Внезапно трясти перестало, авто вырулило на Нижне-Пресненскую улицу.
      — Пристав Бойков хозяин, вот как улицу-то в порядок привел. Мостовая получше, чем на Тверской, — вздохнул шофер.
      Авто сбавило ход, у дома 8, где размещался участок, стояла двуконная карета скорой помощи. Усталые лошади низко опустили головы, и казалось, что они дремлют после тяжелой ночи.
      Громовой мат полицмейстера Бахтин услышал еще на пороге. Из дверей выскочил испуганный околоточный, снял фуражку и стал мелко креститься.
      Он был в таком ужасе, что даже не заметил Бахтина. В дежурной комнате стояли вытянувшиеся городовые и полицейский служитель с разбитым в кровь лицом. В углу рыдал околоточный, под глазом у него, как слива, вырастал синяк,
      — Двадцать лет… Ваше высокородие… Двадцать лет беспорочной службы…
      — Я тебе, твою мать, покажу службу! Завтра из участка вон!
      На скамейке в углу сидел Шабальский, о чем-то разговаривал с человеком в форме врача «Скорой помощи».
      — Что здесь такое, Ананий Николаевич? — подошел к ним Бахтин.
      — Дрянь дело, Александр Петрович, Серегина отравили. — Совсем? — Бахтин даже не удивился. — Да.
      — Что скажете, доктор, — повернулся Бахтин к врачу.
      — Циан, полковник, пока могу сказать только это. Вскрытие покажет. — Где труп?
      — В камере, — вздохнул следователь, — мы вас дожидались. — Пристав, — крикнул Бахтин.
      — Слушаю вас, Александр Петрович, — подошел Бойков. — Как вас зовут, извините? — Михаил Андреевич. — Проводите меня в камеру. — Слушаюсь.
      Ротмистр, звякнув шпорами, пригласил Бахтина следовать за ним. Арестантское помещение было на редкость светлым и чистым. Чувствовалась хозяйская рука человека, служившего старшим офицером в эскадроне. У входа в камеру стоял еще один ротмистр.
      — Мой старший помощник, ротмистр Гейде Степан Николаевич. Бахтин пожал протянутую руку. — Пойдемте, господа.
      На полу в камере лежал молодой человек в военном кителе, с солдатским Георгием. — Дайте свету, — попросил Бахтин. Гейде зажег фонарь.
      Лицо покойного исказила боль, на губах еще оставались следы пены.
      — Михаил Андреевич, вы обыскивали арестованного? — Никак нет. Не успели. — Напрасно, возможно, яд был у него в кармане.
      — Позвольте вмешаться, господин коллежский советник, — звякнул шпорами Гейде, — его отравили. Яд был в передаче. — В какой передаче?
      — Пришла дама, назвалась его сестрой, попросила передать продукты. Дежурный околоточный принял и передал арестованному. — Вы уверены, что яд был в пище?
      — Дело-то в том, Александр Петрович, что у нас два трупа-то. — Это как?
      — Городовой Синицын позарился, сукин сын, на колбасу и отхватил кусок. — Умер. — Так точно.
      — Но передачу подозреваемому в уголовно наказуемых деяниях обязан был проверить чин сыскной полиции, прикомандированный к участку. Где он?
      — Я, Александр Петрович, надзирателя Громова по большим праздникам вижу. У нас всю сыскную работу Степан Николаевич ведет, и, скажу вам, весьма удачно.
      — Так, дилетантствую по малости, — смутился Гейде, — жизнь заставляет. — А где сейчас Громов? — Тайна сия велика есть. — Пристав закурил.
      — Хорошо. А где вы были, ротмистр, когда привезли арестованного.
      — Я только что вернулся из Салтыковки, забирал там квартирного вора Вахоню.
      — Ясно, господа, пригласите понятых, давайте обыщем труп.
      Сколько Бахтину приходилось обыскивать многочисленных покойников, а все равно не мог он привыкнуть к этому.
      У него постоянно возникало чувство, что ему приходилось вмешиваться в великое Божье таинство. Потому что рождение и смерть ниспосланы нам свыше. Вот и сейчас, глядя на то, что еще несколько часов назад было молодым сильным человеком, который любил и ненавидел, страдал и радовался, Бахтин чувствовал какую-то свою неосознанную вину.
      Протокол осмотра писал ротмистр Гейде, Бахтин обыскивал карманы и диктовал.
      — Портсигар серебряный, с пятью папиросами фабрики Асмолова, на крышке портсигара выдавлен вид Москвы. Так, далее. Удостоверение Союза городов на имя Серегина Игоря Петровича. Номер документа 663. Теперь. Лист бумаги, исписанный наполовину. Так. Наручные часы фирмы «Павел Буре», серебряные с черной металлической сеткой, предохраняющей циферблат. В карманах бриджей… Носовой платок, зажигалка из винтовочной гильзы. Кошелек кожаный потертый. В нем тридцать четыре рубля сорок две копейки и бесплатный билет на трамвай. С карманами все. Бахтин расстегнул китель покойника. — Ну-ка, посветите мне. Так. Где доктор? — Я здесь. — Взгляните, что у него на шее. — Крест. — Да нет, вот. Смотрите. — Царапина сильная или слабый порез.
      — Думаю, что, кроме креста, — Бахтин наклонился ближе, — у него был медальон или ладанка, которую он сорвал.
      — И точно, — вздохнул Бойков, — он дома все под кителем рукой шарил.
      — Значит, не хотел, чтобы мы видели это, или у него кто-то сорвал, а он искан. Вы же говорите, он пьяный был. — Даже весьма. — Где его бумаги, изъятые при обыске? — В дежурной комнате.
      — Ну, с этим покончено. Доктор, проведите вскрытие и обследование продуктов. А мне, господа, принесите его бумаги.
      Уже доехав до редакции, Кузьмин вспомнил, что ничего не ел. За беготней, бесконечными разговорами, поисками свидетелей он забыл, что утром не успел даже выпить чаю.
      Чувство голода он ощутил только на Тверской, когда на некоторое время отключился от утренних событий. Он приказал извозчику ехать в кофейню Филиппова. Конечно, лучше бы поехать в «Метрополь», но это все же далековато от редакции.
      В кофейне народу, как всегда, было много. Сюда любили заглянуть после уроков гимназисты-старшеклассники. По военному времени никто уже не обращал внимания на распоряжение попечителя учебных заведений, запрещавшее ученикам посещать кофейные заведения без родителей.
      Кузьмин спросил коньяка, выпил две чашки черного кофе и съел несколько пирожков. Он вышел из кофейни и закурил.
      Тверская, как всегда, была нарядной и чистой. И народ по ней шел торопливо. У Елисеева стояли авто и экипажи, в которые загружали берестяные коробки со снедью.
      Если бы не плакаты, не курсистки с кружками общества «Ромашка», не обилие военных шинелей, то казалось бы, что Тверская не изменилась.
      Грянул где-то на Дмитровке военный оркестр, донеслись неразборчивые выкрики команд.
      Нет, война все же ощущалась. И прежде всего в настроениях людей. Третий год она бушевала на Западе и Кавказе.
      Первые страницы газет заполняли телеграммы с фронта о бесконечных атаках, победах и потерях. Давно уже прошел патриотический угар первых дней.
      После гибели армии Самсонова московское общество поняло, что война будет затяжной и что необходимо помочь фронту.
      Одни честно работали, другие находили в газетах, в списках погибших родные имена, а третьи наживали на войне огромные состояния, а где-то медленно, но страшно росло недовольство.
      Царь, царица, Распутин. Царица, Распутин и германские шпионы.
      Кузьмин предчувствовал надвигающиеся события и, как мог, приближал их. Его статьи с фронта калечила военная цензура, но ему все-таки удавалось кое-что сказать. Свирепствовал Цензурный комитет, вымарывая из его фельетонов целые абзацы, но он продолжал писать так же остро и зло.
      Редакция «Русского слова», помещалась рядом со Страстной площадью, на Тверской, в доме Сытина.
      Кузьмин поднялся на второй этаж и в коридоре столкнулся с редактором Благовым.
      — На ловца, — усмехнулся редактор, — а я вас искал, Женя. — Что случилось? — Обычные газетные дела. Пойдемте ко мне.
      Они вошли в просторный кабинет Благова, уселись на диван. — Хотите выпить? — спросил редактор. — Федор Иванович, а когда я отказывался? — Что правда, то правда. Такого не помню. — Есть водка неплохая и коньяк, но неважный. — Давайте водку, коньяк я уже пил.
      Благов достал из шкафа начатую бутылку «Смирновской», разлил по стаканам.
      — Закусим окорочком тамбовским, сегодня принесли. Запах, доложу вам. — Редактор мечтательно покрутил пальцами. Они выпили. Водка была неплоха, а окорок просто дивный.
      — Федор Иванович, — Кузьмин закурил со вкусом, — а ведь вы меня не на выпивку пригласили.
      — Точно, милый Женя. Есть дело. Надо ехать на фронт.
      — Федор Иванович, я понимаю, что в газете в качестве военного корреспондента аттестован я один, но есть материал. Думаю, сенсационный.
      — Этот пожар. Там же Гиляровский был, репортеров куча. — Пожар-то не простой. И Кузьмин пересказал Благову утренние события.
      Редактор закурил, уселся за стол. Он был прекрасным газетчиком, больше всего на свете любившим свою каторжную работу, литературу и театр.
      И как газетчик понял, что можно сделать из этой истории. — Значит, ударим по Коншину. — Ударим.
      — Да, господинчик, прямо скажем, поганый. Ни стыда, ни совести. По крупному играет в Английском клубе, постоянно торчит в кабаках, истории с бабами. Но тылы у него защищенные. Связи у него и в Петербурге мощные. А сейчас еще Удельное ведомство возглавил его друг тайный советник Кручинин, родственник Фредерикса. — Боитесь? — засмеялся Кузьмин. — Вам не стыдно, Женя? — Стыдно.
      — Тогда начинайте, благословясь. Сколько вам понадобится времени?
      — Пока не знаю, но еженедельный фельетон буду сдавать аккуратно.
      — Прекрасно. Это меня может примирить с вашим начинанием. Кстати, я слышал, что полицейское разбирательство возглавил Бахтин. — Да. — Ну, тогда материал из первых рук.
      — Понимаете, Федор Иванович, меня очень интересует фигура Коншина как некий социальный тип. Вдумайтесь, человек получил прекрасное образование, но служить не пошел. Уехал во Францию покупать квартиру в Париже, роскошную виллу в Ницце. Игорные дома, дорогие женщины, кутежи. Но в имениях своих сумел организовать дело так, что они приносили ему огромные барыши.
      — Не он организовывал, — перебил его Благов, — а Шатило. Есть у него такой главный управляющий, министерская голова у мужика. Он же вложил деньги в акции всевозможные, в банк «Лионский кредит». А Коншин наш только купоны стриг.
      — Да разве в том дело. Гоняет по Москве в дорогом авто из красного дерева, содержанке своей тысячные подношения делает. Без всякого стеснения. Ведь война.
      — Кому война, а кому и мать родна. Вы думаете, он ворует?
      — Вот это я и хочу выяснить. Вы, Федор Иванович, Мишу Павлова наблюдали сегодня?
      — В репортерской отчет о вчерашних скачках пишет. — Он-то мне и нужен.
      В репортерской, несмотря на открытую форточку, плавали облака табачного дыма.
      Это была самая шумная и веселая комната в редакции. Беспрерывно звонил телефон, сюда стекались все последние новости.
      Репортеры, забубённая компания, знавшие подноготную всей Москвы, курили, смеялись, писали что-то на длинных листах бумаги.
      Кузьмина встретили радостно. Его здесь любили и уважали. Любили за талант, добрый характер и желание всегда помочь товарищу.
      Уважали за то, что, став известным газетным писателем, не зазнался, а был прост и весел. Помнил, что сам когда-то начинал в этой комнате репортером. Миша Павлов только что закончил писать. — Миша, ты мне нужен, — позвал его Кузьмин. — Сейчас, Женя, только гранки сдам секретарю. — Тогда приходи ко мне.
      Кузьмин с большой теплотой относился к репортеру. Ему нравились пробивной Мишин характер, веселый добрый нрав.
      Отец его Николай Павлов держал в Москве суконную торговлю, но Миша, окончив коммерческое училище, сбежал из скучного отцовского дома с провинциальной труппой. Отец проклял его и лишил наследства.
      Несколько сезонов Миша проработал в провинции, играл любые роли, а однажды написал театральный фельетон «Провинциальные кулисы».
      Его заметили, позвали в «Воронежскую газету», оттуда он и перебрался в Москву и стал репортером «Русского слова». У него было хорошее перо, острый глаз и необыкновенное умение добывать сенсации.
      Жил он недалеко, на Страстном бульваре. Двери его дома были открыты для всех в любое время. Ежедневно в квартире веселились. Жена его Маша, прелестная провинциальная актриса, ныне работающая у Корша, обожала пряную, ночную жизнь.
      В его доме можно было встретить актеров, писателей, журналистов, антрепренеров, фронтовых офицеров. Одним словом, открытый дом.
      В начале войны Миша окончил школу прапорщиков и несколько месяцев воевал, заработал анненский темляк на шашку и Станислава с мечами.
      Но Сытин через Скобелевский комитет добился его возвращения в редакцию.
      И вновь стал Миша репортерить. Он писал о бегах и театре, обслуживал для редакции московские рестораны. Был своим человеком в тайных домах свиданий, на подпольных «мельницах», знал всех грязных букмекеров.
      Его веселый нрав, а главное — недюжинная физическая сила не раз выручали его в непростых ситуациях на московском «дне».
      — Ну вот, — засмеялся Миша, входя в кабинет Кузьмина, — на сегодня отмотался. Ты чего, Женя? — Миша, у тебя в «Мавритании» связи есть? — Конечно. А что надо? — Надо поговорить там кое с кем. — О чем, Женя?
      — Вчера там Коншин гулял с компанией, так я хочу узнать, что за люди были, когда за стол сели и когда ушли.
      — Владеет рестораном мадам Матрусина, но она там не бывает. А вот управляющий Семен Семенович знает все. — Как ты с ним? — Он мне кое-чем обязан. — Давай съездим. — Телефонируем сначала. Миша снял трубку.
      — Алло… Барышня… 21-15 попрошу… Спасибо… Алло… «Мавритания»… Попросите Семен Семеновича… Спасибо, жду… — Миша закрыл ладонью микрофон, подмигнул Кузьмину. — На месте. Алло… Семен Семенович. Павлов… Я тоже рад слышать… Слушай, Семен, мне бы с тобой по одному делу перетолковать надобно… Прямо сейчас… Жди, еду. Павлов положил трубку и сказал: — Ну что, едем, Женя, нас ждут. Лихача взяли на Страстной, сторговались быстро. — Петроградский проспект, 58.
      — В «Мавританию», что ли? — спросил здоровенный возница. — Туда.
      — Так и говорите. Эх! Голуби, быстрей, барин на водку даст.
      Понесся рысак. Двинулась мимо Тверская в желтизне фонарей, треске трамваев, выкриках извозчиков и простуженных клаксонах авто.
      Миновали Триумфальную арку, остался слева светящийся, праздничный Александровский вокзал, и лихач вылетел на Петроградское шоссе.
      Через несколько минут они подъехали к «Мавритании». Швейцар, узнав Мишу, с поклоном распахнул дверь. — Пожалуйста, Михаил Степанович.
      Павлов весело подмигнул Кузьмину. Мол, смотри, как людей уважают. — Семен Семенович… — Приказали проводить в фонтанный.
      У них приняли пальто, и человек без лица, одна почтительно согнутая спина, повел их по мрачноватому коридору, освещенному странными, похожими на кальяны фонарями. — Сюда-с. Человек-спина распахнул дверь.
      В красноватом полумраке журчал фонтан, подсвеченный разноцветными лампочками.
      Видимо, по задумке художника, здесь все должно было напоминать восточный дворик.
      Из-за инкрустированного перламутром стола поднялся высокий человек с лицом «благородного отца» из провинциального театра и поспешил навстречу гостям.
      — Порадовал, Миша, порадовал, — поздоровался он хорошо поставленным актерским голосом, — может, закусим, чем Бог послал, время-то к ужину? Сели за стол, выпили по первой.
      — Какое дело ко мне, Миша? — поинтересовался Семен Семенович.
      — Семен, голуба, нас интересует, как у вас вчера Коншин гулял? — Миша, ты же знаешь… — Знаю, Сеня, но нам это знать непременно надо. — Они сначала в общем зале гуляли. — Кто?
      — Господин Дергаусов, мадам Вылетаева и молодой человек. — Какой молодой человек? — вмешался Кузьмин.
      — Я его второй раз вижу. В форме, на погонах три звездочки, крестик солдатский на кителе.
      Гуляли широко. Только молодой человек, чин-то я его не разобрал, кто их поймет, земгусаров-то, напился быстро и сильно.
      И Дергаусов официанту велел перенакрыть стол в садовом кабинете, мол, отвезут бедолагу домой и вернутся. Официанты молодца вывели и в авто к Дергаусову. — А шофер?
      — Шофера не было. Господин Дергаусов сам машиной управлял. Он еще швейцара попросил заводную ручку крутануть.
      — Ну а дальше? — Мише не терпелось узнать финал.
      — Часа через два вернулись, потом господин Коншин с мадам Вылетаевой подъехали, начали гулять. А под утро их к аппарату вызвали. Тут-то они и засобирались.
      Да что вы все о деле и о деле. Евгений Иванович, закусывайте, я ваши корреспонденции с фронта от строчки до строчки читал, да и по московским делам вы пишете здорово, одна история с Распутиным дорогого стоит. Они посидели еще полчаса и начали прощаться. У самых дверей Семен Семенович сказал:
      — Господин Коншин у нас бывает часто и гуляет широко, но…
      — Я понимаю, Семен Семенович, — успокоил его Кузьмин, — тайна вкладов. — Именно.
      Когда журналисты ушли, Семен Семенович надел пальто и шляпу.
      — Я на часок отъеду, — сказал он помощнику, — так что ты смотри.
      У дверей ресторана стояли уже постоянные лихачи, ожидавшие веселые компании.
      Семен Семенович сел в коляску и приказал ехать на Малую Грузинскую. У небольшой темной арки он вышел, кинув лихачу: — Жди.
      Пройдя темной аркой, он вошел во внутренний двор и мимо палисадника прошел к дверям подъезда, поднялся на второй этаж.
      На площадке было темно, и Семену Двигубскому даже не по себе стало, казалось, что кто-то стоит за его спиной.
      Он похлопал по двери, нащупал язычок звонка, повернул. — Кто? — спросил мужской голос. — Я, Семен, открывай, Андрей.
      Дверь открылась, желтый свет из прихожей осветил замусоренную лестничную площадку, и Двигубский обернулся. За спиной никого не было. — Ты что, Семен? — спросил хозяин. — Да так, ничего, нервы. — Валерьянку пей. Ну заходи, чего стал? — Ты один? — Да.
      Квартирка была небольшой. В две комнаты. Обстановка старая, от деда, почтового чиновника, осталась.
      На ее фоне современные дорогие вещи, пепельница серебряная, английские часы «Нортон», изящные безделушки казались забытыми здесь случайно.
      — Заменил бы ты это старье, Андрюша. — Семен Семенович сел на жесткий диван. — А зачем? — Смог бы людей принимать, женился бы.
      — Ты все об этом, Семен, у тебя дело или так просто?
      — Были у меня сегодня писаки, интересовались Коншиным. — Значит, пожар не просто так был? — Видать, да.
      — Сеня, купца Масленникова мы вытряхнули, так ему деваться было некуда. Он больше всего на свете боялся, что полиция узнает о тухлых консервах, которые он армии поставил, а Коншин…
      — А на него никто и не лезет! Дергаусов и его мадам.
      Хозяин дома закурил дорогую папиросу, помолчал.
      — Что мы знаем об их делах? Поставляют для армии гнилье! Дергаусов человек битый, у него связишки есть. Пойдем на фу-фу, вполне прирезать могут. — Неужели боишься?
      — Да нет, мы с тобой сами кого хочешь замочим, но надо наверняка. Твой человек в сыскной поможет? — А куда ему деваться. Сколько он от нас поимел.
      — Тогда я к нему поеду прямо сейчас. Пусть узнает, да нам ниточку даст.
      — А нам много и не надо. Дергаусов сегодня опять кабинет заказал, может, его под утро-то и прижать? — Рано, Семен, рано. — А если его мадам дернуть? — Уж больно продувная баба. Подумаем. — Думай, а я поехал.
      Больше всего на свете полицейский надзиратель Кузьма Баулин любил свою работу. Любил за то, что она давала ему власть над людьми. Пусть не большую, но пьянящую.
      В своем мирке, в котором он постоянно вращался, профессия его была покрыта ореолом тайны и некоего могущества. Приказчики, хозяева трактиров, владельцы публичных домов, бильярдные жучки и уголовники относились к нему с почтением и страхом.
      Среди московского жулья ходили легенды о его физической силе и ловкости.
      А ведь когда-то в городском училище любой мог отлупить его.
      Но в их доме жил цирковой борец Антощенко, выступавший под звучным псевдонимом Черная Молния; он-то и пристрастил мальчонку к гирям, и ко дню окончания училища Кузьма спокойно крестился трехпудовиком. Потом он работал в цирке. Борец из него не вышел, он был нижним в группе акробатов.
      В полицию его определил крестный, околоточный надзиратель. Он окончил школу полицейского резерва и попал в сыщики. Нынче он был полицейским надзирателем первого разряда, но экзамен на первый гражданский чин сдавать не хотел. Его устраивала нынешняя веселая жизнь.
      Служил Кузьма хорошо и уже готовил почву для перехода на хлебную должность сыскным надзирателем при Пресненской части.
      Служитель Нефедов Никодим Лукич, из крестьян Сергиевопосадского уезда проживал в Малом Тишинском переулке в доме Скорятина, в первом этаже.
      Когда Баулин подошел к дому, то увидел крепкого мужика, затаскивающего в квартиру мешки с картошкой.
      — Ты, братец, Нефедов будешь? — спросил его Баулин. — Мы. — Я из сыскной. — Кузьма показал значок.
      — Из полиции, значит? — без тени испуга и почтения переспросил Нефедов.
      — Из нее, сердешный. Ты мешочки-то свои брось, со мной пойдешь. — Это еще зачем?
      — А затем, дядя, чтобы поговорить с тобой о том, кто склады на Пресне поджег. — Как поджег? — Атак, взял да запалил.
      — Мы этого не делали и нам ехать никуда не надобно.
      — Ишь ты, — разозлился Баулин, — значит, для тебя приказ полицейского офицера ничего не значит?
      Он специально для солидности назвал себя офицером. Но даже этот громкий титул не произвел на Нефедова впечатления.
      — Офицер он и есть офицер, а вы, господин, больше на приказчика смахиваете.
      Вот этого Кузьма пережить не мог.
      Он схватил Нефедова за грудки и ударил спиной о стену.
      — Ты что же, рвань, сопротивляешься чину сыскной полиции?
      На шум из дома выбежал мрачный мужчина с ломом в руках. Тут Баулин и достал браунинг. — Брось лом, пристрелю.
      Но мужик, видимо, не очень испугался и продолжал наступать на Кузьму, сбоку заходил оправившийся Нефедов. Кузьма сделал шаг назад и дважды выстрелил в воздух.
      Мужик выронил лом, присел и смешно, как краб, заполз в подъезд. Нефедов испуганно остановился.
      В окнах дома замелькали встревоженные лица. Пронзительная трель полицейского свистка раздалась при входе во двор. Гремя сапогами, вбежали двое городовых.
      Они знали Кузьму, поэтому начали действовать проворно и споро.
      Нефедову скрутили руки ремнем, мрачного мужика извлекли из дома, кликнули извозчика и повезли задержанных в Гнездниковский.
      Бахтин пережил неприятные минуты, когда поехал в Лебяжий переулок, к матери Серегина.
      Вместе с помощником пристава Гейде они позвонили в дверь. Открыла молоденькая горничная. — Нам госпожу Серегину.
      Горничная не успела еще ничего ответить, как в коридоре появилась высокая дама в сером домашнем платье. — Я вас слушаю, господа.
      Бахтин и Гейде сняли фуражки, не зная, как начать этот разговор. — Так я слушаю вас.
      — Госпожа Серегина, — сказал Бахтин, — я должен сообщить вам… — Он застрелился? — Нет, его отравили.
      Гейде шагнул к Серегиной, пытаясь взять ее под локоть.
      — Не надо, господа, — тихо сказала она, — прошу вас в комнату.
      Серегина оперлась о большой круглый стол, Бахтин и Гейде так и остались стоять в дверях гостиной. — Значит, мой сын невиновен? — Наверняка ничего сказать не могу, мадам.
      — Меня зовут Елена Ильинична. Вы, господа офицеры, занимаетесь этим расследованием? — Так точно.
      — Конечно, мои слова мало что изменят, но я повторяю, мой сын невиновен. — Рад буду доказать это. — Бахтин наклонил голову. — Так что вам угодно нынче?
      — Госпожа Серегина, преступница, передавшая отравленные продукты вашему сыну, назвалась его сестрой. — Моя дочь не выходила из дома.
      — Госпожа Серегина, есть правила, которые мы, чины полиции, обязаны неукоснительно соблюдать. В пролетке находится околоточный, принявший передачу у женщины, назвавшейся вашей дочерью, мы обязаны провести опознание. — Поступайте, как велит закон. Ольга!
      В гостиную вошла хорошенькая блондинка с огромными синими глазами. — Игорь умер, Оля, — сказала мать.
      Она произнесла это настолько буднично, словно говорила о ценах в бакалее. Девушка вскрикнула и села на диван. — Приступайте, господа. Гейде спустился вниз и привел околоточного. Тот опасливо вошел в гостиную. — Она? — спросил Бахтин. — Никак нет, та фигуристая была, больше в соку. — Старше, что ли? — Так точно.
      — Ротмистр, составьте протокол опознания. Мадемуазель, я вас больше не задерживаю. Мадам, у вашего покойного сына нет двоюродных сестер или родственниц? — Нет.
      — Мадам, я понимаю, что наношу вам рану, горе слишком свежо, но я просто вынужден задать несколько вопросов вам и Ольге. — Выполняйте свой долг, господин полковник.
      И вот он впервые сидит в своем новом кабинете. Вернее, впервые у него собственный кабинет с табличкой на дверях, где обозначены его фамилия и чин. А у входа, за маленьким столом, канцелярский служащий расположился — личный секретарь.
      Нынче у него есть казенное авто, начальник предпочитает выезд. В общем, новая жизнь. Только работа старая.
      Бахтин вместе с ротмистром Гейде изучал бумаги, изъятые у Серегина при аресте.
      Ничего особенного. Два письма с фронта от бывших сослуживцев, рабочие записи, поздравительная открытка, счет от портного, накладные старые.
      Ничего, что могло бы дать хоть какую-нибудь зацепку. В кабинет заглянул секретарь.
      — Александр Петрович, Баулин свидетеля привез.
      — Степан Николаевич, — Бахтин протянул Гейде бумаги, — телефонируйте Бойкову.
      Через несколько минут Баулин ввел в комнату Нефедова.
      — Господин начальник, задержанный Нефедов вместе со своим братом напали на меня. — Это как же?
      — Пришлось стрелять, иначе они бы меня ломом оглушили.
      — Ты что это, братец, — Бахтин подошел к Нефедову, — на полицейского чина руку поднял? — Никак нет, ваше высокоблагородие, мы к полицейским чинам с нашим уважением, а этот господин навроде приказчика. — Он тебе значок показывал?
      — Мы, ваше высокоблагородие, в этом не понимаем. Вот вы — полицейский, а они не ведомо кто. — Давно из деревни? — Второй год. — Где ты был вчера?
      — Потому как господина городового у склада поставили, мы в деревню у управляющего Борис Андреевича отпросились, за картошкой. — Деревня далеко? — Под Сергеевым Посадом. — Ехал на поезде? — Так точно. — А билет сохранил? — А как же.
      Нефедов достал из кармана поддевки огромный темно-вишневый бумажник, порылся в нем, вынул два прямоугольника. — Вот они, туда и в Москву. Бахтин взял билеты. Все правильно.
      За дверью малиново запели шпоры, в комнату без стука вошел пристав Бойков.
      Он от дверей посмотрел на задержанного и отрицательно покачал головой.
      — Скажи, Нефедов, — Бахтин встал из-за стола, — а кто, кроме тебя и городового Полуянова был на складе? — При мне никого не было.
      — А ты, братец, — вмешался Бойков, — не встречал такого человека: росту среднего, лицо узкое, усики, одет в пальто синее и кепку серую.
      — Нет, ваше высокоблагородие, по складам много всякого народа шастает.
      — Ладно, иди, — распорядился Бахтин. — Баулин, составь протокол. — А нападение? — Разберись сам.
      Баулин увел Нефедова, а пристав достал из кармана бутылку коньяку.
      — Замерз что-то. Натуральный «Финь-Шампань», может, оскоромимся с чайком? Пока пили чай, Бахтин спросил пристава:
      — Михаил Андреевич, вы больше ничего не заметили?
      — Ну усы, ну вид жуликоватый. Постойте, он закуривал при нас. Портсигар у него серебряный с портретом Скобелева.
      Они выпили чай с коньяком, и Бахтин немного взбодрился. В дверь опять заглянул секретарь. — К вам коллежский советник Шабальский. Следователь вошел в кабинет, повел носом: — Коньячишко пьете? — Сейчас и вам чаю спросим.
 
      — Александр Петрович, я же живу здесь рядом, вот и зашел, новенькое что-нибудь есть?
      — Ананий Николаевич, картина преступления ясная. — Бахтин закурил. — Нашелся честный интендантский офицер и забраковал большую партию шинелей, сапог и папах. Более того, он написал рапорт и передал его по команде в контрразведывательное отделение Штаба округа. Те переслали его нам. Чиновник для поручений Кулик вместе с представителем городоначальства Беловым, сей склад опечатали и поставили полицейский пост.
      И склад горит. Злоумышленники не знали, что сторожка недавно заново из кирпича сложена, поэтому и вытащили труп городового.
      Городовому стреляли в затылок в тот момент, когда он пил коньяк.
      Преступников было двое. Один носит военные сапоги большого размера, у второго нога небольшая и был он в остроносых ботинках.
      Полуянов знал или обоих, или одного из преступников. Судя по отзывам пристава Бойкова, покойный служил хорошо.
      Теперь о Серегине. Характеризуют его сослуживцы самым плохим образом. Мол, пил, шлялся по кабакам, имел любовницу, дарил ей дорогие подарки.
      Это говорит Дергаусов и его сотрудники. Господин Кулик встретился нынче с людьми, знавшими покойного. — С кем? — спросил следователь.
      — С канцелярскими служащими, с двумя поставщиками. Они говорят о нем, как о скромном и весьма честном человеке.
      Дергаусов сообщил, что Серегин постоянно играл в Купеческом клубе и на бегах.
      Надзиратель Кац, обслуживающий бега, не опознал его по фотографии. Мать и сестра Серегина показали, что тот отдавал в дом жалованье, не пил, а карты вообще в руки не брал.
      На шее покойного мы нашли глубокую царапину или легкий порез. Мать Серегина показала, что когда раздевала пьяного сына, то обратила на нее внимание. Сестра покойного пояснила, что брат носил на шее золотой медальон с женским портретом.
      По ее словам, Серегин был влюблен в какую-то женщину по имени Наталья.
      Кулик установил, что у Дергаусова есть содержанка, актриса, снимающаяся в фильмах кинокомпании «Рубин, Талдыкин и К0», Наталья Вылетаева.
      Серегин был арестован в час ночи. Пожар возник в одиннадцать, мать показала, что Серегин приехал домой в десять минут первого.
      В своих показаниях он нарисовал несколько странную картину. Смотрите. «В половину одиннадцатого я приехал на склад, застрелил городового, где не помню…»; дальше: «…стрелял в него из нагана». Прошу обратить внимание. Бахтин достал из стола наган.