- Прошу, - чуть грассируя, сказал он.
      Первое, что я увидел в тусклом свете настольной лампы, войдя в квартиру, был Вольтер.
      Двухметровая фигура, сработанная из красного дерева, стояла в глубине комнаты.
      Великий мыслитель иронично взирал на кучи заграничного тряпья.
      Чего здесь только не было! Американские костюмы, итальянские пиджаки, финские плащи, голландские юбки, английские шерстяные рубашки.
      - Выбирайте, - сделал широкий жест рукой чеховский персонаж.
      - У вас прекрасный Вольтер, Коля, - сказал я.
      - Да, - ответил он, - остатки бывшего семейного благополучия. Но скоро он покинет мой дом. Один мужик из посольства обещал мне за него приличную партию шмотья. Прошу вас, выбирайте. Мой ассистент покажет вам товар.
      Он еще раз оглядел свой склад и крикнул:
      - Виктор!
      Из таинственной глубины флигеля, где в эту минуту заиграли менуэт старинные часы, появился человек, одетый во все фирменное.
      Он поздоровался, щелкнул выключателем, и загорелся под потолком китайский фонарь-люстра.
      В зыбком желтоватом свете я увидел Гобсека с лицом херувима, человека из моего военного детства.
      Виктор Лазарев появился в нашем классе в 44-м. Мальчик из детской сказки, с большими голубыми глазами.
      Какие у него были волосы, я не помню, так как все школьники Москвы до седьмого класса были подстрижены наголо, как солдаты-новобранцы.
      Только через много лет я понял смысл этого издевательства. Нас берегли от педикулеза.
      Каждый день перед уроками нас строили и проверяли на "форму двадцать", проще говоря, на вшивость,- в те былинные годы о детях старались заботиться.
      Надо сказать, что у нас был необыкновенно дружный класс и, самое главное, много читающий. Видимо, книги в то несытое и совсем не комфортное время скрашивали наше не очень веселое детство.
      Читали много и запоем. Из рук в руки переходили книги, которыми мы постоянно обменивались. Дюма, Гюго, Жюль Верн, Борис Житков, Стивенсон зачитывались до дыр.
      Мы с нетерпением ждали большой перемены. Именно тогда нам приносили завтрак. Он был всегда одинаков. Полтора свежих бублика и две соевых конфеты.
      Никогда потом я не ел ничего более вкусного, чем этот военный завтрак.
      Если кто-нибудь болел, то его пайку получал один из нас и по дороге домой заносил заболевшему.
      Я не помню случая, чтобы кто-то из наших ребят не донес бублики и конфеты до товарища.
      Это было святым мальчишеским правилом.
      Однажды Лазарев вынул из портфеля и положил на парту шесть книжек издания "Academia". Шесть книжек Александра Дюма. Всю его историю о трех мушкетерах.
      - Дашь почитать? - бросился я к нему.
      - Конечно, - улыбнулся он своей милой, немно го смущенной улыбкой. Ты что возьмешь?
      - "Двадцать лет спустя".
      "Три мушкетера" я уже прочел, а вот продолжение достать не смог. Его не было даже в детской библиотеке на Курбатовской площади.
      - На сколько дней? - поинтересовался Лазарев.
      - Дня на три.
      - Хорошо. Три завтрака.
      - Какие завтраки? - не понял я.
      - Обычные, которые мы получаем на большой перемене.
      Я согласился и через три дня голодухи на перемене получил книгу.
      Мы и не заметили, как весь класс через несколько дней попал в кабальную зависимость к Вите Лазареву.
      А потом он начал продавать нам книжки, и цены на них колебались от двух до десяти завтраков.
      С урчащими от голода животами мы возвращались домой и представляли, как Витька Лазарев приходит в свою квартиру, разогревает чай и пьет его, заедая нашими бубликами и конфетами.
      Но, как позже выяснилось, все обстояло иначе.
      Мальчик с внешностью херувима складывал свою дневную добычу в сумку от противогаза и исчезал сразу после уроков.
      Нет, одиннадцатилетний Гобсек шел не домой прятать свою добычу. Он через проходной двор топал на Тишинку, где в подворотне рядом с кинотеатром "Смена" обменивал конфеты и бублики на упаковку папирос "Пушка".
      А потом на площади перед Белорусским вокзалом продавал их россыпью по червонцу за штуку.
      В пачке было двадцать пять папирос; таким образом, Витя Лазарев получал за пачку двести пятьдесят рублей, практически две цены.
      А что он делал со своими деньгами в таком юном возрасте, для меня осталось загадкой по сей день.
      Потом его исключили. Милиция задержала его за торговлю папиросами.
      Его исключили, а мы опять начали есть свои завтраки.
      Снова увидел я его только в 1952 году. В кафе "Мороженое" на улице Горького он явился мне в образе официанта. Глядя нагло мне в глаза, он обсчитал меня почти в два раза, точно зная, что при девушке скандал из-за денег я не подниму.
      И вот в этой комнате он разбирает шмотки, не обращая внимания на Вольтера, печально взирающего на это безобразие.
      Лазарев перекладывал вещи, упорно делая вид, что не знаком со мной, а мы вели с хозяином светскую беседу.
      Недавно отшумел Московский фестиваль молодежи и студентов, на нем впервые был устроен своеобразный кинофестиваль. Впервые нам довелось посмотреть столько хороших фильмов.
      И с Колей Големом мы обсуждали "Канал" Анджея Вайды, собеседник мой говорил интересные вещи, у него было свое оригинальное видение творчества великого поляка.
      Не так давно я прочитал в одной из многочисленных книг, что фарцовщики появились у нас после знаменитого Московского фестиваля в 1957 году.
      Это не совсем верно. Первый всплеск спекуляции вещами приходится на 40-й год, когда мы присоединили Западную Украину и Белоруссию и захватили Латвию, Эстонию и Литву.
      Именно оттуда начала попадать в Москву красивая и модная одежда.
      Надо сказать, что обыкновенный командированный не мог вывезти, к примеру, из Львова контейнер мужских костюмов, а вот так называемые ответственные работники разного уровня пригоняли в Москву немыслимое количество товаров.
      Вполне понятно, что сами они торговать не могли, поэтому находили умных людей, которые одевали во все это великолепие московских модников.
      В 45-м, после войны, столичные подпольные дельцы работали с повышенной нагрузкой.
      С одним из таких я был хорошо знаком. Как его звали и его фамилию не знал никто, именовался этот человек кличкой "Челси".
      Почему именно Челси, а не Окленд или Глазго, могу объяснить. Любители футбола помнят блистательное послевоенное турне нашей сборной по городам Англии.
      Вполне естественно, что наши футболисты привезли кое-что на продажу. Все это поступило в одни руки. Вот тогда у этих "одних рук" и появилась эта удивительная кличка.
      Когда один из клиентов спросил его:
      - Откуда этот костюм?
      Он не задумываясь ответил:
      - Из Челси.
      - А что такое Челси?
      - Страна.
      Никита Сергеевич Хрущев был "великим реформатором". Он ликвидировал Промкооперацию, и в стране появилось чудовищное зло - подпольные цеха.
      Он закрыл московские пивные-деревяшки, куда после смены заходил заводской народ, выпивал свою сотку, запивал пивом, заедал бутербродом и, обсудив футбольные новости, шел домой.
      Пивные закрыли, и появилось всесоюзное движение- "на троих".
      И почтенные передовики производства выпивали свой стакан в подъезде, закусывая мануфактурой.
      С его благословения было запрещено иностранцам, постоянно проживающим в Москве, и уже многочисленным туристам отдавать свои вещи в комиссионные магазины.
      Весьма важный чин из КГБ у нас в редакции доказывал нам, приводя устрашающие примеры, что именно в этих торговых точках передаются шифровки, микрофильмы и прочий шпионский хлам.
      Вот тогда и появилась веселая армия новых фарцовщиков. Шестидесятые годы были посвящены бескомпромиссной борьбе с ними.
      На битву эту были брошены огромные силы милиции. Комсомол сформировал особые отряды добровольцев с широкими, но незаконными полномочиями. В КГБ работало специальное подразделение.
      Тысячи людей, забросив свои основные занятия, гонялись по коридорам гостиниц, по ресторанам, по московским закоулкам за молодыми бизнесменами.
      В 1959 году меня познакомили с невысоким благообразным человеком в сером костюме с университетским значком на лацкане. Мы обедали вместе в Доме журналиста на открытой летней веранде. Теперь ее нет, как и нет старого Дома журналиста, славившегося отменной кухней и широким гостеприимством. Его разломали по приказу зятя Хрущева, Алексея Аджубея, всесильного редактора "Известий".
      Итак, мы обедали. Нового знакомца мне представили как аспиранта МГУ, занимающегося философией. Меня поразило необыкновенное невежество будущего светоча гуманитарной науки.
      Пообедали и разошлись, и я забыл об этом человеке в сером костюме.
      Но через десять дней наши пути вновь пересеклись, на этот раз в ресторане "Арагви".
      Мы приехали туда с моей барышней и Юликом Семеновым, с которым долго и крепко дружили.
      Юлик хорошо знал директора ресторана Владимира Николаевича, поэтому нас принимали как дорогих гостей.
      Нам накрыли стол в маленьком кабинете, мы скромно пировали, а потом моей даме понадобилось выйти. Я проводил ее и вернулся.
      Сел за стол, мы продолжали разговор, время шло, а дама все не возвращалась.
      Обеспокоенный, я вышел в коридор, соединяющий кабинеты с общим залом ресторана, и увидел, что мою девушку "блокировали" аспирант-философ в сером костюме и знакомый мне по Бродвею персонаж в модном клетчатом пиджаке.
      Конфликт закончился в мою пользу, мы вернулись к столу, а аспирант с товарищем остались зализывать раны.
      Через два дня на Пушкинской площади ко мне подошел мой старый товарищ по московскому Бродвею Сеня Павлов, которого в центровой компании звали "Сэм", и сказал:
      - Слушай, Ян хочет с тобой помириться.
      - Какой Ян?
      - Вон он стоит.
      У входа в кинотеатр "Центральный" стоял аспирант в сером костюме.
      Я принял его извинения, сам пожалел о своей несдержанности, тем более что ее следы четко прочитывались на его лице.
      Улучив момент, я спросил Сэма:
      - А кто этот Ян?
      - Это же Рокотов. Король валютной фарцовки по кличке "Ян Косой".
      С той поры мы виделись достаточно часто в самых разных местах. В кафе "Националь", на вечерней улице Горького, в коктейль-баре, на втором этаже ресторана "Москва".
      Король московской фарцовки был одет все в тот же серый костюм и носил все тот же университетский значок.
      Много позже появились публикации, что Рокотов был агентом начальника валютного отдела БХСС майора Исупова.
      Возможно. Я как журналист часто бывал на Петровке и однажды встретил там Рокотова, мы поговорили на лестничной площадке об общих знакомых и погоде.
      Встреча эта меня ничем не удивила. Я понимал, что при такой профессии, как у Яна Косого, его должны были часто выдергивать на Петровку.
      Я знал, что с агентами встречаются не в служебных помещениях.
      К тому времени мне уже было многое о нем известно. Что он купил аттестат за десять классов и пытался поступить в Юридический институт. Но потом выбрал более легкий путь к вершинам науки - купил за бутылку университетский значок.
      Еще в школе он спекулировал марками, потом был "чернокнижником": продавал абонементы на подписные издания у магазина на Кузнецком мосту.
      В 1960 году в связи с оперативной обстановкой в кавказских республиках и Средней Азии, где валюта стала практически второй денежной единицей, дела по незаконному обороту валюты передали КГБ.
      В мае 1961 года Яна Рокотова задержали у камер хранения. В присутствии понятых из ячейки было извлечено 440 золотых монет, золотые слитки общим весом 12 килограммов и большое количество валюты. Всего на сумму два с половиной миллиона рублей.
      После ареста Рокотова и его подельников появились статьи о безумных кутежах Яна Косого, об актрисах и манекенщицах, которых он содержал, о шикарных квартирах и дачах.
      Могу сразу сказать - все это туфта. Его арестовали в том же самом сером костюме, и на суде он был в нем.
      На суде Ян выглядел спокойным. Думаю, то, что нашли у него в тайнике, было далеко не все. Он охотно давал показания, понимая, что с судом ссориться не надо и срок за его дела совсем небольшой - три года.
      Но в это время...
      Никита Хрущев совершал очередной заграничный вояж. В Вене он осудил административные власти союзников, управляющих Западным Берлином, за то, что они превратили город в сплошной черный рынок.
      Как мне рассказывали люди, сопровождавшие его в этой поездке, один из западных политиков, ему на это ответил, что такого черного рынка, как в Москве, нет ни в одной европейской столице.
      Разгневанный генсек вернулся в Москву, вызвал Шелепина. У "железного Шурика" на руках был козырь- группа Рокотова.
      Когда Хрущев узнал, что подсудимые получат по три года, он разъярился еще больше и приказал срочно подготовить указ об усилении борьбы с особо опасными преступлениями.
      Как известно, закон обратной силы не имеет. Но только не для Хрущева.
      И подсудимые с ужасом услышали об этом во время прочтения приговора.
      Ян Рокотов и его подельник, двадцатитрехлетний Владислав Файбишенко, получили по 15 лет.
      Но, видимо, у Никиты Хрущева, кроме колорадского жука и мирового империализма, появился третий главный враг - Ян Косой.
      На очередном пленуме ЦК КПСС, обсуждавшем тезисы отчетного доклада на ХХII съезде КПСС, генсек опять вспомнил своего врага. Он зачитал письмо рабочих завода "Металлист", возмущенных мягким приговором Мосгорсуда.
      В результате генпрокурор Руденко обжаловал приговор, и дело пошло на рассмотрение в Верховный суд.
      И вновь закон обрел обратную силу. Все, что так сурово порицал Хрущев, рассказывая с трибуны ХХ съезда о культе личности, он сам претворил в жизнь.
      Потом он сделает еще много приятных сюрпризов стране. Поставит ее на грань Третьей мировой войны в дни Карибского кризиса. Расстреляет демонстрацию голодных рабочих в Новочеркасске...
      А что же наш друг Голем?
      Он жил иначе. Широко. По-купечески. Он тратил деньги в кабаках и заводил многочисленные романы. Коля не складывал деньги в ячейку на вокзале. Он красиво жил.
      Но однажды его отловили, привели в милицию и взяли подписку о трудоустройстве.
      Была такая форма борьбы с тунеядцами. Две подписки - потом высылка в отдаленные районы Сибири.
      Коля был человеком веселым и щедрым, поэтому у него имелись друзья.
      Он принес в милицию справку о том, что устроился дворником в ЖЭК.
      Бдительный участковый несколько раз приезжал на его участок, и каждый раз ему говорили, что новый дворник только что ушел.
      Тогда Колю решил проверить сам начальник паспортного стола отделения. Он позвонил в ЖЭК и сказал, что приедет утром.
      Естественно, Колю предупредили.
      И вот в назначенное время в Сретенский переулок въехала "Волга" с летящим оленем на капоте. Из нее вышел Голем в роскошном барском пальто и меховой шапке.
      Водитель достал из багажника фартук и некий предмет в замшевом чехле.
      Коля повязал фартук, вынул из чехла инкрустированный лом и начал усердно сбивать лед с тротуара.
      Потом он оторвался от работы и увидел начальника.
      - Здравствуйте, товарищ майор, - вежливо поздоровался Коля. - В человеке все должно быть прекрасно. Мысли, одежда, лом. Не правда ли?
      Майор счел за лучшее ретироваться.
      А погорел Коля все же на валюте. Он вместе с отчаянными ребятами изготовил пуансон и в режимной типографии начал печатать мало отличимые от настоящих пятидесятидолларовые бумажки.
      "Зелень" уходила на Кавказ. Все шло хорошо. Пока не нашелся умник, который обратил внимание, что все купюры имеют одну серию и одинаковый номер.
      Началась разборка. Кавказцы "наехали" на Голема, тут и милиция подоспела.
      Последний раз я видел Колю в Ярославле. Мы случайно встретились в гостинице. Он освободился и работал на киностудии Горького администратором на картине "Женщины". Он был такой же веселый, ироничный и щедрый.
      Лет восемь назад у Малого театра я увидел человека, торгующего с лотка. На импровизированном торговом устройстве висела табличка: "Куплю СКВ".
      Он посмотрел на меня, и я узнал несколько поблекшего херувима с опухшим от пристрастия к спиртному лицом.
      Мы поздоровались, и я ушел. А несколько дней назад я вновь встретил Лазарева. Он вылез из машины и в сопровождении охранников пошел в ресторан "Дядя Ваня".
      Он снисходительно посмотрел на меня и по-барски кивнул.
      Кстати, о деревянном Вольтере. Коля так и не отдал его иностранцам - я уже писал, что он был человеком широким, - а подарил его нашему общему знакомому на день рождения. Совсем недавно я был у того в гостях. Деревянный мыслитель стоял, как и прежде, в углу комнаты и так же иронично взирал на суетный мир.
      Целая жизнь прошла с того осеннего вечера 1957 года, и он совсем не изменился.
      Я даже позавидовал ему.
      Пайковый хлеб 41-го года
      Сначала мы прятались от налетов в метро "Белорусская". Как только трагически замолкала черная тарелка репродуктора, мать хватала "тревожный чемодан" и сумку, в которой ждал своей очереди термос с чаем, и мы занимали позицию у дверей.
      Потом радиоголос объявлял:
      - Граждане, воздушная тревога!
      И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.
      Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.
      Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровые щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу. И тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.
      Однажды во время ночного налета мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня, как обычно, сплавила в подвал, в бомбоубежище.
      Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовый бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.
      Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.
      Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.
      А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.
      Досмотреть мне не дали. Какой-то военный врезал мне по шее, схватил за руку и отволок в убежище.
      А утром мы узнали, что во время налета с нашей крыши пускали ракеты в сторону Белорусского вокзала. На чердаке была перестрелка, и шпионов задержали.
      Вполне естественно, что все двери на чердак после этого закрыли амбарными замками. Но у нас был секретный лаз, и мы с моим корешем Валькой проникали туда в поисках фашистских знаков, которые, по нашему глубокому убеждению, спрятали немецкие шпионы.
      Знаков мы не обнаружили, зато нашли здоровенный пистолет-ракетницу и припрятали до поры до времени.
      Время это подоспело в ноябре, когда немцы подошли к Химкам.
      Вот тогда мы взяли ракетницу, сперли здоровенный кухонный нож, сложили все это в школьный портфель и отправились на фронт.
      Дошли мы только до стадиона "Динамо": нас задержал милицейский патруль и доставил в отделение.
      Там из портфеля извлекли наше вооружение, пришлось сознаться, кто мы и куда идем.
      Степенный дежурный сержант, внимательно нас выслушав, разделил наши патриотические чувства, но поинтересовался, где нам удалось найти такую замечательную ракетницу.
      Мы честно все рассказали.
      - Ладно, пацаны, - сказал сержант и отвел нас в пустую комнату, подождите здесь.
      А через некоторое время зашел другой милиционер. Он взял нас за руку и повел к трамвайной остановке.
      С пересадкой мы доехали до Петровки и вошли в небольшое трехэтажное здание.
      Много позже я понял, что нас привезли в МУР.
      Веселый человек с черным чубом, сдерживая смех, выслушал нашу фронтовую одиссею, потом принес два стакана чая, сахар и два куска хлеба с салом.
      - Заправляйтесь, ребята, а потом поговорим о ракетнице.
      Мы, давясь и перебивая друг друга, рассказали, где и при каких обстоятельствах было найдено столь грозное оружие.
      Наш куратор куда-то вышел, приказав все съесть и выпить, а мы остались в маленькой комнате, на стене которой висел плакат - женщина в косынке, поднесшая палец к губам и надпись: "Будь осторожен - враг подслушивает".
      Мы прилично изголодались и съели все моментально.
      Позже я понял, что муровский опер отдал нам половину своего дневного пайка.
      Наш новый знакомый вернулся и предложил нам сделку:
      - Ребята, мы сейчас прокатимся на машине к вам домой, пойдем на чердак, и вы покажете место, где нашли ракетницу. А мы обещаем, что ничего не скажем родителям.
      Так и сделали.
      Через много лет, когда я подружился с сыщиками с Петровки, в одном из застолий я вспомнил детскую историю 41-го года, и оказалось, что говорил тогда с нами замечательный сыщик Владимир Корнеев; это был его последний день в Москве, на следующее утро он ушел за линию фронта с диверсионной группой.
      Через много лет, после грандиозного успеха фильма "Семнадцать мгновений весны", случилась весьма поганая история. Ко мне приехал крайне взволнованный композитор Микаэл Таривердиев - мы тогда с ним крепко дружили - и, чуть не плача от обиды, показал международную телеграмму.
      Текст ее, насколько я помню, был таким: "Поздравляю успехом моей музыки вашем фильме. Френсис Лей".
      Телеграмма была отправлена из Парижа. Вполне естественно, что о ней немедленно узнали в Союзе композиторов.
      По Москве поползли грязные слухи. Микаэл был человек бесконечно талантливый, добрый, готовый всегда прийти на помощь даже малознакомому человеку, но легко ранимый.
      Тем более что в Союз композиторов начали приходить письма трудящихся.
      Володя Корнеев тогда был начальником МУРа, и я привез к нему Таривердиева.
      Корнеев вызвал сотрудника и поручил ему разобраться. Первое, что удалось установить сразу: адреса на письмах возмущенных трудящихся оказались несуществующими, потом выяснилось, что Френсис Лей никогда не посылал подобной телеграммы.
      Микаэл приехал ко мне и процитировал Михаила Ивановича Пуговкина, вернее, его героя Софрона Ложкина из фильма "Дело "пестрых"": "МУР есть МУР".
      Мне очень повезло. Когда я пришел на Петровку, 38, там еще не существовало никаких пресс-групп, я мог совершенно спокойно общаться с сыщиками.
      Тогда в МУРе в основном работали "штучные" люди. Каждый был личностью, у многих была поистине необыкновенная биография.
      На их долю выпало время репрессий, которые не пощадили и милицию, борьба с уголовниками в 30-40-х годах, криминальный беспредел военных лет.
      Не хочу преуменьшать достоинства многих из тех, кто сегодня работает в МУРе, просто они живут в другое время.
      Сейчас в уголовный розыск приходят в основном из специальных институтов МВД и школ милиции.
      Люди, о которых я пишу, попадали туда иначе.
      В 1940 году после окончания десятилетки Владимир Чванов ушел в армию. В те годы милиция не отлавливала призывников по подвалам и матери гордились, что их сыновья - красноармейцы.
      А через год кадровый боец Владимир Чванов уже воевал с немцами.
      Ему не удалось узнать самого острого солдатского счастья - счастья наступления.
      На его долю достались поражения. Под Смоленском, в третьей атаке, он был тяжело ранен.
      Медсанбат. Санитарный поезд. Тыловой госпиталь. В 1942 году он вернулся домой на Самотеку. К дальнейшему прохождению службы в армии комиссия признала его негодным.
      Он вернулся в поломанную войной тыловую жизнь. В Москву карточек, Тишинского рынка, дороговизны и бандитизма.
      Через месяц его вызвали в райком комсомола.
      - Направляем тебя в уголовный розыск. Пойдешь?
      - А оружие дадут?
      - Обязательно.
      - Тогда пойду.
      Так в 20-м отделении милиции в Марьиной Роще появился новый пом. оперуполномоченного.
      Как хорошо я помню 42-й год. Видимо, есть особая память детства, которая хранит самые значительные события.
      С наступлением темноты Москва погружалась во мрак - светомаскировка. Только в троллейбусах и трамваях горели синие лампочки. Улицы и мрачные проходные дворы сулили прохожим неисчислимые беды. Те, кто работал на заводах в ночную смену, обычно оставались там до рассвета.
      В городе шуровали уголовники. И хотя действовало еще постановление ГКО за подписью Сталина от 19октября 1941 года, позволяющее расстреливать бандитов на месте задержания, это мало останавливало блатных.
      Я жил рядом с Тишинским рынком. Район считался весьма криминогенным, но все же Марьина Роща со своими воровскими традициями, сложившимися сразу после революции, слыла в народе местом гиблым.
      Вот именно в это гиблое место и пришел служить двадцатилетний пом. оперуполномоченного. Оружия ему пока не дали - нужно было отработать полугодовой испытательный срок. А красную книжечку с фотографией, печатью и должностью он получил. Первый день службы начался спокойно. Перед этим оперативники повязали Котова и Степуна, известных в Марьиной Роще квартирных налетчиков.
      С утра все оперативники разбежались по адресам скупщиков краденого и подельников арестованных уркаганов.
      В отделении остались один оперативник и новый сотрудник Володя Чванов. Ближе к обеду в комнату вбежал ошалелый опер:
      - Слушай, как тебя...
      - Володя...
      - Вот что, Володя, все ребята на территории, а Котов со Степуном бежали из КПЗ.
      - Как?
      - Оглушили конвойных и ушли. Знаешь, дуй в засаду к Котову на квартиру.
      И Чванов пошел. Это был его первый день в уголовном розыске, у него не было опыта, не было оружия, было одно - острое желание взять сбежавшего урку.
      Чванов вошел во двор, в глубине его стоял маленький, покосившийся домик, вросший в землю до самых окон. Он прошел длинный коридор по нещадно скрипящим половицам и толкнул дверь в комнату, сохранившую еще следы обыска.
      Спиной к дверям сидел человек, ел жареную картошку с тушенкой и пил водку. На столе стояли тарелка с салом, селедка, колбасный фарш в банке. От этого великолепия у голодного Чванова защемило в животе.
      Человек за столом повернулся и увидел худого, длинного паренька в вытертой солдатской шинели.
      - Тебе чего, пацан? - Он встал.
      - Ты Котов?
      - Ну.
      - Я из уголовного розыска, - Чванов достал красную книжку. - Пошли!
      - Куда? - улыбнулся, показывая золотые фиксы, урка.
      - В милицию.
      Котов схватил лежавший на сундуке ломик. Слава богу, что с седьмого класса Чванов занимался боксом, даже был призером первенства Москвы. Он увернулся от просвистевшего лома и ударил бандита в челюсть.
      Опрокинулся стол, от удара бандит отлетел к стене и затих. Чванов вынул у него из брюк ремень и крепко связал за спиной руки.
      Потом поднял бутылку с водкой и плеснул Котову в лицо. Налетчик застонал и сел.
      - Пошли.
      Он привел его в отделение и сдал дежурному. Многоопытные милиционеры с интересом смотрели на худенького паренька, один на один "повязавшего" крупного налетчика.
      А через час его вызвал начальник уголовного розыска отделения Тимофей Селиверстович Скрипка.
      Он несколько минут разглядывал нового сотрудника, потом сказал:
      - Иди в дежурную часть, получай оружие.
      - А как же испытательный срок?
      - Он у тебя утром начался, а к вечеру закончился.
      Иван Васильевич Парфентьев в 60-е годы выпустил книгу. По тем временам это было поистине сенсационным откровением. В ней он описал многие интересные дела, рассказал о своих коллегах и подчиненных, но практически ничего не написал о себе.
      Когда я писал свой, кстати не напечатанный, очерк о нем, то там не было сыщика Парфентьева, а был руководитель весьма сложного подразделения милиции.
      Как я жалею сегодня, что мне не удалось "разговорить" Ивана Васильевича. Но что делать, молодость- это такая пора, когда кажется, что жизнь твоя и близких людей бесконечна, а времени в запасе очень много.
      Несколько лет назад я разыскал документы по ликвидации в 1949 году одного из самых опасных бандитов того времени - Пашки Америки.
      К сожалению, я пользовался только архивными материалами, потому что участников этого дела уже нет в живых.
      У него была редкая для блатных кличка - "Америка". Как этот человек, звавшийся в миру Андреевым Павлом Никитичем, ее получил, не знал никто, даже такие оперы, хранители уголовных историй, как Ефимов, Скорин, Парфентьев, Корнеев.
      Так вот, кличка была вполне красивой и, естественно, заставляла человека, носящего ее, жить сообразно.
      В свои 25 лет Америка среди уголовников слыл в авторитете. Молодые воры подражали ему во всем. Он обожал серые костюмы, красивую обувь и кожаные пальто. У него было три любимых места. Когда денег много - ресторан "Астория", чуть меньше - "Звездочка" на Преображенке, когда совсем мало так называемый "Есенинский бар", милое пивное заведение, которого нет нынче, так как на его месте возведен "Детский мир".
      Люди, знавшие Америку в те далекие времена, говорили, что он был весел и щедр. У себя дома, в огромной коммунальной квартире, он не жил. Не любил ссориться с родителями, поэтому снимал себе славную комнату с отдельным входом в Сокольниках, в деревянном домике рядом с парком. В те годы снимать квартиру без временной прописки было строжайше запрещено. И у Америки такая прописка имелась. Только стояла она в паспорте на другую фамилию - на Никитина Андрея Павловича. Имелась и справка с места работы. В ней значилось, что гражданин Никитин А.П. работает художником-модельщиком в Производственном комбинате МОСХа. И справка о зарплате была, а в ней сведения, что заработок гражданина Никитина сдельный, до двух тысяч в месяц. Это были хорошие деньги по тем временам. Америка такую сумму проставил специально, закрыв справкой свои костюмы, пальто и поездки на машинах. Ну а если кто-то желал выяснить, где же подлинный Андреев, то в 1-м Дубровском проезде, где он жил раньше, любопытному отвечали: мол, после лагеря не вернулся, писем не пишет. Вот и все.