Он достал папиросу, но не закурил, почувствовал некое беспокойство. Какое-то странное чувство, словно что-то силился он вспомнить и не мог. И он начал заново прокручивать в памяти двор, подъезд, лестницу, площадку, дверь, пробитую пулями, Ильина, влезающего в окно… Точно, конечно же, высверк. Он подошел кокну и увидел этот высверк. И сейчас, даже на солнце, он увидал его. Кто-то из дома напротив следил за ними или в подзорную трубу, или в бинокль. Он словно пробежал глазами по длинному ряду окон дома напротив и вновь увидел блеск оптики. — Литвин, -сказал Бахтин не оборачиваясь. — Здесь я, — ответил за плечом надзиратель. — Пятое окно в последнем этаже видишь? — Понял. Бахтин обернулся, Литвина уже не было.
      Наконец дверь выбили. Городовые в сердцах бросили ломы об пол, и они с плачущим звоном укатились в угол.
      — Ну, что ж. — Бахтин подошел к двери и увидел двух новых персонажей сей трагедии: судебного врача Брыкина, следователя судебной палаты статского советника Акулова. Настроение у него сразу испортилось. Он терпеть не мог этого самоуверенного, высокомерного человека. Акулов был одет так, словно приехал не на убийство, а в Английский клуб. Он вообще слыл в городе британофилом и злые языки поговаривали, что он вот уже несколько лет безуспешно пытается выучить английский язык.
      — Я войду первым, — безапелляционно изрек он и, брезгливо покосившись на потных городовых, вошел в разбитую дверь. — Доктор, пожалуйста, сюда, — раздался его голос. Брыкин, подмигнув Бахтину, вошел в квартиру. Все стояли и ждали, и это начало бесить Бахтина. Он подождал еще минуту и вошел в квартиру. Акулова не было, он, видимо, ушел в одну из комнат, рядом с дверьми. Брыкин наклонился над телом убитого.
      — Четыре дыры, — врач поднял голову, — как стрелок-то этот сподобился. Видать, большой умелец. Я вам, Александр Петрович, пули после вскрытия отдам. Вы же у нас криминалист.
      Из глубины квартиры появился Акулов, недовольно взглянул на Бахтина.
      — Ну что, доктор? — Он обращался к Брыкину, подчеркнуто игнорируя Бахтина. — Что вы имеете в виду? — Причина смерти. — Извольте взглянуть. — Ваше мнение?
      — Убит из неизвестного огнестрельного оружия, предположительно из нагана или браунинга. — Как вы сделали вывод?
      «Господи, какой непроходимый дурак, — подумал Бахтин, — неужели опять придется работать с этим напыщенным идиотом».
      А тем временем Литвин коротким свистком вызвал дворника. Тот подбежал, топая сапогами. — Слушаю, ваше благородие. — Пятое окно в последнем ряду видишь? — Так точно. — Кто там проживает? — Так что господин Гензелли. — Кто?
      — Гензелли, ваше благородие, из цирка господин. Он в цирке «Модерн» на Кронверкском проспекте служил. — Служил?
      — Так точно, теперь он вроде как пострадавший инвалид. С крыши упал. — Он в каком нумере проживает? — В шестнадцатом. — А зовут его как?
      — Как обычно, Трушкин Егор Степанович, а Жорж Гензелли это вроде… — Понятно. — Литвин пошел к подъезду. — Вас сопроводить? — крикнул в спину дворник. Литвин не ответил и скрылся в парадном. То, что у дома другой владелец, чувствовалось сразу. Лестница была чистой, перила целые, крашеные, двери сияли медью заклепок и ручек.
      Литвин был человеком молодым, регулярно посещал занятия гимнастического кружка, где истово обучался английскому боксу, к которому его приохотил Бахтин, поэтому взбежать до последнего этажа ему ничего не стоило. Ему оставался всего один пролет, и тут Литвин услышал какой-то странный скрип и услышал песенку, которую пел кто-то тихо-тихо. Литвин поднялся и увидел человека, сидящего в коляске и натирающего тряпкой дверную ручку. — Добрый день. — Литвин приподнял котелок.
      — Мое почтение, — весело улыбнулся человек в коляске.
      — Вы господин Гензелли? — Литвин специально назвал псевдоним, зная, что его собеседнику это будет приятно.
      — Это я. Но лучше зовите меня Егор Степанович. С кем имею честь?
      — Я из сыскной полиции. — Литвин показал значок.
      — Вот это встреча. Впрочем, так и должно было быть. — Почему?
      — Сейчас узнаете. Прошу. — Трушкин распахнул дверь.
      Стены коридора были завешаны фотографиями. Виды Петербурга плотно, рамка к рамке, висели на стенах. Особенно много было крыш, шпилей, маковок церквей, солнца, поднимающегося над городом. Некоторые виды Литвин узнавал, ему попадались открытки с этими фотографиями, что-то он встречал в журналах.
      — Ушел из цирка, — хозяин проехал на колясочке в комнату, — и вот увлечение свое в профессию обратил.
      Вслед за Егором Степановичем Литвин вошел в небольшую комнату, которая, видимо, была гостиной. Со стен на него смотрели глаза. Десятки лиц — мужских, детских, женских — улыбались или хмурились, или печалились на фотографиях. Литвина поразило своей красотой особенно одно женское лицо, но самое удивительное, что оно было ему откуда-то знакомо. Фотографу удивительно точно удалось передать ясные глаза, нимб пушистых волос. Литвин подошел ближе. Конечно, это же фотография актрисы Поливицкой. Еще реалистом Орест Литвин бегал на ее спектакли в Киеве. И он вспомнил киевский вечер, фонари у входа в театр, желтые пятна света на пушистых сугробах, высокая, ясноглазая женщина, садящаяся в легкие санки. Господи, всего несколько лет прошло, а кажется, как давно это было…
      — Узнали? — ворвался в воспоминания голос хозяина. — Поливицкая.
      — Она. Великая актриса. Покорительница юга России. У нее в Киеве ангажемент был, а мы там представляли в шапито. Вот она и согласилась позировать мне для портрета.
      — А я ваши пейзажи и портреты встречал, — сказал Литвин, — в журналах, на открытках.
      — Весьма польщен. Так вы, видимо, ко мне по поводу человека на крыше. Я как знал, пластинки эти проявил и напечатал. Минутку.
      Егор Степанович выехал из комнаты, оставив Литвина наедине с фотографиями. Он снова подошел к портрету актрисы. И снова вспомнил Киев, дом на Лукьяновке, библиотеку Идзиковского на Крещатике, старый забытый парк «Кинь грусть», принадлежащий киевскому меценату Кульженко. Он был всегда закрыт. Но Литвин знал сторожа, и тот пускал его.
      После последнего экзамена в реальном они пошли в кабачок на Владимирском спуске, нарушив тем самым строжайшую инструкцию Министерства просвещения. За посещение питейных заведений ученикам гимназий и реальных училищ полагался «волчий билет». На более доступном языке это означало исключение без права поступления в любое учебное заведение Российской империи. В кабачке их случайно увидел инспектор училища, человек чудовищно злой. Их было трое. Вместо аттестата они получили формуляр, то есть «волчий билет». С ним не принимали даже в пехотное училище. Все. Двое его друзей уехали учиться за границу, у их родителей были средства, а он пошел в полицию. Вот и вся история.
      В коридоре заскрипели колеса коляски, в комнату въехал хозяин.
      — Ну вот, смотрите. — Он положил на стол сырые отпечатки. — Вот, — Егор Степанович аккуратно разгладил один.
      И Литвин увидел человека, эжектирующего гильзы из барабана револьвера. Снимок был сделан настолько искусно, что была видна цепочка падающих гильз.
      — Вот это да, — восторженно сказал Литвин, — а крупнее?.. — А вы этот посмотрите.
      С влажного отпечатка на Литвина смотрело незнакомое лицо. Литвин взял отпечаток, вгляделся внимательно. Нет. Он никогда не видел этого человека.
      А тем временем в квартире убитого закончили писать протокол. Акулов диктовал его судебному канцеляристу, играя голосом, словно был не на происшествии, а на подмостках любительского театра.
      — Предполагаю, — звучно произнес в заключение Акулов, — настоящее убийство совершено на почве ревности, так как преступник в квартире оставил нетронутыми все ценные вещи. Финита.
      Судебный следователь устало провел рукой по лицу. И тут Бахтин заметил Кузьмина, сидящего в углу на стуле и делающего заметки в записной книжке. Так вот для кого был устроен этот спектакль! Для Кузьмина. И, словно подтверждая бахтинскую догадку, Акулов сказал:
      — Вот видите, дорогой господин литератор, чем приходится заниматься интеллигентному человеку? Тяжелый хлеб. Но он необходим обществу. — Вы твердо уверены, что Фост убит ревнивцем?
      — Поверьте моему опыту. — Акулов достал трубку, набил ее табаком, раскурил. — Теперь главное — найти предмет ревности! И мы его найдем. Заезжайте денька через два ко мне на Литейный, протелефонируйте по номеру 431 -22 и милости прошу.
      Акулов, весьма светски поклонившись всем, исчез за дверью.
      — Ну что ж, — Бахтин повернулся к Ильину, — давай начнем, Боря, труд наш неблагодарный. И начался обыск.
      Литвин появился, когда все подходило к концу. На столе в гостиной лежали письма, фотографии, пачки денег, внушительная горка золотых изделий. Бахтин наугад взял браслет с бриллиантами, лежащий на самом верху, достал лупу. У самой застежки четко обозначилась латинская «с».
      — Этот браслет, — повернулся он к Ильину, — убитой мадам Сомовой.
      — Неужели? — Ильин взял браслет. — Действительно, очень схож по описанию.
      — Нужно все здесь проверить. Думаю, Паук много здесь чего собрал.
      — Господин Бахтин, — из кухни вышел околоточный надзиратель, — тайник нашли.
      Ну что, кухня как кухня. Плита, рядом кусок пола, обитый жестью. Только сейчас жесть отогнута и видна металлическая крышка ящика со скважиной замка.
      — А ну-ка, принеси мне ключи, — сказал Бахтин околоточному. — Какие? — На столе рядом с драгоценностями связка лежит.
      Значит, здесь хранил свои тайны Фост-Паук. Неужели здесь знаменитая книга, о которой рассказывали громилы. Ее страницы — история крупнейших налетов, самых дерзких ограблений, искусных краж.
      Вместо околоточного появился Литвин. Бахтин посмотрел на него и понял, что у надзирателя есть что-то интересное.
      — Сначала сундучок этот откроем, — усмехнулся Бахтин.
      Он выбрал на связке тяжелый ключ с затейливой головкой, вставил его в скважину, повернул. Крышка откинулась неожиданно легко. На дне ящика лежала амбарная книга и несколько футляров, в которых хранят драгоценности.
      — Впишите все это в протокол. Что у вас, Литвин?
      Литвин молча разложил на кухонном столе фотографии.
      Директор департамента полиции Сергей Петрович Белецкий только что вернулся от министра. Разговор обеспокоил его. Макаров в несвойственном ему резком тоне спросил Белецкого:
      — Сергей Петрович, доколе ворам и разбойникам будет вольготно жить в столице нашей?
      — Что вы имеете в виду, ваше высокопревосходительство?
      — Вчера на малом приеме государь обратился ко мне с таким же вопросом. — Чем недоволен его императорское величество?
      — Серией кошмарных убийств, о которых ему доложил полковник Спиридович.
      — Ваше высокопревосходительство, с каких пор начальник охраны царя вмешивается в дела уголовного сыска? В чем здесь дело?
      — Не знаю. Но настаиваю, чтобы вы строжайше разобрались с этими убийствами.
      — Ваше высокопревосходительство, убиты четыре скупщика краденого. Так сказать, свершился суд Божий.
      — Не знаю, ничего не знаю и знать не хочу, немедленно наведите порядок!
      У себя в кабинете Белецкий, раздумывая над словами министра, решил, что один из убитых, видимо, Фост, был агентом дворцовой охраны, так как Департамент полиции располагал сведениями, что он берет вещи в заклад у особ весьма значительных. Многие карточные трагедии заканчивались в квартире Фоста. Интересно, где сейчас эти драгоценности, видимо, из-за них и поднят скандал. Белецкий подошел к стене, снял трубку телефона, закрутил ручку, назвал номер 43-880. — Сыскная полиция. — Кто у телефона?
      — Чиновник для поручений Комаров. Кто телефонирует? — Это Белецкий. Где Филиппов?
      — Сейчас позову, ваше превосходительство. Через несколько минут в трубке послышался уверенный голос начальника сыскной полиции. — Весь внимание, ваше превосходительство.
      — Скажите мне, господин статский советник, доколе будут продолжаться убийства во вверенной нам государем столице империи?
      — На все воля Божья, — в голосе Филиппова звучала насмешка, — но тем не менее, ваше превосходительство, скоро мазуриков возьмем. — Откуда такая уверенность? — Так Бахтин за конец веревки уже уцепился.
      — Что ж, пусть и на нас поработает. А то все парижские газеты о нем взахлеб пишут. — Так от Бога же криминалист.
      — Пусть постарается, тем более что государь ему сверх срока пожаловал Владимира четвертой степени. — Белецкий повесил трубку, покрутил ручку телефона.
      Ну, что ж. Он доволен. Бахтин — человек толковый. По следу идет, как хорошая гончая. Этот найдет.
      — Ваше превосходительство, — на пороге появился секретарь, — к вам полковник Еремин.
      Белецкий поморщился. Он не любил заведующего Особым отделом Еремина. Полковник был человеком злопамятным, завистливым и весьма карьерным. Родом из донских казаков, он сразу по окончании Атаманского училища вышел в Отдельный корпус жандармов. Особый отдел Еремин возглавил благодаря поддержке шефа Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенанта Курлова.
      Белецкий вообще откровенно тяготился политическим сыском. Дело это было сложное, опасное и малопонятное, поэтому он тайно готовил проект о выделении из департамента жандармской службы в отдельное производство.
      Полковник Еремин был сухощав, черноволос, с глубоко посаженными светлыми глазами. Белецкий с тоской посмотрел на него. — Слушаю вас, Александр Михайлович. Белецкий, что скрывать, побаивался Еремина. Весь служилый Петербург помнил, как в 1905 году молодой поручик Еремин устранил с поста киевского генерал-губернатора генерал-адъютанта Клейгольса, личного протеже вдовствующей императрицы Марии Федоровны, да о его службе в качестве начальника Тифлисского жандармского управления ходили таинственные слухи.
      — Сергей Петрович, — Еремин сел, положил на стол папку, — неприятное сообщение получено из Парижа. — От Красильникова? — Так точно.
      — Что же сообщает нам милейший Александр Александрович?
      — В Париже находился надворный советник Бахтин… — Я это знаю.
      — Там ротмистр Люстьих проводил операцию против Дмитрия Заварзина… — Кажется, Студента?
      — Именно. Мы решили воспользоваться присутствием чиновника сыскной полиции и задержать их как уголовников.
      Белецкий поморщился. Господи, в Париже хотят действовать как в Костроме. — Ну и что Бахтин?
      — Он отказался принять участие в операции и уехал.
      — Да, полковник, хочу вам напомнить, что трижды Красильников отказывал сыскной полиции в помощи, в делах весьма важных.
      — Но, Сергей Петрович, ваше превосходительство, после отъезда Бахтина социалисты не явились в назначенное место, операция сорвалась.
      — Так при чем здесь Бахтин? Ему вчера вне срока государь маленького Владимира пожаловал. У вас есть данные, что Бахтин не верен долгу? — Данных-то нет. Но некие странные совпадения. — Совпадения — это не данные.
      — Весьма справедливо, ваше превосходительство, но именно из совпадений слагается некое целое. — Слушаю вас.
      — Нам стало известно, что Бахтин и Заварзин совместно обучались в Первом московском кадетском корпусе. И были весьма дружны…
      — Ну и что, со мной в гимназии тоже обучались люди, ставшие социалистами. — Это нам известно, — твердо сказал Еремин.
      Белецкий никак не ожидал подобной реакции полковника. Подумать, какой сукин сын, ему известно. Директор департамента заполыхал злобой.
      — Но Бахтин и Заварзин, — продолжал как ни в чем не бывало Еремин, — были ближайшими друзьями. — После корпуса они поддерживали отношения?
      — Данных нет. Так как Бахтин вышел в Александровское училище, а Заварзин в университет.
      — Маловато, маловато. — Белецкий встал, одернул щегольскую визитку. — Просто очень мало, полковник.
      — Есть второе совпадение. Бахтин — протеже Лопухина. Бывший директор департамента был хорошо знаком с его семьей, поэтому принял участие в Бахтине. — Так, так, так!
      Белецкий сел за стол. Вот тебе и на! История Лопухина наделала много шума. Шутка ли, директор Департамента полиции выдает революционерам лучшего агента, самого Азефа. Конечно, здесь было о чем задуматься. Но реплика полковника в его адрес разозлила Белецкого настолько, что доводы Еремина, его совпадения не играли сейчас никакой роли.
      Кстати, Лопухин был гимназическим другом покойного Петра Аркадьевича Столыпина, — сказал вслух Белецкий, — вы меня не убедили, полковник, тем более Бахтин известен мне как прекрасный криминалист и усердный полицейский чиновник. — Я могу идти? — Еремин встал. Белецкий протянул ему руку, улыбнулся дружески: — Не надо, не надо плохо думать о коллегах. «Ничего, — подумал директор, глядя в обтянутую дорогим мундирным сукном спину Еремина, — пусть знает, как напоминать мне о Саратове».
      В бытность свою саратовским вице-губернатором Сергей Петрович имел несколько прелестных связей с милыми дамами в Москве и Петербурге. Сведениями об этом и располагал Еремин, постоянно напоминая об этом Белецкому.
      Еремин поднялся к себе на четвертый этаж, где располагался Особый отдел. Вход сюда был запрещен даже чиновникам и офицерам Департамента полиции. Это была святая святых политического сыска. Здесь лежали материалы не только по борьбе с революционными и националистическими группами. Здесь скрупулезно велись досье на крупнейших государственных и общественных деятелей, на аристократию и иностранных дипломатов и даже на членов императорской фамилии. Еремин некоторое время сидел у себя в кабинете, рисуя в настольном бюваре лошадиные головы. Это он делал в минуты крайнего душевного волнения. Потом он вызвал секретаря и приказал позвать заведующего наружным наблюдением надворного советника Платонова. Еремин высоко ценил этого человека, начавшего свою сыскную карьеру в московском охранном отделении под руководством великого специалиста-наружника Евгения Павловича Медникова.
      — Вот что, Сергей Глебович, — сказал полковник, — нужна смена филеров, и очень опытных. — Кого поведут? — Чиновника из сыскной. — Кого именно? — Бахтина.
      — Весьма опытный господин. Весьма. Я назначу Верного, Клешню и Гимназиста. Смотреть за ним круглые сутки? — Да. — Понял.
 
      Вот и кончились погожие дни. Наступила петербургская осень. Бахтин не любил ее. Не любил мокрые дома, рябую от дождя воду каналов, мостовые, покрытые лужами, словно плесенью. Осенью его неотвратимо тянуло в Москву, с ее сбившимися в кучу деревянными слободами и заставами, в зелень дворов и скверов, на элегантную Спиридоновку и Кузнецкий, Столешников и Арбат. До чего же хорошо было получить увольнение в праздничный день. Утро. Знаменка залита солнцем, дворники сгребают листву в кучу. Низко по тротуару стелется дымок. И дымок этот, синеватый и легкий, сопровождал юнкера Бахтина весь путь по бульварам. Так он и шел через Страстную, мимо монастыря на Трубной, галдящей и кричащей Трубной, пережидал трамвай, потом лукавая Сретенка и дом номер пять по Сретенскому бульвару. Как же давно это было…
      Слава Богу, что дождя нет, а то совсем настроение испортилось бы. Бахтин распахнул окно, взял гири. В комнату ворвался сырой ветер. Сразу же стало холодно и неуютно. Но он начал энергично поднимать гири, и скоро тело покрылось легкой испариной. Он поднимал гири ровно полчаса. Потом, зажав чугунные шары, начал наносить ими удары. Бахтин с силой выкидывал руки, стараясь бить невидимого противника. Он увлекся боксом двенадцать лет назад, увидев в Гимнастическом обществе встречу между Млером и англичанином Мози. Бокс, завезенный в Россию в 1887 году французом Лусталло, немедленно покорил Бахтина своеобразной пластикой и тем, что этот вид гимнастических игр просто незаменим для сыщика. Так он стал посещать уроки Гвидо Мейера, перенимать у него весьма сложные сочетания ударов. Постепенно в товарищеских встречах Бахтин приобрел хороший опыт, научился легко передвигаться, а главное, спокойно и четко ориентироваться на ринге. У него отработались акцентирующие удары с обеих рук, и Мейер начал агитировать его поехать на гастроли по России. Но бокс Бахтин воспринимал как необходимое приложение к профессии.
      Несколько раз в темных проходных дворах на Лиговке, на 8-й Рождественской или в закоулках Новой Баварии ему приходилось воспользоваться английской наукой. Умение нападать и обороняться без оружия, стремительная реакция, отработанная месяцами спаррингов, придавала ему так необходимую сыщику уверенность.
      Каждое утро сорок минут гимнастики. Потом душ, потом завтрак и служба. Правда, иногда служба затягивается и до утра, тогда уже не до гирь.
      Сегодня день нормальный. Бахтин принял душ, позавтракал, выслушав упреки Марии Сергеевны, жалобы ее на бакалейщика и мясника, оделся и пошел на службу. На улице щемяще и нежно играла шарманка. Человек в старом матросском бушлате с Георгиевским крестом и серебряной Варяжской медалью крутил ручку инструмента. Вместо левой ноги у него был вытертый до блеска деревянный протез.
      Бахтин вспомнил военный парад на Дворцовой в честь оставшихся в живых матросов и офицеров «Варяга» и «Корейца». Потом в Зимнем дворце царь дал торжественный обед. Все газеты писали тогда об этой «монаршей милости». На обеде царь пообещал обеспечить всех неимущих и увечных членов экипажей героических судов. Но судя по этому матросу, благие пожелания так и остались пожеланиями.
      Что делать, в стране так уж повелось, любое доброе начинание тонет в чиновничьем болоте. А деньги, отпущенные увечным, оседают в карманах делопроизводителей и столоначальников благотворительных обществ.
      Знакомую мелодию играла шарманка. Это была музыка далекой юности. Может быть, катка на Патриарших прудах в Москве: скрипящий под коньками лед, розовый павильон с колоннами, теплая рука Жени в его ладони. А может быть, он слышал ее на даче в Сокольниках. Поздним вечером, когда так оглушающе пахнут цветы, а желтые шары фонарей скрываются в листве. И у Жениных губ горький цветочный привкус. Может быть. Все могло быть.
      И, отдавая инвалиду серебряный рубль, Бахтин подумал о том, что счастливым человеком может быть только тот, кто уверен, что лучшее ждет впереди. А он уже в это не верит.
      Агент наружного наблюдения Верный отметил в книжечке этот случайный контакт и повел объект до входа в здание сыскной полиции.
      В большой комнате уже затопили печку. Двое городовых из команды тащили охапки дров. Печка весело трещала, щедро отдавая тепло, и в этой мрачной комнате даже стало немного уютней. Весело спорящие о чем-то надзиратели сразу же смолкли, как только Бахтин вошел в комнату. — Здравствуйте, господа. Где Литвин?
      Он в столе приводов, Александр Петрович. Позвать? — Самый молодой надзиратель, Леня Банкин, услужливо вскочил. — Не надо, спасибо, голубчик, я сам туда зайду. Стол приводов был памятью сыскной службы. Здесь собирались сведения о всех преступниках, попавших в поле зрения столичной полиции. Здесь проводились антропологические измерения по системе Бартильона и дактилоскопирование, выработанное Главным тюремным управлением. Здесь же работал фотограф Алфимов, ученик покойного Буримского.
      Начальник сыскной полиции Филиппов в отличие от Путилина считался с наукой и хотел поставить у себя криминалистическое дело не хуже, чем в Европе.
      Стол приводов размещался в трех комнатах, заставленных шкафами с картотекой, приборами для антропологических измерений, секретерами делопроизводителей. В большой комнате винтовая лестница вела на антресоли, на которых восседал хозяин всего этого губернский секретарь Николай Иванович Кунцевич. Бахтин поднялся на антресоли и увидел развешанные на стене фотографии, сделанные Гензелли. Рядом с Кунцевичем и Литвиным в кресле сидел помощник начальника сыскной полиции Сергей Ильич Иноков, крупнейший специалист по составлению словесного портрета. Сергей Ильич пил чай. Ведерный самовар, дар Василеостровской части, был гордостью Кунцевича и постоянно находился в полной готовности. Следили за ним городовые. Кунцевич ежемесячно менял их, чтоб не баловали. К столу были прикомандированы двадцать четыре городовых из пешей роты, так что приятная служба выпадала каждому всего раз в два года. Иноков вытер платком лоб, поставил подстаканник на стол.
      — Больно уж у тебя, Николай Иванович, чай хороший. Какие сорта мешаешь?
      — Секрет, Сергей Ильич, главный секрет моей канцелярии.
      — Все равно узнаю, на то я всю жизнь в полиции пробегал. Но этого господина я никогда не видел, а портрет его словесный, извольте, напишу. Только зачем он вам, если дагерротип имеется? Твой клиент-то, Александр Петрович? — Иноков протянул руку вошедшему Бахтину.
      Бахтин любил этого человека за честность, доброту, мужество и безукоризненное знание дела. Сергей Ильич начинал канцелярским служащим без чина в Василеостровской части, с тех пор он достиг предела, стал статским советником. Еще не генералом, но уже и не полковником. Промежуточный чин. Предел для человека без связей, криминалиста-практика. Ему уже можно было вполне подумать о пенсии, но что делать дома вдовцу? Два сына служили в провинциальных номерных полках, а больше близких не было. Так что все время Иноков отдавал службе.
      — Смотри, Александр Петрович, — Иноков встал, взял со стола указку, подошел к фотографиям, развешанным на стене. — Вот что у нас есть. Красивый, брюнет или темный шатен, глаза, видимо, светлые. На лице ни родинок, ни шрамов. Дальше. Одет дорого, но вещи не пошитые, а купленные. Теперь вопрос — где? Ну-ка, Литвин.
      Литвин подошел к фотографии, долго рассматривал ее, потом ответил: — В английском магазине, Сергей Ильич. — Как определил?
      — Видите, пиджак в елочку, это английский твид, но главное — тесьмы по борту нет и карманы накладные, пуговицы роговые, видимо, материей не обтянуты, да и сидит пиджак как влитой. А это значит, что в английском магазине на Невском специальные мастера пиджаки те подгоняют…
      — Это не довод, можно любому мастеру отдать, он подгонит, — хитро прищурился Иноков, — главное?
      — А главное, мы видим носок туфли. Она тупоносая, подошва двойная, спиртовая, вероятно, на носке рисунок — дырочки и полоски. Туфля это английская. — Откуда взял?
      — Сам был недавно на Невском в английском магазине.
      — Никак, ты, Орест, там одеваешься? — засмеялся Иноков. — На наше жалованье только там и одеваться.
      — Вот к чему я и веду. Магазин дорогой. Народу немного. Постоянные клиенты — господа из Английского клуба да промышленники, за модой гонящиеся. Сейчас Британия в моде. Вот и ты с Бахтиным английским боксом занимаешься. Смекнул? — Тут и дураку понятно.
      — То-то. Хватай дагеротип и гони в магазин. Ты уж извини, Александр Петрович, что в твои дела лезу.
      — Да я вам, Сергей Ильич, только благодарен должен быть. — Что ты скажешь, мысли-то есть какие? — Я бы все эти убийства рассматривал вместе. — Поясни.
      — Убиты три крупнейших скупщика краденого: Гаврилов-Кровосос, Шостак-Старьевщик и Фост-Паук. Убиты из револьвера. Слава Богу, что пули при вскрытии трупов не выбросили, а передали нам.
      — А зачем они нужны? — усмехнулся Иноков, — неужто веришь во всякие открытия по научной части? — Верю, Сергей Ильич.
      — Ну смотри, тебе жить, Александр Петрович. Что твоя наука показала?
      — Господин Алфимов в кабинете научно-судебной экспертизы вчера под микроскопом пули те изучил, и теперь можно сказать точно, что царапины от нарезов совпадают.
      — Может быть, может быть. Теперь время такое. Микроскопы, рентген, а у нас-то раньше одна лупа была да кулак. Вот и вся криминалистика.
      — Ну, кулак в нашем деле вечен. Как бы далеко не ушел прогресс, а агент да кулак — два самых надежных помощника сыщика, — засмеялся Бахтин. — А если серьезно, — продолжал он, — то мне просто интересно, кому понадобилось глушить скупщиков? Месть? Не похоже. Корысть? Так на двух убийствах вообще ничего не взяли.
      — Может, ревность, — неудачно влез в разговор Кунцевич.
      — По-вашему выходит, все три совершенно разных мужчины амурничали с одной дамой, у которой муж, или брат, или ами эдакий красавец. Непохоже.
      — Пришел запрос из дворцовой канцелярии в отношении смерти Фоста и Гаврилова. А знаете, что это значит… Иноков многозначительно замолчал.
      — Не знаете. А то, что было в 1893-м, когда убили ростовщика Мелкоянца? Тогда тоже Дворцовая канцелярия засуетилась. Оказывается, сей деятель брал в заклад у весьма больших чиновников и даже у членов императорской фамилии. Какие твои действия, Бахтин? — Пойду в Вяземскую лавру. — И то верно.
      Литвин махнул стоящему у тротуара извозчику. Он специально отошел подальше от здания сыскной. Извозчики не любили возить полицейских, так как такса по времени за проезд, введенная постановлением санкт-петербургской думой с 1 января 1899 года исчислялась по времени. Днем седоки должны были платить 60 копеек за один час. Соответственно ночью тариф увеличивался. Опытные столичные извозчики знали в лицо практически всех надзирателей и агентов летучего отряда сыскной полиции.
      Подойдя к извозчику, Литвин увидел, что это Ферапонтов — агент Бахтина. Бахтин очень ценил и берег этого сотрудника. Ферапонтов был человеком хитрым, умело сходящимся с людьми, кроме того, он обладал удивительным даром уговора. Но главным талантом Ферапонтова был талант предателя. Он искренне жалел людей, которых обрекал на централы и каторги, но ничего с собой поделать не мог.
      Вот и сейчас, везя Литвина на Невский, Ферапонтов быстрой скороговоркой рассказывал о том, что слышал в трактирах и ночлежках.
      — Какие-то люди порезали Сашку Чухонца, еле ушел, — начал новую историю Ферапонтов. — А что за люди?
      — Так, залетные. Сказывали в чайной на Первой Рождественской, что из теплых краев приехали. — А кто сказывал? — Так я ж и говорю: Семен. — Какой? — Буфетчик. Какому Семену там еще быть? — Так что Семен говорил-то?
      — А говорил, что пришли трое, молодые, одетые как баре. Богато одетые. По наружности никак не скажешь, что урки…
      — А за что они Сашку-то били? — перебил Ферапонтова Литвин.
      — Да за дело, видать, кто просто так, с трезвых глаз, все зубы выбьет? То-то и оно.
      Сашка Чухонец был весьма удачливым квартирным вором, ходившим на «доброе утро», и в блатной иерархии Петербурга занимал твердое положение. Просто так с ним сводить счеты побоялись бы. Значит, в городе появились залетные, стоящие значительно выше, чем Сашка Чухонец, на блатной лестнице. Или же это были группы людей «отвязанных», то есть бандитские группы, не считающиеся с ворами.