Обратный путь был легче, но все лее мы порядком измучились. Второй раз из Кизыл-Арвата в Игды прошли обходным западным вариантом через Джебел, минуя пески. Это было гораздо дольше, но ведь машины не боятся расстояния, были бы грунты твёрдые.
      В ауле Янкую мы пригласили старого туркмена Ходжу Мамеда быть нашим проводником. Он в течение долгого времени пас овец и верблюдов по нашему маршруту, поэтому хорошо знал район Узбоя. Для дела он оказался весьма полезным человеком. Мы долго уговаривали его ехать с нами, но предложение покинуть дом на два месяца было для Ходжи Мамеда так неожиданно, что он не сразу согласился.
      Благодаря Ходже Мамеду мы, и не имея хороших карт, точно привели машины к лагерю у колодцев Игды. В одном месте, перед отвесным обрывом Коймата, долго ходили в поисках подъёма. Обнаружили тропу под странным названием Аламан-Ел (разбойничья дорога), но по ней с трудом может подняться гружёный верблюд, где уж пройти грузовым автомашинам!
      Но всё же мы нашли путь и для них. В стороне от линии нашего маршрута обрыв раздваивался, образуя две большие ступени, и мы прошли между ними, сделав изрядный крюк.
      Труднее оказалось около Узбоя, где сыпучие пески вновь преградили нам путь. Здесь мы опять прибегли к помощи шалманов.
      Вот что пишет об этом последнем перед Узбоем участке нашего пути В. Н. Кунин, с которым мы, наверное, тысячу раз подкладывали тяжёлые бревна под колёса автомашин и вдвоём, надрываясь, старались помочь грузовикам выйти к колодцам Игды : «Около полудня Ходжа Мамед, пытавшийся время от времени нам помогать, куда-то исчез. В полном изнеможении продолжаем мы эту поистине нелепую, но неизбежную работу, в тысячный раз повторяя одни и те же манипуляции.
      Шалман — бревно, метра 2,5—3 длины, диаметром сантиметров 15. Одним концом его нужно засовывать под задние скаты машины. Одновременно это делают двое шалманщиков, по одному шалману с каждой стороны. Шалманы надо уложить почти горизонтально, иначе машина не заберётся на них. Для этого перед задними колёсами руками выгребается песок. Так как при первых же поворотах колёс шалман другим концом поднимается вверх, создавая крутой уклон, то шалманщик должен придавливать этот конец своим весом.
      Раздаётся команда «готово», включается мотор, колеса буксуют, резина горит, тебя обдаёт масляным перегаром и пылью. Когда колеса забираются на шалман, другой его конец с силон подбрасывается вверх, и он снизу ударяет по подножке. В этот момент надо быстро спрыгнуть с шалмана, иначе ноги будут придавлены к металлическим стойкам подножки. Сами подножки уже давно оторваны и бренчат в кузове. Машина проходит по шалманам и, соскакивая с них, немедленно глубоко зарывается в песок, придавливая концы шалманов. Встаёшь на четвереньки и начинаешь отгребать руками песок. Когда шалман можно наконец вытащить, несёшь его снова вперёд на 3 метра и начинаешь пристраивать под задние скаты. Пот заливает глаза, тёплая, горькая вода, которой экономно полощешь рот, не освежает, и, облегчая душу проклятиями, начинаешь все сначала.
      Так мы начали ездить через барханные участки Каракумов с начала 30-х годов на горьковских полуторках, которые, можно сказать, допускали любые издевательства над собой и, как правило, более или менее успешно вывозили. И потом оставалась нелёгкая задача — оформить специальным актом расход горючего килограмм на километр вместо положенных по норме 150 граммов.
      С годами шалманная техника совершенствовалась и вскоре достигла своего «потолка». Сперва на шалманах появились насечки. На них легче залезали колеса. На передних концах шалмана появилась верёвка с петлёй. Когда машина проходила мимо шалманщика, он надевал петлю на задний бортовой крючок, и машина, соскакивая с шалмана, натягивала верёвку и вытягивала шалман из песка. Исчезла тяжёлая необходимость откапывать шалман и вытягивать его вручную из-под колёс, а если машина дальше продвигалась одна, то шалманы волочились на буксире за машиной. Отпала, пожалуй, и самая утомительная операция — тащить на себе за машиной тяжёлые шалманы. Ведь коль скоро машина двигалась, не останавливать же её нарочно. Остановишь — начинай снова шалманить. Так иногда приходилось тащить шалманы сотни метров.
      Наконец в шалманной технике появилось коренное усовершенствование. С каждой стороны машины вставало по два шалманщика, каждый со своим шалманом. Когда кончался один шалман, впритык к нему приставлялся другой, и снова колеса спокойно переходили с одного деревянного рельса на другой. Самые тяжёлые, «критические» моменты исчезли — колёсам не нужно было из рыхлого песка вскарабкиваться на шалман, и они не погружались глубоко в песок, соскакивая с шалмана.
      Но нас было только двое. Не все достижения шалманной «техники» были ещё освоены, и, когда впереди раздались голоса, мы, казалось, уже потеряли все силы и были больше не в состоянии даже шевелиться.
      Оказывается, Ходжа Мамед, исчезнув ещё около полудня, отправился в Игды. Плёлся он туда часа два-три. Оттуда немедленно навстречу нам пошла мощная смена шалманщиков с запасом пресной воды.
      Через час мы были в лагере и испытали неизъяснимое наслаждение, искупавшись в тёплом горько-солёном игдинском озере. После этого нас окатили более холодной пресной водой из колодца, чтобы смыть соль, и, напившись чаю, мы повалились спать».
 
      Через несколько суток к нашему лагерю подошёл караван верблюдов. Он привёз оставшихся сотрудников и багаж.
      Лето стояло жаркое и сухое, животные быстро уставали, но люди, покрывшиеся, как броней, тёмным загаром, уже не так страдали, как в первые дни выхода в пустыню. Да и ночи ближе к осени становились прохладными; одной простыни оказывалось недостаточно, чтобы защититься от ночной свежести.
      Целыми днями мы работали на опорных точках, у заброшенных и забытых колодцев. А потом шли долгим, томительно длинным путём, делая съёмку местности, измеряя высоты и наблюдая за рельефом.
      Медленно идут верблюды. Но они уже тысячелетиями помогают человеку покорять пустыню и… нам тоже, когда настал XX век. Ведь точно так ходили караваны десятки и сотни лет назад по этим необозримым просторам.
      Вертикальные лучи солнца ослепляют и палят безжалостно. Термометр в тени показывает 46°. До песка нельзя дотронуться рукой. С юго-востока дует сухой, обжигающий ветёр. К концу дня становится трудно дышать, губы высыхают и трескаются. Язык во рту набухает, хочется пить. Запасы воды во флягах кончаются в первый же час пути.
      Когда впереди останавливается «водяной» верблюд и, с жалобным криком подгибая длинные ноги, садится на песок, все поочерёдно подходят к бочке и долго, не отрываясь пьют тёплую солоноватую воду. Пьют крупными глотками, жадно, не переводя дыхания. При ходьбе слышно, как в желудке переливается вода. На час наступает удовлетворение, и солнце кажется уже не таким палящим.
      И каждое утро лагерь быстро снимается и грузится на верблюдов. Каждый вечер вырастают палатки и устанавливается инструментарий для ночных работ.
      Когда запас поди истощается, а редко встречавшиеся колодцы бывают доверху завалены, тогда приходится идти ночью, при свете полной луны.
      При лунном освещении многие предметы приобретают совершенно фантастические размеры и очертания. Особенно таинственными и величавыми кажутся тогда чинки — крутые, местами отвесно падающие обрывы, края плато. Чинк виден издали в лунную ночь.
      Кажется, что впереди сплошной стеной стоит крутая белая гора. Днём в её разрезе чётко заметно разделение на геологические горизонты: известняки, мергели, глины, песчаники, опять известняки.
      Подходишь близко к чинку и поражаешься отвесной стене, возвышающейся па 200, а иногда и на 300 метров. Только в отдельных редких местах есть тропинки для караванов, далеко не везде взберётся на чинк даже опытный альпинист.
      К западу от староречья Узбоя началась территория, обозначенная на картах «белым пятном». Из расспросов мы узнали, что в этих землях есть три-четыре глубоких колодца. Никто из наших проводников там не был, но один выразил уверенность, что колодцы эти он найдёт.
      Решено было идти в октябре, когда каракумское солнце менее знойно, а ночи прохладны.
      Маленький караван, гружённый бочками воды, вышел в далёкий неведомый путь.
      Глухо постукивал в ящиках груз. Однообразно тянул какую-то мелодию старый проводник. Неслышно ступали верблюды по мягкой, податливой земле. Тишина. Не слышно ни пения птиц, ни шороха встревоженного нашим появлением животного, ни писка сусликов. Кругом простиралась безжизненная пустыня. Тропа заросла, видимо, несколько лет по ней никто не ходил.
      Пересекаем местность, которая называется у туркмен Челюнгкыр, то есть «плато, лишённое жизни», «пустынное плато». Куда ни посмотришь — лишь мелкие кустики полыни и солянок. Здесь мы не ждём колодцев, их не может быть. Колодцы будут только в песках. Уже перестало казаться парадоксом утверждение, что песок в пустыне приносит воду. В песках картина резко меняется: растительность делается богаче и разнообразнее, ландшафт приветливее.
      Действительно, в песках проводник нашёл колодец. Он удивительно глубок. Рулетки не хватает, чтобы измерить его. Опускаем тросик. До воды — 48 метров, до дна — больше 50. Разве не вызывает восхищения строительное искусство туркмен, которые обыкновенными лопатами смогли вырыть такой глубокий колодец и закрепить его стенки сплошным покровом из ветвей кустарника? Для того чтобы покрыть стенки колодца ветвями, потребовалось от 5 до 6 тысяч кустарников.
      Определить на вкус минерализацию воды из колодца оказывается невозможным. Крепкий противный запах тухлых яиц так силён, что вода сразу же вызывает рвоту, как только берёшь её в рот. Даже невзыскательные верблюды, давно испытывавшие жажду, стояли у колодца и подолгу нюхали зелёную воду, не решаясь её пить. Их глаза, обычно кроткие и печальные, сейчас зло смотрели на окружающих. То и дело раздавался рёв, и длинная шея животного стремительно отгибалась в сторону, раскрытая пасть старалась поймать горб или шею соседа. Они долго шлёпали губами, фыркали, стряхивали капли воды, оставшейся на мордах, тёрли свои носы о шерсть, чтобы отстал противный прилипчивый запах.
      Между тем солнце закатилось за ближайшую песчаную гряду. Стало свежо. День кончался. Быстро и незаметно стемнело. Такие короткие сумерки бывают только на юге.
      В темноте мигал костёр. Издали доносился треск кустарников: это наши верблюды шли на поиски пищи. Тишина и покой окутали лагерь, колодец, людей, пустыню и, казалось, весь мир.
      Ночью чуть в стороне от лагеря чья-то тень, сгибаясь и выпрямляясь, маячит около приборов, определяя астрономические координаты колодца. Звёзд на южном небе много, и выбор у наблюдателя огромный. На глазах исчезают на западе одни звёзды, а на смену им приходят с востока яркие, большие светила — Сириус и другие.
      Хорошо сказал великий узбекский поэт Алишер Навои:
 
Как роза, никнет ночь,
поёт, как соловей бессонный, утро.
 
      Под утро показывается гигантская Венера — планета зарождающегося дня. Проводник встаёт и, поглядывая на небо, будит рабочего: нужно идти собирать далеко ушедших за ночь верблюдов.
      Скоро появится солнце, и мы опять будем медленно продвигаться по нехоженым тропам. Четыре километра в час — вот скорость гружёного верблюда.
      Опять однообразно затянет свою заунывную мелодию сидящий на первом верблюде старый проводник. Час за часом мы будем следовать за ним и отсчитывать километры. Сколько их уже позади, но сколько заманчивых, влекущих своей новизной ещё впереди!
 
      За месяц до октябрьских праздников мы условились со второй партией нашей экспедиции встретиться 6 ноября у урочища Екедже. Часть отряда отправилась на автомашинах по Устюрту, а затем в Ташауз за бензином и продуктами; другая продолжала странствие по пескам, обследуя колодцы.
      Точно по плану 6 ноября в шесть часов вечера мы подошли к колодцу. Каково же было наше удивление, когда мы никого не встретили. Колодец оказался засыпанным.
      Уже стемнело. Всматриваясь в песок, туркмены обнаружили следы больших сапог.
      — Это наш начальник был здесь, — заявили они.
      — Надо искать письмо.
      Вскоре действительно нашли три одинаковых письма, оставленных в разных местах: два были прикреплены к ветвям кустарников и одно лежало в пустой консервной банке.
      «… Мы на Додуре, в семи километрах на восток. Чистим колодец. Вода солёная и тухлая, пьём с трудом. Ждём…» — кратко сообщалось в записке.
      Решаем вопреки требованиям проводника, не любившего ночных передвижений, сразу же отправиться к Додуру.
      Через два часа, когда было уже совсем темно, впереди мелькнул огонёк костра. Все оживились. Даже медленно шедшие верблюды как-то приободрились и, вытягивая вперёд длинные шеи, начали, посапывая, принюхиваться. Впереди у костра засуетились силуэты, послышались знакомые голоса, и через минуту нам крепко жали руки друзья.
      Подойдя к костру, разгружаем верблюдов, устанавливаем палатки. Уже несколько дней как дует северо-восточный ветёр. Он принёс из далёкой Сибири морозы. От холода нас спасает только костёр.
      Из Ташауза привезены газеты за два месяца, письма, телеграммы. Массу новостей, известий о родной стране принимаем, как праздничные подарки. Сытно поужинав, прячемся в спальные мешки.
      — С праздником! — раздаётся ранним утром голос повара, которому не терпится накормить нас туркменскими национальными кушаньями. Все приняли праздничный вид: вымылись, почистились, некоторые даже побрились. Слушаем по радио Красную площадь, затем читаем привезённые товарищами газеты.
      Вечером у большого костра сидят в шубах 28 человек. Восьмиградусный мороз, сильный, холодный ветер, и это на широте Стамбула и Неаполя. В это время в Москве и Ленинграде, возможно, моросит дождь и ртутный столбик термометра поднимается выше нулевой черты.
      — Митинг, посвящённый XX годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, объявляю открытым, — говорит профорг отряда.
      После выступлений участников экспедиции впервые раздаются у колодца Додур звуки пролетарского гимна. Стреляем из винтовок и ружей. Митинг окончен. Трещат в огне сухие ветки саксаула. Весело играет патефон. Неожиданно появляется ящик с виноградом. Это тоже из Ташауза.
      Пусть за грядой завывает холодный ветер, он не страшен нам. В котловине у костра уютно и тепло.
      А завтра опять километр за километром будем обследовать пустыню, определять координаты неизвестных и не нанесённых на карту пунктов, описывать обнажения горных пород, определять качество и количество воды в колодцах, бурить скважины в поисках новых точек с пресной водой.
      На этот раз ноябрь в Каракумах оказался жестоким, холодным месяцем. Вот уже больше десяти дней температура ночью опускалась до минус 18 градусов. Дни стояли морозные и солнечные, солнце сверкало на сухих стволах замёрзшего саксаула и коричневых ветвях кандыма, на которых обледенела ночная роса.
      Днём караван шёл быстро на север, и солнце весь день освещало и подогревало спину. Озябшие путешественники спрыгивали с верблюдов и шли пешком, согревая себя на ходу.
      Солнце проваливается за ближайшую барханную гряду, и становится пронизывающе холодно. После захода солнца пустыня сразу отдаёт то небольшое тепло, которое накопила за короткий день.
      Такими вечерами, длинными и студёными, когда в пустыне чувствуешь себя особенно одиноко, кажется, что центр мира — это наш костёр. Сюда в перерыве между работами прибегают погреться все сотрудники отряда.
      В большой просторной палатке расположилась наша радиоприёмная аппаратура. Странные ощущения охватывают заброшенного в безбрежный океан песков человека, когда в холодной палатке слушаешь далёкие вести из близкого нам мира.
      «Говорит Москва» — и сразу исчезают пески и темнота, делается теплее.
      Когда радиоволны принесли торжественные звуки глинковской увертюры к опере «Руслан и Людмила», мы, сидя у приёмника и крепко прижав наушники, вместе с Русланом искали Людмилу и вместе с ним сражались и побеждали врага. Когда проснулась княжна, мы улеглись спать, чтобы утром бодрыми и сильными идти по древним караванным дорогам, по которым столетия назад двигались богатые караваны из волшебной Индии, Ирана, сказочного Багдада в далёкий Хорезм, окружённый пустынями.
      Экспедиция заканчивала работы. Короткие дни стали сменяться длинными морозными ночами. В бочках вода замерзала до самого дна. Утром в них наливали кипяток, чтобы лёд растаял. Верблюды страдали от холода, питались мёрзлой, скудной растительностью. Уставшие от долгой работы, они похудели и ослабли. Но зато автомобили шли гораздо лучше. В радиаторах уже не кипела вода, колеса не проваливались в песок.
      Было радостно кончить трудную работу с сознанием, что сделали всё, что задумали. Радостно было мечтать о скором приезде в Ашхабад, Москву, Ленинград, где в тиши институтских кабинетов начнётся вторая половина работы. Химики будут анализировать привезённые в заботливо упакованных бутылках образцы воды, петрографы — изучать под микроскопом состав песков, картографы — переносить на «белые пятна» карт колодцы, дороги, рельеф. Хорошо подводить итоги работы, в результате которой обследована и изучена территория, где никто из учёных никогда не был. Наш отряд выяснил, какие запасы воды имеются в засушливом приузбойском районе. Оказалось, что здесь немало пресныхвод, необходимых для животноводства. На некоторых участках воды достаточно даже для поливного земледелия.
      Позади остались тысячи километров пути, жара, холод, безлюдье. Позади мягкие осенние вечера у костра и бессонные ночи за работой, с маленькой лампочкой в руках, тягучая мелодия проводника.
      В ясный декабрьский день наши машины и караван подошли к посёлку Каракумского серного завода.
      Любопытна история серных разработок в Каракумах. Сера в пустыне издавна была известна туркменам, они её добывали для изготовления пороха. В 1881 году через Каракумы прошёл с целью рекогносцировки поручик Калитин. Он впервые описал Серные бугры.
      Горный инженер и исследователь Закаспийского края А. М. Коншин в 80-х годах прошлого столетия изучал серные месторождения и даже пытался разрабатывать серу, но дело у него не ладилось. Не хватало денег, и Коншин привлёк к участию в разработке купцов Гаспарова и Файвишевича.
      В 1885 году договор между ними был расторгнут. Коншин уехал из Каракумов, оставив за собой право на эксплуатацию месторождений. Файвишевич, несмотря на хлопоты, не получил разрешения на добычу и плавку серы, однако это не помешало ему уехать в пустыню и начать работу на Серных буграх. На протесты Коншина и приказы из Ашхабада он не обращал внимания.
      Туркмены привозили к Серным буграм саксаул. Топлива было достаточно, успешно плавили серу. Пустыня укрыла предпринимателя, который хищнически разрабатывал месторождение, выбирая только самые богатые горизонты. Готовую продукцию он вывозил на караванах в Хиву или на небольшие станции железной дороги, минуя Ашхабад и чувствуя себя в Каракумах полным хозяином.
      Когда к Серным буграм подошла рекогносцировочная экспедиция, посланная из Ашхабада, Файвишевич добился, чтобы экспедиции отказали в пользовании водой из единственного пресного колодца Шиих. Но недолго продолжалась деятельность этого купца. Скоро он продал своё хозяйство.
      Серные бугры продолжали привлекать внимание предпринимателей, но разработка серы в больших масштабах не налаживалась. Постепенно интерес к каракумской сере падал. Трудности работы были причинами неудач эксплуатации минеральных богатств Серных бугров . Но вот настали другие времена, в Каракумы пришли новые, советские люди. Некоторые из участников нашей экспедиции бывали и раньше на этом заводе и помнят, как в 1929 году сюда забрасывалось оборудование для постройки маленького опытного заводика.
      От Ашхабада до места стройки 245 километров. В первую очередь нужно было перевезти полуторатонный котёл и два автоклава, каждый из которых весил 800 килограммов. Вьюком на верблюдах перебросить такой груз было невозможно. Автомобили в песках ещё не ходили. И вот были сделаны специальные фургоны, колеса которых обшили железными шинами шириной в 25 сантиметров, чтобы их не засасывал песок. Верблюдов, ходящих в упряжке, в Ашхабаде не нашлось; было решено использовать лошадей.
      И 17 мая 1929 года из Ашхабада, на удивление всем горожанам, вышел в пески странный караван: три фургона на широких колёсах, запряжённые 14 лошадьми, в сопровождении верблюдов, нагруженных продовольствием, фуражом и бурдюками с водой. Это необычное шествие продолжалось 38 дней. В сутки караваи проходил около семи километров, ии наиболее трудных местах — и того меньше. Один только котёл с трудом тащили все лошади. Беспрерывно работал караван верблюдов, подвозя фураж, продукты и воду. Её требовалось 200 вёдер в день.
      В 1935 году на месте унылых Серных бугров вырос городок с современными домами, электростанцией и радиомачтами.
      Первый в Советском Союзе песчаный автотракт связал Ашхабад с серным заводом. По тракту пошли тяжёлые автомобили, нагруженные строительными материалами и разнообразными продуктами. Весь путь они покрывали в 15— 20 часов. Самолёты за полтора часа перевозили серу с завода в Ашхабад.
      Туркмен, житель песков, теперь уже привык слушать гудение моторов и видеть парящих в небе стальных птиц. Вчерашний кочевник стал рабочим завода. В песках караванами ходят автомобили, сотни людей живут в хороших светлых домах.
      День и ночь работают котлы завода, вырабатывая тонны готовой серы. Быть может, среди этих котлов как реликвия сохранился «пионер» завода — первый котёл, совершивший путешествие на фургоне в 1929 году и давший в том же году первую серу.
      К Каракумскому серному заводу ежедневно прилетают большие самолёты с грузами и пассажирами. Обратным рейсом одна из машин захватила и нас. Мы поместились впереди пилотов в уютной кабине. Взревели моторы, и вскоре внизу, за стеклом, появился знакомый ландшафт: ровные такыры и пески, окружающие их, колодцы, караванная тропинка между грядами.
      На горизонте показались горы Копетдага. Через полтора часа с момента вылета самолёт кружил над геометрически правильными контурами полей и садов Ашхабадского оазиса и над прямыми улицами города.
      Через два дня скорый поезд Ашхабад — Москва мчал нас на север. Станции мелькали за окнами. Верблюды шарахались в стороны и с недоумением смотрели на бегущие вагоны. На остановках продавали сушёный урюк, свежий, холодный виноград и ароматные дыни, какие растут только в Средней Азии.
 
      После нескольких лет работы в Туркмении и многочисленных пересечений Каракумов я уже хорошо представлял себе пустыню, сдружился с туркменами, у меня появились друзья, с которыми мы нередко пили зелёный чай и беседовали о жизни в песках, о колодцах, верблюдах, делах прошедших и настоящих. Всё это позволяет мне коротко рассказать о Каракумах — самой большой песчаной пустыне СССР.
      «Чёрные пески» —так дословно переводят это название . Но пустыня совсем не чёрная, не злая, её ресурсы издавна используются человеком, — ещё первобытные люди населяли её. Они оставили в разных местах свои орудия, сделанные из твёрдого кремня, — скребки, ножи, наконечники стрел, шила.
      Есть люди, влюблённые в пустыню. Мне она понравилась, когда я поработал несколько месяцев в песках и как следует оценил их. В песчаных пустынях много разнообразной растительности, тут всегда есть корм для животных и прекрасное топливо — саксаул. Лучших дров я не знаю. В понижениях между грядами нет холодного ветра, тут тихо и относительно тепло. На гребне гряды летом дует ветерок. В песках никогда не бывает грязи. Сколько бы ни шёл дождь, пески впитывают воду, на их поверхности всегда чисто. В Каракумах суше, чем в ближайших оазисах, меньше докучливых насекомых, совсем нет комаров и москитов, летняя жара в пустыне переносится легче, чем в городах и сёлениях.
      Чудесные ночи бывают в Каракумах! Воздух чист и прозрачен, в нём совсем нет той мельчайшей лёссовой пыли, которая в предгорьях Средней Азии образует помоху — сухой туман или мглу. Каракумские летние ночи полны свежести. Тихий спокойный сон приходит к уставшему путнику, он не страдает от духоты, которая часто мучает горожан Туркмении.
      Может быть, пески страшны? Ведь в них с непривычки очень легко заблудиться и погибнуть от жары и жажды. Я не видел людей, которые лучше ориентировались бы на местности, чем туркмены кумли — жители песков. Наши экспедиционные проводники всегда вызывали у нас восхищение искусством ориентировки. Они часто вели экспедиции без троп, взявши определённое направление. Так шли два-три дня и неизменно выходили к нужному колодцу, к намеченному урочищу. Едва заметные ориентиры, ускользавшие от нашего внимания, служили им для отыскания колодца среди однообразных песчаных бугров или гряд.
      Туркмены живут в Каракумах издавна. Для них пустыня — родной дом. Здесь хорошие пастбища для овец и верблюдов. Но конечно, человек, впервые попавший в пески, не может понять их и привыкнуть к ним. Такие случаи бывали.
      На пришельца пустыня сначала производит тяжёлое впечатление. Когда я впервые попал в Каракумы, то вспомнил многое, что прочитал раньше о пустынях. Вот как описывает пустыню Николай Тихонов: «Японский художник Хирошиги сказал когда-то: „В моих картинах даже точки живут“. Такими точками в пустыне рассеяны люди. Одна медицинская работница около Пальварта призналась мне совершенно откровенно: „Я заплакала, когда въехала в пески в первый раз, мне стало так жалко свою жизнь, оставленных в России детей и так мутно на душе, что я ревела, как сумасшедшая, целыми часами“.
      Мой хозяин, закалённый пустыновед, рассказывал, как он, впервые пересекая пески до колодца Ширама, не мог удержаться от страха. «Страх охватил, — рассказывал он, — всё моё существо. Ты никогда не вернёшься назад, — говорил я сам себе, — ну, ты прожил сегодняшний день, а завтра к вечеру, наверное, погибнешь. Разве можно остаться живым в этих местах? И какая смерть: без пищи, без воды. А теперь пошёл уже пятый год, как я здесь, я ночью один шлялся в пустыне — ничего, только всякий раз, когда, с барханов возвращаясь, вижу культурную полосу, как-то легче дышится».
      Пастухи же в пустыне проводят всю жизнь. Может быть, они от одиночества и однообразия выработали в себе привычку ничему не удивляться и ничего не желать? Вряд ли. У них желаний не меньше, чем у горожанина. Но поговорку: «Знакомый дьявол лучше незнакомого человека» — придумали, несомненно, они.
      «Пустыня ужасна!» — стоит воскликнуть одному европейцу, как тотчас же другой закричит из своего угла: «Не лгите. Мало мест прекраснее пустыни». Я знал людей, влюблённых в ночи пустыни, в саксауловые леса, в ночные костры, в блуждание среди барханов, и знаю таких, чьи волосы в пустыне стали белее солончаков. Ощущения, несомненно, многообразны и противоречивы» .
      И мои ощущения также менялись. В первые годы работ они были одни, а через несколько лет иные.
      Мой спутник по многим каракумским маршрутам С. Ю. Геллер, ещё будучи студентом, поехал в пустыню. Он годы жил среди песков с пастухами. Ежедневно он наблюдал ветер, температуру, влажность воздуха. Молодой географ видел, как менялась жизнь в песках, как строились серные заводы в центре Каракумов, как прокладывалась к ним автомобильная дорога и в небе над пустыней появились самолёты. Он научился говорить по-туркменски, как туркмен, жил в юрте и пил чай, как настоящий кумли. Верхом на верблюде или осле Самуил Юльевич делал тысячи километров, изучая Каракумы, и через несколько лет не осталось такого глухого угла, где бы не был неутомимый исследователь. Жители Каракумов считали С. Ю. Геллера своим земляком и уважали его за то тонкое знание пустыни, которое достигается годами. Он научил меня смотреть на неё без страха, понимать её своеобразие и очарование, которое не увидишь неопытным глазом.
      Песчаная пустыня не однообразна, в ней много неожиданного. Если посмотреть на пески Средней Азии, то кажется, что они застыли в каком-то хаотическом беспорядке. Но это только первое впечатление, которое исчезает у внимательного наблюдателя. В науке имеется разработанная классификация форм песчаного рельефа. Наиболее распространены пески грядовые, располагающиеся длинными параллельными грядами, бугристые, барханные. По окраинам пустынь сравнительно часто встречаются равнины, прикрытые тонким слоем песка, без заметных песчаных скоплений; их называют песчаными равнинами или песчаными степями, хотя последнее определение и малоудачно.
      На окраинах Каракумов, там, где с песками граничат плато, сложенные коренными породами, можно видеть чинки — высокие обрывы. Среди песков нередки такыры. Это удивительная форма земной поверхности. Путешественник вдруг замечает гладкую, твёрдую глинистую площадку, лишённую или почти лишённую какой бы то ни было растительности. Такие площадки иногда достигают 70 километров в длину. Глинистая поверхность такыра растрескивается на отдельные многоугольные шашки, напоминающие сверху пчелиные соты. Такыры бывают так тверды, что лошади проходят по ним, не оставляя следов. Во время дождей глинистая корка размокает, делается вязкой и скользкой, а при больших дождях такие площадки, располагающиеся в котловинках между песками, превращаются на короткое время в озерки с мутной, но пресной водой.
      Поверхность такыров — хорошая водосборная площадка, где скапливается дождевая вода, питающая колодцы.
      Аулы по 5—20 юрт в каждом приурочиваются обычно к краю такыра, под защиту какой-либо высокой песчаной гряды и по возможности вблизи колодцев. Большие аулы, состоящие из многих десятков или сотен юрт, в Каракумах сравнительно редки, так как воды недостаточно, чтобы обеспечить население и принадлежащий ему скот. Для лучшего водоснабжения обычно на такырах копают по нескольку колодцев.
      Другое интересное образование пустынь Средней Азии — это шоры, или соры. Слово это в форме «шур» в иранских языках означает «соль». В Восточной Сибири и в Казахстане говорят «сор», и сибиряки понимают под этим словом «мелкое озеро», а казахи — «солончак». И в Средней Азии «шор» значит «солончак». Среди песков или в глинистых пустынях, там, где близко залегает уровень грунтовых вод, питающих солончак, образуются такие шоры, иногда твёрдые с растрескивающейся корочкой, иногда мягкие или, как говорят, пухлые. Под солончаками залегают солёные грунтовые воды. Растительность на шорах редкая и представлена только одиночными кустиками солянок.