Он был одет в элегантный твидовый пиджак и свитер. И мы, привыкшие к вытертым фракам и галстукам "бабочка" наших певцов, в восторге глядели на человека, поднявшегося на сцену прямо из зала.
      Ну и, конечно, его песни, их мелодии после многолетнего концертного аскетизма казались всем подлинным откровением.
      Сам Ив Монтан был потрясен такой встречей. В одном из своих интервью газете "Монд" он рассказывал, что его поразил концерт в Лужниках, огромный зал, к которому он не привык, и масса людей.
      Действительно, на концерте присутствовало около десяти тысяч зрителей.
      Мой старинный друг Жорж Тер-Ованесов, с огромным трудом прорвавшийся на этот концерт, рассказывал мне, что Монтан из зала казался совсем маленьким, но акустика была отличной и голос его звучал превосходно.
      Зал ревел, спутницы Жоржа умилялись до слез. Одна из них, известная в те годы московская львица Таня Щапова, сказала с придыханием:
      - Все бы отдала, чтобы получить его автограф.
      В руках, унизанных не слабыми кольцами, она сжимала заветную книжку "Солнцем полна голова".
      Жорж вспомнил, что когда-то переплывал под огнем Одер, таща за собой полузахлебнувшегося языка, встал и пошел к сцене.
      Армейским разведчикам часто сопутствует удача, он встретил администратора концерта, своего доброго знакомца по кафе "Националь", и попросил его помочь получить автограф.
      - Нет вопросов, - ответил тот и отвел Жоржа за кулисы.
      В те годы звезд еще не охраняли громадные амбалы из никому не ведомых агентств.
      Монтан отдыхал в антракте, но встретил моего друга приветливо и с удовольствием подписал книжку.
      Жорж вернулся к дамам и был, естественно, восторженно встречен.
      А через два дня в кафе "Националь" мне рассказали, что Тер-Ованесов давно дружит с самим Ивом Монтаном, он принимает его в любое время и выполняет все его просьбы.
      Оттепель заканчивалась, в газетах замелькали статьи, в которых советский народ осуждал антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и "примкнувшего к ним Шепилова".
      Даже анекдот появился:
      "- Какая самая длинная фамилия в СССР?
      - Примкнувшийкнимшепилов".
      А Юрий Карлович Олеша, выпив рюмку коньяка за нашим столиком в "Национале", прочитал нам веселое четверостишие:
      Однажды, выпить захотев,
      Зашли в знакомый ресторан,
      Атос, Портос и Арамис
      И к ним примкнувший Дартаньян.
      Потом был Международный фестиваль молодежи и студентов. Самый веселый и красивый праздник, который мне пришлось увидеть в Москве.
      Две недели город жил в праздничном угаре. Люди без всяких установок партийных и комсомольских организаций выходили на площади слушать джаз, петь, танцевать.
      Это, видимо, и испугало партийных лидеров, гайки начали закручивать сразу после окончания праздника.
      Позже в Москве пройдет еще один фестиваль, но это будет четко организованное политическое мероприятие, скучное и неудачное.
      Кстати, во время проведения Московского фестиваля в 1957 году в городе практически не было уголовных происшествий. Никто из гостей не пожаловался на то, что юркие щипачи обчистили карманы, домушники "слепили скок" в их гостиничных номерах, а гопстопники в темных переулках поснимали с иностранцев фирменные шмотки.
      В чем был секрет этого, мне рассказал начальник МУРа, покойный Иван Васильевич Парфентьев.
      Те, кто внимательно следит за процессами, происходящими в криминальном мире, могут точно определить, как он эволюционирует вместе с социальными и политическими изменениями в обществе.
      Конец сталинского режима, амнистия 1953 года, пересмотр целого ряда уголовных дел, облегчение режима содержания в местах заключения не разрядили, а, наоборот, усложнили оперативную обстановку в стране.
      Как никогда, вырос в те годы авторитет уникального преступного сообщества "воров в законе".
      В преддверии фестиваля партийные лидеры провели совещание с работниками милиции, где пообещали массовое изъятие партбилетов и снятие погон.
      Что оставалось делать сыщикам? Парфентьев с группой оперативников собрал на даче в Подмосковье московских "воров в законе" и криминальных главарей близлежащих областей.
      Комиссар Парфентьев говорил всегда коротко и энергично, употребляя ненормативную лексику.
      Он разъяснил уркаганам сложное международное положение и пообещал, если они не угомонятся на время международного торжества, устроить им такое, что сталинское время они будут вспоминать, как веселый детский новогодний утренник.
      Уголовники в те годы свято блюли свои законы и дали слово просьбу сыщиков не только исполнить, но и со своей стороны приглядывать за залетными.
      Правда, после фестиваля все пошло по-прежнему, но это уже другой рассказ.
      Никита Хрущев был человеком неожиданным. Запуск первого советского спутника был грандиозным успехом нашего ракетостроения. Новые боевые средства вполне могли донести ядерные головки в любую точку земного шара. Теперь мнение Запада не имело для генсека никакого значения.
      Яркой иллюстрацией его отношения к международному общественному мнению может послужить дело Пастернака.
      Сознаюсь сразу, к своему стыду, я в те годы не читал ничего из того, что написал этот великий поэт. Да и где я мог это увидеть? В армейской библиотеке, где стояли поэтические сборники Константина Симонова (которого я, кстати , очень любил в те годы), Николая Грибачева, Анатолия Сафронова...
      До армии я увлекался запрещенной поэзией Ивана Бунина, Николая Гумилева и полузапрещенного Сергея Есенина.
      Так что известие о Нобелевской премии и идеологической диверсии я принял на веру.
      В ноябре меня вызвал главный редактор "Московского комсомольца" Миша Борисов и сказал:
      - Поедешь в Театр киноактера, там собрание творцов. Будут осуждать Пастернака. Сделай хороший репортаж.
      - Да я, Миша, должен сделать очерк о Школе милиции.
      - Твоя школа никуда не убежит. Пастернак сегодня важнее.
      Я вышел от главного и столкнулся в коридоре с нашим автором, молодым писателем Левой Кривенко.
      - Ты что, завтра уезжаешь? - спросил он.
      - Еду на собрание в Театр киноактера.
      - Будешь писать о Пастернаке?
      - Такое задание.
      - А ты знаешь, что Константин Георгиевич Паустовский осуждает кампанию травли Бориса Леонидовича?
      Паустовский был моим любимым писателем и непререкаемым нравственным авторитетом.
      - Лева, у тебя есть стихи Пастернака?
      - Конечно. А ты их не читал? - Он посмотрел на меня, как на воскресшего мамонта. - Пошли, я тебе дам.
      Всю дорогу до его дома, а жил он напротив редакции, на другой стороне бульвара, он сокрушался:
      - Ты же любишь поэзию. Гумилева наизусть шпаришь - и не читал Пастернака.
      Всю ночь я читал стихи и никак не мог понять, за что ополчились на такого прекрасного поэта.
      На следующий день на судилище я увидел властителей дум, в хорошо сшитых костюмах, которые, брызгая слюной, обливали грязью своего талантливого коллегу.
      С тех пор я перестал читать книги многих наших авторов, я слишком хорошо помнил, что они говорили осенью 1958 года.
      Материал я не написал и честно сказал об этом Борисову.
      Он выматерился, поставил в номер тассовку, а мне сказал:
      - Мог бы имя себе сделать.
      Нобелевская премия за 1958 год была присуждена Борису Пастернаку "за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и в области великой русской прозы". С присуждением высокого отличия Пастернака поздравил телеграммой секретарь Нобелевского комитета Андрес Эстерлинг.
      23 октября 1958 года Борис Леонидович шлет ответную телеграмму:
      "Бесконечно благодарен, растроган, горд, удивлен, смущен".
      Заметьте, в формулировке о присуждении премии не упоминается крамольный по тем временам роман "Доктор Живаго".
      Кажется, все наши деятели литературы и искусства должны были бы с радостью принять высокую оценку труда своего коллеги.
      Но Никита Хрущев воспринял это известие как страшную идеологическую диверсию западных спецслужб.
      Да и действительно, кто такой Пастернак? Не орденоносец, не лауреат, не секретарь Союза советских писателей. Сидит себе в Переделкино и пишет стихи из дачной жизни.
      И вдруг ему, а не героям социалистического реализма, как Федин, Марков, Бубенов, Сафронов, такая честь.
      И началась организованная на государственном уровне травля.
      Сегодня, когда о деле Пастернака написаны сотни страниц, все почему-то вспоминают цековского идеолога Д.Поликарпова, Г.Маркова, К.Федина, но не они были главными: борьбу с беззащитным поэтом возглавил тогдашний председатель КГБ Александр Шелепин, зять генсека Алексей Аджубей и главный комсорг страны Сергей Павлов.
      Не так давно я услышал, что Роберт Кеннеди говорил о том, как ЦРУ специально передало материалы на А.Синявского и Ю.Даниэля нашим спецслужбам, чтобы начать еще один виток утихающей "холодной войны".
      С Борисом Леонидовичем Пастернаком случилось практически то же самое. После присуждения ему Нобелевской премии американский госсекретарь Джон Фостер Даллес выступил с заявлением, что премия Пастернаку была присуждена за отвергнутый в СССР и опубликованный на Западе роман "Доктор Живаго".
      Вспомните формулировку Нобелевского комитета,- там ничего не говорится об этом романе.
      Так прекрасный поэт стал разменной монетой в грязной политической игре.
      В те годы я много ездил по стране. География комсомольских ударных строек была самой неожиданной. Возводили Красноярскую ГРЭС и Братскую ТЭЦ, прокладывали дорогу Абакан - Тайшет, возводили комбинат в Джезказгане.
      Мы писали репортажи и очерки не просто со строек, это были поля сражения за социализм с человеческим лицом. Люди работали с полной отдачей. ЦК ВЛКСМ докладывал политбюро о новых победах и взятых рубежах. Докладывали обо всем, забывая, в каких условиях живут те, кто брал эти рубежи.
      Но с точки зрения московских функционеров жизнь на морозе в палатках, балках и вагончиках - это главный признак романтики.
      В 1959 году я уехал из Джезказгана, интернациональной молодежной стройки. Ездил я туда не за очерком и не за статьей, а за материалами для доклада какого-то босса из ЦК ВЛКСМ.
      Но именно там ребята-комсомольцы показали мне, в каких отвратительных условиях они живут и какой гадостью их кормят в столовых.
      А потом показали мне городок болгар-строителей, с прекрасной столовой и свежим питанием.
      Я исписал целый блокнот, вернулся в Москву и рассказал об этом главному редактору журнала "Молодой коммунист" Лену Карпинскому.
      Он сказал мне просто:
      - Тебя за этим посылали?
      - Нет.
      - Нужные данные привез?
      - Да.
      - Свободен.
      А через неделю в Джезказгане начались беспорядки, жестко подавленные внутренними войсками.
      Прошло несколько лет, и на этот раз армия кроваво подавила недовольство рабочих в Новочеркасске.
      Демонстрацию рабочих расстреляли прямо на площади перед горкомом партии.
      Эфемерная свобода, чуть забрезжившая в 1957 году, завершилась.
      В своих поездках на стройки Севера и Дальнего Востока, на целину и в Каракумы я поражался мужеству и трудолюбию людей, приехавших сюда со всей страны не за длинным рублем, а по убеждениям.
      Я видел, как они вкалывали, подгоняя завершение объектов к определенным датам по требованию партийного начальства.
      Время то кануло безвозвратно, осталось в далеком прошлом, как моя восемнадцатиметровая комната на улице Москвина (ныне Петровский переулок).
      Теперь у нас свобода, время никому не ведомых реформ. Но я вспоминаю 57-й год, всеобщую эйфорию и ожидание счастливых перемен.
      Вспоминаю, как это начиналось и чем закончилось. Не хочется дважды входить в одну реку.
      А что делать? Сходите на Дмитровку, постойте у Совета Федерации, вглядитесь в лица наших нынешних сенаторов, а потом подумайте, что же нас ждет впереди.
      Мусор на тротуаре
      Меня всегда поражала очередь в Мавзолей. Здоровенная гусеница из людей загибалась к Александровскому саду и, несмотря на погоду, истово выстаивала томительные часы, чтобы за полминуты пройти мимо подсвеченного саркофага с тем, что осталось от человека, изменившего мир.
      Я попал туда случайно вместе с участниками Международного форума молодежи и студентов.
      Под бдительными взглядами офицеров охраны мы прошли мимо общесоюзного дорогого покойника и вышли на воздух.
      Надо сказать, что в эту минуту я почувствовал облегчение. Случись это год назад, мне удалось бы увидеть и тело Сталина.
      Восемь лет на Мавзолее было написано два имени: "Ленин, Сталин". Восемь лет в кругах, близких к политбюро или президиуму ЦК, я уже не помню, как в те годы именовалась эта могущественная структура, шли споры о выносе тела Сталина из главной усыпальницы страны.
      Естественно, что все происходящее держалось в строжайшем секрете, но тем не менее информация просочилась и на площади начали собираться люди.
      Одни пришли, чтобы выразить свое возмущение тем, что любимого вождя выносят из Мавзолея, другие - увидеть, как свершится еще один акт справедливости.
      Но милиция быстро освободила площадь, объявив народу, что вечером начнется подготовка к праздничному параду.
      Вечером солдаты полка специального назначения КГБ СССР - их почему-то в народе именовали кремлевскими курсантами - вырыли могилу у Кремлевской стены и выложили ее десятью бетонными плитами.
      Офицеры комендатуры вместе с научными работниками Мавзолея вынули тело Сталина из саркофага и уложили его в обыкновенный дощатый гроб, обитый красной материей. С кителя генералиссимуса спороли золотые пуговицы и вместо них пришили обыкновенные латунные.
      А по площади в этот момент шла, тренируясь перед парадом, колесная техника.
      В двадцать два часа прибыли члены комиссии по захоронению во главе с ее председателем Шверником.
      И ровно через пятнадцать минут тело Иосифа Виссарионовича было предано земле.
      А по площади, сияя фарами, шли тяжелые машины.
      У власти были все основания опасаться антиправительственных выступлений. У всех в памяти были живы воспоминания о тбилисских событиях, которые случились в третью годовщину смерти Сталина.
      Пятого марта в Тбилиси начались студенческие демонстрации. Молодежь шла по улицам, неся портреты Сталина. Власть смотрела на это снисходительно. Действительно, люди идут к памятнику великому вождю на берегу Куры, чтобы отдать ему положенные почести, но с каждым днем ситуация в городе накалялась все больше и больше.
      Седьмого марта на улицу вышли студенты всех тбилисских институтов и учащиеся школ.
      "Да здравствует великий вождь товарищ Сталин!" "Не позволим пачкать светлую память вождя!"
      На следующий день толпа начала захватывать автобусы и автомашины. На площади Ленина шел импровизированный митинг, на котором комсомольцы и коммунисты Грузии поклялись умереть за дело Ленина - Сталина.
      Толпа устала от демонстраций и разговоров. Эмоциональные кавказцы требовали более решительных мер.
      Толпа атаковала здание штаба Закавказского военного округа. Спасли его только на совесть сработанные железные ворота и суровые солдаты, подогнавшие к забору БТРы.
      Но тут кто-то крикнул: "Все к Дому связи!"
      И толпа ринулась, как и положено, захватывать почту и телеграф.
      Начали избивать и обезоруживать солдат роты охраны. Те были вынуждены открыть огонь на поражение.
      Только это и смогло остановить толпу. Ну а дальше все происходило, как всегда. На площади Ленина танки разогнали митинг, подоспевшие воинские части навели надлежащий порядок.
      Сутки в городе длилось чрезвычайное положение, потом его отменили.
      Именно этого и опасались отцы народа в день перезахоронения Сталина.
      Но проходили по площади колесные боевые машины, готовые в любую минуту по команде развернуться и поддержать огнем подразделения милиции, а Москва жила своей обычной вечерней жизнью.
      "...А город подумал, ученья идут".
      Пожалуй, 30 октября 1961 года стало завершающим этапом похорон Иосифа Сталина.
      Итак, восемь лет назад.
      Четвертого марта 1953 года по радио прозвучало правительственное сообщение от имени ЦК КПСС и Совета министров:
      "В ночь на 2 марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве на своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи".
      И сразу же зазвучала траурная музыка.
      Позже я выяснил, что сообщение это читал не Юрий Левитан, а Юрий Ярцев. Но голоса их были чудовищно похожи. Или мы просто привыкли к тому, что все самое важное, о чем было разрешено знать рядовым радиослушателям, читал Юрий Левитан.
      Но в этот день руководство радиокомитета не допустило его к микрофону. Совсем недавно началось дело врачей-отравителей, и, как мне рассказали знающие люди через много лет, великий вождь готовил новую глобальную депортацию. Еврейское население страны должно было отбыть в "телятниках" в Среднюю Азию, на строительство великой сталинской стройки - Каракумского канала. Но в тот день мы ничего не знали и посчитали, что о болезни Сталина нам сообщил Левитан.
      Москва прилипла к радиорепродукторам.
      Такое я видел только во время войны, когда зимой 41-го прозвучали слова Юрия Левитана, читавшего сообщение "В последний час". В нем было рассказано о начале нашего наступления под Москвой и о разгроме немецких дивизий.
      В то время радиоприемники были конфискованы, люди получали положенную информацию из квартирных радиоточек.
      В нашем подъезде точки эти работали не у всех. Что-то случилось от морозной зимы. Нам повезло, заслуженный репродуктор, похожий на изогнутую по черневшую сковороду, в нашей квартире работал. Соседи пришли к нам, и по сей день я, военный пацан, помню их лица - плачущих от счастья женщин и гордых за свою армию стариков.
      Как только 4 марта передали правительственное сообщение, в коридоре нашей коммуналки заголосили соседки.
      Общенародное горе объединило их, отодвинув на время кухонные войны из-за лишней конфорки на газовой плите и бельевых веревок.
      Когда я вышел на кухню с чайником в руке, то увидел картину всеобщего единения. Три злейших врага в рядок сидели, обнявшись, посередине кухни на старых венских стульях.
      Они с подозрительным неодобрением посмотрели на меня. Видимо, в этот день я тоже должен был безутешно рыдать.
      О своем отношении к Иосифу Сталину и его кончине я расскажу после небольшого отступления.
      Москва. 99-й год. 1 Мая. Тверская. Я подошел к Пушкинской площади как раз в тот момент, когда мимо шла колонна левой оппозиции, густо нашпигованная портретами Сталина. Несли их совсем старые люди, для которых Сталин на всю жизнь остался олицетворением их молодости, Великой Победы, романтики строек, монолитных демонстраций на праздники, ежевечернего дворового единства.
      Сталин для них был символом военных и трудовых успехов, их гордостью. Все, что сделали в свое время эти мужественные люди на фронте, в тылу на военном производстве, они с радостью приписывали Сталину, таким образом отнимая у себя ощущение победителя.
      Победил вождь! А они только помогали ему.
      Но тем не менее не надо осуждать сегодня этих людей. Не надо смеяться над их песнями и тихой радостью общественных шествий. Это они построили фабрики, заводы, комбинаты и электростанции, которыми по сей день торгуют наши новоявленные лидеры, а воздвигнув их, защитили, когда началась война.
      А потом об их Победу и Труд начали вытирать ноги в газетах и телепрограммах, и они вспомнили о вожде.
      Сталин над колонной ветеранов - это их протест против нашей неблагодарности.
      Шла колонна старых людей. И вдруг меня кто-то хлопнул по плечу.
      Я обернулся и увидел Юру Сомова, человека с удачной судьбой. В свое время, когда мой покойный отец еще не попал под подозрение как враг народа, мы жили на даче в Барвихе. Там я и познакомился с Юрой Сомовым, номенклатурным сыном. Папа его был какой-то крупный чин в Министерстве внешней торговли.
      - Ты подумай, - засмеялся он, - несут портреты Сталина. Совсем выжило из ума наше старичье. Да когда он умер, этот день стал для меня самым счастливым. Ты это понимаешь?
      - Нет, - твердо ответил я.
      - Вся наша компания была счастлива, мы собрались у меня, принесли хорошие пластинки, танцевали, радовались. Мы-то все знаем про эту сволочь. Все, даже больше того, что Никита рассказал на съезде. Я вообще всегда, со школы, был антисталинистом.
      И я почему-то вспомнил далекий 51-й год. Последнее дачное лето. Юру и его замечательную компанию номенклатурных детей, которым было запрещено не только разговаривать со мной, но и здороваться. Видимо, тогда он стал борцом со сталинизмом.
      Я знал еще несколько людей, которые говорили о том, что март 53-го стал для них самым счастливым днем. О том, что ненависть к Сталину они впитали с материнским молоком, что, еще будучи пионерами, они чуть ли не готовили заговор против человека, поправшего ленинские нормы.
      Тогда это было очень современно - говорить о том, что Сталин до неузнаваемости исказил генеральную линию Ильича. В этом его главная вина.
      Правда, говорили это персонажи в буфете Центрального Дома литераторов, сами они были люди пишущие, достаточно известные, а самое главное - весьма благополучно жившие в годы тоталитарного режима, поэтому я им просто не верил.
      В 60-е это считалось весьма модным.
      Когда началась война, я был сопливым пацаном, но как и все мальчишки с нашего двора, свято верил, что Сталин, аки Кутузов, специально заманивает немцев к Москве, чтобы разгромить их.
      После зимних каникул к нам в класс на один из уроков пришел молодой лейтенант с орденом Красного Знамени. Левая рука у него еще висела на перевязи. Он рассказал нам, как Сталин разгромил немцев под Москвой. Он сам был участником этих боев, стойко сражался, получил немецкую пулю, но говорил почему-то не о стойкости своих бойцов, а о подвиге великого вождя.
      Сталин сопровождал все наше детство. Когда в школе нам давали на завтрак бублик и конфету, то говорили, что Сталин недоедает, а все отдает детям.
      Нас настолько приучили к тому, что всему хорошему мы обязаны лучшему другу детей товарищу Сталину, что знаменитый лозунг "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство" стал для нас нормой жизни.
      В кинотеатрах мы смотрели "Боевые киносборники", в которых взвод наших бойцов с именем Сталина побеждал несметное количество немцев. "Оборона Царицына", "Сталинградская битва", "Падение Берлина", "Клятва"- все эти фильмы формировали наше сознание.
      Сталин построил могучую индустрию. Сталин победил в Великой Отечественной войне. Сталин восстановил разрушенное хозяйство страны. Сталин ежегодно снижал цены на товары.
      Мы знали о сталинских ударах на фронте и верили в сталинские послевоенные пятилетки. Это было похоже на сеанс массового гипноза. Сталин был непогрешим. Виноватыми во всем оказывались только мы. Как в старом цирковом анекдоте: "Весь зал в дерьме, а я в белом костюме".
      Но вернемся в март 53-го на кухню нашей коммуналки. Не скрою, я был поражен и расстроен до крайности известием о болезни, а потом и о смерти Сталина.
      Кроме того, что он должен был возглавить крестовый поход против поджигателей войны и победить американский империализм, добиться небывалого роста производства и невиданных урожаев, было еще одно дело, которое мог решить только товарищ Сталин.
      Я не буду описывать историю моего отца, весьма типичную для того времени. Он служил в военной разведке, его не успели арестовать, он предпочел застрелиться. Два года тянулось следствие. Жить с клеймом подследственного в те годы было не очень уютно. Сталин для меня и моей матери был последней инстанцией.
      Но как сделать, чтобы письмо попало к нему в руки? И выход был найден. Надо сказать, что маменька моя была дама весьма красивая и светская, знакомых у нее было предостаточно. И выяснилось, что одна из ее подруг, некая Ирина Михайловна, была любовницей секретаря вождя, генерала Поскребышева. Письмо было решено передать ему. В какой момент - в постели, в ванной, за столом, - не знаю, но это было единственной надеждой.
      И она рухнула. Ушел из жизни человек, вера в справедливость и мудрость которого с детства жила в моем сердце. Больше надеяться не на кого и не на что, и перспективы рисовались мрачные. Видимо, личные неприятности заслонили для меня общенародное горе. Что делать, человек эгоистичен.
      Через несколько лет, в институте, я смотрел фильм, кажется, он назывался "Город слепых", суть его заключалась в том, что в одну минуту все жители города ослепли.
      Я помню отрешенные лица на экране, нечеткие движения, протянутые с мольбой о помощи руки. Когда я увидел это, почему-то вспомнил людей на улицах Москвы в день известия о смерти Сталина.
      Они шли по тротуару, как слепые, толкая друг друга, но н а это уже никто не обращал внимания. Горе для всех было слишком сильным, я бы сказал, испепеляющим.
      Мне рассказал товарищ, писатель Валентин Лавров, что он сам видел, как школьная учительница, у которой в 37-м погибла в лагерях почти вся семья, узнав о смерти Сталина, билась головой о постамент его гипсовой фигуры, стоявшей в школьном коридоре, и рыдала.
      Поздно вечером я зашел в Елисеевский магазин. За прилавками стояли продавщицы с красными от слез глазами. Покупателей было совсем немного, поэтому три человека с узнаваемыми лицами были особенно заметны. Три звезды МХАТа. Трое самых известных актеров: Ливанов, Грибов и Яншин. С театрально-трагическими лицами они закупали напитки и закуски.
      Смотреть на них без слез было невозможно. Три театральные звезды являли собой олицетворение людского горя.
      А через несколько минут я увидел их у машины в Козицком переулке, они, улыбчивые и радостные, грузили в такси коробки и свертки, на их лицах было написано предвкушение веселого застолья.
      Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил срок как уголовник за разбой.
      На людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке.
      Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.
      Сначала их за драку отправили в знаменитый "полтинник" - 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров.
      Так милый парень Коля стал "зловредным уркой".
      - Ночью, - рассказал он мне потом, - в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:
      - Урки, мужики! Усатый деревянный бушлат надел!
      - Врешь!
      - Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, - Леха обнял Колю, - скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.
      Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных.
      Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.
      Прав оказался московский вор Леха. Новый пахан всегда хочет быть добрым.
      Я в те годы газет, кроме "Советского спорта", не читал. Но на следующий день после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске газету "Правда". Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки:
      "Земля от горя вся седая..."
      Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. В Москве тогда порядок был строгий. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком.
      Но в те дни дворники были заняты тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.
      Весь город был перегорожен военными машинами. Грузовики перекрывали улицы, бульвары, переулки. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.
      Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички, это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий.
      Никогда после я не видел таких всенародных похорон.
      Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно.
      Я сам наблюдал многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением. Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан.
      В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу.
      Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы подъезжали электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных Прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.
      Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос "почему".
      Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давился на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?
      У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой царя-батюшки - отца отечества.
      Не знаю и, наверно, не узнаю никогда.
      Моему другу Юре Гаронкину тогда было восемнадцать лет. Весь их двор пошел прощаться со Сталиным. Была страшная наледь и холод. Толпа зажала их в районе Трубной. По обледенелым тротуарам скользили и падали лошади конных милиционеров, а толпа, не останавливаясь, шла по ним.