— Рваная рубашка с номером прачечной.
      — Что сказали эксперты?
      Симаков достал блокнот.
      — Рубашка французская, предположительно фирмы «Диор».
      — Киреев и Хоттабыч вряд ли могли позволить сс5с одеваться из этого дорогого дома. Реставраторы?
      — Славский сказал, что купил бы с удовольствием, но достать не может. У других нет.
      — Номер?
      — Пятьдесят две тысячи четыреста двадцать семь.
      — Что предприняли?
      — Проверяем прачечные нашего района.
      — Жаль мне вас, но придется проверять все прачечные города. Этим займутся Фомин, Стрельцов и Крылов. Калугин, ваше дело коллекционеры и комиссионки.
      — Одному трудно, Вадим Николаевич.
      — Я договорился с РУВДом, вам дадут инспектора.
      Мы с Симаковым Силина поищем. Симаков займется машиной. Следы протектора есть. С Богом.
      В кабинете Симакова было прохладно и темновато.
      Огромная липа росла почти вплотную к стене, и ветви ее по-хозяйски расположились на подоконнике открытого окна.
      — Хорошо у тебя, — сказал Вадим. — прохладно и свежо, как осенью.
      — Мне начальник говорит, обруби ты эти ветви, Симаков. — капитан улыбнулся, — а я не хочу. Зимой, конечно, темновато, зато летом!.. Особенно после дождя.
      Запах. Как дома.
      — А ты откуда?
      — Я из Зарайска. Бывали?
      — Не приходилось.
      — Городок у нас маленький. Зеленый. Старый городок. Я сейчас чай сделаю.
      Симаков достал из стола кипятильник, налил из графина воды в чайник.
      Вадим снял пиджак, расстегнул наплечный ремень оперативной кобуры, положил оружие на сейф.
      В дверь постучали.
      — Заходите, — крикнул Симаков.
      В кабинет вошел молоденький лейтенант. Был он весь наутюженно-чистенький, розовощекий, на ладном кителе сиял новый значок об окончании средней специальной школы милиции.
      — Лейтенант Гусельщиков, — бросил он руку к козырьку.
      — Это участковый, Вадим Николаевич, он 3-й Зачатьевский обслуживает. Ты, Гусельщиков, доложи товарищу подполковнику о Силине.
      Лейтенант повернулся по-строевому к Вадиму и еще раз козырнул.
      — Вы садитесь, лейтенант, — Вадим хлопнул ладонью по стулу, — садитесь и рассказывайте все, что вы знаете об этом замечательном человеке.
      Гусельщиков строго свел мохнатые брови, посмотрел на подполковника укоризненно.
      — Ничего замечательного в гражданине Силине нет. Пьяница, тунеядец, бытовой хулиган. Я с него несколько подписок об устройстве на работу брал.
      — Ну и как?
      — Устраивался. Месяц поработает и уходит. От пьянства его лечили. Ничего не помогает, антиобщественный тип.
      Гусельщиков расстроенно смотрел на подполковника из управления. И весь его облик говорил, что, дескать, он, участковый инспектор, вины с себя не снимает, а даже, наоборот, готов отвечать за всякого, кто не хочет жить по-людски на его территории.
      — А где он может быть сейчас?
      — Я, товарищ подполковник, регулярно все их точки обхожу.
      — Это что же за точки?
      — Места, где вся пьянь собирается. Дружинников сориентировал, общественность.
      — Подожди, подожди, Гусельщиков, ты меня в отношении их алкогольной географии просвети.
      — Во-первых, пивная-автомат, во-вторых, они у магазинов в Дмитровском переулке и на Кропоткинской кустятся,, ну и, конечно, во дворе дома семь, там пустырь, лавочки, вот там и распивают.
      — Значит, там и есть их «клуб пытливой мысли»?
      Симаков засмеялся.
      Лейтенант строго, с недоумением посмотрел на Вадима.
      — Там клуба нет, товарищ подполковник, там безобразие одно.
      — Это я шучу, шучу, Гусельщиков. А с кем он дружит?
      — Кто?
      — Силин. Хоттабыч этот.
      — Да откуда у него друзья, так, собутыльники.
      — Ас кем пьет чаще всего?
      — С кем придется.
      — Ну ладно, Гусельщиков, чаю хотите?
      Лейтенант опять с недоумением посмотрел на Вадима. Он никак не мог понять, шутит подполковник или нет.
      — Я уже завтракал, товарищ подполковник. Я могу идти?
      — Идите.
      Лейтенант повернулся через левое плечо. Повернулся четко, видимо, в армии он был отличным строевиком, и вышел.
      — Он парень хороший, старательный, службу несет отлично, — сказал Симаков, заваривая чай.
      Над старым фаянсовым чайником с отбитой ручкой поднялся ароматный парок.
      — Запах чувствуете? Это я для вкуса чебреца добавляю. Трава такая, мне ее один парнишка из Ростова присылает, вкус необыкновенный у чая.
      — Строгий он очень, Гусельщиков ваш. Строгий и четкий, как устав.
      — А разве плохо?
      — Нет, почему же. Плохого ничего нет. Только у нашей службы одна особенность есть, Симаков, мы с людьми работаем, поэтому деятельность наша простирается в сфере душевной.
      — У него на участке этих душ, Вадим Николаевич, тысяч пять. В каждую не влезешь.
      — А я его не призываю лезть в каждую. Но вот каждого, кто на пустыре пьет, он должен изучить досконально.
      — Молодой он…
      — Ты, Симаков, видно считаешь, что преступники на это скидку делают, на возраст. Наливай чай, да пойду я.
      — Куда?
      — Тряхну стариной, займусь личным сыском.
      — Да вроде вам не с руки, все же начальник отдела МУРа.
      — Слушай, Симаков, ты приключения читать любишь?
      — А кто их не любит читать?
      — Любят все, только не все сознаются.
      — А почему вы меня спросили?
      — Так, к нашему разговору о должностях. Шерлок Холмс вошел в историю как сыщик, а не как руководитель.
      — Зато Мегрэ был комиссаром, вроде как вы начальником отдела.
      — Твоя правда, Симаков, но ведь и он занимался личным сыском. Давай мне адрес Силина.
      Калугин поехал в управление. Пока его старенький «Москвич» бежал по Бульварному кольцу, он прикидывал возможные варианты поиска. Майор знал Орлова, ценил его как отличного работника и ценного оперативника, но вместе с тем он прекрасно понимал, что ограбление особняка лежало вне сферы служебных устремлений подполковника. Калугин на месте преступления внимательно следил за Вадимом и видел, что руководитель группы ведет поиск, безусловно, правильно, но все же хищение антиквариата имеет свою, определенную специфику, и если первичное действие — ограбление — как таковое вполне идентично любому другому преступлению, то заключительная фаза — сбыт — имеет совсем иные формы. Золотые украшения, драгоценности, меха, стереофонику сбыть вообще-то нетрудно. Есть много желающих приобрести это в теплых краях, да и не только там. А вот медальоны Лимарева может купить не каждый.
      Даже коллекционеры-фанатики не пойдут на это.
      Они дорожат своим добрым именем. Значит, медальоны брали для продажи, как говорят фарцовщики, «за бугор», то бишь за границу.
      В том, что это так, Калугин не сомневался ни на одну секунду. Он слишком долго работал по антиквариату и точно знал, как из страны исчезают редчайшие ценности.
      Но решиться на такое могли только люди наглые, смелые и многоопытные.
      Он уже предположительно наметил несколько человек. И сейчас, пробираясь между троллейбусом и длинной иномаркой, чтобы перестроиться в левый ряд, он всячески пытался связать этих людей со Славским. А основания для этого у него были. Семь лет назад проходил студент 1-го курса Строгановского института Сергей Славский по делу некоего Хомутова. Именно Славский реставрировал краденые иконы и картины. Калугин хорошо помнил допрос Славского. Его уверенность, ироничность, а главное, твердость. Только после очных ставок студент начал давать показания. Даже опытные, много видевшие инспекторы удивлялись. Начальник их отдела Борис Смолин сказал тогда:
      — Способный молодой человек, очень способный, способный на все.
      Поэтому Калугин и ехал на Петровку. Уж очень его интересовали связи этого «способного на все» человека.
      Кабинет его напоминал запасник маленького музея.
      Весь угол был завален иконами, картинами, на сейфе стояли громадные бронзовые часы.
      Только нездоровая фантазия могла изобрести столь небывалое чудо. Видимо, когда-то эти часы заказывал человек, имевший прямое отношение к армии. На циферблате переплетались копья, кивера и мечи, стрелки были выполнены под шпаги. Венчали это сооружение двое обнаженных, мускулистых мужчин со шлемами на голове. Они занесли над колоколом, исполненным в виде пушечного ядра, покрытые бронзовыми колючками палицы.
      Калугин сел за стол, еще не понимая, откуда исходит однообразный ритмичный звук. Он подошел к сейфу и с удивлением отметил, что часы пошли. Шли они странно: глухо и неритмично. Старые колеса, сносившиеся зубчатые передачи, усталые балансиры работали надсадно, со скрипом. Калугин постоял, прислушиваясь, улыбнулся. Он знал, кто починил часы. В отделе у них работал Сережа Осипов, самозабвенно любивший все это старье. Для него не было лучшего подарка, чем испорченные ходики или же развалившиеся часы с кукушкой.
      Все свободное время он копался в механизмах. Конечно, в его коллекции не было подобных бронзовых реликтов.
      Дороговаты они нынче. Не по карману капитану милиции. Но зато библиотеку по часовому делу Сережа собрал уникальную.
      Калугин открыл сейф, из глубины, с самого дна достал папку, на которой было написано: Славский С.В.
      Вот она — история художника-реставратора Славского. Некрасивая, скажем прямо, история, не делающая чести Сергею Викторовичу. Долго лежали эти документы в сейфе и пригодились. Лучше бы они не понадобились никогда. Всякое бывает в жизни. Оступился человек. Совершил ошибку. Помогли ему ее исправить.
      Живи.
      Но Калугин, много лет проработавший по антиквариату, знал какое это болото. Сначала у старушки выменял икону старую и продал. Потом посредником стал при продаже павловской мебели, потом картины, портсигары и табакерки уникальные, потом… Засасывает это все человека. Слишком много денег у некоторых людей появилось. Шальных денег, нечестных. Решили они свою жизнь украсить, да и средства выгодно вложить. Вот и обставляются кооперативные квартиры павловской мебелью, спальнями карельской березы, столовыми гарнитурами «генеральши Петуховой».
      Калугину по роду работы приходилось бывать в таких квартирах. Они напоминали ему запасники провинциальных музеев, куда складывали дорогие вещи и картины, не представляющие художественной и исторической ценности.
      Он хорошо помнил обыск на даче у директора загородного ресторана Аванесова. Там его поразил кабинет хозяина. Нет, не огромный красного дерева неуклюжий письменный стол, не бронзовые часы, которым положено было стоять в спое время в гостиной публичного дома средней руки, поразила его библиотека. В старинных ореховых шкафах, за зеркальным стеклом переливались золотом корешки книг. Редчайшие работы по истории, военному делу, администрации, приложения к «Ниве», журналу «Семейное чтение», редкие, забранные свиной кожей воспоминания участников наполеоновских походов, редчайшее собрание книг по московской старине.
      — Вы читаете эти книги? — спросил он Аванесова.
      — Зачем читать? Красиво. Кабинет все-таки.
      Как, наверное, искали эти тома по искусству и живописи люди, изучающие старинный портрет. Как бы пригодились военному историку все дореволюционные издания «Военной энциклопедии» и тома «Русской военной силы».
      Но не попали они к ним. Осели на даче у частника, выполняя декоративную роль. Они, как часы с фривольным сюжетцем, говорили о достатке хозяина дома. О его незыблемом месте на определенной ступени иерархической лестницы в тесном деляческом мире.
      Калугин взял папку, достал из стола пачку сигарет. Он теперь курил восемь сигарет в день. Страдал нещадно, обманывая сам себя, но все же не решался бросить совсем.
      Калугин посмотрел на часы. Закурить по новому графику он мог только через сорок две минуты, вздохнул. Понюхал сигарету и раскрыл папку. Так. С кем же ты был связан, дорогой наш Сергей Викторович? Шейкман Лазарь Лазаревич, мелкий посредник, человек без определенных занятий. Так, кто еще? Березин Степан Иванович, кличка Стив. Этому сидеть еще лет пять. Фильчиков Олег Петрович. Нет Фильчикова Олега Петровича. Зарезали его под Суздалем. Убили нанятые им для ограбления церкви уголовники. Патрушев Станислав Васильевич. Ну это коллекционер. Известный. Правда, рисковый уж больно, близко ходит он от грани, за которой следуют действия, караемые по статье 88 УК. Ну и, конечно, Гиви Бегишвили. Этот на свободе. Надо искать.
      Калугин взял чистый лист бумаги, нарисовал шесть квадратов, написал: «Лимарев». От шести потом нарисовал кружок и написал в нем: «Славский». Соединил квадратики с кружком шестью линиями и поставил большой вопросительный знак,
      Сколько времени потребуется, чтобы зачеркнуть его?
      Неделя, месяц, год? А может быть, день. И так случается в его профессии. Но пока знак этот стоял.
      Верил ли он, майор Калугин, Славскому? Трудно сказать. Как человек он даже тогда сочувствовал этому красивому, весьма неглупому парню, связавшемуся с дельцами. Но как офицер милиции не верил ему. Ни тогда на допросе, ни сегодня, в Зачатьевском. Слишком много приходило в этот кабинет людей, гоняющихся за сокровищами «мадам Петуховой», Слишком много.
      Деньги развратили их. Легкие деньги. Без счета платимые торгашами и дельцами за старину.
      Часы на сейфе щелкнули, как старый курок, и кабинет наполнил невероятной силы звон. Калугин вздрогнул от неожиданности и растерянно посмотрел на бронзовое чудо. Мускулистые мужчины старались на совесть, наполняя комнату медным грохотом.
      Распахнулась дверь, и в кабинет влетел начальник отдела Борис Смолин.
      — Что это у тебя, Игорь?
      Полковник с изумлением посмотрел на часы.
      — Чудо чудное, диво дивное.
      — Откуда они?
      — Вещдок по делу Сергунова.
      — Так они же были сломаны.
      — А Осипов у нас для чего?
      — Умелец. Ему не в сыске работать, а часовщиком на Неглинке.
      — Ну это ты, Борис, напрасно. Он паренек старательный.
      — Слишком. Видимо, вчера он дежурил и починил этого монстра. Ну, как дела в особой группе?
      — Кража лихая. Взяли Лимарева.
      Смолин присвистнул.
      — А еще что?
      — Дальше мелочи. Ковку, плитку расписную, каминный экран. Главное — Лимарев.
      — Ну-с, и какие у тебя суждения на этот счет, — Смолин встал, подошел к окну, забарабанил пальцами по стеклу.
      — Свидетелем по делу проходит Славский.
      — Сергей? Наш бородатый красавец?
      — Да.
      — Ты думаешь, он?
      — Не исключаю.
      — Не похоже. После освобождения окончил институт, работает, ни по каким делам не проходит.
      — Знаешь, конь леченый, вор прощенный…
      — Да, это так. Я помню, как он прикрывал Хомутова. Боялся. Мальчиков его боялся.
      — Хомутов. А это же идея.
      — Его же расстреляли?
      — А мальчики?
      — Уголовная шпана. Рыбы-прилипалы. Их профессия — разбойные нападения.
      — Так, в Зачатьевском грабеж. Вульгарный грабеж.
      — Тоже правильно, я не подумал.
      — Понимаешь, целое выстраивается: Славский и мальчики Хомутова.
      — А сбыт?
      — Патрушев.
      — Пожалуй, это можно использовать как версию. Но учти, Игорь, как одну из версий. А у тебя их должно быть минимум пять.
      — Пока одна только. Хочу повидать Шейкмана.
      — Куда проще. Пойди в Дом кино, он там в бильярдной крутится каждый день.
      Двор Вадиму понравился. Хороший был двор. Настоящий старомосковский. Таких уже мало остается в городе. Приезжают крепкие ребята с кранами и бульдозерами. Разбивают клин-бабой видавшие виды дома. Выкорчевывают отвалами зелень. Площадку готовят. Для нового сверкающего стеклами архитектурного шедевра с разноцветными лоджиями. И стоит он на пустыре. Одиноко, как солдат на посту. Современный, сверкающий, удобный.
      Но только не дом сломали веселые ребята-строители.
      Они под корень выкорчевали кусок старой Москвы. Разрушили нравственный микроклимат. Разорвали десятилетиями налаженные человеческие связи…
      Вадим рос в таком дворе. Зеленом, уютном. С десятками закоулков, удобных для мальчишеских игр, с сараями у забора, где жильцы дома, народ трудовой, устраивали мастерские. С волейбольной площадкой, которую для них, пацанов, построили взрослые.
      Вернувшись из школы, бежал он на площадку, где дотемна резались в волейбол. Тогда не было призов типа «Кожаный мяч», спортклубов не было, соревнования были. Играли двор на двор, улица на улицу, выбирая чемпиона. Победители ехали в Парк культуры имени Горького, на негласное первенство Москвы. Многого тогда не было. Например, понятия «трудные подростки».
      Во дворах были свои порядки, вернувшиеся с работы, стукавшие в домино взрослые внимательно следили за порядком во дворе. Великая сила двор.
      А сейчас люди десятилетиями живут в новых домах красавцах, а своих соседей не знают.
      Что и говорить, хороший был двор, и очень он понравился Вадиму. Жизнь в нем текла неспешная, летняя.
      Сушилось белье на веревках, сидели у подъезда старушки.
      Дом, в котором жил Силин, стоял в глубине. Крепкий дом, четырехэтажный, сложенный из добротного кирпича.
      Вадим пошел к нему мимо песочниц, клумбы с цветами, под любопытными взглядами старушек. Он вошел в прохладный подъезд и понял, что ему опять не повезло. Квартира Силина находилась на последнем этаже. А пролеты были здоровые. Но ничего не поделаешь — идти надо.
      Изменения формы общественной жизни никак не отразились на настенных надписях подъездов. Все те же извечные «Нина + Коля = любовь» и, конечно, сведение счетов, извечное выяснение, кто же из юных обитателей подъезда дурак.
      Дверь двадцать шестой квартиры говорила о том, что в доме этом хозяина нет. Все двери на площадке были аккуратно обиты разноцветными кожзаменителями, некоторые даже простеганы золотистой проволокой и украшены похожими на солдатские пуговицы шляпками кнопок. Только из дверей квартиры Силина торчали клочья грязной ваты и разорванная мешковина. Номера не было. Просто кто-то на деревянной раме мелом написал: 26.
      Вадим нажал кнопку звонка. Тихо. Он надавил сильнее. Звонок молчал. Тогда он постучал кулаком в филенку. Постоял, прислушался. В квартире кто-то был.
      Вадим отчетливо слышал шум за дверью. Он повернулся спиной и ударил каблуком.
      — Иду, иду, — послышался голос в глубине квартиры. Дверь распахнулась. На пороге стояла пожилая женщина с мокрым распаренным лицом. Она устало провела тыльной стороной ладони по мокрому лбу и спросила ровным, без интонаций голосом:
      — Вы к кому?
      — Силин Петр Семенович здесь живет?
      Женщина посмотрела на Вадима и так же равнодушно спросила:
      — А вы кто?
      — Вы, видимо, его жена, Мария Петровна?
      — Да.
      Она даже не удивилась, откуда этот незнакомый человек знает ее имя.
      — Вы, наверное, из милиции?
      — Да.
      — Проходите, — женщина устало посторонилась, открывая дорогу.
      В квартире пахло стиральным порошком и мокрым бельем. Коридор был пуст, только на стене висел старенький велосипед без колес.
      — Проходите в комнату.
      В этой квартире поселилась нужда. Это было видно по табуреткам, заменяющим стулья, по мебели, которую кто-то, видимо, выкинул за ненадобностью, а она прижилась в этой квартире.
      Но все же люди жили здесь хозяйственные. Комната была чистой, на шатком столе в стеклянной банке стояли желтые цветы, которые в изобилии растут на пустырях, названия их Вадим не помнил.
      Хозяйка обмахнула тряпкой табуретку.
      — Садитесь.
      Она сама опустилась на стул, внимательно глядя на Вадима.
      — Вы кто же будете?
      — Я из Управления внутренних дел.
      — Это как же, не из милиции, значит?
      — Из милиции. Я работаю в уголовном розыске.
      — В розыске, — Мария Петровна замолчала, осознавая незнакомое слово, — в розыске…
      — Да, Мария Петровна, в уголовном розыске, — повторил Вадим, — фамилия моя Орлов, зовут Вадим Николаевич. — Он полез за удостоверением.
      — Да не надо мне вашей книжечки, я в них ничего не понимаю. Я вам и так верю. Вы из-за мужа или сын чего натворил?
      — Мне нужен ваш муж.
      — Ну, слава Богу, а то я за Мишку, сына, душой извелась, вдруг, как отец, таким же станет. — Она провела рукой по глазам.
      В комнате, залитой ярким солнечным светом, она уже не казалась пожилой. Просто нелегкая жизнь и заботы состарили ее.
      «Ей не больше сорока пяти», — подумал Вадим.
      — Что смотрите, старая? А какие мне года, — Силина улыбнулась печально, — мне тридцать девять всего. Всю жизнь мне этот алкаш поломал. Одна радость — сын. Вон, видите, телевизор собрал.
      На тумбочке стоял экран. Просто один маленький экран от старого аппарата КВН. Он, словно глаз, смотрел на Вадима уверенно и гордо. Панель с лампами и хитросплетение проводов устроились на подоконнике.
      — Он у меня в ПТУ учится, руки золотые. Это, правда, в отца. У того тоже руки были. Они и погубили его. Мы как поженились, он выпивал, конечно, по праздникам или гости когда. Но все культурно, тихо, никаких безобразий. Он на механическом работал. Мастером-наладчиком. Зарабатывал хорошо. Все умел. Так к нему начали люди из дома приходить. Мол, почини, Петя, электричество, велосипед, даже мотоцикл. Он все делал. Так ему кто деньгами давал, а кто бутылку ставил. Начал попивать. Дружки появились. Мы тогда на улице Москвина жили. А тут сын родился. Я думала, остепенится, самостоятельным Петя станет. С работы выгнали. Он начал по разным местам халтурить. Из дома вещи красть. Я поменяться решила. Выменяла эту квартиру с доплатой. Та у нас больше была. Думала, переедем, дружков старых забудет. Нет, не забыл. Пить еще больше стал. Подрался, сел на год за хулиганку. Вернулся, ну совсем никакой возможности не стало. Бил меня, из дома все пропил. Я на работу ушла, а он мебель вывез. Участковый у нас тогда был. Хороший человек, душевный…
      — А что, новый участковый хуже? — спросил Вадим,
      — Да нет, — вздохнула Силина, — он человек молодой, строгий, конечно, только Степан Андреевич лучше был, душевнее. Он его на лечение определил. Я к нему в этот ЛТП ездила, посылки передавала. Он говорил мне: все, Маша, заживем как люди. Он там работал…
      Вадим слушал горький рассказ Силиной, замечая, что она ни разу не назвала мужа по имени. Для нее Силин стал совершенно чужим человеком, о котором говорят безлично.
      — …работал, значит. Нам деньги присылал. Я думала, наладится все. Купили кое-чего, шифоньер, диван раздвижной, телевизор взяли в рассрочку. Он вернулся, полгода работал, жили хорошо. Сына одели, себе кое-чего справили. Только недолго все ото было. Опять запил. Опять из дома все вывез и пропил. Я теперь с ним развелась. В этой комнате я с Мишей, а в той — он.
      — Можно посмотреть?
      — Смотрите, пожалуйста.
      Комната Силина была совершенно пустой. Старый матрас на полу. На нем рваное одеяло и подушка с засаленной наволочкой. Пустая консервная банка полная окурков, на полу. Под потолком лампочка без абажура.
      — Вот так и живет, ни стыда, ни совести. Хоть бы людей постеснялся. Утром хлеб на кухне ворует, — вздохнула женщина.
      — Когда вы его видели в последний раз?
      — Ночью, два дня назад. Пришел часов в двенадцать, покрутился на кухне, в коридоре и ушел. Я утром встала, а колес на Мишином велосипеде нет. Украл, да пропил, видно.
      «Следы велосипедных колес, — вспомнил Вадим слона Фомина, — ну, конечно, на тележке были велосипедные колеса».
      — Мария Петровна, — Орлов повернулся к женщине, — с кем дружит ваш муж?
      — Пьет с кем?
      — Пускай так, но чаще всего?
      — С Борькой Ликуновым. Они его «Доктор» зовут, он раньше санитаром в дурдоме работал, с Андреем, фамилию, правда, не знаю, а кличут они его Лю-лю. Да они у магазина сейчас на Кропоткинской крутятся, подшибают на бормотуху.
      — Спасибо. До свидания. Если Силин появится, вы не говорите, что я приходил.
      — А что, он опять подрался или хуже?
      — Хуже.
      — Довела водка, довела. Пропал человек.
      Кабинет Фомина был узкий, как щель. Он образовался в результате ведомственных «революционных» ситуации, когда почти ежегодно создавались новые службы и направления, сливались и дробились отделы. По замыслу одного из реформаторов, в этой комнате хотели разместить какую-то автомеханизированную картотеку. Но необходимость в ней отпала, и бывший начальник отдела ПО ОСОБО ТЯЖКИМ ПРЕСТУПЛЕНИЯМ сказал:
      — Я в этот кабинет Фомина посажу. Он лучше любой картотеки.
      Фомин привык все делать серьезно и обстоятельно.
      Он сам привел комнату в порядок, добившись чисто военного аскетизма. Стол, три стула, сейф. На столе портрет Дзержинского, карта Москвы с понятными только хозяину кабинета пометками. Единственным украшением кабинета была приклеенная над столом старая литография картины «Сталин и Ворошилов на прогулке».
      Войдя в кабинет, Фомин открыл окно, достал из ящика письменного стола обрезанную гильзу от снаряда, заменяющую пепельницу.
      — Курите.
      Крылов и Стрельцов достали сигареты.
      — Так, — сказал Фомин; — как будем действовать?
      — Я, товарищ подполковник, — Крылов достал из кармана записную книжку, — уже обошел четыре прачечных.
      — Так, — Фомин достал из мятой пачки сигарету «Прима», аккуратно разломал пополам, вставил в мундштук. — Это. конечно, хорошо, Крылов, что ты не поленился и обошел, но мы так действовать не будем.
      Фомин открыл ящик стола; достал телефонный справочник Москвы.
      — Пошив и ремонт… Пошив и ремонт… Ага,.. Вот они. Прачечные. Все в порядке. Страницы 355, 356, 357, 358, 359, 360, 361, 362, 363, 364. Ясно?
      — Пока нет, — сказал Стрельцов.
      Он, как работник МУРа, меньше робел перед Фоминым.
      — Сейчас поймете. Ты, Стрельцов, берешь пять страниц, с 355-й по 359-ю, а ты, Крылов, остальные пять. И начинайте звонить.
      Стрельцов взял справочник.
      — Павел Степанович, так на каждой странице по сорок два телефона. Всего двести десять.
      — Ну? — невозмутимо ответил Фомин.
      — Это же…
      — Это работа, лейтенант Стрельцов. Надо будет, все двести десять пешком обойдем. Ты, Крылов, гость, садись на мое место и звони, а ты, Стрельцов, иди к себе. Начальнику отдела, если позвонит, скажешь, что я пошел с человеком одним повидаться, узнать кое-чего.
      — Павел Степанович, — Стрельцов умоляюще посмотрел на Фомина, — у вас есть какие-то соображения, свои. Вы нам скажите, а то чего втемную работать.
      — А зачем втемную. Я не знахарь, у меня секретов особых нет. Я говорил, что дело наше напоминает ограбление дачи академика Муравьева. Так вот, я в архив пойду, к Губину Степану Алексеевичу, посмотрю оперативные документы да с ним самим пошепчусь. Губин много чего умного подсказать может, он еще с самим Даниловым работал. Вот такие мои соображения.
      Фомин вышел, а Крылов с тоской поднял телефонную трубку.
      — Это прачечная? Вас из Московского уголовного розыска беспокоят…
      Народу в магазине было немного, только у винного отдела стояла очередь, человек семь.
      Вадим сразу же заметил в углу двоих, тщательно подсчитывающих мелочь. Заметная была эта пара. Таких в любом магазине встретишь. Потертые жизнью. Потраченные, Опухшие, с жадными просящими глазами. Вот и сейчас набирали они мелочь и серебро на бутылку дешевенького гадкого суррогата, почему-то называемого портвейном.
      Вадим подошел.
      — Здорово, мужики.
      — Здорово. — с опаской и надеждой ответил тот, что постарше, в вытертых до зеркального блеска, старых, обтрепанных брюках, в грязноватой армейской рубашке.
      — Вы Хоттабыча не видели?
      — Нет, — ответил второй. Под глазом у него густо налился свежий синяк.
      — А где мне его найти?
      — Слышь, мужик, — с надеждой спросил персонаж в армейской рубашке, — будь человеком, добавь.
      Он протянул Вадиму трясущуюся ладонь, на которой лежала гора мелочи.
      — Сколько?
      — Полтинник. Мы тогда две плодово-ягодные сообразим. Хочешь, тебе нальем?
      Вадим достал мелочь.
      — На.
      — А зачем тебе Хоттабыч?
      — Достать обещал одну вещь.
      — Ты во двор выйди, там Доктор и Лю-лю, ждут, они его знают.
      — А где они?
      — Да вон, на ящиках.
      — Ладно.
      Человек исчез и немедленно возник первым в очереди.
      Двор магазина был завален ящиками. Штабеля тары поднимались почти до окон бельэтажа жилого дома. Ящики здесь лежали давно. Минимум с весны. Они почернели, потрескались, развалились. Их было так много, что в хаотическом нагромождении уже образовались улицы, переулки, тупики. В них велась своя жизнь, Здесь пили водку и дрались. Здесь пьяницы прятались от участкового и жен. Здесь формировались «летучие отряды» грузчиков-любителей, готовых за бутылку разгрузить машину с товаром. Это была не просто свалка ящиков. Это был город. Со своими законами. Со своим населением.
      У его ворот сидели двое. Они были удивительно похожи. Оба в старых застиранных джинсах и рубашках с короткими рукавами, которые чудом не разорвались на их оплывших огромных плечах.
      Вадим подошел, оглядел их. Они были разные, но вместе с тем очень похожие. Оплывшие лица, мутные злые глаза, выражавшие полное безразличие к происходящему.
      — Тебе чего, мужик? — спросил один и встал.
      Был он одного роста с Вадимом. Но казался больше, массивнее, живот вываливался за ремень.
      — Ты Доктор? — спросил Вадим.
      — Ну?
      — Хоттабыч мне нужен.
      — А зачем он тебе? — спросил второй.
      — Нужен.
      — А чего ты к нам пришел? — Доктор оценивающе поглядел на Вадима.
      — Обещал он мне кое-что, — Вадим достал сигареты, протянул.
      — Фирма. Рупь с полтиной, — Доктор вытащил две, — богато живешь, мужик. Так зачем тебе Хоттабыч?
      — Я же говорю, обещал кое-что. Договорились сегодня здесь увидеться. Я его жду, жду. Слушай, Доктор, давай пивка организуем.