Кровавое, разбойное. Не было такого на Москве со времен опричнины. Погрузилась во мрак и ужас новая столица государства большевиков. Пришли на Москву, как в стародавние времена, голод, эпидемия и мор.
      В Бутырской тюрьме расстреливали обычно после полуночи. Время в камере определяла зажигающаяся под потолком тусклая, желтая лампочка и треск трамваев, доносившийся с Брестской улицы.
      К полуночи переставали ходить трамваи. Значит, надо было прислушиваться к шагам в коридоре. Бахтин был в камере старожилом. Он сидела Бутырке уже три месяца.
      Два раза в неделю, лязгнув запором, распахивались двери и человек в коже зачитывал фамилии тех, кого уводили на расстрел.
      Тяжело и страшно прощались с жизнью люди. Одни теряли силы, и матерящаяся охрана вытягивала их из камеры, другие плакали, умоляли, а один молодой офицер даже спрятался под нары. Но были и такие, которые уходили спокойно и гордо. Унося к месту казни свою ненависть, презрение и несломленный дух. И каждый раз, когда открывалась дверь, Бахтин ждал, что выкрикнут его фамилию.
      Тогда сердце начинало бешено биться и ожидание становилось невыносимым.
      Но Бахтин знал, как поведет себя, если его вызовут на расстрел.
      После диких побоев он через месяц пришел в себя, и каждое утро отжимался «до десятого пота» от грязного пола. Сокамерники шутили мрачно:
      — Хотите предстать перед Всевышним вполне здоровым?
      Нет, не перед Всевышним собирался он представать. Сила нужна была ему. Эта мразь привыкла, что из камеры выходят покорные, сломленные люди. План его был прост. Нокаутировать двоих, завладеть оружием и попробовать бежать, а если не удастся, то отдать свою жизнь как можно дороже.
      Вот и сбылось обещание Кувалды. Тогда, шесть лет назад, он не обратил внимания на вопль бандита, которого конвойные выводили из зала суда. А вот как вышло.
      Оправившись после ранения, Бахтин вышел из больницы совсем в иной мир. Иногда ему казалось, что все, что происходит, пригрезилось ему в горячечном больничном бреду.
      Он не был монархистом и не испытывал никаких привязанностей к царствующему дому. Как человек, постоянно сталкивающийся с дном общества, он прекрасно видел, насколько коррумпирован и продажен тот строй, который он защищал.
      Бахтин, как, впрочем, многие служащие сыскной полиции, был необыкновенно далек от политики, считая ее делом грязным и недостойным. Как человек умный, он прекрасно понимал, что стране просто необходимы перемены, правда, какие, он определить не мог. Но то, что произошло, ошеломило и испугало его.
      На второй день после больницы он поехал на службу. Взял извозчика и поехал, так как на его моторе уже ездил комиссар Временного правительства.
      Литвин, которого перевели в Москву вместо убитого Косоверьева, рассказал о разгроме сыскной полиции, похищении архива, о знаменитой амнистии, которую Керенский объявил всем уголовникам, заявляя, что заблудшие дети новой России, все, как один, пойдут добывать правительству Дарданеллы. С каторги и из тюрем выпустили армию уголовников, немедленно приступивших к своим любимым занятиям: налетам и грабежам.
      Новый мир, в котором теперь предстояло жить Бахтину, был незнаком и опасен.
      На службе его встретил Маршал к, который сидел в его кабинете.
      — В моем комиссар Временного правительства расположился, некто господин Сапрыкин, — сказал он угрюмо.
      — Кто таков?
      — Из студентов-правоведов, недоучка. Тебе, Саша, к нему надобно.
      Бахтин без стука открыл дверь. За столом сидел человек с мучнисто-белым лицом, чахлой бороденкой и маленькими злобными глазами.
      — Вы кто? — резко спросил он.
      — Я помощник начальника сыскной полиции, коллежский советник Бахтин. А вы кто?
      — Я полномочный комиссар Временного правительства Сапрыкин. Вы, кажется, из больницы? — Да. — Бахтин сел без приглашения и закурил. — В моем кабинете не курят.
      — Потерпишь. — Гражданин Бахтин…
      — Я тебе не гражданин, а его высокоблагородие коллежский советник.
      — Временное правительство отменило указом от 1 марта данный вид обращения. Если вы хотите приступить к службе, то обязаны явиться в комиссию по проверке бывших чинов полиции при Городской Думе. И запомните, наш министр, председатель Александр Федорович Керенский, требует работать по-новому. Никаких агентов…
      — Это не в духе нынешней свободной России? — перебил его Бахтин. — Именно.
      — Вот, — Бахтин достал из кармана заранее написанное прошение, — я выхожу в отставку. Встал и вышел из кабинета.
      Как ни странно старый аппарат еще работал, и пенсию Бахтину установили. А потом произошли два самых важных события в его жизни. Он обвенчался с Ириной и стал сотрудником «Русского слова».
      Самое неожиданное, что у него получилось. Раз в неделю, по пятницам, в газете появлялся его фельетон, которому отводили нижний подвал на третьей полосе, о криминальной жизни Москвы. Первый материал под названием «Лимон» помог написать ему Женя Кузьмин. Этот подвал сразу же сделал Бахтину некое скандальное имя.
      Похождения Рубина, который и при новой власти примазался к коммерческим делам, стали подлинной сенсацией. И опять в московских салонах заговорили о Бахтине.
      Его наперебой приглашали на банкеты, рауты, домашние вечера. Он приобрел другое социальное качество. Литератор это уже не полицейский чиновник. Ему даже удалось в издательстве Сытина выпустить две небольшие книжки. А потом подкатил ноябрь. Большевистский переворот, стрельба.
      Ирина с Марией Сергеевной и кошкой Лушей уехали в Финляндию. Бахтин должен был закончить дела и следовать за ними, да вот задержала газетная горячка, новая книга.
      Шикарную квартиру на Малой Молчановке пришлось оставить, Бахтин переехал на жительство в Камергерский переулок к Литвину.
      Орест снимал квартиру рядом с Кузьминым. Небольшую, в две комнаты, но им этого хватало.
      Литвин работал в уголовно-розыскной милиции и практически не бывал дома, и Бахтин почти все время проводил за письменным столом. В восемнадцатом большевики практически закрыли все так называемые буржуазные газеты, но издательства остались, и он продолжал писать свои незатейливые криминальные книги. А в городе становилось все страшнее и опаснее. Однажды на улице он встретил Мишку Чиновника.
      — Александр Петрович, где моя расписочка? — Искательно спросил он. — В надежном месте. А что?
      — Да вот в семнадцатом какие-то люди архив-то ваш разгромили, теперь слушок идет, что кто-то сексотов ваших пугает и заставляет за большие деньги их дела выкупать.
      — А ты, Миша, не бойся, — улыбнулся Бахтин, — ты со мной работал, и дело твое в надежном месте до времени лежит. — До какого времени?
      — Вдруг понадобишься, а не станет в тебе нужды, я его сам уничтожу.
      — Я вам верю, — с надеждой сказал Миша и поведал Бахтину забавную жиганскую историю о нравах Хитровки.
      Вернувшись домой, Бахтин еще раз проверил тайник. В нем лежали тетради с его служебными записями и три агентурных дела. На Каина, Мишку Чиновника и агентурное дело охранки на Митеньку Заварзина, нежного дружка, и, конечно, наган.
      Как-то в марте прошлого года в дверь к Бахтину позвонили. По новым временам он сам открыл ее, и в квартиру скользнул человек в синем пальто с поднятым воротником. С трудом узнал в нем Бахтин всесильного начальника Московского Охранного отделения полковника Мартынова. — Не прогоните? — Прошу.
      До утра они просидели за столом, говорили, говорили. На рассвете, уходя, Мартынов отдал Бахтину папку.
      — Это вам, специально сберег. Прощайте, Александр Петрович, советую вам не засиживаться в Москве. — Вы куда? — Пока в Киев, там у меня брат.
      Они простились, и Мартынов навечно исчез из жизни Бахтина.
      О Мите Заварзине Бахтин слышал, что тот стал заметной фигурой в ЧК, но документики охранки до поры лежали в тайнике. Именно за них Бахтин предполагал получить три пропуска в Финляндию: себе, Литвину и Кузьмину.
      В тот день Литвин как всегда рано убежал в Гнездниковский, где в бывшей сыскной располагалась уголовно-розыскная милиция, Женя Кузьмин поехал в редакцию журнала «Луч», который продолжал выходить, а Бахтин дописывал для бывшего издательства Сытина очередную книжонку о банде Корейца.
      Писалось легко, стол его стоял впритык к окну, и был виден запорошенный первым снегом Камергерский. У входа в Художественный театр разгружали с телеги какие-то мешки, видно, опять актерам за спектакль привезли картошку.
      В доме было тихо, только пощелкивали поленья в голландке.
      Над переулком стелились дымки, по-зимнему времени топили печки и «буржуйки». Внезапно в дверь позвонили.
      Бахтин открыл, и в квартиру вошли четверо в холодной коже.
      — Гражданин Бахтин? — спросил совсем молодой человек, похожий на гимназиста. — Да, это я. — Мы из ЧК.
      — А я и не подумал, что из страхового общества «Россия».
      — Ирония здесь неуместна. Вы полковник полиции?
      — Я бывший коллежский советник сыскной полиции.
      — Вы арестованы как явный враг революционного народа. — Я могу одеться?
      — Безусловно. Прошу добровольно выдать ценности и оружие.
      — Ценностей у него сроду не было, — заржал из темноты прихожей один из чекистов.
      Он шагнул к Бахтину, и тот узнал бывшего швейцара Рубина Кувалду. Но нынче он был в матросской бескозырке, из-под куртки выглядывал тельник.
      — Помнишь, дракон, на суде в Питере я тебе встречу обещал? Бахтин молча смотрел на его самодовольное лицо.
      — Вот и встретились. Это он меня, товарищ Травкин, на каторгу отправил за революционную деятельность.
      — Я тебя, Семенов, на каторгу отправил за грабежи и убийства. — Ты! — Кувалда шагнул к Бахтину.
      — Спокойно, — скомандовал Травкин, — значит, ценностей у вас нет. — Только часы и портсигар. — Попрошу сдать оружие. — Я его сдал при увольнении из полиции. — А если мы найдем? — Ищите. Я могу переодеться? — Конечно.
      Пока чекисты громили квартиру, Бахтин надел полевую офицерскую форму без погон, натянул шинель, взял фуражку. Слава Богу, что Ирина увезла с собой его мундиры и ордена. Не по делу были бы они нынче. — Ничего нет, — сказал один из чекистов Травкину.
      — Да он всю жизнь на жалованье жил, — зло ответил Кувалда и положил в карман портсигар Бахтина. — Увести, — скомандовал Травкин. Вот тут-то все и началось.
      Его били на лестнице, били в машине. А потом в пустой камере Бутырки. Правда, Бахтин, прежде чем ему надели наручники, уложил двоих, но потом его били так, что он трижды терял сознание. Когда его облили водой и он очухался, Кувалда сказал ему, сплевывая кровь:
      — Ты думаешь, я тебя расстреляю? Нет, сука, ты у меня каждый день умирать будешь. Смерти ждать своей. Я тебе сгною сначала, а потом убью.
      Так он стал старожилом семнадцатой камеры. Почти ежедневно сюда приводили людей. Разных. Офицеров, священников, журналистов, чиновников, уголовников. Приводили для того, чтобы увести ночью. Бахтин существовал среди этого страшного конвейера смерти и с каждым днем замечал в себе невидимые перемены. Даже пугающий сон с мрачным лодочником Хароном перестал приходить к нему. Ему по ночам грезились чистые и простые видения, и именно от этого он укреплялся внутренне, и неведомое доселе чувство ненависти ко всем, кто бил его, запихнул в эту вонючую камеру, нарождалось в нем тяжело и страшно.
      Он знал, что, когда выкрикнут его фамилию, он упадет и заставит конвойных тащить его. Главное чтобы не надели наручники. Ну а там… Он так укрепился в мысли, что вырвется отсюда, что практически перестал вздрагивать во время смертельных перекличек.
      В духоте и смраде камеры родился иной человек. Жестокий, расчетливый, ненавидящий.
      Три дня, укрывшись одной шинелью, они спали вместе с ротмистром Гейде. Потом его увели, как уводили и других, с кем сближала короткая предсмертная жизнь.
      Пожилой священник, прощаясь перед расстрелом, сказал Бахтину необыкновенные слова:
      — Помните, Александр Петрович, отчаяние — оборотная сторона счастья. Как пастырь ваш я обязан призвать к смирению, но как человек я завещаю вам это счастье, которое вы добудете, победив отчаяние.
      Однажды, после очередного вызова на расстрел, к Бахтину подсел сильно избитый господин в некогда щеголеватой визитке. — Господин Бахтин? -Да. — Я Федулов Андрей Петрович. — Адвокат. — Именно. Значит, вы обо мне знаете?
 
      — Я даже знал, когда вы наметили взять у Тендрякова камушки и деньги.
      — Вот это да, — Адвокат достал папиросы, — закурите. — Спасибо, как вам удалось их пронести? — Школа. — Молчу.
      Они закурили. Сладковатый дым с непривычки затуманил голову.
      — Меня завтра уведут к стенке, я перед смертью вам кое-что рассказать хочу. — Что именно? — Знаете, кто организовал на вас покушение? — Нет.
      — Было два человека. Один большевик по имени Митя, а второй Рубин.
      — Он меня хотел убрать, чтобы грохнуть Гендрикова? -Да. — Видимо, покушение организовывали вы?
      — Был грех. Наняли эсеры, сказали, что вы — тайный сотрудник охранки. — Но Гендрикова вы не взяли? — Не смогли. — А знаете почему? — Расскажите.
      — Мне об этой акции надежные люди сообщили. Я приказал всю операцию с деньгами и бриллиантами в сыскной полиции провести, так что зря вы меня замочить хотели.
      — Не зря, — засмеялся Федулов, — за вас Митя десять тысяч империалами отвалил. — Не может быть! — Вот так-то. Хотите поесть? — Очень. — У меня хлеб и рыба. — Откуда? — За деньги охрана все сделает.
      Они ели хлеб и жареную рыбу, запивая мутной водой из камерного бачка. — Вы боитесь умереть? — спросил Адвокат.
      — Уже не знаю. Слишком долго они маринуют меня.
      — А я боюсь. Жить хочется очень. Знаете, кто меня заложил? — Знаю. — Откуда? — Догадываюсь. Рубин? — Он. — У вас были камни и валюта?
      — Валюта. Мы с Сабаном взяли банковскую контору на Мясницкой. — Видно, приличный куш отвалился. — Весьма. — А Рубин опять работает с Сабаном?
      — Пока да. Совсем рехнулся от жадности. У него в Стокгольме в банке целое состояние лежит, а ему все мало. — Просто время его настало. Пока.
      — Почему пока, — Адвокат достал еще папиросы, — надеетесь, что вернутся прежние времена?
      — Не знаю. Может, придут сюда наши генералы, а может, новая власть укрепится.
      — Эх, дорогой вы мой сыщик. Ну как эта власть нас может победить, когда она лучших криминалистов расстреливает.
      — Мне трудно судить о том, что случится, тем более после моей смерти, но я знаю одно, как только укрепляется власть, так сразу же кончается преступность.
      С шумом распахнулись двери камеры, и хриплый голос начал выкликать фамилии. -…Федулов! Адвокат вскочил, потом снова сел. — Федулов, — рявкнул чекист. Адвокат поднялся медленно, медленно. — Федулов, твою мать! — Не ори, легавый, иду. Он протянул Бахтину сверток. — Здесь папиросы и еда. Прощайте. — Прощайте.
      Адвокат скинул рваную визитку и шел к дверям мимо расступившихся людей. Бахтин смотрел ему вслед и ему казалось, что под светлым пятном рубашки вздрагивает до предела напряженная спина.
      Ветер завывал в Сокольнических рощах. За окном клочковатая метельная темень. Прямо рядом трещал на ветру прогнивший здоровый дуб и поэтому казалось, что кто-то ходит вокруг дома.
      — Скажи ребятам. — Рубин с раздражением кинул вилку на стол, и она зазвенела, ударившись о пустой стакан. — Что ты психуешь, Гриша? — заржал Сабан. — Пусть этот дуб спилят.
      — Да мои ребята, кроме шпаллера да ножа, отродясь никакого инструмента в руках не держали.
      Сабан сидел за столом вальяжно в прекрасном костюме-тройке, на лацкане пиджака был приколот неведомый театральный значок в виде лиры и маски. Значок этот поднесли когда-то на бенефисе Мамонту Дальскому, а он, забыв сцену и бросившись в анархию, проиграл его в банчок Сабану.
      По нынешним временам стол был богатым. Три дня назад банда взяла продовольственный склад на Москве-Товарной, где хранили продукты для многочисленных московских комиссариатов.
      — Гриша, друг ты мой, чем тебе плохо, живем, как раньше, денег куча, выпивки и жратвы навалом. Сыщиков, считай, нет. Наше время пришло, наша власть.
      — Дурак ты, Коля, — Рубин встал и зашагал по комнате, — ничему тебя жизнь не учит. Ну погуляем еще годок, это от силы, чекисты тоже не дураки, сыскной науке обучатся и прихватят тебя. Раньше поехал бы ты на каторгу в Нерчинск или Сахалин, а по сегодняшним дням одна дорога — к стенке.
      — Они год не продержатся, — махнул рукой Сабан, в огне лампы засверкали бриллиантовые высверки.
      Теперь Колька Сабан не носил, как в былые времена, дешевые перстеньки. Врезались в короткие пальцы бриллиантовые многокаратники.
      — И опять ты дурак, друг Коля. — Рубин остановился напротив него, покачиваясь с пятки на носок. — Кто придет? Власть старая, а с ней матерые контрразведчики, да сыщики умные и опять тебе конец. — Нам. — Сабан вскочил. — Тебе. Меня найти надо будет. — Что ты предлагаешь? — Пошли-ка наверх, поговорим.
      По скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж. Сабан чиркнул спичкой, зажег лампу-трехлинейку. В ее желтом свете их тени необыкновенно удлинились, уродливо и пугающе легли на стены.
      — Коля, — Рубин наклонился к лампе, прикурил папиросу, — ты с каторги голый пришел, кто тебя поднял, вооружил, ребят фартовых собрат? — Ну, ты.
      — Ты мне не нукай, не запряг. Это ты с бомбой комиссариат легавых разогнал. Да кто там сидел! Работяги несчастные, которые винтовку второй раз в жизни держали. А я паханом был, когда ты еще сопли на кулак мотал. Ты подо мной ходишь. Я пока еще Лимон. — Гриша, я разве…
      — Кто тебе моторы дает? Подводы? Опять я. Ты думаешь, мне легко комиссарить? — Да кто что говорит, Гриша…
      — Тогда слушай. Деньги все эти — дерьмо. Я за них через Красный Крест паспорта получу и махнем мы с тобой, Коля, через Финляндию в Париж. — Ишь ты, — изумился Сабан.
      — Да, Коля, только нам валюты той не хватит для хорошей жизни. — Так у нас камни и золото есть.
      — Золото через кордон не потянешь. Первая задача тебе — все рыжевье на камни у марвихеров сменять или продать за валюту. Потом мы с тобой сами, без людей, одну хату возьмем, бывшего тайного советника Кручинина. У него редкие полотна голландских мастеров и целая коллекция знаменитых пасхальных яиц работы Фаберже. В Париже это очень ценится.
      Сабан достал из маленького шкафчика бутылку ликера, налил в щербатую чашку, выпил. — Дело, Гриша, дело.
      — Потом, есть некто ординарный профессор Васильев, у него редчайшая коллекция изумрудов, ее еще при Екатерине его предок собирать начал. И полковник один есть, он перед самым большевистским переворотом восемьсот тысяч франков получил для контрразведывательных нужд. Знаю от верного человека, что они у него дома и ждет он курьера от Деникина, чтобы с теми деньгами на юг смыться. Это наше третье дело, и мы его тихо возьмем. А потом сваливаем. — А ребята? — Сабан снова налил себе ликера.
      — А что ребята? У них на три жизни награблено, пусть себе налеты чинят, жизнь у них такая. — Ты был в Париже, Гриша? — Нет. Но слышал, какая там жизнь.
      — Я в книжке одной читал, что там лучшие бабы в мире, — мечтательно сказал Сабан.
      — Ты к своей ездишь? — Так, между делом задал вопрос Рубин. — Иногда. — Ну и правильно, смотри только не присохни. — Я что, фраер?
      — Это я для страховки, — засмеялся Рубин, — ночь-то какая нынче тревожная. — Оставайся ночевать.
      — Не могу. Утром ко мне человек придет. Прикажи, чтобы мой мотор разогрели.
      Сабан спустился вниз, Рубин сел на скрипучий венский стул у окна, курил и глядел в темноту.
      Пора. Наступило время. Нужно срочно слепить эти три дела, потом продать сыскной архив за хорошие деньги офицерику из контрразведки и все. Он мог уехать из России и при Керенском, и при Ленине, но бежать, не сделав нужного дела, он никак не мог.
      Жадность. Нет. Денег у него в Стокгольме хватало. Но он был бы полным дураком, если бы не воспользовался нынешней ситуацией. Пока все складывалось в его пользу. Он добровольно передал новой власти свое киноателье, всю аппаратуру и запасы пленки.
      Его лично благодарил Луначарский и назначил полномочным комиссаром киноотдела наркомата просвещения. В его руках был весь автотранспорт и, конечно, продовольственное и вещевое снабжение. Работал он хорошо. Так же, как в Союзе городов.
      С этой стороны претензий к нему не было. Только благодарности. Он уже договорился с наркомом о поездке в Швецию для закупки пленки и аппаратуры. Так что из страны он уедет вполне легально, тем более, что повезет с собой некоторые ценности, для продажи на аукционе. Правда, в пару ему дают сопровождающего, но подобные мелочи Рубина никогда не волновали.
      Свой славный особнячок на Волхонке он подарил детям рабочих и взамен получил трехкомнатную квартиру на Сивцевом Вражке.
      Если бы Усов приехал из Парижа и посмотрел, как честно трудится комиссар Рубин, он, наверное, умер бы от хохота. С тем дофевральским прошлым его больше ничего не связывало. Усов в Париже. Козлова застрелили в семнадцатом. Надо же было дураку баловаться пулеметиками вместе с городовыми. Бахтин расстрелян, больше ему некого опасаться. Внизу заревел двигатель его «Руссо— Балта». Рубин встал и пошел одеваться.
      Дзержинского знобило, и несмотря на то, что в комнате была раскалена печка-голландка, он сидел в накинутой на плечи шинели и пил горячий чай. На его худом, аскетическом лице горел нездоровый румянец, глаза блестели, как у больного с высокой температурой.
      — Так что же происходит, товарищи? — Дзержинский поставил стакан, оглядел собравшихся.
      В кабинете сидели член коллегии Московского ЧК Василий Манцев, начальник секции МЧК по борьбе с уголовными преступлениями Федор Мартынов, начальник отдела ВЧК Дмитрий Заварзин и заместитель председателя Моссовета Борис Литвинов.
      — Я не слышу ответа и понимаю, что ответ этот однозначно меня не удовлетворит. Бандит Сабан разогнал 27-е отделение милиции, потом его бандиты убили шестнадцать милиционеров, бандиты в Сокольниках ограбили Ильича. Ежедневно город содрогается от кровавых преступлений. А мы? Помните, что бандитизм явление не только уголовное. Он компрометирует власть рабочих, кое-кто пытается представить это как неспособность большевиков управлять государством. Следовательно, бандитизм есть явление политическое. Что вы скажете, товарищ Мартынов?
      — Феликс Эдмундович, — Мартынов вскочил, поправил гимнастерку, — наша секция делает все возможное, но нехватка людей, а главное отсутствие надежной агентуры…
      — Что с поисками архива сыскной полиции? — перебил его Дзержинский. — Пока глухо.
      — А у нас все глухо. Какой-то умник расстрелял двух старых сыщиков зато, что они в ресторане бесплатно продукты взяли. — Дзержинский встал. — Они брали и деньги, — добавил Заварзин.
      — Ну вот вы и расстреляли, и все старые сыщики сбежали из уголовно-розыскной милиции. Так кто же внакладе?
      — Феликс Эдмундович, — тихо сказал Заварзин, — разве мы были неправы?
      — Абсолютно правы, но кто просил вызывать на допросы и пугать остальных.
      — Вместо них мы послали в московскую милицию преданных большевиков.
      — Слушайте, Заварзин, мы поручили вам заниматься кадрами, зная, что вы умный и образованный человек. Наши товарищи пока не знают дела. А сыск, уж поверьте мне, опытному каторжанину, это наука. Кстати… Дзержинский сел за стол, раскрыл папку.
      — Я внимательно прочел вашу записку, товарищ Литвинов, более того, мне привезли из Особого отдела департамента полиции целое дело на Бахтина. Ведь это он спас вас и Заварзина в Париже. Не так ли? — Да, Феликс Эдмундович.
      — В двенадцатом году чиновник полиции, с его положением, спасает большевиков от охранки… Это поступок. Что вы скажете, Заварзин?
      — Мне трудно судить об этом, я никогда не верил этому человеку. Думаю, его приход был инспирирован…
      — А я так не думаю, — оборвал его Дзержинский, — если вы познакомитесь с разработкой Особого отдела на Бахтина, то поймете, что из-за случайной встречи с вами он все время находился под подозрением. — И получал ордена, — съязвил Заварзин.
      — Не надо так иронично, Дмитрий Степанович. Одно дело с Распутиным чего стоит. А разоблачение жуликов в Союзе городов, а арест Сабана, которого мы год не можем найти. Прав товарищ Литвинов, Бахтин честный спец и пока такие нам необходимы. Пусть научит наших товарищей, а потом мы с ним разберемся. Борис Николаевич, где Бахтин?
      — В ноябре прошлого года его арестовал комиссар Травкин. — Это которого ночью убили бандиты? -Да.
      — За что? Ведь Бахтин ушел из полиции. Занялся литературой, я проглядел его книжонку и прочел фельетоны. Забавно. Тем более с некоторыми его героями я сталкивался на каторге.
      — Нам стало известно, — откашлялся Заварзин, — что Бахтин прячет большие ценности.
      — Дмитрий Степанович, вы чушь порете, — Дзержинский тяжело посмотрел на Заварзина, — Василий Николаевич Манцев принес мне акт изъятия. Серебряный портсигар, серебряные часы, золотые запонки. Это ценности?
      — Мы были уверены, что у Бахтина была валюта и ценности, кроме того, через жену он был связан с французской секретной службой, — упрямо сказал Заварзин. — Поэтому его и расстреляли.
      — Я проверил все расстрельные списки, Бахтина там нет, — спокойно сказал Манцев. — Куда его увез Травкин?
      — По-моему, в Таганку, — не задумываясь ответил Заварзин.
      — Я поручаю вам, товарищи Литвинов и Мартынов, разыскать Бахтина и привезти ко мне. Все, товарищи. В коридоре Мартынов сказал Литвинову:
      — Я точно знаю, что он в Бутырке. Чего Заварзин крутит?
      — Не знаю, — задумчиво ответил Литвинов, — тайна сия велика есть, но думаю, дознаемся. Откуда, Федор, тебе известно, что он в Бутырке?
      — Бывший чиновник для поручений сыскной полиции Литвин дознался, он и сейчас у меня в кабинете сидит.
      — Тогда бери его и поехали в тот дом печали, мой мотор у подъезда стоит.
      Заварзин, войдя в кабинет, снял телефонную трубку и позвонил в Бутырку.
      — Семенова мне… А где?.. Так разыщите, это начальник отдела ВЧК Заварзин.
      И пока искали Кувалду, он подумал о том, что странно все-таки устроен мир. Вот он, умный, образованный человек, кстати имеющий средства, должен прислуживать и бояться таких подонков, как Дзержинский.
      В революцию он пошел в университете, его привлекла романтика и неоспоримая возможность стать лидером. И хотя его преследовала охранка и надо было бежать за границу, самоуверенный и жестокий Ленин не хотел продвигать его к руководству партии. Он так и продолжал оставаться рядовым функционером. Партийная работа оказалась на редкость скучной, отношения с соратниками по борьбе не складывались. После революции все эти бездари типа Бухарина, Свердлова, Цюрупы, Дзержинского получили почти министерские посты. Ему же бросили, словно кусок бродячей собаке, должность в ВЧК. Правда, она давала свои, просто упоительные возможности — распоряжаться судьбами людей. В феврале семнадцатого он был первым, кто ворвался в архив охранки в Гнездниковском. Но своего дела не нашел. Потом влез в комиссию по расследованию деятельности Охранного отделения. Его дело просто исчезло. Возможно, его уничтожил исчезнувший Мартынов, а возможно…
      Об этом думать не хотелось… Он твердо решил любыми путями выбраться на загранработу. Тем более, что людей для этого он отбирал сам. Пора за кордон. Уехать и затеряться где-нибудь в Париже или Вене, тем более деньги у него были…
      — Семенов слушает, — послышалось в телефонной трубке. — Это Заварзин. Бахтин расстрелян? — Да нет, мариную пока.
      — О нем сам спрашивал, велел найти. Завтра к тебе приедут. — Значит, сегодня ночью и кончим. — Действуй.
      Заварзин, хотя и занимал видное место в ВЧК, не знал, что все переговоры из здания прослушивают специальные люди и докладывают о них лично Дзержинскому.
      Председатель ВЧК не доверял никому. Ни вождям, ни соратникам.
      Дверь камеры распахнулась, и сразу же лампочка под потолком зажглась нестерпимо ярко. В дверях появился здоровый человек в кожаной куртке, прозванный арестованными Ангелом Смерти. — Ну, сволочи, кто сегодня?
      От его голоса по душной камере пронесся ледяной холод смерти.
      Ангел Смерти молча разглядывал людей. Он наслаждался властью, был упоен своим черным правом решать человеческие судьбы.
      — Не знаете? — радостно заржал чекист. — Так слушайте: Глебов, Рувинский, фон Бекк, Пахомов, Либерзон, Бахтин… Ну вот он и дождался.
      Бахтин встал, скинул шинель. Все, кто уходили, оставляли пальто, полушубки, шинели, чтобы те, кто ждет расстрела, поспали бы нормально свои несколько дней.
      Бахтин решил, что выйдет последним, так сподручнее будет привести в исполнение план.
      — Фамилия? — спросил его на выходе губастый конвоир. — Бахтин. — Иди, дракон.
      Партия на этот раз была небольшая, всего человек пятнадцать. Их вели по коридору мимо дверей с волчками и кормушками, мимо облупленных стен и ярко горевших ламп.
      Зазвенели двери решетки — и новый коридор такой же уныло-тусклый и обшарпанный.
      Бахтин шел и ему казалось, что мышцы его наливаются невиданной силой. И пришло к нему драгоценное спокойствие, которое он утратил много лет назад. Спокойствие молодости, не верящей в смерть.
      Осклизлые ступени вниз. Дверь. Комната. В углу пятеро пили водку и ели сало.
      — Привел, — буднично и просто сказал один из пятерки. Все встали и ушли в другую комнату.
      — Первые пять раздевайтесь, — сказал губастый парень.
      Он ел сало и лук. И вывернутые губы блестели, как у вурдалака, опившегося кровью. За поясом у него торчал наган.
      И еще один сидел у дверей. Совсем молодой, лет восемнадцати. Наган у него тоже был за поясом. Парнишка сидел, равнодушно поглядывая на людей, которые через минуту примут смерть. — Быстрей, — рявкнул губастый. Первые пять разделись догола.
      — Пошли. — Губастый начал их заталкивать в другую комнату.
      Звонко и резко разорвались пять выстрелов. Молодой парнишка встал, подошел к вещам, взял офицерские сапоги, начал мять кожу. Вторая пятерка скрылась за дверью.
      Бахтин шагнул к губастому, начал расстегивать китель. Ну, Господи, благослови…
      — Бахтин! — в комнату влетел человек в синей, видимо сшитой из обивочного сукна гимнастерке. — Бахтин! Есть такой? — Я Бахтин.