондиционере нечего было и мечтать. И вдруг – «Харпер и Роу». Прохлада! Книги! Тихая музыка! Господи, я согласен начать тут грузчиком! Где ваш менеджер?
Менеджером оказалась красивая испанка – госпожа Родригес.
– Вы говорите по-английски? – спросила она.
– Слегка! – ответил я с гордостью.
– А по-испански?
Я удивился:
– Как я могу говорить по-испански? Я только что из России…
– Извините, но нам нужен двуязычный грузчик.
– Я двуязычный! Я говорю по-русски и по-английски!
– Извините, нам нужен грузчик, который говорит пo-английски и по-испански. До свидания.
И она ушла внутрь прохладного книжного рая, а я, обливаясь потом в своем шерстяном итальянском костюме, тупо пошел назад к сабвею. Я пошел по Манхеттену, по его узким колодцам между стеклянными небоскребами, и чувствовал себя маленьким, потным и беспомощным крабом на дне душного аквариума, отравленного выхлопными газами. И все десять лет после этого я пытался выбраться из этого аквариума, выкарабкаться по стеклянным полированным стенам куда-то наверх, наружу, где другая жизнь и другой воздух…
Но теперь, в Бостоне, я жадно вдохнул именно эту распаренную духоту американского континента и прощальным жестом мысленно огладил горячие крыши кативших по улице машин.