Я вам уже рассказывал о Золотой четверке.
      Операция «C–L» произошла раньше, и потому о ней следовало бы рассказать вначале. Но в силу определенных причин – надеюсь, впоследствии вы сами поймете каких – мне долго не хотелось браться за этот рассказ.
      Что же, собственно, произошло? В начале первой мировой войны – вот как далеко уходят корни операции «C–L» – некий рядовой запаса австро-венгерской армии, будучи членом религиозной секты, отказался защищать с оружием в руках интересы двух императоров. За что и был казнен на Венском плацу. Солдат этот погиб, изрешеченный десятком, а то и больше пуль, но его последний завет дошел до нас. «Нет большего преступления, чем война, и я не желаю в этом участвовать» – так сказал он перед смертью. Бедняга наверняка верил, что его предсмертные слова будут услышаны во всех концах света. Но, к сожалению, он ошибся, приписывая им столь великую и всесокрушающую силу.
      Сегодня, не будь операции «C–L», имя этого солдата осталось бы безвестным. Истинный смысл его завета, что нет большего преступления, чем война, еще только начал проникать в сознание людей, по-прежнему сражающихся Друг против друга, по осиротевший сын казненного солдата воспринял завет отца буквально и даже сделал его своим жизненным принципом. Впоследствии он подкрепил это рассуждениями, что вряд ли настанет время, когда он сможет думать и поступать как заблагорассудится, и что ему суждены лишь тайные действия. Сын был человеком исключительно одаренным, но отцовская судьба убила в нем всякую веру в земную справедливость. Его блестящий ум привел лишь к тому, что он, пренебрегая реальностью, пытался создать свои собственные законы. Уверовав, что нет большего преступления, чем война, и следуя лишь холодному рассудку и своей чудовищной логике, он истолковал эти слова таким образом, что любое преступление, совершенное отдельной личностью в человеческом обществе, в миллион раз безобиднее войны. И эта мера сравнения казалась ему незыблемой, как пирамида. Ведь с тех пор, как появилось человеческое общество, войны неотделимы от его истории и с каждым разом становятся все ожесточеннее. Они уже не просто щекочут земной шар, а рвут его на части и когда-нибудь взорвут совсем. Так возникла эта безысходная драма талантливого человека, который во тьме своего одиночества создал свой собственный мир, забыв, что в подобных обстоятельствах гениальность может легко обернуться безумием.
      Такова внутренняя подоплека дела. По правде говоря, о ней нужно было бы рассказать в конце, ведь вначале я даже не предполагал, что она существует. Вначале операция «C–L» походила на самое заурядное дело, которое расследует уголовный розыск и органы безопасности. В соответствии с этим и складывался тон моего повествования. Но в этом деле, оказавшемся столь необычным, замешан еще один человек, обладающий такой же неумолимой логикой, как и тот, чья грозная тень рассеялась у нас на глазах, как только мы ее осветили. И эти два оригинальных мышления столкнулись друг с другом в ожесточенной схватке, о которой мне никогда не забыть.
      Следствие было сложным и выявило поразительные, порой невероятные факты. И вот я теперь роюсь в архивах, чтобы рассказать об этом случае во всех деталях и подробностях. Разыскиваю в груде документов протокол допроса, с которого бы следовало начать.
      Вот он. Я беру его, сажусь к окну. Архивариус работает за своим столом и не мешает мне. Правда, его слегка удивило, когда я принялся что-то разыскивать в этих тихих, запорошенных бумажной пылью комнатах.
      Ну вот я и готов начать свой рассказ. Передо мной блокнот, карандаш и документы. Перечитав протокол, вижу, что не следует его цитировать в первоначальном виде. На нем стоит дата – 6 ноября 1951 года. И в нем содержатся показания, можно сказать, коронного свидетеля. Правда, допросили его почти с пятимесячным опозданием, потому что в связи с операцией «C–L» он тяжело пострадал.
      Но если быть точным, нельзя забывать, что именно главный свидетель, Ярослав Ленк, присутствовал в самом начале нашего дела. Хотя некоторые факты, рассказанные им, по прошествии пяти месяцев приобрели другое освещение и в то же время, напротив, им не были раскрыты некоторые обстоятельства, необходимые для того, чтобы в моем повествовании не было неприятных пауз. Итак:
       Ярослав Ленк,27 лет, сотрудник Государственной безопасности в чине старшего лейтенанта, выполняющий специальные задания, не женатый (что для нас имеет значение), проживающий в Праге XII, но в данный момент (в ноябре 1951 года) находящийся в больнице, рассказывает следующее:

      «27 июня 1951 года в восемь часов утра я получил приказ ровно в полдень явиться в полной форме в Национальный банк. Мне не сообщили конкретно о моем задании, и я не был до этого знаком с Франтишеком Будинским, одним из директоров Национального банка.
      В кабинете товарища Будинского меня представили трем лицам, ожидавшим моего прихода. Один из них, сержант Врана, оказался сотрудником Государственной безопасности. Он поступал в мое распоряжение. Двое других были банковские служащие лет сорока пяти, солидные, подчеркнуто вежливые люди. Их фамилии Шрамек и Войтирж. Мне показалось, что они сознают всю важность задачи и что выбор пал на них как на людей исключительно надежных и толковых… Согласно приказу, я проверил документы и полномочия Враны, Шрамека и Войтиржа, осмотрел оружие Враны и оба пистолета, которыми были вооружены Шрамек и Войтирж, и как руководитель группы нашел все в полном порядке.
      Затем товарищ Будинский привел всю нашу четверку в подвальное помещение банка, где находились сейфы.
      Здесь уже меня познакомили с моим заданием: обеспечить безопасность перевозки в Братиславу двадцати миллионов крон в тысячекронных купюрах. Эти недавно отпечатанные банкноты должны были постепенно заменить в хождении старые деньги.
      Банковские служащие открыли стальную дверь сейфа, где лежали аккуратные пачки тысячекронных купюр.
      Деньги, отправляемые в Братиславу, хранились отдельно в двухстах пачках. Начальник отдела брал пачки по одной и передавал Будинскому. На обертке каждой пачки была печать с тремя грифами. Будинский осматривал пачку за пачкой, тщательно проверял, не повреждена ли обертка. Делал он это очень внимательно, с большой добросовестностью и передавал пачки Шрамеку. Шрамек действовал еще придирчивее, словно не доверяя контролю Будинского. Так же вел себя и Войтирж, который в свою очередь словно не верил Шрамеку. Брал пачки и укладывал на стол, куда тем временем поставили деревянный ящик с двумя замками. Ящик был не менее метра в длину, сантиметров сорок в высоту и полметра в ширину.
      Наконец оба служащих закрыли сейф, каждый собственным ключом, и подошли к столу. И снова пересчитали пачки с купюрами. Затем Войтирж еще раз пересчитал пачки и деньги в них под внимательными взорами остальных. Шрамек выравнивал каждую пересчитанную пачку, складывал деньги в ящик, тоже под контролем нескольких пар глаз. Все деньги, уложенные в ящик, пересчитали еще раз и наконец ящик закрыли. Оба замка щелкнули одновременно. Ключики поделили между собой Войтирж и Шрамек. Хотя я присутствовал при подобной процедуре впервые, мне казалось, что все делается как положено.
      Войтирж и Шрамек хранили неприступное молчание. Казалось, миллионы крон, проходившие в течение многих лет через их руки, приучили их свысока и презрительно смотреть на мир, где по-прежнему царят деньги. Я про себя назвал их ходячей добродетелью».

      С Ярославом Ленком я, правда, беседовал уже значительно позже. Прошло немало времени, прежде чем мы допросили его впервые и он смог более четко и подробно рассказать о своих впечатлениях и наблюдениях: некоторые из этих наблюдений впоследствии помогли разобраться в происшедшем, и я сейчас начну прямо с них.

      «Ящик с деньгами обвязывается крест-накрест, – показывал Ярослав Ленк. – Веревка специально пломбируется. Сделал это Будинский. Как только он кончил, ящик с деньгами стал уже нашей заботой. Этот ящичек с двадцатью миллионами был на вид совсем невелик.
      Банковский служащий нес его с легкостью. Врана и я вышли во двор. Ящик погрузили в большой автомобиль. Мы с Враной сели по обе стороны ящика, лежавшего на сиденье. Подошли Войтирж и Шрамек в сопровождении двух банковских служащих и заняли откидные сиденья перед нами. Служащие простились с нами быстро, но сердечно. Шофер, превосходно знавший свои обязанности, включил мотор. Мы ехали в шестицилиндровом закрытом «мерседесе», ничем не примечательном с виду.
      Я и Врана прихватили с собой по две плитки шоколада, несколько бутербродов, колбасу и по термосу с чаем.
      Шрамек и Войтирж держали в руках портфели с едой и большие термосы.
      Ехать нам предстояло скорым поездом почти без остановок. Мы с Враной должны были не выпускать ящик из своего поля зрения. Войтиржу и Шрамеку разрешалось на остановках выходить. Наконец «мерседес» привез нас на станцию. Шофер, показав пропуск, въехал прямо на перрон, где стоял одинокий почтовый вагон. Из него вышел железнодорожный служащий. Войтирж и Шрамек обменялись с ним какими-то документами, и железнодорожник ушел, предоставив вагон в наше распоряжение.
      Ящик внес в вагон Врана. Сам я внимательно осмотрел весь вагон, состоявший из трех отделений. Двери с двух сторон вели в узкое среднее купе. Левое отделение вагона напоминало багажное помещение. Правое выглядело более благоустроенно. Здесь были деревянные скамьи, место для багажа и по два окна справа и слева.
      Я выбрал для нас правое купе. Врана положил ящик в угол и сел рядом на откидное сиденье. Потом я пригласил войти Войтиржа тт Шрамека. Оба вошли почему-то не слишком охотно. Но вели себя ровно и спокойно и внешне оставались подчеркнуто любезны. Они заняли по собственной инициативе два места, друг против друга. Откидной столик оказался между ними, и они сразу разложили на нем все свои припасы, вытащив из портфеля бутерброды, колбасу и две бутылки минеральной воды. Мы с Враной Для них словно и не существовали.
      Правда, мы им не навязывались Врана спокойно сидел, а я закрывал двери с левов стороны на гона и вход посредине. Раздвижная перегородка вагона была снабжена крепкими запорами с замками. Все окна забраны железными решетками. Вагон был устаревшего типа.
      Я утверждаю, что наше размещение полностью зависело от меня и на мой выбор ничто не влияло.
      Шрамек насмешливо спросил меня, нельзя ли опустить окно. Я не возражал: в вагоне было душно, хотя он и стоял в тени складского помещения. Оба банковских служащих были в пиджаках и жилетах, но они так и не сняли их.
      Выбрав место, я спокойно слушал, как беседуют друг с другом Войтирж и Шрамек. Они в один голос ругали этот древний способ транспортировки. Подобный разговор они заводили уже не впервые, оживленно обсуждая более современные способы, скажем самолет.
      Курить в вагоне не разрешалось. Шрамек хотел было нарушить этот запрет, но я напомнил ему, что он может курить на платформе. Вместе с ним вышел и Войтирж.
      Вернувшись в вагон, они стали более молчаливы. И сидели с высокомерным видом. Минут через десять наш вагон прицепили к локомотиву и тот подвез его к составу из двенадцати пассажирских вагонов, стоявшему на станции. Наш вагон шел первым за локомотивом.
      Я открыл дверь. Из вагона, следовавшего за нами, вышли два работника службы безопасности, которых я знал. Они представились мне как сопровождающая нас охрана. Потом они вернулись обратно в пассажирский вагон».

       Примечание:На подробном плане почтового вагона Ярослав Ленк нарисовал размещение всех людей, сопровождавших деньги, и положение ящика в критический момент. Давать этот план здесь считаю излишним.

      «Я повторяю вновь, – продолжает Ярослав Ленк свой рассказ, – что никаких нарушений не заметил. Мы стояли еще примерно четверть часа.
      Наконец поезд тронулся. Я взглянул на часы. Было четырнадцать часов двадцать семь минут.
      Мне пришлось включить в вагоне свет, впереди нас ожидало несколько небольших тоннелей. При этом я заметил, что принятые мною меры вызвали на строгих лицах банковских служащих усмешку. Они были уверены, что вдвоем, без нас, спокойно, как обычные пассажиры перевезли бы деньги в обычном чемодане».

      Пожалуй, сейчас поверишь, что такая не бросающаяся в глаза перевозка может оказаться безопаснее.
      Ярослав Ленк продолжает дальше:

      «На остановке поезд стоял почти час. Шрамек и Войтирж снова вышли покурить. Эти двое, такие пунктуальные и аккуратные, когда касалось денег, оставили в полном беспорядке обертки от копченостей, пакетики с сахаром и свои портфели. Вернувшись в вагон, они выложили из портфелей все, включая большие термосы, что-то усиленно разыскивая. При этом раздраженно упрекали друг друга в забывчивости. Наконец они нашли то, что искали, – колоду карт. И начали играть. С мещанской алчностью они выигрывали друг у друга мелочь, что казалось ужасно смешным – ведь эти люди имели дело с миллионами, – и с прежним высокомерием поглядывали на нас. На следующей станции они не вышли, но вскоре заспорили из-за какого-то пустяка. Увидев мою улыбку, они тоже улыбнулись, впервые с тех пор, как я их увидел. Смешной, мелочный спор из-за кроны или двух сорвал с них маску хранителей миллионов, и вся напыщенность профессиональной добродетели слетела с них в один миг. Войтирж дружески предложил мне стаканчик черного кофе из своего большого термоса. Но я только что выпил чаю и поэтому вежливо отказался. Зато Врана принял кофе с благодарностью, так и не поняв, почему я отказался. Они завели с ним долгий разговор о способах варки кофе. Я же подошел к окну с левой стороны вагона и стал смотреть на проносившийся мимо пейзаж. Врана продолжал слушать, как Войтирж рассказывал какую-то довольно скучную, но, по его мнению, забавную историю, героями которой были заядлые любители кофе. Мне эта история казалась надуманной. Я старался не прислушиваться к его болтовне.
      Войтирж все еще рассказывал свою историю, когда я решил отойти от окна и снова сесть на свое место.
      Но сделать этого я уже не успел, потому что в тот самый миг…»

      Да, не успел. На 297-м километре почтовый вагон взлетел на воздух. Страшной силы взрыв разметал его в Щепы. Ярослав Ленк рассказывает об этом так:

      «В ту минуту, когда я поворачивался от окна, сверкнул ослепительно-белый свет и одновременно что-то оглушительно рвануло, загудело, удар сопровождался странным звоном, и свет превратился в огненные круги. Что было со мной потом, не знаю. Очнулся я уже в больнице, но ненадолго. Потом снова впал в беспамятство, еще более глубокое и длительное. Как я узнал впоследствии, лечащие врачи считали это временное возвращение сознания и прояснение в мыслях зловещим признаком скорой смерти. Частично это временное возвращение сознания приписывали действию инъекций. Боли я не чувствовал, только онемели конечности и странно жгло в мозгу. Я понимал, что меня старательно оберегают от всяких волнений, но меня выводил из себя какой-то провал в памяти, который мне хотелось во что бы то ни стало восстановить. Наконец это поняли и сказали, что я выкарабкался чудом, что в почтовом вагоне произошел таинственный взрыв, жертвой которого стали все три моих спутника.
      О причинах, происхождении и цели взрыва ничего сказать не могу. Мне кажется, что источник взрыва находился внутри вагона.
       Ярослав Ленк
       С подлинным верно»,
      6. XI.1951 г.

      Путник, который не пожалел бы времени и отправился на 297-й километр, или, говоря более прозаично, любопытный, явившийся на место катастрофы, очутился бы на равнинной, хорошо просматриваемой местности, прорезанной двухколейной железной дорогой. При ее строительстве не потребовалось ни возводить насыпи, ни рыть котлованы. Поворот, который тут делает железнодорожное полотно, почти неприметен из-за большой протяженности. А идущий поезд хорошо виден на большом расстоянии и издали похож на детскую заводную игрушку.
      Слева и справа от железнодорожного полотна поблескивают пруды, вырытые для осушения местности, и простираются болотистые луга, которые перемежаются с участками золотистой пшеницы, а в низинах – с зелеными коврами свеклы и с более темными, словно чем-то обрызганными, посевами клевера. На уходящем вдаль горизонте виднеются утонувшие в тумане белесые рощицы. А белые кубики деревенских домишек и разбросанные хутора словно скрылись подальше от проходящих поездов, оставив у полотна лишь деревья и кустарник.
      Метрах в ста от участка 297,3 км, приблизительно у 297,4 км , железная дорога пересекает неширокое, малооживленное шоссе. Ярослав Ленк смотрел в левое окно по ходу движения поезда № 2316. Наискосок от Войтиржа благодушествовал, вытянув ноги, сержант Врана. Сам Войтирж, предлагавший ему кофе, стоял. Ящик с двадцатью миллионами Лежал в углу напротив Враны, находясь все время у него на глазах.
      Это несколько запоздалое описание всех обстоятельств и фактов, сделанное Ярославом Ленком, кроме него, не может подтвердить никто на свете.
      Было у нас, правда, и несколько свидетелей, видевших все со стороны.
      297-й километр расположен между двумя будками стрелочников, № 59 и № 60. Стрелочник поста № 59 проводил, как и полагается, поезд и вернулся в будку. Потом ему показалось, что где-то вдали загремело. Это его удивило, ведь стояло безветрие и тишь, и белые перистые облака не предвещали грозы. Стрелочник снова вышел из будки и оглядел небосвод и железнодорожное полотно. «Мне почудилось, что выстрелили из нескольких орудий, – сказал он в своих показаниях. – И я увидел, как на горизонте поднимается коричневый дым. Тогда я послал телеграфный запрос, но мне ничего не ответили».
      Стрелочник поста № 60 поезда не дождался. Вместо этого в результате благоприятных акустических условий до него докатился грохот взрывной волны. Он ясно увидел столб дыма. Естественно, стрелочник решил, что что-то произошло, и тоже послал телеграфный запрос. А первый стрелочник в это время звонил уже по телефону. Таким образом, они установили, что поезд № 2316 остановился в пути, и очень скоро железнодорожное начальство узнало причину этого.
      Не прошло и двух часов, как мне уже было поручено вести расследование. Вместе со своими сотрудниками я немедля отправился на место происшествия, которое, очевидно, нельзя было считать просто несчастным случаем. Наша машина неслась с бешеной скоростью. Путь был неблизкий, и мы добрались туда только ночью.
      Местные органы безопасности, железнодорожная охрана, пожарники, врачи и санитары уже трудились с большой самоотверженностью, когда я прибыл на место.
      Сразу же после взрыва они допросили свидетелей, работавших неподалеку в поле. И запоздалое свидетельство Ярослава Ленка лишь логически дополнило их достоверный и довольно согласованный рассказ. Но как раз в свидетельстве Ленка и таилось это дьявольское противоречие, то подлинное «детективное зерно», которое вводило нас в заблуждение.
      Люди в поле смотрели вслед поезду. Обычное психологическое переключение, своего рода отвлечение среди монотонной работы, короткая передышка. Было там и двое ребятишек. Оставив игры, они махали и кричали пассажирам.
      Вот что рассказывают свидетели:

      «Поезд шел на полной скорости, когда из вагона, идущего сразу за паровозом, неожиданно вырвалось высокое желтое пламя, ослепительно-белое в центре. Потом образовалась воронка и раздался оглушительный грохот. Взметнулся столб коричневого дыма высотой метров тринадцать, а за ним взвихрились частички сажи, искры, полетели щепки».

      Потом испуганных и онемевших свидетелей потряс страшный лязг и скрежет металла, треск рушившегося дерева – словно яростная буря крушила лес.
      Люди в поле видели эту картину в подробностях, каждый из них что-то заметил и запомнил. Так, совсем рядом с ребятишками упал кусок искореженного железа. Залетели в поле и обломки горящего дерева.
      Все в один голос утверждают, что хорошо видели, как паровоз с прикрепленным к нему тендером накренился и сошел с рельсов. Оторвавшись от поезда, он оглушительно загрохотал по шпалам и щебенке полотна. Казалось, он вот-вот свалится с низкой насыпи и перевернется. Но в этот миг паровоз, повисший на краю насыпи, остановился, задержанный упавшим тендером. Оттуда потоком лилась вода, сыпался уголь. Из паровоза с пронзительным свистом вырывались большие клубы пара.
      От почтового вагона уцелела только платформа, словно вбитая в колею чудовищным молотом. Пол вагона и стены были охвачены пламенем. Два следующих вагона накренились в разные стороны под углом в тридцать градусов, у первого взрывом оторвало переднюю стенку и часть крыши. Вагон загорелся. Второй вагон словно разрезали пополам. Остальные вагоны не сошли с рельсов, но второй вагон ударил в третий, а тот в четвертый. Все прочие вагоны повреждений не имели.
      Взрыв произошел, вероятно, внутри почтового вагону. Об этом говорили не только показания свидетелей, но и следы на месте происшествия. Специальная комиссия, вскоре сюда прибывшая, составила следующий протокол:

      «Центр взрыва находился внутри вагона, в его передней части. Мина на рельсах или какой-либо иной способ взрыва извне исключается.
      После внимательного изучения обломков вагона почти наверняка установлено, что была применена смесь сильных взрывчатых веществ – тротила и гексогена, – называемая тротилгексогеном. Взрывчатое вещество гексоген в смеси с тротилом во время войны довольно часто применяли немцы в минах или других зарядах из-за его огромной взрывчатой силы.
      Каким способом была взорвана эта смесь, точно не выяснено. Обычно прибегают к взрывателю или капсюлю или запаливается шнур и пламя приводит к взрыву, но для этого нужны особые условия, которых, очевидно, здесь не было. Если судить по установленным фактам, запал был поставлен на определенное время. Вряд ли кто из пассажиров почтового вагона мог подорвать мину. Сделано это неизвестной личностью.
      Взрыв в точно определенное время был обусловлен следующим: серная кислота, приток которой регулируется, разъедает перегородку и проникает внутрь, соприкасаясь с хлорэтаном, смешанным с сахаром. Хлорэтан загорается и воздействует на взрыватель, который и подрывает мину. Не исключено, что был использован и другой способ взрыва, скажем с помощью часового механизма. Мина, правда, могла быть подорвана и иначе.
      Количество взрывчатки колебалось примерно от 1 до 2 килограммов. Взрыв произошел в относительно замкнутом пространстве, на площади 30–35 кубических метров. Пространство это можно считать замкнутым, хотя, согласно свидетельству проводника вагона, с одной стороны окна были открыты. В эпицентре взрыва давление исчислялось в 2000 атмосфер. На расстоянии 8 – 10 сантиметров оно уже падало до 1000 атмосфер. Для расчета давления на стенки вагона можно использовать таблицу, составленную профессором Покровским. Если исходить из нее, то взрывная волна на расстоянии 2 метров от места взрыва уже имеет давление в 7 атмосфер. Правда, можно предположить, что при взрыве такого сильного вещества, как тротилгексоген, давление в вагоне было порядка 10–20 атмосфер.
      Подобное давление обладает огромной разрушительной cилой. Доцент Демидов считает, что взрывная волна оказывает на человека смертельное действие уже при давлении в 3 атмосферы. Человек без опасности для здоровья может вынести давление взрывной волны только до 0,2 атмосферы.
      Нельзя исключить, что мина могла быть введена извне. Скажем, мог быть использован противотанковый снаряд, каким был в прошлой войне немецкий фаустпатрон, американская базука или английский PIAT. Эти снаряды имеют направленное действие. Например, головка фаустпатрона легко пробивала броню толщиной свыше 20 сантиметров, в то время как мина без направленного действия не пробивает и более тонкую броню.
      В данном случае мина могла, не пробив стену вагона, влететь между решеток через открытое окно и взорваться внутри».

      Все это так, но взрыв извне, пожалуй, исключается, ведь никакой подозрительной личности на 297,3 километре в то время замечено не было.
      Вряд ли можно подозревать людей, работавших в поле.
      В показаниях машиниста приводится скорость, с которой шел поезд в момент взрыва. Позже выяснилось, что именно это обстоятельство исключительно важно для нашего следствия.
      Машинист рассказывает следующее:

      «К тому времени я уже минут десять шел со скоростью около 70  кмв час, отвечающей данному участку пути. К счастью, это была средняя скорость, которую я не имел права превышать. В тот момент…»

      И так далее.
      Машинист отделался сильными ушибами и переломом левой руки. Кочегара ранило серьезнее: у него было сломано три ребра, на плече рваная рана и ожоги второй степени.
      Пассажирские вагоны были заполнены на две трети. К счастью, среди пассажиров не было ни одного смертного случая. Пострадавшим оказали быструю и своевременную помощь.
      Всех пассажиров переписали, согласно их документам, не только в интересах железнодорожного начальства, но и для наших нужд. В результате среди пассажиров было обнаружено два спекулянта, одному из которых перебило носовую кость, так что он пропутешествовал под следствие прямо в бинтах. Но это был наш единственный улов.
      Начавшаяся паника была остановлена с помощью двух железнодорожных охранников из первого вагона. У одного из них все лицо было залито кровью, другой получил несколько ранений, форма висела на нем клочьями. Но оба сохраняли спокойствие и выдержку. Они энергично организовали первую помощь, создав из непострадавших пассажиров санитарные группы. Они-то с самого начала поняли, что случившееся не является простым железнодорожным происшествием, и приказали всем пассажирам не покидать поезда.
      Им помогали проводники, которым было известно лишь то, что в почтовом вагоне переправляется какой-то груз государственной важности. Начальник поезда в момент взрыва отдыхал в небольшом купе предпоследнего вагона. Он сидел на скамье, упираясь ногами в противоположное сиденье. Именно такое положение и спасло начальника поезда во время взрыва. Он не получил никакого ранения.
      Но одному проводнику пришлось худо. Он стоял в дверях купе и беседовал с пассажирами, когда вагон внезапно остановился и двери с огромной силой захлопнулись, ударив проводника в бок. Вылетевшее оконное стекло поранило его, но он участвовал во всех спасательных работах до тех пор, пока не потерял сознания.
      Когда я прибыл к месту происшествия, там уже царило относительное спокойствие. Всех пассажиров, чьи документы были проверены, увезли к вечеру на поезде, шедшем вне расписания, или на санитарных и прочих машинах. Вскоре пришел аварийный техпоезд с лебедкой. Сейчас он стоял, освещая пути. Движение поездов было остановлено на неопределенное время. Пока шел подробный осмотр места происшествия, а это могло продолжаться долго, нельзя было начинать расчистку путей. На лицах представителей железнодорожной администрации отражалась тревога. Они хорошо представляли, чем может грозить дальнейшая задержка движения. Прибыв на место, я приступил к расследованию.
      С обеих сторон железнодорожное полотно охраняли вызванные сюда работники органов безопасности. За ними теснились многочисленные любопытные. Пришлось отдать приказ посторонним разойтись.
      Кроме наших машин, остались только белая санитарная машина и фургон для перевозки мертвых, стоявшие у низкой насыпи.
      В санитарной машине сидел врач, уже немолодой, очень усталый человек. Он присоединился к моей довольно многочисленной группе, состоявшей теперь, кроме сотрудников органов безопасности, из представителей железнодорожной администрации, начальника охраны, двух железнодорожных охранников, сопровождавших поезд, начальника поезда, различных специалистов, прибывших к месту происшествия, и двух железнодорожных стрелков.
      Недалеко от пересечения железной дороги и шоссе прыгала по рытвинам, раскачиваясь на ходу, еще одна машина, которая бросала впереди себя дрожащие конусы света. Оттуда вышла группа из четырех сотрудников министерства внутренних дел.
      Местность вокруг погрузилась во тьму, казавшуюся еще плотнее оттого, что место происшествия освещали перекрестные лучи прожекторов. Страшная груда, прикрытая одеялами и вагонными занавесками, всем тем, что оказалось под рукой, находилась в таинственной полутьме. По моей просьбе один из прожекторов повернули и осветили эту груду, сняв одеяла.
      Последствия взрыва в почтовом вагоне были ужасны.
      Сержанту Вране оторвало голову. Туловище в сгоревшем дотла мундире было отброшено на сорванную переднюю стенку вагона, лежащую между рельсов. Шрамека взрывом разнесло на куски, выбросив из вагона. Огонь его почти не коснулся. Войтиржа погребли обломки в углу вагона, как раз против того места, где, согласно позднейшему рассказу Ярослава Ленка и малоприметным следам, которые мы с трудом обнаружили, стоял ящик с двадцатью миллионами. Два охранника с нечеловеческими усилиями вытащили Войтиржа из-под рухнувшего перекрытия, где его, как в печи, поджаривал огонь. У него была перебита грудная клетка и переломаны конечности. Спасти его не удалось.
      Старшего лейтенанта Ленка нашли метрах в шести от вагона. Он лежал на обломке боковой стенки вагона с пробитым черепом. Железный прут оконной решетки вонзился ему в спину и повредил позвоночник.
      «Два смертельных ранения, – сказал усталый доктор, мужественно остававшийся на месте происшествия. – Когда я явился сюда, он уже не подавал никаких признаков жизни. Мы отправили его первым. Я бы не удивился, если б он умер в дороге».
      Как сообщили мне по рации, пока что Ярослав Ленк был жив. В больнице, куда его поместили, было установлено, что у него задеты головной и спинной мозг и имеется внутреннее кровоизлияние. В этой больнице не могли сделать ему срочную операцию, крайне рискованную и сложную. Операционный стол с необходимым рентгеновским оборудованием и хирург, который мог бы отважиться на подобную операцию, были только в Праге. И Ярослава Ленка переправили туда самолетом. Никто, правда, не верил, что он попадет на операционный стол живым.
      Для дальнейшего подробного осмотра усеянной обломками местности нам не хватало дневного света. И я приказал заняться только такими работами, которые не были связаны с риском и огромным физическим напряжением.
      В первую очередь я поручил разыскать оружие людей, сопровождавших почтовый вагон. У меня имелись все номера. Оружие собрали довольно быстро. Автомат Враны, весь искореженный, лежал рядом с ним. Кобура с пистолетом еще висела на окровавленном ремне, который в некоторых местах приварился прямо к телу и при первом же прикосновении рассыпался. И пистолет и автомат были с полными обоймами.
      Пистолет Войтиржа отыскали в углу вагона, он расплавился от высокой температуры взрыва. Следы этого мы обнаружили на теле Войтиржа; из пистолета тоже не стреляли.
      Пистолет Шрамека, с полной обоймой, лежал на железнодорожном полотне у третьего вагона. Его нашли как раз перед моим приходом. Он каким-то образом попал на крышу вагона вместе с клочьями окровавленной одежды, которые так и остались там, а пистолет соскользнул вниз.
      Полуобгоревший автомат Ленка застрял среди обломков почтового вагона, на него вылилась жидкость из небольшого огнетушителя, это-то и спасло часть автомата от огня, иначе его тоже разорвало бы на куски; и в этом случае твердо можно было сказать, что из автомата не стреляли и что во время взрыва он находился у Ярослава Ленка, так как за ремень зацепился кусок погона. Пистолет Ленка не пострадал, только порвалась кобура.
      Все эти факты свидетельствовали о том, что в почтовом вагоне в момент взрыва царило спокойствие и у его пассажиров не было причин для тревоги.
      Из двух ключей от ящика с деньгами мы нашли лишь один, у Войтиржа. Второго не было и в помине. Нашлось и кое-какое личное имущество четырех пострадавших. В портфеле, обнаруженном в нескольких десятках метров от железной дороги, оказалось три сопроводительных письма. Остальные документы, судя по всему, были уничтожены огнем.
      И только одна находка не принадлежала ко всем этим, я бы сказал, естественным последствиям таинственного взрыва. Так называемый французский разводной ключ среднего размера и современной конструкции, слегка закопченный, но на вид совершенно новый. Он застрял в трещине вагонного пола и подходил для гайки или болта размером примерно в три четверти пальца. В взорвавшемся вагоне еще и теперь оставалось немало подобных болтов.
      В резком свете прожекторов мы рассмотрели на резьбе ключа мелкие царапины. Значит, ключом уже пользовались при какой-нибудь монтажной операции в почтовом вагоне.
      Мы попытались насадить ключ на гайку, крепящую оконную решетку, один из прутьев которой повредил позвоночник Ленка. Ключ подошел.
      Но сама мысль, что кто-то из четырех пассажиров почтового вагона имел этот ключ при себе и пользовался им в дороге, казалась нам нелепой. Скорее всего, его забыли в вагоне железнодорожники. Правда, это еще надо было установить. В обязанности Ленка и Враны входил внутренний осмотр вагона. И пожалуй, они должны были заметить этот ключ. И все же подозрение, что именно этим ключом тайно вмонтировали мину, напрашивалось само собой.
      При первом допросе Ленка не спросили о французском ключе. Прошло еще некоторое время, прежде чем я рискнул задать ему этот вопрос. Он ответил, что ни о каком французском ключе ничего не знает.
      Вскоре после того, как начальник поисковой группы принес в вагон, превращенный в наш временный штаб, полуобгоревшую пачку банкнот, случайно найденную в траве, один из моих сотрудников, Трепинский, доложил о прибытии дрезины с заместителем министра финансов и директором Национального банка Будинским.
      И тут нам пришлось приостановить всю работу по классификации предметов, протоколам, передаче сообщений и тому подобное – но совсем не для торжественной встречи прибывших. Между 286,0 и 286,1 километрами, то есть на расстоянии одиннадцати километров от места взрыва, водитель дрезины увидел в кустарнике, растущем вдоль железнодорожного полотна, пестрый лоскут. Увидел он его потому, что один из прожекторов дрезины случайно пришел в движение, слегка повернулся и бросил сноп света влево от полотна.
      Остановив дрезину, водитель повернул назад, к тому месту, где луч света упал на подозрительный предмет. Так случайное движение прожектора привело к важному открытию.
      В кустарнике была найдена девушка лет шестнадцати. Ей выстрелили в голову, в упор. Неизвестный преступник убил ее и, судя по отчетливым следам, оттащил в ближайшие кусты.
      Пассажиров дрезины сопровождал охранник. Он направился к кустам и остался там стоять на карауле.
      На место происшествия сразу прибыл наш врач, установивший, что девушку убили около восемнадцати часов, то есть как раз в тот момент, когда взлетел на воздух почтовый вагон поезда № 2316.
      – Еще не известно, – сказал я, становясь в отличие от взволнованных представителей министерства на более реалистическую точку зрения, – связано ли это преступление со взрывом поезда. На первый взгляд одно с другим не связано. Преступление совершено на расстоянии одиннадцати километров от взрыва, вне радиуса наших интересов. Это – дело уголовного розыска, а не наше. Их компетенция. Правда, довольно подозрительно совпадение места и времени обоих происшествий. Если местные органы не возражают, мы позвоним в Прагу.
      Возражений не последовало. Все понимали, что в интересах расследования происшествия на километре 297,3 важно как можно быстрее и тщательнее расследовать преступление на 286-м километре. Или оно станет для нас одним из составных моментов взрыва, или мы оставим его в стороне. В результате угрозыск выслал к нам группу из пяти человек; они прибыли скорым поездом через четверть часа после нашего вызова по рации.
      А тем временем мы вели расследование на 297-м километре, не принимая во внимание происшествие на 286-м. Двадцать тысяч пачек банкнот, переправляемых в почтовом вагоне, составляли в комплекте так называемую серию «C–L».
      К утру мы уже не сомневались, что она полностью уничтожена.
      – Серию можно легко заменить, – заявил представитель министерства финансов, собираясь вместе с Будинским в обратный путь, чтобы лично сделать отчет обо всем происшедшем, – но только после письменной гарантии, что она уничтожена до последней купюры.
      – До двадцати четырех часов вы получите рапорт, составленный со всей ответственностью, – ответил я ему.
      Путь на дрезине от неблизкой железнодорожной станции до 297-го километра был гораздо удобнее, чем тряска на машине по ухабистой полевой дороге. Представитель министерства, тронутый судьбой неизвестной молодой девушки, занимался обстоятельствами этого преступления гораздо больше, чем происшествием с двадцатью миллионами.
      Среди пяти сотрудников пражской группы угрозыска выделялся молодой худощавый паренек в очках с толстыми стеклами. Довольно симпатичный на вид. Все звали его между собой Карличек. Но полное его имя было Карел. Кто знает, почему его так называли. Вероятно, он всем пришелся по душе, этот ловкий, быстрый паренек, который оказывался всегда под рукой и в то же время был скромен, не назойлив, ему не приходилось долго и нудно все растолковывать. Руководитель группы старший лейтенант Скала прислал Карличека ко мне. Поморгав, видно по привычке, Карличек сказал:
      – Никто над этой бедняжкой не надругался. Ее просто застрелили. Она, видимо, из деревушки поблизости, никаких вещей при ней не было, только летнее платье, что на ней. А может, убийца все прихватил с собой вместе с велосипедом.
      – С каким велосипедом? – спросил я.
      – Да у нее был велосипед, довольно старый. На подошвах туфель мы нашли свежие царапины от педалей с зубчатыми краями, без резиновых шин. Об убийце тоже кое-что известно. Справа, по ту сторону полотна, если смотреть по движению поезда, пшеница примята, видно, кто-то лежал в ней. И на меже следы от покрышек.
      Да, угрозыск действовал быстро. К концу нашей работы Карличек уже подкинул мне новые факты. Вскрытие установило, что выстрел был сделан из автоматического пистолета калибра 7,65 в голову, почти в упор. Пуля застряла в черепе, ее уже достали и отправили на микроскопическое исследование. Никаких следов борьбы или насилия не обнаружено. Однако врач, производивший вскрытие, установил у девушки почти трехмесячную беременность.
      – Наверное, уже разыскивают какого-нибудь женатого лесника.
      – Значит, – сказал я, – это самостоятельное преступление и с нашим происшествием не связано.
      – Возможно, – ответил Карличек, слегка пожав плечами. – Только мне кажется, что девушку тащили в кусты двое.
      – Двое?
      – Да, похоже, что двое, – заморгал, словно оправдываясь, Карличек. – Хотя такое дельце этот женатый кавалер мог бы провернуть в одиночку.
      – А почему вы так думаете?
      – У девушки были раскинуты руки. Если бы ее тащил за обе руки один, они были бы вытянуты вдоль тела.
      Что ж, либо это ценное наблюдение, либо какая-то литературно-детективная фантазия. Я глянул на Карличека внимательнее.
      – Возможно, это и будет вторым ключом к тайне, – добавил он, словно его выводило из себя мое молчание. – Ведь один у вас уже есть. Французский.
      – Я с удовольствием ознакомлюсь с результатами вашего расследования, – сказал я ему на прощание, – мы скоро отбываем. Зайдите ко мне в Праге.
      Он пообещал мне почти с воодушевлением.
      – Знаете, товарищ капитан, – добавил он, – если мотивом убийства окажется несчастная любовь, это будет отвратительно. В основе любви должно лежать нечто более высокое, чем чувственная страсть, только это ее освящает и делает прочной. Иначе любовь примитивна, чистая физиология, голос природы.
      Но ему не удалось продолжить свои рассуждения: отечески похлопав паренька по тощей спине, я отослал его. В вагоне, служившем нам пристанищем, меня с нетерпением ожидал наш штаб. Мы должны были закончить рапорт министерству, редактирование которого прервал приход Карличека. Суть сообщения сводилась к следующему:
      «В результате проведенного расследования можно предположить, что вся серия „C–L“, кроме незначительного количества, полностью уничтожена. Свое заключение мы основываем на мнении специалистов».
      Наши трофеи были весьма убедительны. От ящика с деньгами во взорванном почтовом вагоне остались лишь щепки, а на уцелевшей части крыши вагона – обрывок бумажной ленты. Из-под обгоревших обломков мы вытащили несколько обугленных грязных купюр и старательно собрали каждую кучку пепла. Вскоре установили, что тончайшим слоем пепла покрыто почти все вокруг.
      Погода была отличная, что и дало прекрасные результаты при осмотре более отдаленной от полотна местности. Мы подвели итог своим находкам. Две целые купюры лежали между рельсов шагах в пятидесяти от поезда. Там же нашли и клочки других купюр. Еще одну купюру с малозаметными следами крови разыскали далеко от поезда, шагах в сорока от железнодорожного полотна. Пачку с обожженным углом, но целую, частично обгоревшие купюры, пепел, клочки, смешанные с травой и землей, куски жести, стекло… все это мы тщательно собирали, исследовали, разбирали, раскладывали. Собственно говоря, вся земля вокруг была вскопана и перекопана сантиметр за сантиметром. Таким образом мы установили, что радиус действия взрыва распространяется шагов на триста вокруг. За этой чертой уже не было найдено никаких признаков пепла или сажи.
      Значит, мина была установлена прямо в ящике, ведь ящик с деньгами разнесло, можно сказать, на атомы. Казалось, целью взрыва была ликвидация двадцати миллионов, и четверо бедняг погибли только потому, что оказались там волею случая.
      Для наших финансовых органов было важно как можно скорее пустить в оборот новую денежную серию, и поэтому требовалось установить, действительно ли серию «C–L» можно считать полностью уничтоженной.
      – Да, она наверняка уничтожена, – прозвучал ответ специалистов. – Согласно нашим данным, большая часть денег сгорела в первый же момент от чудовищной температуры, которая образовалась при взрыве. Попробуйте бросить бумагу в горящую печь, где температура несколько сот градусов! От нее и следа не останется. В нашем же случае бумага в момент взрыва превращается в микроскопический пепел. Он еще и до сих пор летает в воздухе. Рекомендуем исследовать образцы растений и почвы на расстоянии, большем, чем радиус взрыва.
      Да, работа специалистов была тщательной и кропотливой. Так, например, в разных местах воздух набирали в резиновые баллончики, а пепел и пыль сметали тонкими щеточками и всасывали специальными пылесосами с вагонных крыш.
      И, только убедившись, что сделано все возможное, мы освободили этот участок пути для работы железнодорожников.

      – Ну все, закрываем, – вежливо говорит архивариус – Рабочий день кончился. Бумаги вы можете оставить прямо на столе. Никто в них рыться не будет. Завтра утрем в Семь, если желаете.
      – Нет, не желаю, – отвечаю я. – Больше мне здесь делать нечего.
      – У нас ничего не теряется. Вы, видно, плохо искали.
      – Разве можно найти то, чего здесь никогда не было? – говорю я таинственно и отправляюсь домой.
      И вот опять я вижу себя в вагоне. Сижу у треснувшего окна и перечитываю черновик нашего заключения: он должен быть основанием для приказа печатать новую денежную серию.
      Затем мне живо вспоминается совещание с представителями министерств финансов, внутренних дел и транспорта, где мне совали в нос копию заключения, продиктованного и подписанного мной самим и сопровождаемого большим приложением. Все это я представляю себе весьма живо. Еще и сегодня я слышу, что говорил тогда.
      «Новая серия не должна обозначаться шифром „G-L“, а каким-нибудь другим. Следует считаться с тем, что некоторые купюры, развеянные взрывом по воздуху, могли не попасть в поле нашего зрения или в первые минуты взрыва их могли собрать посторонние лица».
      Вслед за мной высказался один из представителей министерства финансов:
      «В сущности, для нас не столь уж важно, если некоторое количество этих денег попадет в оборот. Какие-то сто-двести купюр или даже целая пачка на сумму сто тысяч не могут стать причиной инфляции в общегосударственном масштабе. Правда, каждая нелегальная купюра „C–L“ станет фальшивой, в случае если будет отпечатана эта же серия».
      На это я ответил, что вряд ли кто-нибудь мог собрать большое количество не пострадавших от взрыва купюр.
      Тогда-то и была принята инструкция о том, что появившиеся случайно в обороте купюры серии «C–L» должны изыматься соответствующими государственными органами на почтах, в разменных пунктах и т. д. Ущерб, нанесенный в этом случае государству, возместит владелец этих купюр. Таких людей по возможности надо взять на заметку, и они должны понести соответствующее наказание. Пожалуй, это было самое разумное, что мы предприняли. Через какое-то время почти каждая купюра наверняка должна была попасть в руки государственных органов.
      В остальном мне предоставили свободу действий. Выражаясь иными словами, от меня потребовали полного расследования этого случая.
      И я начал ломать голову, почему все-таки была уничтожена эта серия? Может, это попахивало диверсией?
      Подробные и длительные допросы всех так или иначе причастных к данному происшествию еще раз доказали мне, что о диверсии не могло быть и речи. Правда, один ответ был весьма любопытным и мог стать отправной точкой. Когда я показал железнодорожнику, осматривающему колеса почтового вагона перед отходом поезда, французский ключ, он пренебрежительно усмехнулся: «Таких вещей не держим».
      Короче говоря, никто из железнодорожников не мог забыть этот ключ в вагоне. Значит, французский ключ был занесен в вагон кем-то из четырех его пассажиров. Ведь не забросили же его снаружи!
      Ключ был совершенно новый, и поэтому мы начали расспрашивать о возможности покупки его в магазинах и в мастерских. Но все эти расспросы ни к чему не привели. Так нам и не удалось установить, кто приобрел ключ.
      Что касается Ярослава Ленка, то врачи чуть не каждый день предпринимали самые смелые шаги по его спасению, удивляясь, что он все еще живет. А я при очередном телефонном звонке из больницы каждый раз боялся, что услышу о его смерти.
      Рапорты – телефонные и прочие – поступали почти непрерывно. Но все это было сплошным лабиринтом из разных фактов, в котором я тщетно искал ходы.
      И тут передо мной вновь появился этот паренек в очках – Карличек. Его послали с очередным донесением, и он охотно явился ко мне.
      Его гипотеза, что убитую девушку волокли в кусты двое, становилась все убедительнее. Тем более что, как установили, подозреваемый любовник имел надежное алиби.
      – Опознать девушку было совсем нетрудно, – рассказывал Карличек, – она местная.
      И он показал мне на карте местечко, расположенное километрах в восьми к северу от железной дороги.
      – Родители разыскивали ее с самого утра. С этим женатым кавалером они строго-настрого запретили ей встречаться, но попробуйте уговорить такую девицу! Он живет по другую сторону железнодорожного полотна, и виделись они с ним постоянно. Только в последнее время их встречи стали реже, причем по его инициативе. А в их местечке за ней бегал какой-то наивный паренек. Этот женатый тип все твердил нам о том пареньке, будто он-то и есть отец ребенка, а ему, женатому человеку, просто хотят это приписать. – Поморгав своими голубыми глазами, Карличек продолжал: – Прямо как в романе. Девушка под каким-то предлогом ушла из дому, одолжила у своего наивного ухажера велосипед, да еще взяла с него клятву, что он ее не выдаст. Он и в самом деле сдержал слово, и мы узнали о велосипеде лишь косвенным путем, из-за царапин на ее туфлях.
      Карличек, видимо, решил обстоятельно изложить мне свой метод расследования.
      – Вот как все это было, – рассказывал он мне уже более торопливо. – В деревушке, где живет этот женатый тип, все его осуждали. Девушку там встречали несколько раз, она расспрашивала о нем. И вовсе он не лесник, а художник-иллюстратор. Просто он носит зеленую куртку и шляпу с кисточкой. Есть у него ружье и разрешение на него. Он ходит с ним на зайцев и на свидания. А жена – дамская портниха.
      – Не слишком ли много подробностей? – пытался я его остановить.
      – Нет, здесь мелочи важны. Ведь не будь этой любовной истории, не произошло бы и убийства.
      И он заморгал еще выразительнее.
      – Можно предположить, – продолжал Карличек, – что девушка сократила путь к возлюбленному, избрав дорогу через поле. Она хотела переехать через железнодорожное полотно, но не смогла, что-то ей помешало. Велосипед через пути перебрался, а она нет.
      – Велосипед нашли?
      – Нашли. В той самой деревне, где проживает этот женатый тип. Велосипед стоял, прислоненный к забору. Метрах в двадцати от автобусной станции. И тут нам пришла в голову мысль, что преступник мог бросить велосипед и вскочить в автобус, подошедший к остановке. По времени все точно совпадает. Расписание автобуса. Момент, когда совершено убийство. Время, необходимое, чтобы проехать на велосипеде от железной дороги к этому забору в деревне. Велосипед тот самый, нет сомнений. Этот наивный ухажер его признал. А к багажнику прикреплена сумочка, завернутая в свитер. В сумочке обычная женская дребедень и отчаянное письмо возлюбленному. Будь я на месте этого женатого, я бы убийству только порадовался…
      – А ему, наверное, не до смеха.
      Карличек глянул на меня подозрительно.
      – Разумеется. Во-первых, он понимает, что смеяться неприлично, во-вторых, его жена отнюдь не разделяет взгляда, что художник должен увлекаться женщинами для поддержания творческого тонуса. По ее мнению, достаточно не мешать его творчеству пылесосом и чистить ему ботинки. Но дело не в этом. Дело в автобусе.
      Может, наконец теперь я что-нибудь узнаю.
      – Местный автобус, – начал Карличек, – пора уже отправить на свалку, но пока еще он кое-как доползает до районного центра и обратно. И на этом пути в тридцать километров у него рекордное количество остановок. Кондуктором автобуса работает бывший лавочник, у которого отобрали его лавчонку. Предлагали ему, правда, место заведующего, но он отказался – дескать, на автобусе он лучше узнает мир. И вот он болтается на этих тридцати километрах, ездит туда и обратно. Возит обычно одних и тех же пассажиров, что для нас очень важно. Как только садится чужой, кондуктор всю дорогу пристает к нему – откуда, куда, зачем. Страшный трепач, что я против него! Когда-то в его лавочке наверняка было больше болтовни, чем покупок. Чтобы купить пакетик кофе, тратили, верно, часа два, не меньше.
      – И что ж, он подтвердил вашу идею, что велосипедист ехал автобусом?
      – Он подтвердил, что в автобус вошел незнакомый человек, по одежде и костюму турист-пешеход. И кондуктор и пассажиры в один голос твердят, что незнакомец был среднего роста, средних лет, с черной бородой и усами. Может, он был в дальнем походе и просто не брился. А может, постоянно носит это украшение. Думаю, что он походил на этакого героя жюльверновских романов, то есть казался несколько старомодным. Наверняка это был наглый камуфляж. Он явно старался своим видом привлекать всеобщее внимание: видимо, в обычном костюме у него вполне заурядная внешность.
      Мне принесли кофе. Карличек кофе не пил, курить не курил и признался, что любит лишь жидкий чай. Получив свой чай, он стал восторгаться его ароматом, хотя это была просто желтоватая теплая водичка.
      Я стал расспрашивать, не видел ли кто, как этот черный турист ехал на велосипеде?
      – Нет, – ответил он и добавил: – Правда, это странно, но такое случайное отсутствие свидетелей не должно нас останавливать. Мы поручили местным органам разузнать о велосипедисте, потому что сами не хотели больше задерживаться. Спорю на что угодно, что кто-нибудь этого велосипедиста все же видел. Какой-нибудь свидетель найдется. В такой местности, ровной, как стол, турист, одетый словно по уставу специального клуба, бросается в глаза со своей черной бородой и подкованными бутсами. К тому же люди говорят, что он тащил тяжелый рюкзак и едва влез с ним в автобус. Все решили, что в рюкзаке камни, что он собирает минералы. Был у него с собой альпеншток с металлическими крючками. И представьте теперь этакое чудо на велосипеде с дамской сумкой, завернутой в свитер.
      – На багажнике?
      – На багажнике.
      Карличек сидел, уткнувшись носом в стакан, и очки у него запотели. Сняв их, он протер стекла платком. Некоторое время он молчал.
      – Итак, он вошел в автобус, – наконец снова заговорил Карличек, – с трудом снял тяжелый рюкзак, сел и осторожно поставил его между ног, стараясь не повредить свои минералы или что-то там еще. В автобусе как раз обсуждали взрыв, который произошел полчаса назад, но, казалось, его эти разговоры не трогали. И лишь когда прямо обратились к нему, он что-то невнятно пробурчал в ответ. В это время вся местная молодежь, схватив велосипеды, а то и мотоциклы, мчалась к тому участку шоссе, где его пересекает железная дорога, к километру 297,3, посмотреть, что случилось. А ведь мы предполагаем, что бородач явился с 286-го километра, с места убийства. Вот почему с ним никто не встретился и он добрался до деревни незамеченным.
      Стекла очков больше не запотевали, и Карличек мог наконец напиться чаю. Проделал он это весьма изящно.
      – Бородача все описывают как неразговорчивого, угрюмого человека. Впрочем, после совершенного убийства я вел бы себя точно так же. В ответ на сочувственное замечание кондуктора, что, наверно, неприятно тащить в жару такой рюкзак, он пробурчал что-то невразумительное. Потом кондуктор спросил, куда дать ему билет. Турист с раздражением ответил, что до конца, и снова замолчал. Но тут водитель дал сигнал к отправлению. Автобус тронулся, чуть не столкнувшись с пожарной машиной. Все, понятно, стали друг друга расспрашивать, что же случилось на железной дороге, только турист как в рот воды набрал. Разве не странно?
      – Возможно.
      – А дальше произошли вещи еще более странные, – сказал Карличек почти угрожающе. – Вы только послушайте! Усач вытащил из кармана карту и уткнулся в нее. Примерно через полчаса на пустынной остановке, где кругом ничего нет, кроме полевой дороги, автобус прихватил всем известную в округе тетку Жозефку, везшую творог.
      – И что же здесь странного?
      – А то, – продолжал не смущаясь Карличек, – что если б не старуха, автобус бы там и не остановился. И тут турист подхватил свой рюкзак и стал выходить. На ступеньках автобуса они заспорили со старухой о том, у кого груз тяжелее и кто из них должен пропустить другого. Кондуктор принял сторону старухи с творогом, хотя всюду на свете сначала выходят, а потом уже входят. Да при этом он еще наорал на нашего туриста, что, дескать, продал ему билет до города, так нечего теперь вылезать посреди поля. Но усач на него ноль внимания, вытолкал старуху и, дьявольски усмехнувшись, всучил ей свой билет. Старуха уселась, показала билет кондуктору, тот его не признал, старуха заспорила, автобус тронулся, а наш турист остался стоять. В автобусе шла ругань всю дорогу. На билетах нигде не сказано, что их нельзя передавать, и старуха твердила, что вот, дескать, когда покупаешь билет в кино, передаешь его кому хочешь.
      Я старался сохранять спокойствие.
      – Ну ладно, а что же турист?
      Карличек смиренно пожал плечами.
      – Как в воду канул.
      Он произнес эти слова слишком равнодушно. Ясно, что у него в голове гнездилась еще какая-то идея. В портфеле, который он сунул за спину сразу как пришел, наверняка был официальный рапорт обо всем происшедшем. И без сомнения, он мне его покажет. Наверное, в нем не будет такой мешанины, как в его рассказе.
      – Жаль, – сказал я, – что все это ни к чему не привело. Хотя расследование вроде и было на правильном пути.
      – Правда, у меня есть еще кое-какие соображения, – спокойно сказал Карличек. – А если, скажем, задать себе вопрос: что за груз был у этого типа в рюкзаке?
      – И что же, вы задали себе этот вопрос?
      – Разумеется, и вот мои выводы. Взрыв каким-то хитрым способом подготовили уже на 286-м километре. Но появляется случайный свидетель… эта девушка. И ее заставляют умолкнуть навсегда. Самый лучший способ для этого – убийство. Наш черный турист, возможно, сумасшедший. Тогда это прекрасно объяснит нам все происшествие. А в рюкзаке была взрывчатка, оставшаяся после закладки мины.
      И он стал бурно развивать свою теорию. Дескать, свидетели из автобуса определили на вид вес рюкзака килограммов на тридцать. Как утверждали специалисты, почтовый вагон был взорван одним или двумя килограммами взрывчатки – тротилгексогена. У таинственного туриста в рюкзаке было взрывчатки еще на пятнадцать или тридцать мин.
      – На первый взгляд все это кажется несерьезным, – кончил Карличек, – но вдруг через какое-то время появится нищий монах с мешком на два килограмма легче и вскоре где-то что-то взлетит на воздух.
      – Постойте, – перебил я его. – А как же ваша идея, что преступников было двое?
      – Все нормально, – ответил Карличек, допив наконец желтоватую жидкость, которую он упрямо считал чаем.
      – Так где же тот, второй?
      – А его нет. Тоже исчез без следа. Но в обратном направлении.
      Того, второго, настойчиво искали повсюду. Правда, его существование было весьма сомнительным. И все же наблюдение этого чудака Карличека о положении рук убитой, очевидно, было правильным.
      – Девушку убили вне программы, – сказал Карличек, – и так невольно покончили с переживаниями девушки и заботами ее кавалера. Но не будь этого убийства, вряд ли мы кинулись бы разыскивать каких-то там туристов. Возможно, они разошлись в разные стороны, чтобы замести следы. Велосипедиста не станут преследовать, от велосипедных шин не пахнет. И служебная собака действительно бросилась в обратную сторону, когда мы дали ей понюхать примятую пшеницу. Пес перешел железную дорогу и повел нас к шоссе. Прошел по шоссе около километра – и все, потерял след.
      Карличек встал и подошел к моему столу, где все еще лежала карта.
      – Вот здесь, – показал он. – Дорога как дорога. Мы шли по ней дальше уже без собаки. Наконец добрались до поселка. И если предположить, что преследуемая нами личность уехала, скажем, на повозке, то понятно, почему собака потеряла след. Разумеется, все подтвердилось. Даже есть описание этого типа. Из поселка он отправился пешком. В руках нес чемодан и, как говорят, был смертельно усталым. Мы отправились дальше и добрались до местечка. И без особого труда установили, что в здешней гостинице переночевал неизвестный с чемоданом. Появился он уже затемно. И если допустить, что он двигался как черепаха, то по времени все совпадает, как и в том случае с черным велосипедистом. По описанию этот тип полностью походил на того, кто ехал на повозке с клевером.
      Карта показала, что дорога, по которой отправился второй подозрительный незнакомец, резко отклонялась от железнодорожного пути, все больше удаляясь от места взрыва.
      – Говорят, это был удивительно неповоротливый человек. Теперь понятно, почему эти двое не подрались из-за украденного велосипеда. Второй просто уснул бы на нем. Он ни в чем не походил на усача. Как говорили в той гостинице, он был само добродушие. И совсем не казался больным, а просто смертельно усталым. На ужин он заказал только гренки. А когда его спросили, не хочет ли он чего-нибудь еще, ответил, что другое его желание все равно невыполнимо. Но так и не сказал, какое же это желание. Твердил, что это невозможно. Скорее всего, ему не хватало чистой совести. Поэтому я думаю, что он все-таки помогал тащить мертвую девушку в кусты, но застрелил ее тот, черный.
      – В гостинице он должен был зарегистрироваться.
      – Так он и сделал, – кивнул Карличек. – Даже заглядывал в паспорт и выписывал оттуда номер. Мы потом посмотрели. Сплошная липа, кроме перечисления туристических баз, где он побывал с целью путешествия.
      Значит, утверждал Карличек, у незнакомца была серьезная и довольно таинственная причина скрывать свое имя. И если он решился переночевать в гостинице, рискуя разоблачить себя, то только из-за смертельной усталости. Карличек самовольно расправлялся с фактами, выстраивая их в соответствии со своей удивительной логикой. Так, теперь он вдруг заявил, что у второго туриста, возможно, было какое-то ранение.
      – У нас есть описание его внешности. Блондин с усталым взглядом, лет сорока, не меньше. С густыми светлыми усами, которые свисают над уголками рта, как рукава рубашки, растянутой на плечиках. Думаю, что он так же долго отращивал свои усы, как черный турист свою мефистофельскую бороду: они готовились к преступлению. Ничем не примечательная внешность, только слишком тощий. В сорок лет ведь уже полагается иметь брюшко. И если он не был ранен, то страдал от болей в животе. Или было плохо с сердцем. Правда, он ни на что не жаловался. В общем, турист это был липовый. Ограничился лишь клетчатыми гольфами и тяжелыми ботинками. Но в них ведь неплохо ходить по щебню между рельсами.
      Карличек помаргивал за очками, но стойко выдерживал мой взгляд и смело, даже с вызовом, продолжал:
      – Еще на нем был старый вытянутый свитер, зеленый галстук и ко всему чемодан. Чемодан на вид не такой тяжелый, чтобы в нем была взрывчатка. В чемодане вроде не было ничего, кроме белья, одежды, дождевика, кулька с конфетами и куска сухой колбасы.
      Если бы этот новоявленный Шерлок Холмс не примешивал к конкретным фактам следствия свои своеобразные замечания и довольно нахальные гипотезы и выводы, я бы, пожалуй, начал его уважать. Происшествия на километрах 297,3 и 286 все больше и больше походили на уравнения с неизвестными, которые можно решить, если разгадаешь хоть одно из неизвестных.
      А неутомимый Карличек продолжал:
      – Турист-блондин с сомовьими усами быстро отправился спать, и, по словам очевидцев, в весьма грустном настроении. Утром встал довольно рано, но был все таким же вялым. Отказавшись от завтрака, он сразу стал расспрашивать, кто бы мог отвезти его на станцию. Но ему отвечали, что что-то случилось на железной дороге. Блондина это явно разволновало, и он стал расспрашивать, что же именно. Да, говорил ли я вам, что вечером чистили его одежду?
      – Нет, не говорил.
      – Значит, забыл. Его костюм был весь в грязи, особенно на животе, следы грязи были на брюках и на ботинках. Наверняка от земли, когда он лежал в примятой пшенице у железной дороги. Я думаю, нам известно о нем уже немало.
      Карличек с такой настойчивостью старался, чтобы я поверил в его версию, что мне приходилось делать усилия, чтобы не принимать эту сухую колбасу и кулек с конфетами за самую реальную действительность.
      – Один предприимчивый тип завел в этом поселке оригинальное средство передвижения, – живо продолжал Карличек, – колымагу с кузовом от «опеля» и с голубоватым знаком БМВ на радиаторе. Вот с ним и договорился турист. Он уселся в эту колымагу, и они уже было двинулись, когда из гостиницы выбежали с криком, что он забыл чемодан. К чемодану протянулось сразу несколько рук, поэтому нам нетрудно было уточнить, сколько примерно он весил. Говорили, что турист вел себя как-то неуверенно, но в то же время очень спешил. Некоторые даже нашли его глуповатым. Мне лично кажется, что он просто нервничал.
      – Где же вы его потеряли?
      – Разумеется, на железнодорожной станции. Таксист его там высадил и думать о нем забыл. И тут след теряется. Камчатка, Париж, Южный полюс… Он может быть где угодно. У меня не выходит из головы его чемодан. Может, в нем вместо сухой колбасы была заведенная мина. Вряд ли он хотел взорвать гостиницу, даже если мы имеем дело с сумасшедшим. Судя по его желанию как можно скорее скрыться, он забыл чемодан в гостинице нарочно. В таком случае, думал он, честные люди, а в той гостинице именно такие люди и были, пошлют чемодан по адресу, который он оставил. Чемодан, естественно, погрузят в поезд, и наверняка в почтовый вагон. Там он и взорвется. Эта акция прямо рассчитана на почтовые вагоны. Обычно их прицепляют сразу за паровозом, который пострадает в первую очередь. И если мы не раскопаем это дело, то через год у нас не останется ни одного почтового вагона и все паровозы выйдут из строя. Едва успели мы после тяжелых лет привести все в порядок, как снова начинаются неприятности.
      Я хотел было уже попросить этого трудягу Карличека вынуть из портфеля рапорт и прекратить свою болтовню, как вдруг он, порывшись в карманах, что-то вытащил оттуда. Значит, самое главное он оставил под конец.
      – Вот моя личная находка, – сказал он. – Они лежали между рельсами, по которым прошел поезд с деньгами. Шагах в тридцати от места, где застрелили девушку.
      И он показал мне две одинаковые довольно старые гайки.
      – Если взглянуть на них с внутренней стороны, – добавил он спокойно, повернув одну из гаек против света, – то видно, что резьба поблескивает. Значит, их недавно откуда-то вывинчивали. – Он встал и положил обе гайки на стол. – Спорим на что хотите, что к ним подойдет ваш французский ключ.

      С минуту я молча рассматривал гайки. Французский ключ, без сомнения, подходил к ним, это не стоило даже проверять.
      Но место, где их нашли, вызвало у меня неприятную и, пожалуй, даже тревожную мысль. Правда, пока я оставил ее при себе.
      – Вы что, сами отправились на поиски? – спросил я наконец.
      – Ну да. В воскресенье. На собственные средства. Разодрал вконец пару ботинок, но, как видите, мне повезло. Отважным всегда везет.
      Вид у Карличека был не такой уж отважный.
      – Ваша находка, вероятно, очень важна, – сказал я наконец, – и ваши личные затраты мы вам возместим. Правда, не к чему было вам действовать, как частному детективу.
      – Пришлось, – пожал он плечами, – мне бы не поверили, скажи я, что отправляюсь специально искать эти гайки. Это во-первых. А во-вторых, уголовный розыск – это уголовный розыск. И гайки – это гайки. Но как работника уголовного розыска, меня интересуют не вывинченные гайки, а беременность убитой девушки. Эти гайки надо было искать вам, они не в нашей компетенции, но в свою очередь в ваши функции не входит обследование места убийства. Нас с вами по-глупому разделяют одиннадцать километров, вот почему я и решил действовать частным образом, пока наши организации договорятся о сотрудничестве. Мне все равно, даже если за разорванные ботинки я ничего не получу.
      И Карличек заморгал, преисполненный чувства собственного достоинства.
      – Скажите, пожалуйста, – сказал я уже более миролюбиво, – как вы пришли к мысли искать там гайки?
      – Все очень просто, – охотно ответил Карличек. – Я предположил, что небольшое происшествие на 286-м километре является частью большого происшествия на километре 297,3. Я сейчас вам все объясню. Покушение на поезд готовили как раз в том месте, где убили девушку, а французский ключ нашелся через одиннадцать километров, там, где вагон взорвался. Поэтому я решил, что в вагон не вмонтировали что-то, а скорее вывинтили какую-то гайку. О всяких там гайках и болтах я думал с самого начала, но больше всего надеялся, что на 286-м километре должен был остаться какой-то след, на который уголовный розыск не обратил внимания, и, понятно, ведь не могла же девушка погибнуть из-за какой-то там гайки. Вы вообще там не искали, а пробовали ключ только на всяких гайках взорванного почтового вагона и, разумеется, ничего не нашли; мы же искали только следы, относившиеся к убийству. Правда, мы подумывали объединить оба случая, но у нас в руках не было конкретного связующего звена. Теперь это звено у нас есть. Вместо гаек я, правда, мог там найти и что-нибудь другое, но нашел гайки. Вот и все.
      Я несколько раз прошелся по комнате.
      – Значит, вы их нашли между рельсами?
      – Да, почти посередине.
      – Поездов проходит там немало, – сказал я. – Откуда у вас такая уверенность, что эти гайки из почтового вагона поезда № 2316? А может, из какого-нибудь другого?
      – Я бы не стал в этом сомневаться, – сказал Карличек прямо.
      – Допустим. Ну а что бы вы предприняли дальше?
      Откровенно говоря, я боялся, что вдруг у него появится то же неприятное предположение, что и у меня.
      – Я обратился бы к так называемому психологическому барьеру в сознании человека, – ответил он, почти не задумываясь.
      Заявление совершенно неожиданное.
      – К чему?
      Карличек довольно мило улыбнулся.
      – Вы знаете, о чем я говорю. Один психолог у нас утверждал, что внезапное потрясение каким-то образом отпечатывает в памяти человека всю картину событий, предшествовавших этому потрясению. Это называется психологическим барьером сознания. Потрясение у нас как раз имелось. Взрыв. И еще я бы вспомнил об извечной привычке пассажиров хотя бы временами смотреть в окно. Есть даже такие, кто считает это лучшим развлечением. Разумеется, мы можем найти немало пассажиров, которые на 286-м километре смотрели в окно и заметили девушку в пестром платье или что-нибудь еще. А ведь это всего за одиннадцать километров до места взрыва. Поезд шел со скоростью семьдесят километров в час, и расстояние между этими двумя точками он проделал минут за десять Даже за девять с половиной. Для нас, правда, было бы лучше, будь его скорость километров девяносто. Психологический барьер сознания имел бы узкую границу, скажем семь минут. Но зато, возможно, тогда пострадало бы несколько пассажиров, смотревших в окно. Так что хватит нам и девяти с половиной минут. Адреса всех пассажиров поезда № 2316 известны. Разве не блестящие условия для решения задачи?
      – Значит, вы предлагаете опросить всех пассажиров, смотревших в вагонные окна незадолго до взрыва?
      – Разумеется. Видели они девушку или нет, был ли там еще кто-то, была ли примята пшеница, были ли окрестности безлюдны или нет и вообще что видел каждый из них, скажем, на всем протяжении этих одиннадцати километров. Словом, у нас множество всяких наблюдений, но пока еще во многих пунктах имеются бреши, и мы можем эти бреши заполнить. Не сердитесь, но я горячо вам это рекомендую. Правда, работенка довольно утомительная. Пассажиры поезда – это люди со всех концов страны.
      И, вежливо взглянув в пустую чайную чашку, он поднялся.
      – И еще одна мелочь, – сказал он на прощание. – Правда, я думаю, она вам известна. Старший лейтенант Ярослав Ленк считается пропавшим без вести.
      Теперь этот парень казался мне назойливой осой с очками на носу, кружившейся над моей головой.
      – Что за выдумки! – нахмурился я.
      – Его разыскивает невеста, – добавил Карличек. – Ее имя Гелена Дворская, она работает в Карлинском национальном совете, в отделе налогов на автомашины. Двадцать пять лет, проживает в Новом Месте, Плотная улица, родители живут на Мораве, деревня Кална, Годонинский район.
      – Вы настоящий справочник, – только и мог беспомощно произнести я. – Как вы это узнали?
      – Ерунда, – отвечал он скромно. – Все сведения имеются в отделе переписи. У старшего лейтенанта Ленка нет никаких родственников, и его невесте ничего не сообщили, ведь она не член семьи, к тому же так поступили в интересах служебной тайны. По ее просьбе о нем навели справки и получили уклончивый ответ. Попросили ее прийти через неделю. Думаю, они обратятся к вам и спросят, что ей ответить. Когда я с ней разговаривал…
      – Вы уже и поговорить с ней успели?
      – Чистая случайность.
      – Не лгите, Карличек.
      – Ну, не совсем случайность, – оправдывался он. – Разумеется, я ничего ей не сказал и постарался, как только мог, ее успокоить спасительным примером из практической жизни, что нельзя каждого исчезнувшего жениха объявлять пропавшим без вести. Ведь он может через какое-то время объявиться у другой невесты. Но девушка, видно, потеряла чувство юмора. И стала говорить, что у ее жениха были какие-то странные сны, дурное предчувствие… словом, эта Дворская полна всяких суеверных мыслей. Этот хитрюга Карличек напоминал мне быстрого терьера. Его короткий нос чуял многое.
      – Ну что же, разыщите Дворскую и пригласите ее ко мне.
      Он кивнул в знак согласия.
      – Я тоже подумал, что было бы не худо для дела вам побеседовать с ней. Интересно, что вы скажете о ее лице. Такого экстерьера я не встречал. Я не стану уверять, что в ней что-то необыкновенное. Я смотрю на женские лица довольно трезво. Обычно правильным оказывается первое впечатление, и у нее, наверное, тоже. В общем, разглядите ее как следует. Когда вы увидите ее профиль, сразу забудете, как она выглядит и даже не сумеете восстановить в памяти.
      – Карличек, – прервал я его решительно. – Я уж сам постараюсь разглядеть ее со всех сторон!
      Он поморгал еще раза три с удивленным видом, словно я сказал что-то лишнее, и молча вышел из комнаты.
      Вздохнув, я сел за стол. Две гайки насмешливо поглядывали на меня, словно представляли велеречивого Карличека. И я невольно забывал о своей иронии, когда начинал припоминать все его заслуги.
      Во-первых, ведь это он догадался, что раскинутые руки убитой девушки говорят о двух участниках убийства, а оказался прав. Во-вторых, именно он решил порыскать между рельсов в поисках гаек и нашел их. В-третьих, опять же он предложил допросить всех пассажиров поезда № 2316, и это была совсем неплохая мысль. И наконец, в-четвертых, он получил от Гелены Дворской странную информацию, что у старшего лейтенанта Ленка были дурные предчувствия. Пожалуй, исходя из всего этого, можно поверить и в теорию Карличека о психологическом барьере сознания. Я некоторое время раздумывал, что же предпринять, и наконец позвонил Лоубалу, одному из самых оперативных сотрудников приданной мне группы.
      Я поручил Лоубалу составить полный список всех пассажиров поезда № 2316 и приказал попытаться найти пассажиров, что-либо заметивших на перегоне между 286-м и 297-м километрами. Пассажиры, ехавшие 27 июня в этом поезде, теперь разбрелись по всей республике, и поэтому Лоубалу для быстрейшего достижения цели было разрешено взять себе помощников.
      Лоубал никогда ничему не удивлялся, ничего не боялся и неукоснительно выполнял задачи, поставленные перед ним, точно джинн, выпущенный из бутылки. Я не раз испытывал искушение приказать ему, скажем, доставить убийцу отца Гамлета, но боялся услышать в ответ: «Будет сделано!» Вдруг он действительно выполнит этот приказ и я со своей шуткой попаду впросак?
      – Будет сделано! – сказал он и на этот раз и отправился выполнять задание.
      Потом я пригласил другого члена нашей группы расследования, Трепинского.
      – Прошу вас, товарищ Трепинский, обратиться в министерство транспорта, чтобы вам разрешили осмотреть почтовый вагон того же типа, какой был в поезде № 2316. Если хотите, выберите другой, более удобный для вас способ осмотра вагона. Мне нужен подробный перечень всех болтов и гаек определенного размера, использованных при монтаже вагона. Точно отметьте все эти места в вагоне. Можете взять себе в помощь людей. Пока все.
      И тут меня снова стала преследовать мысль, еще раньше промелькнувшая в голове.
      Почему, каким образом найденные гайки могли выпасть из почтового вагона и как раз на 286-м километре? Поистине дьявольская случайность, раз мы нашли подходящий к ним французский ключ. Гайки отвинтил кто-то внутри вагона. Но вряд ли четверка, находившаяся в вагоне, сделала это совместными усилиями. Сделал это кто-то один, выкинув гайки в отверстие в полу вагона. Выкинуть в окно он их не мог, потому что остальные трое, вернее, двое – Врана и Ленк – не должны были об этом знать. Единственное отверстие в полу вагона – это унитаз. Открыть его просто – достаточно сдвинуть задвижку. Остальные ничего не увидят. В туалет по двое не ходят.
      Гайки кто-то выкинул тайком, без свидетелей. И здесь напрашивается единственное предположение: гайки были вывинчены в туалете, где удобно запереться и проделать все, что нужно, не привлекая внимания остальных. Потом остается лишь сунуть французский ключ в карман, хорошенько вымыть руки, взглянуть в зеркало и как ни в чем не бывало вернуться в купе.
      Вероятно, следует придерживаться именно этой не очень изящной версии. Сделать отверстие где-то в другом месте вагона можно только в случае согласованных действий всей четверки, а это исключается. Если бы отверстие проделали с помощью автоматной очереди, то выстрелы даже сквозь грохот поезда услышала бы сопровождающая охрана. Но автоматы находились в надежных руках. Словом, замкнутый круг, настоящая шарада, и поэтому вернее всего принять гипотезу, что некто воспользовался французским ключом.
      Но зачем он это сделал? С какой целью? Вряд ли в его расчеты входило, что вагон взлетит на воздух вместе с ним. Значит, мину ставил не он. К тому же, судя по всему, мина была не так уж мала и ее трудно было пронести в вагон незаметно. По мнению специалистов, взрыв произошел в самом ящике с деньгами или, во всяком случае, где-то рядом с ним.
      Унитаз был чугунный. Крепился он болтами, но достаточно было их отвинтить, чтобы сдвинуть унитаз с места, и отверстие в вагонном полу расширялось. А это понадобилось для того, чтобы через отверстие что-товыбросить, и это что-топотом подняли двое туристов, ожидавших у насыпи.
      Так, и только так, все эти разрозненные звенья можно соединить в единое целое.
      И вряд ли по пеплу и обгоревшим обрывкам точно определишь, сгорели все двадцать миллионов или нет. А ведь я подписал тогда заключение, в результате которого новая денежная серия была пущена в оборот.
      Но тогда мы и не думали искать виновника взрыва среди четырех пассажиров почтового вагона.
      Что ж, сказал я себе, нужно снова и снова самым внимательным образом рассмотреть все обстоятельства, связанные с этой четверкой: Шрамеком, Войтиржем, Браной и Ленком, которые до сих пор считались просто жертвами, не вызывающими никаких подозрений. И кстати, что это за дурные предчувствия, которые мучили Ярослава Ленка?
      Мне так и не удалось уйти домой. На лестнице меня остановил запыхавшийся Карличек.
      – Мне везет! – ликовал он. – Еще минуту, и мы бы вас не застали.
      Он привел Гелену Дворскую, невесту Ярослава Ленка. И мне пришлось вместе с ними вернуться в кабинет.
      Карличек с отсутствующим видом уселся в углу, а Гелену Дворскую я пригласил сесть напротив меня.
      Ее действительно красивое лицо выражало лишь одно: сдержанное спокойствие. И даже когда она стала предъявлять мне свои жалобы и претензии, все ее поведение свидетельствовало, что ничто ей так не чуждо, как истерия.
      – Мне никто ничего не говорит, – сразу начала она, – вот и у вас такой серьезный вид, что становится страшно.
      – Сначала расскажите все, что вам известно, – предложил я ей.
      Я вовсе не спешил выложить интересующие ее сведения, и она терпеливо стала рассказывать мне, как 27 июня она достала билеты в летний эстрадный театр, но около десяти утра Ленк забежал к ней на работу и извинился, что не сможет пойти. Он неожиданно получил задание. Правда, не сказал какое.
      – Вы давно с ним знакомы? – спросил я ее.
      – Года полтора.
      – Бывало ли так, что он исчезал на несколько дней?
      – Разумеется, бывало. И не раз.
      – И вас не беспокоило его отсутствие?
      – Я чувствовала порой, что его задания связаны с риском. Но он всегда держался спокойно, не нервничал и возвращался как ни в чем не бывало. Но на этот раз…
      – Что вы имеете в виду?
      – Да я уже рассказывала. – Она повернулась к Карличеку, который по-приятельски подмигнул ей. – Он почему-то очень нервничал, и вид у него был какой-то отсутствующий. На мои расспросы он отвечал, что у него странное предчувствие, будто его ожидают неприятности.
      – Что он под этим подразумевал? Он не сказал об этом конкретнее?
      – Нет. Только сказал, что все пройдет, верно, он просто плохо спал и ему приснилась всякая ерунда.
      Карличек едва заметно покачал головой, от его очков на меня упал лучик света, словно он хотел подать мне световой сигнал: не верьте этим предчувствиям.
      Гелена Дворская смотрела на меня выжидая.
      – Порой плохое предчувствие – дело нешуточное, – сказал я. – Вашего жениха, пани Дворская, ранило при железнодорожном происшествии. Его пришлось оперировать, Сейчас он в больнице.
      – Где мне искать его? – спросила она.
      – Пока что видеть его нельзя. Ранение очень серьезное. Я и сам еще с ним не беседовал.
      Помолчав, она тихо сказала:
      – Если вы должны переговорить с ним раньше меня, значит, это не обычное крушение?
      Притворяться дальше не имело смысла.
      – Да, это случилось при чрезвычайных обстоятельствах. Вам ведь известно, где работает ваш жених. Сегодня я не могу сказать вам ничего больше. Товарищ Ленк уже вне опасности. И скоро вы его увидите. А до тех пор не наводите о нем больше справок. Вас все равно к нему не пустят. Мы обещаем регулярно сообщать вам о его здоровье. Придет время, и я сам проведу вас к нему.
      Все это я сказал тоном, не терпящим возражений, и она встала, чтобы уйти. Вид у нее был оскорбленный, и благодарить меня она не собиралась.
      – Одну минуточку, – остановил я ее.
      Она молча ждала.
      – Я был бы вам очень признателен, если бы вы вспомнили подробнее, о чем вы беседовали с товарищем Ленком утром двадцать седьмого июня.
      – Это уже похоже на допрос, – сказала она спокойно.
      – Возможно, вам известно что-то, что поможет нам выяснить причину этого железнодорожного происшествия.
      Гелена Дворская недобро усмехнулась, и на ее лице появилось какое-то новое выражение, в котором я, однако, не усмотрел ничего особенного, зато Карличек так и уставился на нее из своего угла.
      – Он сказал только, – ответила она наконец, – что должен куда-то явиться точно к двенадцати и опасается, как бы чего-то не произошло.
      – С кем? Или с чем?
      – Не знаю.
      – Он утверждал, что это предчувствие, плохое настроение или что-то в этом роде?
      Гелена Дворская на миг заколебалась.
      – Да, именно так он говорил.
      – А вам не показалось, что он просто не хочет ничего объяснять?
      – Мне показалось, – она глянула на меня искоса, – что он что-то скрывает от меня. Самый род его занятий не располагает к излишней болтливости. И то немногое, что он сказал, я просто из него вытянула. Я действительно испугалась за него. Он был чем-то слишком взволнован.
      – Пани Дворская, – говорю я, – если бы речь шла о случайном железнодорожном происшествии, мы смирились бы с так называемым предчувствием, хотя сны в основном отражают прошлое, а не будущее, и прошлое совсем недавнее. У человека возникает какое-то чувство страха или, во всяком случае, остается неприятный осадок.
      – Понимаю, – спокойно кивает головой Гелена Дворская, – но, думаю, вы ошибаетесь.
      Я не считаю разговор оконченным и продолжаю сидеть за столом.
      – Мы наверняка вам вскоре расскажем, что там произошло, а вы пока что постарайтесь припомнить все подробности своего последнего разговора с женихом. Советую вам хорошенько обо всем поразмыслить.
      – Куда его ранило? – спросила она вдруг.
      Она держалась внешне все так же спокойно, только слегка побледнела. А я, повернувшись к Карличеку, попросил:
      – Карличек, возьмите на себя труд регулярно сообщать пани Дворской о состоянии здоровья товарища Ленка.
      – С огромным удовольствием, – поклонился галантный Карличек.
      – А пани Дворская, надеюсь, обещает никому не рассказывать о нашей беседе.
      – Да, старшему лейтенанту Ленку это могло бы повредить, – с серьезным видом подтвердил Карличек.
      Гм, светлая голова этот Карличек. Его не нужно учить, как и что ей говорить. Уже одним тем, что он привел ее ко мне, он завоевал ее доверие.
      Прощаясь, Гелена Дворская лишь кивнула мне головой. Карличек галантно распахнул перед ней дверь.
      Они ушли.
      А я задержался в кабинете. Мне не хотелось выходить вместе с ними. К тому же нужно было еще переговорить кое с кем по телефону. Я снял трубку. Правда, уже наступил вечер и я не был уверен, что застану нужных мне людей.
      Один из директоров Национального банка, Будинский, был дома. А начальника отдела сейфов Ржержиху я так и не поймал. Зато разыскали шофера бронированного «мерседеса», перевозившего на станцию двадцать миллионов.
      Странную нервозность Ленка, о которой рассказала Дворская, никак не удалось объяснить. Гелена Дворская допускала, что Ленк что-то от нее скрывал, но с двенадцати часов дня, когда он появился в банке, и до последней минуты никто ни разу не заметил, чтобы Ленка что-то беспокоило. На мой прямой вопрос Будинский заявил, что редко встречал такого до удивления спокойного, рассудительного и внимательного человека. Был ли Ленк взволнован? Ни капли. Явился точно, только, по-видимому, спешил. Дыхание его было прерывистым. Но через несколько секунд он успокоился и внизу, у сейфов, явно скучал от бездействия.
      Я позвонил на квартиру знакомому подполковнику.
      – Странно, что вы спрашиваете об этом, – ответил подполковник своим медвежьим басом. – Да, услышав о банке, Ленк на мгновение побледнел, лоб у него покрылся испариной. Помню, я еще спросил, не болен ли он, он сказал, что нет. Я предложил ему рюмку водки, но Ленк отказался.
      – Разрешите узнать, товарищ подполковник, – сказал я, – вы курили, когда к вам пришел Ленк?
      – Вы ведь знаете, что я все время курю, – проворчал подполковник.
      Да, пожалуй, от табака подполковника Ленку действительно могло стать дурно. Подполковник курил такие чудовищные сигареты, что от них, как говорится, мухи дохли. Мы не переставали гадать – где он их выкапывает?
      Я поблагодарил и повесил трубку.
      Значит, в банке Ленк вел себя спокойно, хотя о чем-то все время размышлял. О чем же?

      С уголовным розыском я договорился о дальнейшем сотрудничестве, во всяком случае о том, что временно оставляю Карличека у себя.
      – Что ж, мы не против, – ответили мне, – как раз сейчас его посылают на учебу. Ему, вероятно, не очень хочется, вот он и старался завоевать ваше расположение. И, как видно, это ему удалось.
      Я заверил их, что занятий Карличеку все равно не избежать.
      Одному из самых опытных и способных наших сотрудников, прозванному Ястребом, я поручил подробнейшим образом изучить взаимоотношения Войтиржа, Шрамека и Враны. Этот Ястреб внешне ничем не напоминал своих летающих собратьев. Так его прозвали за острую наблюдательность. Свойство нужнейшее. Ведь сейчас предстояло тщательно собрать самые незначительные подробности, которые бы поддержали нашу версию с французским ключом.
      Поиск двух туристов я предоставил уголовному розыску. При этом я не скрывал, что не очень-то верю в успех, да и считаю эту линию второстепенной.
      Что касается Ярослава Ленка, то у меня составилось о нем довольно странное, даже парадоксальное представление, что было нелепо. Ведь Ленк, казалось бы самый надежный из всей четверки в почтовом вагоне, один-единственный вызывал подозрения своим поведением.
      Пока что допрашивать его было нельзя. А даже если бы и было можно, разве сошлешься на столь слабый аргумент, как нервозность Ленка перед отъездом, которая внезапно исчезла после двенадцати часов дня.
      Конечно, может быть, познакомясь с его личной жизнью, удастся объяснить это странное обстоятельство. Хотя я имел на это право, но мне не хотелось преждевременно открыто проявлять недоверие к такому человеку, как он, и посылать в его квартиру с обыском. И я рассудил, что лучше будет мне самому взять на себя эту неприятную обязанность.
      Пожалуй, я слишком уж ограничил свою деятельность кабинетной работой, сводя воедино и анализируя материалы, доставленные мне другими. Ведь есть же и у меня неплохой практический опыт, благодаря которому мне поручили возглавить группу расследования. И к тому же, хотя заключение о полном уничтожении серии было составлено специалистами, все же подписал его я.
      Правда, характер происшествия создал такую ситуацию, которая лишила меня всякой возможности действовать самому. Ведь не мог же я один опрашивать всех пассажиров и вести поиски убийцы у железной дороги! А вот теперь мое вмешательство могло быть оправдано.
      – Карличек, – сказал я, – может, заглянем на квартиру Ленка? – Карличек нисколько не удивился, ведь это вполне соответствовало его роли частного детектива.
      – Я как раз хотел вам это предложить.
      – Но постарайтесь быть немы как могила. Вы всегда чертовски болтливы, надеюсь, все же иногда можете сдержаться.
      Весьма польщенный моим приглашением, Карличек заявил, что я могу на него положиться.
      – Подозрения в отношении Ярослава Ленка, к сожалению, растут, – добавил он. – Гелена Дворская все больше и больше начинает склоняться к мысли, что во время последнего разговора он ее обманывал, говоря о каких-то предчувствиях. Так когда мы отправляемся?
      В это время мне уже дали подробный список всех болтов и гаек, используемых при монтаже почтового вагона типа ВТ-0019. Поэтому я слегка притушил нетерпение Карличека.
      – В вагоне триста двенадцать болтов нужного нам размера, – сказал я.
      – Знаю! – равнодушно ответил Карличек.
      – Откуда вам это стало известно?
      – В железнодорожном архиве случайно нашлись заводские чертежи этого вагона. Инженер повертел их, повертел и показал пальцем прямо на цифру 312.
      – И вы случайно оказались при этом?
      – Да, как уполномоченное вами лицо. Мы с товарищем Лоубалом здорово тогда смеялись.
      – Не выдумывайте, Лоубал никогда не смеется.
      – Знаю, знаю, это я смеялся за двоих, за него и за себя, – заморгал с довольным видом Карличек. – Ведь восемнадцать вагонов ВТ-0019 постоянно курсируют от Ли-берца до Весели-Мезимости, из Ашу до Кошиц и дальше, набитые детскими колясками, корзинами, фруктами и самым разным грузом. И как нам было не посмеяться, раз мы так здорово придумали с этими чертежами?
      – Ладно, будьте здесь в три часа дня, – сказал я, – отправимся к Ленку. А до этого я просмотрю чертежи и, если подтвердится моя мысль об этих гайках, приглашу вас на совещание.
      – Пожалуй, я это заслужил, – ответил Карличек, – но вы не хотите выслушать, что думаю я об этих гайках?
      – Что-нибудь неожиданное?
      – К сожалению, да. Гайки из туалета. В вагоне ВТ-0019 унитаз крепится четырьмя болтами. Они ввинчиваются сверху через пол. А гайки насажены снизу, под вагоном. Кто-то ключом открутил болты, и гайки упали на рельсы. Свежие царапины на них не от ключа, а от винтовой нарезки.
      Значит, Карличек пришел к той же мысли, что и я.
      – Унитаз чугунный, эмалированный, – продолжал он, – другой не выдержал бы так долго, да еще в вагоне. Разумеется, никто не собирался красть этот унитаз, голову даю на отсечение. Этот чугунный унитаз можно отвинтить и при желании расширить отверстие в полу. Потом поставить на место и слегка прикрепить уже одним болтом. И вот вам, пожалуйста, необходимое отверстие. Понимаете? В нужную минуту унитаз сдвигают, в отверстие в полу просовывают дуло автомата и расширяют его настолько, чтобы спустить между рельсов какой-то предмет, скажем ящик с двадцатью миллионами.
      Его рассуждения были еще более мрачными, чем мои. Он спокойно, без особого волнения бросил между рельсов двадцать миллионов и в отличие от меня с легкой совестью обвинял в преступных действиях не одного и даже не двух, а всю четверку.
      – В окно ничего не выбрасывали, – продолжал он, – За почтовым шло еще несколько вагонов, в первом сидели два железнодорожных охранника. Наверняка один из них что-то заметил бы. К несчастью для преступников, их план сорвал взрыв, который они, видимо, готовили на более позднее время. И ящик с деньгами уже не успел выпасть на рельсы, а сгорел, как солома.
      – Да, неплохая мыслишка, – ворчу я.
      – Лучшее из того, что могло произойти, – не унимается Карличек. – Только турист в черном все-таки что-то нес. И довольно тяжелое. Правда, поскольку он ждал на 286-м километре, ящик мог выпасть именно там, а не через одиннадцать километров. Что-то здесь не сходится. Жаль, что неизвестно точно, когда убили девушку. До прохода поезда, или позже. Вот почему так важен для нас этот психологический барьер в сознании пассажиров.
      Карличеку одно только не пришло в голову, а я ему не открылся. Что, если турист в черном просто делал вид, будто несет тяжесть? Возможно, ему было важно обратить на это внимание.
      В три часа дня мы отправились в предместье, в дом, где жил Ярослав Ленк. Одетые в штатское, мы не привлекали ничьего внимания. Карличек по дороге разыгрывал не слишком симпатичного врача, самовлюбленного педанта, который и юмор считает недопустимым для высокообразованного человека.
      Наконец мы вошли в старый трехэтажный дом с двухэтажной надстройкой, похожей на только что сколоченный ящик на видавшем виды шкафу.
      Ключ от квартиры Ленка я раздобыл легко, все его вещи лежали у нас.
      В квартиру мы проникли тихо и незаметно. Нас встретила полутемная прихожая, обставленная, как и комната, старой разномастной мебелью. Меньшая часть прихожей, отделенная деревянной перегородкой и выложенная молочного цвета плиткой, была оборудована под ванную. Сквозь единственное окно, глядевшее во двор, проникал слабый свет. В этом старом доме, насчитывающем наверняка больше восьмидесяти лет, ванна не предусматривалась.
      Пройдя прихожую, мы попали в довольно большую, но темноватую комнату, потому что окно, тоже выходившее во двор, было затенено карнизом. Напротив окна в стене была видна дверь, забитая досками. Видимо, некогда квартира занимала большую площадь.
      Естественно, никакой звуковой изоляции не было. Карличек, которому не требовалось напоминать, чтобы он говорил тише, прошептал:
      – Мы оказались здесь перед той же проблемой, что и тогда, на железной дороге. Знаем, что должны что-то найти, но не знаем, что именно, Значит, надо осмотреться.
      Во второй комнате находилась газовая плита, поставленная в том же самом месте, где некогда стояла печка. Остальная обстановка говорила об упорном, но, по-видимому, напрасном усилии придать квартире более современный облик.
      Мне было известно, что после войны Ярослав Ленк жил в этой квартире вместе с матерью, умершей два года назад. Он не стал переоборудовать квартиру, а подал заявление о предоставлении ему новой. Ленк намеревался жениться.
      На ночном столике стояла фотография улыбающейся Гелены Дворской. Карличек подошел ближе и, нагнувшись, стал рассматривать карточку.
      – Необыкновенное лицо! – прошептал он мне прямо в ухо. – Вот что удивительно – думают, что влюбленному достаточно такой застывшей картинки. По-моему, все различие между фотографией и нарисованным портретом заключается в том, что фотография всегда остается лишь игрой светотени и красок, а в портрете проглядывает нечто иное, душа модели или художника. Правда, изображенное здесь лицо вряд ли можно постичь до конца, даже будь это не фотография, а самый искусный портрет.
      – Тише, – одернул я его.
      – Для холостяцкого жилья здесь слишком образцовый порядок, – констатировал он уже полушепотом. – Наверное, она и поддерживает его.
      Этим он как бы подытожил свой анализ Гелены Дворской. Потом он выдвинул нижние ящики гардероба. Белье было уложено заботливой женской рукой.
      – Да, уж мне не уложить все обратно так аккуратно, – сказал он.
      – Там наверняка ничего нет, просмотрите лучше карманы во всей одежде.
      Карличек провел пальцем по поверхности шкафа, а потом задумчиво стал его рассматривать. Палец был чистым.
      – Значит, у невесты есть ключ от квартиры, – сказал он уверенно. – За какие-нибудь два дня здесь набралось бы столько пыли! Пыль – наш враг. Всюду проникает. А тут прошлись тряпкой или пылесосом еще вчера, если не сегодня в полдень. На раме форточки найдете отпечатки.
      Потом он осмотрел карманы костюмов, заботливо развешанных на деревянных плечиках. Зимнее пальто даже было укрыто в бумажном мешке от моли. И ничего не нашел, кроме забытой кроны.
      – Нам нужно проявить побольше смекалки, – сказал он.
      Я открыл ящик старого туалетного столика на тонких ножках, с потрескавшейся крышкой. Ящик был заперт, но у меня был ключ, к тому же я заметил, что достаточно слегка приподнять крышку, как язычок замка сдвигается и ящичек легко открыть и без ключа.
      Бумаги в ящичке лежали в беспорядке. Здесь уже не чувствовалось ничьей заботливой руки. Кроме школьных аттестатов, обвязанных резинкой, и папок с личными документами Ярослав Ленк, по-видимому, совал сюда любую бумагу, которая не выбрасывалась в корзину. Корзина, к большому сожалению Карличека, была пуста. В ящике лежали счет за ремонт часов, книжки для квартирной платы, старые фотографии с ничего не говорящим текстом, различного сорта подтверждения; удостоверение из давно расформированной организации и прочие подобные бумаги.
      В самом дальнем углу ящика лежала сберегательная книжка. Я заглянул в нее. Она была на имя Ярослава Ленка, без права передачи. Один из вкладов значительно превышал другие и относился ко времени, когда у Ленка умерла мать. Общая сумма всех вкладов совсем недавно составляла 52 тысячи крон 72 геллера.
      Двадцатого июня, за семь дней до взрыва почтового вагона, с книжки взяли 40 тысяч крон. Следующая и последняя запись в книжке относились к первому июля: вклад 3 тысячи крон. Общая сумма: 15 435,72.
      Да, но эти 3 тысячи крон Ярослав Ленк положить не мог, ведь 1 июля он лежал в больнице в глубоком беспамятстве.
      – Кто ищет, тот всегда найдет, – заметил Карличек, – Но три тысячи крон не так уж много, когда речь идет о двадцати миллионах… если не принимать во внимание снятых ранее сорока тысяч.
      Подозревай мы, что Гелена Дворская что-то припрятывает в квартире, нам легче было бы заподозрить ее и в этом вкладе.
      – Поговорим с ней решительно, – сказал я.
      – Она получает ежемесячно четыре тысячи пятьсот крон, – заявил Карличек уверенным тоном.
      Не успел он договорить, как пронзительно зазвенел звонок.
      Карличек быстро заморгал. Такой звонок мог напугать кого угодно. Добрых три секунды звенел звонок, пронзительно и вызывающе.
      Мы притихли, замерли. Звонивший, очевидно, не знал, что Ярослав Ленк в больнице. Может, это был просто почтальон или управляющий домом, газовщик или какой-нибудь совсем посторонний человек. И надо же было ему явиться именно сейчас.
      Прошла минута. Звонок зазвенел снова.
      И снова молчание.
      – Теперь наверняка уйдет, – шепнул Карличек.
      Но за дверью не уходили и позвонили в третий раз. Теперь уже нетерпеливо, четыре раза подряд. Длинный-короткий, длинный-короткий.
      Мы подождали еще минуту, хотя последний звонок звучал сердито, как прощальный. Если бы при этом застучали в дверь или ударили ногой, я бы наверняка счел, что посетитель уходит.
      Но через минуту звонок снова прозвучал в том же ритме, четыре раза, и после небольшой паузы – еще короткий, длинный и два коротких. Какая-то бессмыслица.
      Карличек нагнулся ко мне.
      – Послушайте, – прошептал он. – Этот тип знает, что здесь кто-то есть. Он хочет поймать нас в ловушку!
      И сразу звонок затрезвонил снова. Длинный, короткий, длинный, короткий и потом короткий, длинный и два коротких.
      И тут я понял, что звонок передает морзянку – буквы «C–L».

      Всезнающий Карличек на этот раз никак не понимал моих знаков. Но когда звонки повторились снова – тире, точка, тире, точка, точка, тире, точка, точка, – дошло наконец и до него.
      – Морзянка! – шепнул он.
      Он плохо знал морзянку. Я показал ему, и он отреагировал серией молниеносных подмаргиваний, что означало: ха-ха-ха.
      Без сомнения, неизвестный прибег к звонку как к передатчику азбуки Морзе с умыслом.
      Раз этот странный посетитель заявлял о себе таким странным способом, значит, он знал, что Ленка нет дома. А если бы речь шла об условленном свидании с кем-то, скажем с Геленой Дворской, он не стремился бы во что бы то ни стало войти. Да, судя по всему, он знает о нашем присутствии. Мы никого не ставили в известность о своем приходе сюда, значит, кто-то за нами тайно следил. Или незаметно наблюдал за квартирой Ленка, охваченный страхом, как бы мы не нашли что-то уличающее его. Ему пришлось покинуть свое укрытие и перейти в наступление. И возможно, за дверью нас ожидали двое или трое.
      Мы прокрались в прихожую. Карличек наклонился, снял с газового счетчика ключ и вооружился им. Значит, и у него мелькнула мысль о бандитах за дверью.
      Я приблизился к двери, собираясь неожиданно распахнуть ее. Если кто-то рванется в квартиру, я тут же пущу в ход кулаки. На случай, если этот тип навалится всем своим телом на дверь, я предоставлю ему возможность пулей влететь внутрь и перед носом остальных захлопну дверь. С одним-то мы уж как-нибудь справимся. С этой мыслью я распахнул дверь так стремительно, что человек, стоящий на площадке, отскочил в невольном испуге и вытянул руку, защищаясь от Карличека, который стоял рядом со мной с явным намерением размозжить пришедшему голову ключом от газового счетчика. Да, Карличек умел вести себя как настоящий мужчина.
      И тут я узнал Будинского из Национального банка.
      Интересный факт! Ведь если кто и знал, как и куда отправляют двадцать миллионов, так это именно Будинский.
      – Входите, пожалуйста, – сухо сказал я.
      Будинский уже оправился от испуга.
      – А вы разве не догадались, что именно это я и хочу сделать?
      И он вошел, подозрительно косясь на вооруженного ключом Карличека. Впрочем, Карличек отошел от двери и, положив ключ на место, прошел за нами в комнату.
      Вот таким-то образом оказались в гостях у Ярослава Ленка три человека, пригласить которых ему и в голову не приходило.
      Будинский уже со спокойным и непринужденным видом осматривался, как осматривается человек в незнакомой обстановке.
      – Странное дело, – сказал он. – Я звонил вам, но мне сказали, что вы ушли. Перехожу через улицу и вдруг вижу машину Ржержихи. Ржержиха тоже увидел меня.
      Я выслушал его молча. Ржержиха, управляющий отделом сейфов, разумеется, тоже знал все подробности посылки денег в Братиславу.
      – Да, – объяснял Будинский с улыбкой, на которую я не ответил, – я и сказал ему, что хотел с вами поговорить, но не застал. Ржержиха уезжал на несколько дней из Праги. И не знал, что за это время произошло.
      Пожалуй, самое лучшее – дать ему возможность выговориться.
      – Он-то и увидел вас, когда проезжал мимо. Вы якобы еще с одним человеком вошли в дом напротив кафе. А он как раз проезжал метрах в ста от вас. Вы исчезли в доме, прежде чем он подъехал. Ржержиха вас сразу узнал, а вы, вероятно, не заметили его за рулем. Ну а я проходил мимо… Постоял, постоял перед этим домом, потом вошел в подъезд и увидел, что здесь живет старший лейтенант Ленк.
      – Так какой же у вас неотложный разговор? – спросил я его.
      – Сейчас скажу. – Будинский, одетый, как всегда, тщательно и со вкусом, был очень любезен. Вел он себя дружелюбно и приветливо. – Но сначала мне придется объяснить вам некоторые обстоятельства. Думаю, что на старшего лейтенанта Ленка пали некоторые подозрения… – пожалуйста, не утруждайте себя какими-то объяснениями, – и это одна из причин моего появления здесь. Я сужу об этом по вашим расспросам о нем, и теперь я просто понял, что вы хотите осмотреть его квартиру.
      – Продолжайте, продолжайте, – поощрял я его.
      – У меня есть сын. И я купил ему игрушку – детский телеграф. Но для этой игрушки нужен напарник, и эту роль выполняю я. Вот я невольно и выучил морзянку. Когда я позвонил в дверь, вы не открыли. Я решил, что вы ушли или не желаете, чтобы кто-то знал о вашем присутствии. Извините, – оправдывался он. – Если я вел себя как-то не так, отругайте меня, я покорно приму ваши упреки. Я только хотел быть полезен. По моему мнению дело не терпит отлагательства.
      И он вынул из нагрудного кармана бумажник, а оттуда купюру в тысячу крон.
      – Серия «C–L», – сказал он, подавая мне деньги.
      Это и правда была серия «C–L». Правый нижний угол купюры был коричневатым, словно ее подпалили. В остальном она казалась новехонькой.
      – Как вы видите, – продолжал Будинский, – кое-что все-таки попало в оборот.
      – Но в оборот могли быть пущены те деньги, которые подобрали находчивые люди, а этих денег не так уж много, отдельные купюры. Практически это не имеет значения.
      Я произнес это довольно беззаботным тоном, и оба собеседника посмотрели на меня с удивлением.
      – Эта купюра была в ходу уже немало времени, – подчеркнул Будинский.
      – Думаю, все же не так уж давно, – упорствовал я. – На вид она совсем новая.
      – И все же возможно, что уже несколько раз ею платили за какой-нибудь товар, а нам придется ее списать.
      Я пожал плечами.
      – Откуда она у вас?
      Купюру с серьезным видом уже рассматривал Карличек. Будинский Карличека не узнал, а я не счел нужным его представить. По виду Карличек совсем не походил на моего подчиненного.
      – Эти деньги, – продолжал Будинский, мельком взглянув на Карличека, даже не смотревшего на него, – передала, сдавая кассу, заведующая ювелирным магазином. В кассе было две купюры по тысяче крон. Со второй тысячей все в порядке. Заведующую я допросил лично. К сожалению, она круглая дура. Мы не могли добиться от нее ничего вразумительного.
      – Как она все же объяснила это?
      – Она не могла сказать, от кого получила эти деньги. Припоминает, правда, что одну из этих двух тысяч дала дама за янтарное ожерелье, другую – еще какая-то женщина, которой продали серьги. Как выглядели эти женщины, она не смогла описать, путает их друг с дружкой и только твердит, что обе молодые и очень элегантные.
      Я наконец вставил слово:
      – Ну, об этом мы расспросим ее сами. Но скажите, как это вы так предусмотрительно прихватили купюру с собой?
      – Ведь я шел к вам. Не разыщи я вас здесь, я оставил бы ее у вас в кабинете.
      Потом он снова стал излагать мне все те осложнения, которые вызовет появление этих купюр в обороте.
      Деньги серии «C–L» банк принимать не имеет права. Но обычные люди ничего не знают об этом. При нашей системе преобладания социалистического сектора можно было бы предположить, что каждая купюра в конце концов попадет в сберкассу или в банк. Но ведь часть денег некоторые держат дома, а часть их попадает на черный рынок. В этих случаях серия «C–L» от нас ускользнет. Значит, эти деньги в нашем товарообороте отсутствуют, и мы должны их постепенно заменять, но, если это перейдет дозволенные границы, нам придется для оздоровления финансовой системы прибегнуть к решительным мерам.
      – Что же, картина весьма убедительная, – сказал я. – Я понимаю. Но скажите, а случись самое скверное и появись те двадцать миллионов, это выбило бы денежный оборот из колеи?
      – Для этого достаточно даже миллиона или двух.
      – Но ведь пока ничего подобного не наблюдается.
      – Да, пока что нет. И большая часть купюр серии «C–L» попала к нам в руки. Вот и эту купюру, если она вам больше не нужна, будьте добры вернуть мне, а мы по договоренности с министерством финансов сдадим ее куда следует.
      В ответ Карличек, словно это было самым обычным делом, положил тысячу крон в свой бумажник, куда она с трудом поместилась.
      – Так что же с той заведующей ювелирным магазином? – спросил я.
      – Сначала она думала, что деньги фальшивые, – ответил он, – но мы ей сказали, что они просто ворованные. Вот, собственно, и все, – добавил он, – я не хочу вас больше задерживать. Разумеется, я никому не стану сообщать, что был здесь.
      – Я вовсе не настаиваю на вашем молчании.
      И я проводил Будинского до порога. На лестнице никого не было, он ушел незамеченным.
      Я вернулся к Карличеку.
      – Ну вот видите, – сказал он рассудительно. – Всегда что-нибудь да обнаружится. Будинский и Ржержиха крутятся около дома, это факт.
      В ответ я только сказал:
      – Будем искать дальше, Карличек!
      Мы продолжали свои поиски, но так и не нашли ничего стоящего. Единственным объектом, достойным нашего внимания, по-прежнему оставалась сберегательная книжка.
      Пробило пять часов, когда мы наконец закончили наши розыски.
      – Думаю, Карличек, вы еще застанете заведующую ювелирным магазином, раз уж вы прихватили эту тысячу. Магазины закрываются в шесть, как раз успеете. А я пока поговорю с Геленой Дворской, конечно если застану ее дома.
      – Застанете, – заверил он меня. – Я договорился с ней встретиться. Мне еще нужно забежать в больницу, узнать, как себя чувствует ее жених, а потом зайти к ней домой.
      – И часто вы это делаете?
      – Каждый день, – признался Карличек. – Порой мы встречаемся где-нибудь в другом месте. Я, правда, не всегда успеваю попасть в больницу, тогда что-нибудь придумываю.
      Я посоветовал ему не слишком усердствовать. Он стал оправдываться, что, дескать, я сам обещал Гелене Дворской регулярно информировать ее.
      – Регулярно, но не каждый день, – сказал я. – Сегодня заменю вас я. Сам зайду в больницу. А вы помните, что изучение удивительного лица Гелены Дворской не главная наша цель.
      Мы вышли из квартиры. И на этот раз никто нас не заметил. Правда, мы встретили в подъезде какую-то женщину, но она не обратила на нас никакого внимания.
      На улице мы расстались.
      Больница находилась довольно далеко. Я взял такси.
      Я застал главного врача в больнице. Он, разумеется, был информирован о необходимых мерах предосторожности в отношении Ярослава Ленка и кратко сообщил, что за пациента можно не беспокоиться, но видеть его пока нельзя.
      – Знаете, – сказал он, отводя меня в сторону, – любопытная вещь. Как раз сегодня приходил справляться о здоровье Ленка какой-то человек, утверждая, что его послала Гелена Дворская. Сначала он расспрашивал в приемном покое.
      – Это и в самом деле любопытно! – сказал я.
      – Весьма. Ведь к нам обычно заходит ваш паренек в очках. К тому же в приемном покое старший лейтенант Ленк в списках не значится. Но незнакомец не отставал: дескать, Ярослав Ленк здесь и ему нужно знать, как он себя чувствует. Ему, конечно, никто ничего не сообщил, позвали меня. Я спустился вниз и резко ему объявил, что такого больного у нас здесь нет. Ведь вы сами просили…
      – Мы просим поступать так и в дальнейшем, – одобрил я. – Значит, все-таки кто-то у вас проговорился.
      – Разумеется, об этом знают многие, – подтвердил главный врач с сожалением. – Врачи, медсестры, обслуживающий персонал… Такого пациента трудно долго скрывать. Наверное, поэтому я выглядел нелепо, и этот тип усмехнулся и попросил передать пациенту от него привет. А потом ушел.
      – Жаль, что вы его так просто отпустили.
      Врач беспомощно повел плечами.
      – Да как его задержишь? Спрашивать о здоровье пациента еще не преступление. Звонить вам или кому-нибудь из ваших не хотели, он сразу понял бы, что здесь дело нечисто. А ему только и нужно было установить, здесь пациент или нет. Вероятно, он сам не был в этом до конца уверен. Как только он ушел, я позвонил вам, но вас не было.
      – Хорошо, – сказал я, – пришлю к вам дежурного, который вовремя вмешается, если еще какой-нибудь неизвестный будет справляться, о Ярославе Ленке. Но все-таки как вел себя этот человек?
      – Довольно подозрительно, – ответил врач, – даже очень. На мой вопрос, кто он и как его зовут, он сказал, что это не имеет значения. А вообще – среднего роста и, как говорится, в зрелых годах, ничем не примечательный, темноволосый и довольно смуглый…
      – А что бы вы сказали о его профессии?
      Врач, еще взволнованный этим посещением, на минуту задумался.
      – Мне не хотелось бы ошибиться. Но он мог бы быть, скажем, техником. Профессия всегда накладывает отпечаток на весь облик человека, на его манеру одеваться, поведение. Вы понимаете, о чем я говорю?
      – Да-да, – ответил я, – но иногда можно и ошибиться.
      В конце концов я все же составил себе представление об этом незнакомце, он вызывал подозрения главным образом потому, что сослался на Гелену Дворскую. Вряд ли она посылала его в больницу.
      За интересом незнакомца к здоровью Ленка наверняка скрывалось нечто большее, чем простое любопытство. Но, к сожалению, пока этот след никуда не вел.
      Возвращаясь из больницы, я мысленно занялся подсчетом лиц, заслуживающих нашего особого внимания. Кроме Ярослава Ленка и человека, справлявшегося о нем, было еще двое туристов с 286-го километра, женщина, заплатившая в ювелирном магазине тысячекронной купюрой, Будинский и Ржержиха, которые, по мнению Карличека, что-то уж слишком подозрительно крутились около дома Ленка, и, наконец, Гелена Дворская. Правда, посетитель в больнице мог быть одним из этих туристов.
      До Гелены Дворской я добрался не так скоро, как думал. Она жила в новеньком, выложенном белой плиткой доме, чванливо взиравшем на своих более старых соседей. Я поднялся на лифте на четвертый этаж и вошел в узкий коридор, вдоль которого тянулась вереница одинаковых дверей. Близился вечер, и в коридоре было темно. Прошло какое-то время, пока я нашел выключатель. Я прочитал фамилий пять на дверных табличках и наконец нашел нужную мне.
      Гелена Дворская открыла почти сразу, словно нетерпеливо поджидала кого-то, вероятно Карличека. При свете лампочки, горевшей за ее спиной и бившей прямо мне в глаза, она сразу узнала меня и удивленно подняла брови.
      – Я пришел вместо вашего постоянного информатора, – сообщил я, вежливо поздоровавшись.
      Последовало приглашение войти.
      Налево видна была небольшая кухонька, направо – дверь в залитую желтоватым или, скорее, коричневатым светом комнату. В сравнении с ярким освещением передней здесь была подчеркнуто интимная обстановка.
      Тонконогая мебель светлого дерева в современном стиле, удобно и продуманно расставленная, была – как я узнал позже – делом рук отца Дворской, столяра-краснодеревщика, которому пришлось немало поломать голову, пока он сделал все это по эскизам дочери. Гелена Дворская не хотела отстать от времени. Коричневый полусвет, пропущенный через пергамент абажуров, был слишком печален для женщины, живущей в одиночестве.
      – Садитесь, пожалуйста, – сказала она. Дома она вела себя совсем иначе, чем у меня в кабинете. Впрочем, и я тоже.
      – Может быть, хотите чаю? – спросила она.
      Поблагодарив, я отказался. Она, видимо, готова была предложить мне бледный чай, по рецепту Карличека. Значит, Карличек стал здесь своим человеком.
      – Вашему жениху день ото дня становится лучше, – сказал я, не погрешив против истины.
      Гелена Дворская поблагодарила. Она действительно была красивой женщиной, в особенности когда находилась в привычной для нее обстановке.
      – Правда, пока еще вам нельзя навестить его. Да и его теперешний вид вас бы не очень порадовал: специальное устройство поддерживает его подбородок, голова обрита наголо и забинтована, лицо желтое. Вы, возможно, его сразу и не узнали бы. Он выздоравливает, но медленно.
      Она спокойно выслушала меня с серьезным, задумчивым лицом.
      – Но я, собственно, пришел спросить вас еще кое о чем, – продолжал я. – Вы бываете в квартире вашего жениха?
      Она взглянула на меня с нескрываемым удивлением.
      – Я изредка заходила туда. Почему вас это интересует?
      – У вас есть ключ от его квартиры?
      – Нет. И никогда не было.
      – А когда вы были там в последний раз?
      – Довольно давно. Точно не помню.
      – Сейчас, во время его отсутствия, вы не заходили в квартиру?
      – А как бы я туда попала?
      Она по-прежнему была спокойна, но в ней появилась какая-то настороженность. Я помолчал. Если верить ее словам, это не она убирала квартиру Ленка.
      – Товарищ Ленк часто бывал у вас?
      – Да, почти каждый день, – ответила она все с тем же спокойным, но настороженным выражением лица.
      – Вы знаете, что у него есть сберегательная книжка?
      – Разумеется. Ведь это наши общие сбережения.
      – Сбережения для будущей совместной жизни?
      – Да. Почти пятьдесят тысяч. Правда, часть из них – наследство его матери.
      Она явно не понимала смысла моих вопросов. Мне пришлось объяснить.
      – Пани Дворская, со сберегательной книжки взято сорок тысяч крон. Было ли это сделано с вашего согласия и известно ли вам об этом?
      – Нет, я об этом не знаю, – слегка побледнев, сказала она.
      – Значит, их взял ваш жених. Но первого июля кто-то положил на вашу общую книжку три тысячи крон. Ваш жених уже не мог этого сделать, он лежал без сознания в больнице.
      Она покачала головой. Голос ее задрожал от сдержанного волнения.
      – Ничего не понимаю. Я денег на книжку не клала. Ключи от квартиры у привратницы. Она ухаживала за больной матерью Ленка. Ярка был ею доволен, полностью доверял ей и был очень признателен за те услуги, которые она оказывала матери. Она прекрасно убирает квартиру, это славная и очень добросовестная женщина, но вряд ли она положила бы деньги на его сберкнижку, это было бы уже чересчур.
      – Да, – заметил я, – вроде кражи наоборот. Но что вы думаете об этих снятых сорока тысячах?
      – Не знаю, что и сказать.
      – Возможно, Ленку они были на что-то нужны?
      – Не думаю. И сомневаюсь. Он вряд ли мог, не сказав мне, взять их.
      – Если все обстоит именно так, придется нам забрать книжку на хранение и подождать объяснений от вашего жениха.
      – Думаю, это будет самое лучшее, – сказала она задумчиво.
      Мне оставалось задать ей еще один вопрос. Она ответила так, как я и ожидал. Нет, она никого не просила справляться в больнице о Ленке.
      Я описал ей как мог этого мнимого посланца. Гелена Дворская не вспомнила никого из своих знакомых, кто походил бы на него.
      Выйдя от нее, я поспешил в предместье, в квартиру Ярослава Ленка. Я снова проник туда незаметно. Взял из стола сберегательную книжку, сунул ее в карман и ушел.
      На другой день утром я составил акт о конфискации сберегательной книжки, выглядело это довольно странно, но другого выхода не было. И задним числом продиктовал приказ об обыске квартиры Ленка. Без этого тоже не обойтись. Ведь речь шла о деньгах, а при этом должен был быть соблюден порядок. Не оставь Карличек в кармане брюк Ленка найденную им металлическую крону, о ней тоже пришлось бы писать в протоколе.
      Мы сразу же обратились в сберкассу. Сберкасса подтвердила правильность всех операций, произведенных в сберкнижке Ленка.

      В кабинет ко мне явился Карличек и со своей обычной бесцеремонностью заявил:
      – Эту бабу из ювелирного так и хочется как следует взгреть. У нее две продавщицы, которые не переставая хихикают и как заведенные нагло твердят вам прямо в глаза: «Это вам безумно идет». Просто немыслимые дуры! Я и сам почувствовал себя там круглым идиотом.
      – Узнали что-нибудь важное? – перебил я его.
      – Маловато, – вздохнул Карличек. – Янтарное ожерелье стоило тысячу двести. Заведующая вспомнила, что сдавала сдачу с тысячи крон. Значит, покупательница платила двумя купюрами по тысяче крон. И тут же она утверждает, что две тысячи сразу ни от кого не получала, а если даже и так, то в банке ей, дескать, сказали, что только одна тысяча краденая. С серьгами дело получше. Хотя они, как утверждает заведующая, стоили не больше тысячи. Там у них оказались еще одни точно такие же, похожие как две капли воды. Эти серьги я прихватил с собой. Вот они.
      Карличек вынул из кармана коробочку довольно грубой работы и выложил на стол две ярко-желтые овальные сережки, прикрепленные позолоченной цепочкой к двум крестикам, похожим на дорожные знаки.
      – Страшное дело, правда? И они уверяли меня, что это серьги. Их и гвоздь в стене не удержит, а где уж нежному ушку нынешней женщины. Только прикиньте на вес. Каждая не меньше пяти унций. Отдайте приказ, – решительно заявил он, – и я отправлюсь по следам этих сережек.
      – Никакого приказа, – охладил я его пыл. – Садитесь. И я попросил принести мне кофе, а для него жидкий чай.
      – И слушайте, – сказал я. – Со вчерашнего дня появились новости.
      Карличек стал весь внимание. Выслушав меня, он задумался и сказал, что мы не должны ни во что впутывать старшего лейтенанта Ленка. Но подозрительные факты налицо, в частности наведение справок неизвестным лицом в больнице. Причины могут быть самые разные. Но факт остается фактом: кто-то старается установить, что происходит со старшим лейтенантом Ленком. А что с ним может быть? Одно из двух: или он жив, или нет.
      В ответ я сказал:
      – Бог их знает, кого это печалит или радует, но старший лейтенант Ленк, скорее всего, останется жив. И значит, им начнут усиленно интересоваться. Правда, теперь уж не в больнице. Там этого посетителя приметили. Значит, где-то в другом месте.
      – Думаете, у Дворской?
      Карличек вздохнул.
      – Думаю, да. И ее опеку я хотел бы поручить вам. Состояние здоровья Ленка – хороший предлог. Будьте настороже, в данном случае нужна вся ваша активность.
      – Что это значит? – Он беспокойно заерзал.
      – Эхо значит – смотреть во все глаза, не происходит ли вокруг что-нибудь подозрительное. Расспросите Дворскую, не замечает ли она чего. Присмотритесь, не стремится ли кто-то установить с ней контакт. Пригласите ее, скажем, в театр, в кафе и при этом незаметно следите за ее окружением. Человека, который станет встречаться с ней чаще других, нам придется взять под наблюдение.
      – Гм-гм, согласится ли она на такого телохранителя?
      – Согласится. И даже будет благодарна. Язык у вас подвешен неплохо, значит, собеседник вы приятный, вам остается лишь постараться. Жених ей вполне доверяет, интрижки она не заведет. Он может спокойно отлеживаться в больнице, сколько ему нравится. Вы танцуете?
      – Нет, – испуганно ответил Карличек.
      – Тем лучше. Пригласят ее танцевать, а вы, сидя за кружкой пива, будете наблюдать. А Гелена Дворская расскажет вам, о чем беседовал с ней ее партнер. Уж на это, я думаю, вы способны.
      Вид у Карличека был самый несчастный.
      – У вас будут кое-какие расходы, – продолжал я, – вам возместят их из особого фонда.
      Карличек теперь смотрел на меня таким тоскливым взором, что мне от всего сердца стало жаль его.
      – А другой работы для меня у вас не найдется? – спросил он.
      – Ваше новое задание – свидетельство особого доверия. И уже хотя бы потому вы должны держать себя в рамках.
      – Я? Почему?
      – Вы не должны стремиться во всем заменить Ярослава Ленка, – продолжал я свои безжалостные поучения, – и мне хотелось бы, чтобы вы об этом постоянно помнили. Надеюсь, вы понимаете меня? У вас неплохие способности, и вы можете стать исключительно полезным сотрудником, но следите, чтобы вас не подвела какая-нибудь ваша слабость.
      Я и вправду думал, что сейчас самое время подвергнуть Карличека этому испытанию огнем.
 
      В одном из сообщений сотрудника нашей группы Лоубала говорилось о двух мужчинах, которые за минуту до взрыва увидели из вагона поезда молодую девушку в пестром платье. Она ехала на велосипеде по тропинке через поле к железной дороге. Вполне вероятно, что это было на 286-м километре. Один из пассажиров утверждал, что велосипедистка была метрах в пятидесяти, другой считал, что метрах в двадцати от полотна. Оба откровенно признались, что девушка привлекла их внимание. Они припоминали густой кустарник у насыпи, на миг скрывший девушку. В кустарнике, как и вообще вокруг, они никого не видели.
      Третьим лицом, тоже заметившим кое-что, был машинист. Он ожидал сигнала стрелочника и смотрел направо по ходу поезда. Из паровозной будки он увидел человека, лежащего в поле так, чтобы видеть поезд. Его голова была покрыта темной круглой шляпой. Совпадало не только место, где угрозыск обнаружил примятую пшеницу, но и описание усталого туриста, переночевавшего в деревенской гостинице. Во всяком случае, костюм этого туриста свидетельствовал, что ему пришлось лежать в поле, и турист этот действительно был в темно-зеленой круглой шляпе.
      Благодаря этим настойчивым розыскам было доказано лишь одно: девушку застрелили тогда, когда поезд уже прошел 286-й километр, а не раньше.
      Довольно скудные результаты примененной на практике теории о психологическом барьере сознания нисколько не обескуражили Карличека.
      – Еще не все сообщения получены, – заметил он, – возможно, обнаружатся какие-нибудь новые факты.
      – Было бы очень кстати, – сказал я.
      Потом я спросил его, вернул ли он сережки в магазин? Он ответил, что пока нет.
      – Так верните их, эти сережки нам ничего не дадут. Возможно, купюра попала в магазин из вторых, а то и из третьих рук. А может, это вообще был пробный шар и кое-кто просто выжидал, чем все кончится. И теперь уже знает, что поймал нас на крючок.
      Разумеется, надо было попытаться установить личность владельца купюры, а банковский служащий поступил неразумно, подняв тревогу. Будинский, правда, потом его оправдывал, дескать, банк не имеет права принимать неплатежеспособные деньги. А нас это заставило в свою очередь действовать в открытую в ювелирном магазине.
      Все эти обстоятельства только усиливали мое желание как можно скорее встретиться с Ярославом Ленком. В больнице мне пообещали, что это произойдет через неделю. Но вместе с тем сказали, что при первой беседе я могу задавать лишь такие вопросы, на которые пациент сможет отвечать без волнения и без большого душевного напряжения. Невесте разрешили его посетить не раньше чем месяца через полтора.
      Если Ленк стал жертвой преступления, то совершенно невероятно, чтобы он не заметил какой-либо подозрительной мелочи.
      И мой доклад министерству финансов, естественно, вызвал тревогу и беспокойство, когда я написал, что вразрез с нашей прежней версией серия «C–L» не была уничтожена полностью.
      Наш сотрудник Трепинский, проделавший геркулесову работу по опросу пассажиров поезда № 2316, почти закончил ее.
      Прежде всего он подчеркнул, что все попытки сохранить в тайне пребывание Ярослава Ленка в больнице – курам на смех (хотя сам при этом даже не улыбнулся). В местной больнице, куда доставили Ленка с железной дороги и откуда потом отправили самолетом в Прагу, народу было тьма-тьмущая. Все выспрашивали подробности о почтовом вагоне. Приказ о неразглашении сведений о взрыве пришел позже, да к тому же не был доведен до сведения всех, кому нужно было это знать.
      Трепинский привел ко мне сотрудника своей группы, и тот сообщил мне интересные подробности.
      – Я побывал у двух пожилых женщин, переживших это железнодорожное происшествие. Филипина Грахова, вдова судьи, и Иозефа Небушилова, врач. Они стали расспрашивать меня о военном из почтового вагона и попросили разрешить им с помощью пражского бюро услуг отправить ему цветы. Им хорошо известно, где он, от знакомых, работающих в местной больнице. Обе женщины весьма чувствительные, я бы даже сказал сентиментальные, особы и поэтому проявили такой интерес к судьбе старшего лейтенанта Ленка. Но эту заинтересованность в судьбе Ленка подогрел в них недавно какой-то незнакомый, но довольно бойкий тип, пожелавший купить у старушек попугая.
      – Попугая?
      – Да, попугая, – подтвердил сотрудник, – говорящего попугая из тропиков. Но попугая у них сроду не было, тогда незнакомец извинился и сказал, что, видимо, ошибся.
      Мне бы даже и во сне не приснилось, что к нашему делу еще приплетут и попугая.
      – Оказывается, он разыскивал попугая по всему городку, но безуспешно. Заведя разговор о попугае, он потом свернул на железнодорожную катастрофу и под конец даже объявил себя двоюродным братом раненого старшего лейтенанта. Вероятно, от этих женщин и еще некоторых других лиц он узнал, где находится старший лейтенант Ленк, делая вид, что ему об этом хорошо известно. Он напридумывал всякую ерунду о своем родстве со старшим лейтенантом Ленком. Мысль послать цветы тоже исходит от него.
      – И они решили послать эти цветы? – спросил я.
      – И даже послали их, – ответил сотрудник.
      – Как же они это сделали?
      – Обратились к пражской фирме и переслали деньги.
      – А тот человек принимал в этом участие?
      – Нет, он исчез. А куда, я так и не мог установить.
      – Известно вам еще что-нибудь?
      – Пока это все.
      Цветы в больницу еще не дошли. Но в садовом хозяйстве заказ был получен. К цветам прилагалась записка с точным адресом больницы и следующим текстом: «Героическому защитнику народного имущества от Филипины Граховой и Йозефы Небушиловой».
      Записку принес мне Карличек. Она была написана дрожащей старческой рукой темно-фиолетовыми чернилами, старательным, четким почерком.
      – Если мы установим, – сказал Карличек, – что записку и вправду писали эти две старушенции и никто другой не участвовал в передаче цветов, у нас будет отличный случай поломать над всем этим голову. Могу взять это дело на себя, – предложил он. – Речь ведь идет о применении на практике теории психологического барьера в сознании, поэтому я чувствую особую ответственность.
      Посоветовавшись со мной, он отправил Ястреба к этим двум вдовам, а сам решил незаметно проследить судьбу букета. Букет, составленный из оранжерейных роз, довольно дорогих в осеннее время, был сравнительно небольшим.
      Ничего подозрительного вроде бы не произошло. Розы пропутешествовали в больницу и украсили приемный покой, так как в палату к больному их не поставили.
      Записку с темно-фиолетовым текстом я сохранил у себя, и поступки человека, разыскивавшего попугая, по-прежнему оставались для нас загадкой.
      Ленк так ни о чем и не узнал; он чувствовал себя лучше, спрашивал о своей невесте и получал успокоительный ответ, что скоро ее увидит.
      Шло время. Розы увяли, а Карличек все еще не обнаружил в окружении Гелены Дворской никого подозрительного.
      Дня через три после того, как цветочное подношение выбросили на помойку, мне позвонил главный врач.
      – Кажется, конец близок, – угрюмо проворчал он в трубку. – У пациента осложнение. Воспаление легких. При истощенном организме это почти смертельно, и мы опасаемся самого худшего.
      Не знаю почему, я вспомнил в эту минуту о букете, хотя видеть здесь какую-то связь было полной бессмыслицей.
      – Вы меня поняли? – нетерпеливо прозвучало в трубке.
      – Понял, – ответил я. – Вы должны спасти ему жизнь. Ведь один раз вы уже это сделали.
      Я положил трубку в самом мрачном настроении. В этой злосчастной истории мне все время не везло.
      А дальше произошло следующее. Перед самым обедом ко мне ворвался Карличек, словно встревоженная наседка. Едва переведя дыхание, он без всякого приглашения плюхнулся на стол.
      – Очень жаль эту девушку, – сказал он огорченно. – Она так несчастна!
      Я понял, что до него и Гелены Дворской уже дошли тревожные вести из больницы.
      – Вы были у нее? – спросил я.
      – Был.
      – И сказали, что ему плохо?
      Он покачал головой.
      – Да нет же, вы выслушайте. Я действительно был в больнице и узнал, что у него воспаление легких. Его колют пенициллином, но говорят, что и пенициллин не может творить чудеса. Вам уже как будто звонили оттуда. Но как вы отнесетесь к тому, что еще до моего появления в "больницу звонила Гелена! Да-да, Гелена! Они сообщили ей об этом осторожно, но…
      – А кто, черт возьми, сказал Дворской, что ей можно звонить в больницу?
      – Уж во всяком случае, не я. Узнав обо всем, я сразу поспешил к ней. Тут-то все и открылось. Гелена знает что он при смерти, но…
      Карличек был чересчур уж взволнован.
      – Она не звонила в больницу, – почти выкрикнул он, – туда звонила совсем другая женщина! Эта женщина представилась ее именем, и врачи попались на крючок»

      Как мы и предполагали, интерес к Ярославу Ленку был все-таки проявлен, и, разумеется, интересующиеся им лица воспользовались для этого именем Гелены Дворской. И наш пост в больнице, и все расходы Карличека, выплачиваемые ему из особого фонда, – все оказалось пустым номером.
      – Все это доказывает, – сказал Карличек, немного успокоившись, – что в банде активно действует особа женского пола. По-видимому, та, что в ювелирном магазине расплатилась тысячекронной купюрой.
      Все это было похоже на правду, но настоящая правда, вскоре выплывшая наружу, оказалась такова, что мне захотелось напиться. Я должен был бы сразу до этого додуматься, ибо все было просто, как колумбово яйцо. Если вы следите, за моим рассказом, то вы тоже все поймете.
      А пока что я постарался сделать только одно – сохранить спокойствие.
      – Карличек, – сказал я, – несите свою службу и дальше, к сожалению, другой работы у меня для вас нет.
      И Карличек по-прежнему оставался бдительным спутником Гелены Дворской, но мы не установили ничего нового вплоть до шестого ноября, когда опасность для Ленка миновала и я наконец смог с ним побеседовать.
      Я пригласил в больницу двух стенографистов. Вид у Ярослава Ленка был неважный, но держался он спокойно. Как сотрудника органов безопасности, мой допрос его не очень волновал. Для начала я предоставил ему рассказать обо всем самому, с остановками и паузами, и не задавал никаких пристрастных вопросов. Таким образом я выполнил требование врачей, которые боялись утруждать пациента, но, естественно, мало что выяснил.
      К моему удивлению, случай с Ленком словно бы подтверждал эту необыкновенную теорию о психологическом барьере в сознании. Точнее всего Ленк описал минуту, когда он отвернулся от окна и был неожиданно ослеплен и оглушен взрывом. Когда после многочисленных уколов и операции к нему впервые вернулось сознание, ему сразу представилась вся картина перед самым взрывом, и он спросил себя, что же случилось. Из ответов других Ленк уяснил только, что произошел таинственный взрыв, после которого остался в живых он один. Но вскоре он снова потерял сознание и долго не приходил в себя. Я рассказываю об этом так подробно потому, что именно здесь и заключен тот «детективный ключ», пли, лучше сказать, то колумбово яйцо, которое, к сожалению, мне не удалось поставить.
      Наверное, можно было извлечь из памяти Ленка более подробные воспоминания, но нам пришлось на время это отложить.
      Я рассказал о нашей беседе Карличеку, заметив, что, возможно, его психологический барьер в сознании еще на что-нибудь и пригодится, но не заметил особой радости на его лице.
      – У меня возникли большие трудности, – стал жаловаться он в ответ. – Я было решил, что самое удобное – ходить с Геленой на танцы. Именно там к ней цепляются всякие типы. Их число дошло до двадцати трех человек. Но вряд ли наша банда с 297-го километра так многочисленна. Из этих двадцати трех одиннадцать тут же назначили ей свидания, на которые она не явилась. С ней вели беседы на самые различные темы, спрашивали, например, что это за типа она повсюду таскает с собой, но никаких подозрительных намеков, которых мы ожидали, за этим не следовало. Если так пойдет и дальше, то скоро мы с Геленой перевыполним план и число ее кавалеров дойдет до сотни. Гелене опротивело быть приманкой, да и теперь потеряло смысл водить ее по всяким злачным местам, поэтому я предлагаю прекратить это дурацкое занятие.
      Я похлопал его по плечу.
      – Ну что ж, давайте прекратим. Пожалуй, вам больше не следует с ней встречаться. Ее жениху день ото дня становится лучше, сведения о его здоровье она может получать теперь иным способом, а вскоре ей, пожалуй, и самой разрешат его навестить.
      Мои слова явно не обрадовали Карличека.
      – Ладно, – сказал он, – но думаю, снимать наблюдение еще рановато.
      Я согласился, чтобы все пока оставалось как было, во решил поскорее подыскать ему другое занятие.
      С Геленой Дворской я поговорил сам. Все-таки она заслужила, чтобы ей рассказали правду о причинах катастрофы на железной дороге и о том, что преступников разыскивают. Возможно даже – она сразу меня поняла, – они сейчас кружат и около нее, но нет, ничего такого она не заметила. Карличек ей явно пришелся по душе. По ее словам, он симпатичный парень и юмора ему не занимать, да и в отношении ее он вел себя весьма корректно.
      Через десять дней после первого допроса я беседовал с Ярославом Ленком вторично.
      Его здоровье явно улучшилось. Ленк, по-видимому, быстро шел на поправку. И поэтому я решил расспросить его обо всем подробнее. Как утверждал Ленк, когда поезд проходил 286-й километр, он смотрел в окно вагона с левой стороны. Не видел ли он девушку, подъезжавшую к железнодорожному полотну на велосипеде?
      Нет, он никого не видел.
      Он сказал об этом весьма уверенно. По словам двух других свидетелей, пассажиров этого поезда, девушка в своем ярком платье выделялась как цветок орхидеи. И была от поезда не больше чем в двадцати метрах. Правда, заметили ее только два этих пассажира. Ярослав Ленк, не очень-то обращавший внимание на девушек, мог и в самом деле ее не заметить. И я должен был исходить из того, что девушки у полотна не было, хотя другие ее видели, а потом она была найдена мертвой. Именно это несоответствие и приближало меня к истине, но тогда я об этом не догадывался. Ленк понимал всю важность нашей беседы и мучительно старался припомнить все подробности, пока у него не разболелась голова. Лучше бы я спросил его о чем-нибудь другом. Я не очень многого достиг в этот день своими расспросами.
      Потом в коридоре у меня состоялось тихое совещание с тремя врачами.
      Пациент не слишком нервничает, ожидая посещения своей невесты. И возможно, напротив, свидание с Геленой Дворской его подбодрит, словно инъекция оптимизма, повысит его жизненный тонус.
      – Ведь ему предстоит еще немало пролежать на больничной койке, – сказал главный врач. – Он не должен страдать от этого вынужденного одиночества, иначе он может впасть в апатию. Если, судя по вашим словам, его пребывание в больнице уже перестает быть тайной, думаю, ему незачем чувствовать себя в заточении. А родственников у него нет.
      С Геленой Дворской можно не опасаться истерической сцены. В этом-то я был уверен.
      – Думаю, их встреча, – сказал я в заключение, – подействует на него успокаивающе и поможет вашему лечению.
      Настало время вновь вернуть Ленку вкус к жизни, а не мучить его без конца расспросами о происшествии, в результате которого он оказался в таком печальном положении.
      Карличек тоже одобрил мое решение.
      – Его-то я не знаю, – сказал он, – а она настоящая Джульетта. Что ж, возможно, и он Ромео. Только те Ромео и Джульетта шли в своей любви к смерти, а эти – к жизни.
      Наверняка наш Карличек влюбился в Геленку по уши и с трудом держал в узде свои чувства. Крещения огнем он не выдержал. Правда, Ленк пока еще выглядел неважно, но вообще-то Карличеку далеко до Ленка. Вот, скажем, теперь, когда стало холодно, нос у Карличека краснел, как помидор.
      Гелену Дворскую я сам провожал на первое свидание в больницу. Дорогой она казалась слегка взволнованной, но, подойдя к постели больного, полностью овладела собой. Ленк улыбался впервые с тех пор, как я его узнал. Его улыбка была полна безграничного доверия к этой девушке, которая с бесконечной нежностью взяла его похудевшую влажную руку.
      Врач, не таясь, облегченно вздохнул и, кивнув мне, вышел из палаты. Я последовал за ним.
      Карличек, подобно поэту, с мечтательным видом сидел в моем кабинете над какой-то исписанной страницей. Бедняга зашел так далеко в своих чувствах, что наверняка писал на прощание Гелене Дворской трогательную записку.
      Он поднял на меня задумчивый взор и сказал:
      – Я все думаю о том унитазе. На протяжении двухсот девяноста семи километров пути, пожалуй, странно было бы рассчитывать, чтобы никто не входил в туалет.
      Страница, лежавшая перед ним, содержала длинный список вопросов, которые, по его мнению, необходимо задать Ленку.
      – Если мы считаем, – продолжал он с необычайной серьезностью, – что унитаз отвинчивали, чтобы расширить отверстие в полу, значит, это сделали еще до того, как на 286-м километре бросили между рельсов какой-то предмет, который и подобрали эти два типа, ожидавшие у насыпи. Но ведь я нашел две гайки именно на 286-м километре, словно унитаз отвинчивали именно там. Как-то все это не сходится. Казалось бы, задуманная операция должна была произойти дальше, но в то же время эти два лжетуриста ожидали точно на 286-м километре. Можно, конечно, не обращать внимания на все эти несоответствия, забыть о них, но остается еще один важный вопрос. Виновность Ленка, – продолжал он сурово. – Ведь, судя по его ответам, все было в полном порядке вплоть до той минуты, когда произошел взрыв. Значит, на 286-м километре он должен был бы оглохнуть и ослепнуть, чтобы не увидеть всего, что там происходило. Скажем, можно тайком отвинтить унитаз и оставить на месте болты, чтобы внешне все выглядело, как прежде. Но нельзя расширять отверстие и выбрасывать через него миллионы в надежде, что один из охранников будет спокойно смотреть в окно, а другой безучастно сидеть в углу. Ленк говорит неправду, а сержант Врана был его сообщником.
      Я спокойно выслушал эту лекцию, произнесенную даже с некоторым раздражением, и в конце сказал самым мирным тоном:
      – Успокойтесь, Карличек! Я уже приготовил Ленку вопросы, вытекающие из нашего предыдущего расследования. А исходя из этого Ленка следует допрашивать только как свидетеля.
      Лично мне Ярослав Ленк был симпатичен. Но я заглушил свои добрые чувства и, дружески беседуя с ним, расставлял ему ловушки.
      Я понимал, что если на 286-м километре он спокойно взирал на действия преступников, то уже одно это делало его виновным. Но только в том случае, если тогда действительно что-то происходило, а тут требовались доказательства.
      Глядя на Ленка, трудно было сомневаться, что совесть у него чиста. Посещения Гелены Дворской явно вливали в него бодрость. На похудевшем лице появилась улыбка, пока еще слабая и неуверенная.
      – Мне уже лучше, – говорил он, – но я не чувствую своих ног. Словно их вообще у меня нет. Может, я так и останусь навсегда калекой?
      Это единственное, что его действительно беспокоило. Врачи утверждали, что дальнейшее лечение, особенно физические упражнения, все исправит. Но Ленк не мог избавиться от своих страхов.
      – Мы с Геленой любим друг друга, – сказал он мне с мужской откровенностью, – но с ее стороны это была бы просто жертва, если бы она согласилась стать моей женой. Из сочувствия и благородства не скроишь нормальной семейной жизни, и это очень скоро стало бы ясно. Из моей женитьбы ничего хорошего не получится.
      Карличека я в больницу с собой не брал, и для него настали каникулы. Да он и сам не слишком стремился познакомиться с Ленком. В последнее время он выглядел немного усталым, и его шерлокхолмсовское рвение слегка угасло. Я решил, что надо дать ему возможность немного встряхнуться.
      – Послушайте, – сказал я как-то Гелене Дворской, – вы уже говорили со своим женихом по поводу ваших совместных сбережений?
      Она, разумеется, поняла, что я имею в виду.
      – Нет, не говорила, – ответила она спокойно. – Еслп он не скажет об этом сам, я и не заикнусь. Не меньше тридцати тысяч крон досталось ему в наследство от матери, это его личная собственность. Он, наверно, дал их в долг кому-то, кто оказался в стесненных обстоятельствах.
      – И их начали ему возвращать, – добавил я.
      Я довольно легко завел разговор с Ярославом Ленком об этих общих сбережениях. Тут внезапно Ленк заволновался. Я уже мог ему позволить немного поволноваться.
      – Так, значит, вы об этом знаете?
      – Знаю даже то, о чем вы и не догадываетесь, – ответил я как можно небрежнее. – Во время вашего отсутствия некто положил на вашу книжку три тысячи крон.
      – Что? – переспросил он с каким-то непонятным мне выражением лица, и его руки, лежавшие на одеяле, нервно задвигались.
      – Что с ней? Вы предъявили ей улики? Но я не мог поступить иначе. Она упала передо мной на колени.
      Мне пришлось сделать умное лицо.
      – Вы хотите об этом рассказать?
      – Должен, – сказал он и, опустив голову на высокие подушки, устремил взгляд в потолок. На лоб его набежали тревожные морщинки.
      И я услышал от него следующее.
      Однажды вечером к нему явилась убиравшая его квартиру привратница, к которой он испытывал большую благодарность, и, упав на колени, призналась, что в порыве отчаяния она без его ведома сняла с его книжки сорок тысяч крон. Этой суммы не хватало ее сыну, работавшему кассиром. Он, по ее словам, при выплате пенсий каким-то образом просчитался. Произошло это как раз перед ревизией, вот мать и спасла его с помощью денег Ярослава Ленка.
      Ленк рассердился, но, когда перед ним со слезами на глазах, скрестив умоляюще руки, застыли в скорбной позе все трое – отец, мать и сын, – он не выдержал и разрешил считать снятые с книжки сорок тысяч просто долгом.
      – Очевидно, трехтысячный вклад от первого июля – первый их взнос, – сказал Ленк, – но мне не нравится способ, каким это сделано. Я готов признать, что у них были добрые намерения, но, так как сейчас я сам не могу с ними поговорить, передайте этой женщине, что она поступила неправильно, и отберите у нее ключи от моей квартиры.
      – Конечно, я могу это сделать, – ответил я, – но, откровенно говоря, ваше поведение в этом деле мне не слишком нравится.
      Ленк со смущенным видом разглядывал что-то на одеяле.
      – Вы не знаете, как много сделала эта женщина для моей матери, – сказал он наконец нерешительно.
      – Но вы оказались на редкость чувствительным.
      В этот день я злился на Ленка: ведь по его вине мы еще больше запутались в том лабиринте, из которого нам трудно было выбраться и без сберегательной книжки Ленка. Правильность операции с этими сорока тысячами расследовалась. И никто не мог нам толком объяснить, как случилось, что с одного счета сорок тысяч чудом исчезли, а на другом чудом появились.
      Ленк начал опасаться, что его могут обвинить в соучастии. Он был виноват вдвойне. Как сотрудник органов безопасности, он обязан был сообщить об этом происшествии. Но тут, как нарочно, он получил приказ немедленно прибыть в двенадцать часов дня в Национальный банк. Хотя ему было приказано быть при оружии, он решил, что это связано с денежными махинациями сына привратницы. Вот почему он был так взволнован, когда пришел извиниться перед Геленой Дворской.
      Явившись в банк, Ленк понял, что речь идет совсем о другом, и его сразу оставили плохие предчувствия, вернулось душевное спокойствие. Когда на его глазах пересчитывали тысячекронные купюры, он думал о своем, о том, как ему поступить в этой истории со сберкнижкой.
      Я спросил его:
      – Об этом вы и думали в поезде?
      – Конечно, – ответил он, – наше однообразное путешествие было словно нарочно создано для этого. И перед взрывом, глядя в окно, я обдумывал, что предпринять. И я хотел…
      – Все это сейчас неважно, – прервал я его. – Вы допускаете, что подобные мысли могли отвлечь ваше внимание?
      – Что вы! – отрицал он. – Ведь моя задача была до смешного проста.
      – А не могли бы вы, задумавшись, просто не заметить девушки на велосипеде?
      – Едва ли. Я смотрел в окно и сразу бы…
      – Ну ладно. Это мы уже обсудили.
      История со сберегательной книжкой Ленка меня и в самом деле огорчала. Курьезная ситуация! В практике, правда, бывают случаи, когда интересы преступников перекрещиваются еще с чьими-то интересами и создают тем самым видимость неразрешимой загадки. А в нашем случае и без этой сберегательной книжки легко было свернуть на ложный путь.
      Я просил вызвать ко мне эту добрую пани привратницу, чтобы немного проучить ее.
      – Как вы могли так поступить? – строго выговаривал я ей. – Вы что, чересчур наивны? Надеюсь, вы не забыли, что старший лейтенант Ленк не слишком обрадовался, когда вы самовольно сняли с его книжки деньги, но эти положенные вами вновь три тысячи совсем вывели его из себя.
      Она никак не могла понять, в чем ее вина. Только таращила глаза и, заикаясь, твердила, что они все работают не покладая рук, сэкономили еще четыре тысячи и она уже собиралась положить их на книжку Ленка.
      – Да только посмейте! – прикрикнул я на нее. – Вы совершите еще одно преступление. Откройте свою собственную книжку и кладите на нее деньги. Вам даже будут идти проценты. Как могли ваш муж и сын позволить вам взламывать стол в чужой квартире?
      – Они об этом ничего не знали. Ведь бывала там только я. А пана Ленка никогда дома нет.
      Я приказал допросить по всей форме привратницу, ее мужа и сына и всем троим подписать официальное заявление, что в установленный срок они полностью выплатят Ленку все деньги. Сына привратницы наказали – понизили в должности.
      Когда я вновь посетил Ленка, я показал ему это заявление. Со сроком окончательного погашения долга он согласился без слов. К этому времени он успел переговорить с Геленой, которая упрекала его только в одном: почему он сразу не доверился ей. Тут я был с ней полностью согласен. Распутав этот ложный след, я кое-что выиграл. Подозрения против Ярослава Ленка отпали сами собой. Я все больше понимал, что он человек, скорее, мягкий. И хотя он доказал, что к врагам может быть беспощаден, все же в характере его не было достаточной твердости и, уж конечно, жесткости. Вероятно, мальчишкой он не отрывал крылья бабочкам и лапки паукам, вот и теперь, фигурально выражаясь, он не оторвал пани привратнице голову за ее поступок.
      Но если Ленк и занял в этом вопросе примирительную позицию, то надо надеяться, что в будущем Гелена Дворская будет удерживать его от подобных вещей.
      Мы с Геленой Дворской посещали Ленка по очереди, так что скучать ему не приходилось. Я показал ему найденный в вагоне французский ключ, но это не вызвало у него никаких ассоциаций. В протоколе по этому поводу было записано следующее;
      «Разводной ключ, который мне показали, мне неизвестен. Прежде я его не видел. В почтовом вагоне, насколько мне известно, его не было. У трех моих спутников я этого ключа не видел».
      Тут я ему верил. Когда я сказал, для чего, собственно служил французский ключ, он стал подозревать Шрамека, но и то не с полной уверенностью.
      Внезапно появилось новое доказательство правдивости его показаний.
      Мы продолжали разговаривать, когда в палату вошел сотрудник, наблюдавший в приемном покое, не справляется ли кто о здоровье Ленка. Он держал в руках небольшой сверток.
      – Передача для старшего лейтенанта, – сказал он.
      Он знал о моем присутствии и принес сверток прямо мне. Небольшая, хорошо упакованная коробка, на ощупь довольно твердая, весом около килограмма. Адрес написан неуверенной рукой ярко-фиолетовыми чернилами, напомнившими мне записку, приложенную к букету. И действительно, на свертке стояли имена, подчеркнутые карандашом почтового служащего: Филипина Грахова и Йозефа Небушилова.
      – Опять им кто-то посоветовал отправить эту посылку, – сказал я. – С вашего позволения, сначала я сам проверю, что это такое.
      И я ушел со свертком под мышкой. В приемном покое я вызвал служебную машину. На улице мне несколько раз предлагали сесть в такси, но я опасался разнести его в щепки, если в свертке окажется килограмм тротилгексо-гена. Эта взрывчатка, судя по нашему опыту, действовала весьма быстро. Что, если несколько невинных розочек были посланы только для отвода глаз?
 
      Я сел в машину, попросил включить сирену и приказал отвезти меня как можно быстрее в лабораторию. В лаборатории мы тут же просветили сверток и установили, что можем без опаски вскрыть его. Но для полной уверенности, делали это медленно и осторожно. Запахло шоколадом. Это была конфетная коробка с красиво уложенными шоколадными конфетами. Никто из нас не стал их пробовать. За конфеты сразу же принялись химики.
      Я ждал почти час. Наконец мне принесли анализ. Конфеты были отравлены быстродействующим ядом. В каждой из них оказалось крошечное отверстие, сделанное, видимо, шприцем, с помощью которого их и наполнили ядом.
      – Человеку достаточно только надкусить конфету, – заверил меня заведующий лабораторией. – Хотите попробовать на животных?
      – Не стоит, – ответил я.
      Я принялся разыскивать Карличека, у которого сейчас не было работы и который, судя по всему, не очень-то к ней и рвался. Он сидел в моем кабинете и явно безуспешно старался развеселиться, читая журнал «Дикобраз».
      – Возможно, – сказал он, услышав мои новости, – конфета из этой коробки пришлась бы мне кстати.
      – Это почему же? – спросил я, дернув его за ухо.
      – Скучно, нет сил, – ответил он. – А жизнь, полная скуки, означает, что жизнь скучна.
      – Вот совпадение, – говорю я, – я как раз и хочу избавить вас от скуки. Давайте-ка берите любое средство передвижения и отправляйтесь к Филипине Граховой и Йозефе Небушиловой. Побеседуйте с ними о коробке конфет. Возможно, они ничего и не посылали, хотя все это к нам пришло.
      – Ладно, будет сделано, – с притворным недовольством сказал Карличек, положил журнал и лениво встал. – А вы не думаете, что в нашем случае действительно замешана женщина?
      – Да ведь они же старухи, Карличек!
      – Зато их две, – заметил Карличек, продолжая придерживаться своей странной логики. – Бегу, бегу, только хочу высказать еще одно предположение. Взрывчатка и яд говорят об опытном химике. Этим шоколадным набором пытались отравить старшего лейтенанта, опасаясь, как бы он не сказал чего-нибудь для них нежелательного. Вот еще одно неоспоримое доказательство того, что Ленк не имел никакого отношения ни к французскому ключу, ни к взрывчатке. Ни он, ни Врана. Подозрение по-прежнему лежит на бедняге Шрамеке, ибо именно он надолго задержался в том месте, где обычно проводят несколько минут. А так как Войтирж тоже выходил на остановках из вагона, то и он подозрителен. К тому же оба они работали в банке. Так вот, не было ли чего настораживающего в поведении Войтиржа и не может ли старший лейтенант это припомнить.
      И старший лейтенант припомнил.

      – Если уж говорить о ядах, – сказал он задумчиво, – то я припоминаю, что у них было два больших термоса. Стояла страшная жара. В поезде человек обычно испытывает жажду. И Войтирж со Шрамеком основательно подготовились к этой поездке. У них были бутылки с минеральной водой; Шрамек свой термос вообще не открывал, а Войтирж незадолго до взрыва хвалился черным кофе. Сначала он предложил его мне, но, когда я отказался, налил полный стакан Вране. Врана выпил и словно задремал, а Войтирж со Шрамеком завели оживленную беседу. Особенно разговорчив был Войтирж. Мне кажется, своего кофе он так и не выпил. И Шрамеку не наливал.
      – Вы думаете, что вам удалось избежать опасного отравления? – спросил я.
      – Меня навел на эту мысль отравленный шоколад, – ответил Ленк. – Наверно, в банде действует опытный химик. И вот еще что! Когда Войтирж предлагал мне кофе из своего термоса, Шрамек тоже держал в руках термос, но он был закрыт. Вы не могли догадаться, где находилась взрывчатка? Думаю, что в этом закрытом термосе. Видимо, так маскировали адскую машину. II от какого-то неосторожного движения термос взорвался в руках у Шрамека. Вы сами говорили, что Шрамека разнесло на куски.
      Конечно, можно было принять во внимание эту фантастическую гипотезу, если стремиться найти хоть какое-то объяснение всему происшедшему. Какова бы ни была цель преступления, преступникам против ожидания не удался задуманный план. Ленк настаивал на том, что вплоть до последней минуты, до самого взрыва, не произошло ничего, кроме того, о чем он рассказал. Если верить его словам, преступная акция не была совершена в назначенное время только потому, что он не выпил отравленного кофе. И двое туристов напрасно выжидали свою добычу. Но почему же тогда убили невинную девушку, почему на 286-м километре были обнаружены гайки, если, как утверждал Ленк, из купе никто в это время не выходил, чтоб выбросить их в туалет? На все эти вопросы мы пока не находили ответа.
      Покушение на жизнь Ленка доказывало, что со стороны преступников нас ждет еще много неожиданностей. По-видимому, смерть Шрамека и Войтиржа не была их главной задачей, им необходимо было ликвидировать Врану и Ленка.
      – Думаю, что в дальнейшем вам нечего будет опасаться, – сказал наконец я. – На сегодняшний день нам известно, что в банде два туриста с 286-го километра, женщина, которая звонила от имени вашей невесты, так называемый химик и Войтирж со Шрамеком. Кроме того, нам известны чудак с попугаем и человек, справлявшийся в больнице о вашем здоровье. Вероятно, для них важно, чтобы вы не проговорились о том, чему были свидетелем в поезде. Они надеялись, что вы мертвы или умрете. Этого не случилось, и они постарались вас найти, обмануть охрану и уничтожить вас. Доверие к шоколадной коробке должен был снискать невинный букет роз. Это было их последней, отчаянной попыткой. Строить вам дальше ловушки не имеет смысла. Теперь они будут скрываться и выжидать, что мы предпримем на основании вашего признания. И тогда уж обсудят свое положение. Поэтому нам нужно быть настороже.
      Я показал Ленку фотографии, сделанные после катастрофы на 297-м километре. Альбом с этими снимками с трудом влез в мой портфель. Ленка на месте взрыва не фотографировали. Его еще до этого увезли на санитарной машине.
      Он внимательно и спокойно пересмотрел все снимки, прочитал все надписи. Временами он устремлял глаза в потолок, словно желая дать передышку уставшему мозгу. Наконец он сказал:
      – Мне хотелось бы на все это взглянуть самому.
      В ответ на мой удивленный взгляд он добавил:
      – Все снимки сделаны с небольшого расстояния: паровоз, обломки вагона, трупы. Есть здесь и снимки убитой велосипедистки, велосипеда, извлеченной пули. Но нигде не снята сама местность. А там, где она и попала в объектив, она получилась размазанной, неясной, какое-то туманное пятно.
      – Что вас тут не устраивает?
      – Дело не во мне, – словно через силу усмехнулся Ленк, – я не сомневаюсь, что все делалось по правилам, очень тщательно и со знанием дела, но ведь вас интересует, что видели пассажиры из окон вагона… и вы придаете этому большое значение. Если бы я мог снова проделать в поезде тот же самый путь…
      И он о чем-то задумался, словно пытался точнее восстановить свои тогдашние впечатления, какие-то подробности, которые он сейчас не мог припомнить и которые, оказавшись на месте, он наверняка вспомнил бы.
      – Пока вам еще рано выходить, – сказал я, – к тому же сейчас эта местность выглядит иначе, чем летом. Кто знает, там, вероятно, лежит снег, тянется однообразное снежное поле. Мы можем, правда, сделать новые снимки, если вам это поможет.
      – Нет, снимки мне не нужны, – отказался Ленк после минутного раздумья. – У меня возникла одна мысль.
      Я спросил с опаской, что же это за мысль.
      – Я должен все это снова увидеть, чтобы утвердиться в ней, – сказал Ленк. – Ничего не изменится, если мы несколько дней подождем. А за эти дни я начну лучше ходить. Ведь я делаю гимнастику. Вы не представляете, какая это радость – вновь ощутить собственные ноги. Будь в моем распоряжении большая удобная машина, думаю, врачи разрешили бы мне эту поездку.
      Я никак не мог угадать, что у него на уме.
      – Лучше объясните мне, в чем состоит ваша фантастическая идея.
      – Скорее, это мои сомнения, а не фантазия, – ответил он. – Туман, неясность и сплошные сомнения. Может, моя мысль и интересна сама по себе, но вам все равно не обойтись на месте взрыва без меня. Поэтому лучше узнайте, когда мне можно будет съездить туда.
      По моей просьбе в палату к Ленку пришел главный врач.
      – Как ваше самочувствие? – спросил он у пациента.
      – Настолько хорошо, что я мог бы отправиться хоть сейчас, – ответил Ленк.
      Как мы и ожидали, врач охладил его пыл.
      – Через неделю, не раньше! – сказал он. – И то весьма условно. С вами должны поехать врач и крепкий санитар, который мог бы перенести вас на руках. Немного свежего воздуха вам не повредит, но это далековато для вас, Дружище!
      Я обещал врачу подготовить эту поездку наилучшим образом. Достать машину побольше, оборудовать ее со всеми удобствами. Причем управлять машиной я буду сам и прихвачу с собой коротковолновый передатчик. Всем больницам на нашем пути будет приказано в любую минуту принять пациента и сделать все, что будет необходимо.
      Врач слушал, поглаживая подбородок.
      – Ну что ж, попробовать можно, – сказал он наконец, – но все же не раньше, чем через неделю, и то полной уверенности нет.
      Зимний вид местности Ленка не беспокоил. Вероятно, он решил полностью восстановить картину своего пути в почтовом вагоне, и я спешил подготовить все необходимое. Карличека, на второй день вернувшегося из своей поездки и установившего, что старушки никакой коробки не посылали, я тоже хотел прихватить с собой на 297-й километр.
      – Хорошо, – сказал Карличек, – но я бы эту поездку держал в тайне, чтобы нашего распрекрасного Ленка под конец не пристрелили. Кто знает, правы ли мы, когда считаем, что от него хотели избавиться как от свидетеля. Может, существуют еще и другие причины. Поэтому я предлагаю, чтобы Гелена посещала больницу даже тогда, когда Ленка там не будет. И если кто-то за ней наблюдает, то мы сможем водить его за нос.
      – Ну, так договоритесь с ней, – сказал я.
      – Ни за что, – живо отказался Карличек. – Не сердитесь на меня. Я много думал и пришел к мысли, что эта девушка слишком сильно воздействует на мой внутренний мир. Я назвал это губительной психологической радиоактивностью.
      Принуждать его я не стал.
      – Разумеется, вы не верите моим психологическим заключениям, – продолжал Карличек. – Но припомним теорию психологического барьера в сознании. К людям, в памяти которых должно было что-то запечатлеться перед взрывом в поезде, относится и старший лейтенант Ленк. Он не может вам сказать, что ничего не видел, а только то, что он видел ничто.Вот это различие и беспокоит его.
      Я махнул рукой.
      – Лучше скажите мне, что ответили на почте на ваш вопрос о посылке с адресом, написанным фиолетовыми чернилами?
      – Расспрашивать-то я расспрашивал, но так ничего и не узнал, – ответил Карличек как-то вяло. – Они даже не знают, мужчина это был или женщина. Вообще не помнят эту посылку. Запись существует, квитанция есть, а толку никакого. Человек с попугаем в тех краях тоже не показывался.
      Я поручил Карличеку организацию нашей поездки.
      В Праге стояла сухая зимняя погода. По сообщениям метеосводок, дороги были проезжими: снег лежал только местами, да и то тонким слоем. Ленку день ото дня становилось лучше, однако ноги у него еще были не совсем в порядке. Но он с нетерпением ждал поездки.
      – Мне кажется, – говорил он, – что в тех местах, где произошел взрыв и где нашли мертвую девушку, обнаружится еще что-то.
      – На железнодорожном пути?
      – Разумеется.
      – Значит, лучше повторить весь путь поездом.
      – Главное, мне нужно взглянуть на 297-й километр, – сказал он задумчиво.
      Наконец врачи весьма неохотно дали разрешение, и мы отправились в путь. Мы приняли все меры, чтобы Ленк не простудился. В машину его перенесли два санитара. Посадили мы его на широком сиденье сзади. Впереди сели трое: молодой врач, я и Карличек. Мы с Карличеком прихватили с собой надежное оружие.
      Ярослава Ленка со всех сторон обложили подушками. Вид у него был не совсем здоровый, но все же лучше, чем прежде. Заботливое внимание, которым мы его окружили, он считал излишним. Наша большая, мягко скользящая машина, казалось, совсем не двигалась, и только стрелка спидометра колебалась где-то между девяноста и ста километрами. Я старался держать большую скорость, боясь, что длинная дорога утомит Ленка. Он не жаловался. Напротив, после долгого пребывания в больнице он радовался, что наконец вырвался оттуда.
      Мы захватили с собой еду и два раза делали остановку. Около одиннадцати часов дня я свернул на дорогу, ведущую прямо к железнодорожному полотну в районе 297-го километра, и осторожно повел машину вдоль невысокой насыпи параллельно железнодорожным путям. Почва была влажной и болотистой. В ложбинах поблескивали белые пятна талого снега.
      Наконец наша машина остановилась. Чтобы обозреть окрестности, Ленку пришлось выйти из нее. Санитары поддерживали его с двух сторон. Поднимаясь на насыпь, он буквально повис на их могучих руках, хотя и пытался идти самостоятельно. Конечно, со временем его состояние, наверное, улучшится, но пока что больно было глядеть на него. Этот молодой, заросший щетиной человек без посторонней помощи просто рухнул бы на землю. Врач заботливо следил за каждым его движением.
      Стоя вместе с Карличеком на путях и ожидая, пока Ленка подведут к нам, я вглядывался в плоскую коричневато-серую равнину, затянутую морозным туманом, с еще державшимся кое-где снегом.
      Сейчас, разумеется, ничто не напоминало об аварии поезда № 2316. Даже летом, в пору ярких красок, край этот ничем особенно не выделялся. А зима сделала его и совсем безликим.
      Ленк мог держаться на ногах, только повиснув на санитарах. Подобное физическое упражнение под чистым небом выходило за рамки разработанных для него лечебных процедур. И врач откровенно заявил, что это может помешать дальнейшему улучшению здоровья пациента. Но Ленк об этом сейчас не думал.
      – Вот мы и на месте происшествия, – сказал я ему.
      Он смотрел на железнодорожное полотно и на простирающуюся слева равнину, и лицо его становилось все серьезнее. На местность, лежащую справа от него, он даже не взглянул. Ведь 27 июня 1951 года он смотрел из левого окна вагона.
      – Ну что? – нетерпеливо спросил я его.
      И Ленк наконец ответил слегка взволнованным, но твердым тоном:
      – Это было не здесь.
      Разумеется, нас с Карличеком поразил столь непонятный ответ.
      – Что было не здесь? – воскликнули мы в один голос.
      – В этом месте никакого взрыва не было, – упрямо заявил Ярослав Ленк.
      – Да вот же камень с цифрой 297,3, – показал я Рукой.
      – Вижу, вижу! – Ленк все больше волновался, давали себя знать последствия перенесенной тяжелой болезни. – Прекрасно это вижу, – повторил он, – и все же я пережил взрыв в другом месте. Мне нужна дрезина. Хорошо бы проехать на ней в обратном направлении. Я найду это место. Мне нужно увидеть его собственными глазами, чтобы окончательно во всем увериться.
      Я глянул на Карличека, который, прикрыв глаза рукой, смотрел вдоль путей.
      – Далековато. Километров двадцать пять – тридцать, – наконец хмуро заявил он с видом прорицателя.
      Ленк не успел ничего ответить, так как врач подал знак:
      – Пора вернуться в машину.
      Мы подчинились. Пронизывающий до костей холод, физические усилия и мучительная попытка восстановить происшедшее явно не пошли больному на пользу. Его лоб покрылся испариной, и только в машине он немного пришел в себя и успокоился. Укутав его в одеяла, ему дали выпить укрепляющий напиток.
      – Теперь я совершенно уверен, что Врану отравили или одурманили кофе. Со мной у них это просто не вышло. А избавиться от меня было необходимо, и как можно скорее. Поезд уже приближался к тому месту, где поджидали эти двое. Вероятно, меня чем-то ударили сзади по голове, когда я поворачивался от окна, и я решил, что произошел взрыв. А отвернулся я от окна потому, что поезд как раз вошел в тоннель.
      Он перевел дыхание.
      – И сразу ужасный грохот, вспышка света, ослепившая меня. Больше я ничего не помню. В больнице мне рассказали, что произошло, и эту вспышку и грохот я невольно приписал взрыву. Вот в чем моя ошибка! Я уже не видел, как поезд вышел из тоннеля. С того момента, когда поезд вошел в тоннель, и до того мгновения, когда, по моим расчетам, произошел взрыв, прошло две секунды. Подсчитайте, как далеко ушел поезд за две секунды!
      У Карличека уже были наготове карандаш и блокнот.
      – Около сорока метров при скорости поезда семьдесят километров в час, – ответил он с молниеносной быстротой.
      – Значит, длина этого тоннеля не меньше сорока метров, – сказал Ярослав Ленк.
      Однако на этом участке, насколько хватал глаз, железная дорога не проходила ни через какой тоннель. Не было его и на отрезке пути между 297-м километром, где произошел взрыв, и 286-м километром, где нашли убитую девушку.
      А Карличек не помнил ни одного тоннеля после 286-го километра в обратном направлении.
      Между словами Ленка и тем, что произошло, существовало явное противоречие.
      Посовещавшись, мы отвезли Ленка в местную больницу, где он уже однажды побывал. Там, вспомнив его тогдашнее состояние, весьма обрадовались, что он уже на ногах. И тут же подвергли его самому тщательному осмотру. Врач и оба санитара тоже сошли у больницы, и мы с Карличеком остались вдвоем. Я погнал машину в линейное отделение железной дороги, где договорился с начальством о нашей поездке по железной дороге.
      Нам с Карличеком хватило дел до самого вечера. От последней остановки поезда № 2316 до 297-го километра мы насчитали на железнодорожной карте целых три тоннеля. Но из-за интенсивного движения поездов зимой, особенно составов с углем, мы не могли спустить на рельсы дрезину и проехать на ней весь этот довольно значительный отрезок пути.
      К тому же в открытой дрезине Ленк мог простудиться, а тут еще покрасневший нос Карличека, которым он в последнее время постоянно шмыгал. К счастью, начальнику станции, где мы совещались, пришла в голову неплохая мысль.
      – Завтра в одиннадцать тридцать отсюда уходит товарный состав. Думаю, в нем найдется местечко и для вас. Кто знает, может, и почтовый вагон к нему прицепят. Конечно, останавливаться он не будет, но вы сумеете осмотреть все вокруг и во время движения. Пожалуй, это вас устроит даже больше дрезины.
      На другой день, когда мы привезли Ленка, обоих санитаров и врачей, нам не пришлось даже заботиться о плацкарте. На одной из платформ товарного состава стоял трактор. В кабине для водителя вполне могли разместиться два человека. Кабина надежно защищала от непогоды, являясь к тому же идеальной смотровой вышкой.
      На ближайшей остановке товарного поезда должна была ждать машина, в которую и пересадят Ленка. Лучше всего было бы ехать в кабине с Ленком мне самому, но тогда некому будет вести машину. Поэтому спутником Ленка должен был стать Карличек. С посиневшим от холода лицом и красным носом он стоически объявил, что берет на себя всю ответственность за старшего лейтенанта Ленка.
      – Правильно, Карличек, – похвалил я его. – Прикрывайте ему колени и кутайте шарфом горло, только смотрите осторожно, не задушите его.
      – Не бойтесь, – заверил меня Карличек. – Я искренне завидую тому, что он нравится Гелене Дворской, и ничего не могу с собой поделать. Но обязанности свои я знаю. И выполню их.
      Я решил, что поездка в кабине трактора будет последним заданием Карличека в нашем расследовании, так как свои обязанности в отношении Ленка он выполняет очень неохотно. И мысли его где-то витают.
      Пожалуй, верну его угрозыску, пусть посылают его на учебу, отложенную из-за работы в моей группе, – я видел в этом лучший способ помочь ему обрести утраченное равновесие… Но пока что я не говорил ему о своем решении.
      С немалыми трудностями Ленка водрузили в кабину трактора, туда же уселся Карличек, и мы стали ждать, когда подгонят паровоз. Наконец товарный состав двинулся. Мы тоже сели в машину и не спеша отправились за поездом. Мы довольно быстро прибыли на следующую остановку. Неторопливое движение поезда представлялось мне выгодным для нашей цели – словно кадры замедленной съемки, в которых лучше видны все детали.
      Ленк с Карличеком доехали без особых происшествий, если не считать изменения в цвете Карличекова носа. Впрочем, Ленк тоже признался, что в кабине было не слишком тепло.
      Им удалось собрать довольно точные сведения. Три тоннеля на этом отрезке пути резко отличались друг от друга. Первый проходил через покрытый травой холм, что можно было угадать и зимой. Второй возник с левой стороны довольно неожиданно. Неправильной формы скала, подходящая вплотную к рельсам, выше поезда раза в два и длиной метров шестьдесят. Третий тоннель шел через заросший крушиной склон. Ленк с полной уверенностью заявил, что предательский удар обрушился на него у въезда во второй тоннель, что и в самом деле многое объясняло. Значит, это произошло на 228-м километре. И хотя поезд набрал здесь наибольшую скорость, около девяноста километров, а потом замедлил ход по сигналу стрелочника, между нападением на Ленка и взрывом прошло около сорока пяти минут, немало времени, чтобы Войтирж и Шрамек, по нашим предположениям, успели провести задуманную операцию. Что они и сделали.

      Так, собственно, завершилось это дело. Пожалуй, можно было считать, что Войтирж и Шрамек изобличены. Правда, дальнейшее тщательное расследование и опрос их родственников и знакомых не дали никаких дополнительных фактов, которые подкрепили бы обвинение. И в марте 1952 года следствие по этому делу было приостановлено.
      Розыск двух туристов и других предполагаемых участников этой операции по прошествии некоторого времени был прекращен. Сержанта Врану похоронили, и мы не могли подвергнуть его эксгумации, чтобы обнаружить ^следы яда в его желудке. Впрочем, взрывом его тело было так изуродовано, что произведенное раньше вскрытие не дало никаких результатов. Правда, тогда причина смерти не вызывала никаких сомнений.
      На затянувшемся совещании, где подводились итоги, было ясно доказано, что мы безнадежно увязли в своем расследовании.
      – Ваша основная ошибка в том, – говорили мне, – что вы приписываете преступные намерения и профессиональный бандитизм таким исключительно надежным людям, какими были Войтирж и Шрамек. Ваша версия не выдерживает критики.
      Я возразил:
      – А как же иначе объяснить нападение на товарища Ленка? Оно не было предусмотрено их планом и было вызвано страхом. Преступники слишком многое поставили на карту. Покушение на жизнь Ленка, с их точки зрения, было единственным в тот момент выходом. Нападавший был охвачен страхом, что все может полететь к черту из-за отказа старшего лейтенанта Ленка выпить отравленный кофе. Думаю, что борьба шла не на жизнь, а на смерть. Разумеется, проще всего было его застрелить, но такое убийство оставило бы след. А предательский удар рукояткой пистолета или свинчаткой мог сойти и за случайный удар при взрыве.
      – Мне кажется, – продолжал я, – Войтирж со Шрамеком не были истинными организаторами этой операции. Скорее всего ими руководил какой-то ловкий и смелый человек. Возможно, он как раз и рассчитывал на их спокойствие и хладнокровие, которое выработала в них привычка постоянно иметь дело с огромными суммами денег. В то же время разница между миллионами, проходившими через их руки, и их зарплатой была колоссальной. И некто обратил их внимание на этот факт и убедил, что его план гарантирует полный успех. К сожалению, и его конечные цели да и сам план целиком нам не известны. Возможно, что план был изменен в результате преждевременного взрыва. Организатор всей операции обладает удивительным искусством самому оставаться в тени. От Войтиржа и Шрамека он потребовал только одного: сохранять внешнее спокойствие и хладнокровие, усыпить охрану снотворным, подсыпанным в кофе, и сбросить деньги на рельсы. Рука, бестрепетно подсчитывающая огромные денежные суммы, решил он, не дрогнув, приведет в действие мину. И я полагаю, мое утверждение, что Войтирж и Шрамек могли решиться на подобное преступление, не лишено оснований.
      Тут, разумеется, меня ожидал вопрос:
      – А что, по вашему мнению, преступники сделали с украденными деньгами?
      – Ничего, – ответил я. – Кроме одной-единственной купюры, возможно просто кем-то случайно найденной, серия не появлялась в обороте ни у нас, ни за границей.
      – И что же, по-вашему, они предпримут в дальнейшем?
      Я пожал плечами:
      – Если считать, что их целью было завладеть деньгами, то в дальнейшем они попытаются пустить их в оборот.
      – Кража денег пока еще не доказана.
      – Да, пока еще нет. Но все говорит за то, что она произошла, и прежде всего покушение на старшего лейтенанта Ленка. Согласно нашей последней версии, Войтирж и Шрамек были ликвидированы сразу же, как только деньги оказались вне поезда. Значит, таинственный организатор операции прикончил и этих двух, пользуясь их доверчивостью. Сами они не были знатоками взрывных устройств, делали все, строго следуя полученной инструкции, и тем самым обрекли себя на смерть. Таким образом, не нужно будет выплачивать их долю, да и как свидетели они уже не могут фигурировать в деле, а ведь существовала явная опасность, что они во всем сознаются и выдадут своих сообщников.
      В заключение я сказал:
      – Что касается дальнейшего расследования, то практически пока мы лишены возможности действовать активно. Инициатива переходит к преступникам. Им придется ее проявить, если они действительно похитили деньги. И пожалуй, надо предоставить им свободу действий. Но они ничего не предпримут до тех пор, пока не почувствуют себя в полной безопасности. Поэтому рекомендую расследование приостановить и внешне не проявлять больше интереса к этому делу. Предоставим событиям идти своим чередом, и пусть дело это покроется пылью времени. Если купюры серии «C–L» не появятся в обороте, значит, все в порядке, во всяком случае в отношении финансов и экономики, и придется искать какие-то иные мотивы преступления. Но если деньги все же попадут в оборот, мы должны действовать очень осмотрительно, чтобы не спугнуть преступников, как это уже случилось после той тысячекронной купюры в ювелирном магазине. Циркуляр о серии «C–L» пусть продолжает действовать. На этом пока и успокоимся. Практически невозможно, чтобы большая сумма денег появилась в обороте незамеченной. Несколько дополнительных миллионов в товарообороте сразу привлекут внимание. Если нам в руки попадет хоть одна купюра, постараемся, чтобы она стала для нас путеводной нитью.
      Мое предложение было принято.
      В начале января 1952 года Ярослава Ленка наконец выписали из больницы. Вышел он на костылях, но все-таки передвигался уже самостоятельно. Отвозили его домой я и Гелена, с которой к тому времени у меня установились дружеские отношения. Правда, лечебные процедуры для Ленка далеко еще не закончились. И к весне его ожидало пребывание в санатории.
      Пока что Ленк поселился в своей старой квартире, вновь отдав себя в руки привратницы, которая сразу явилась к нему, принеся несколько тысяч крон своего долга, и упала на колени. Я был при этом и по привычке, уже ставшей для меня, как говорится, второй натурой, сразу взглянул на эти купюры: не увижу ли среди них знакомую серию.
      Привратница по-прежнему продолжала убирать его квартиру с двойной добросовестностью. Интерес к Ленку со стороны преступной шайки явно пропал. Ничего подозрительного мы не замечали, и через некоторое время я со спокойной совестью дал своим сотрудникам, отвечавшим за безопасность Ленка, другие задания.
      Окончилась и временная служба Карличека у нас. На следующий же день после его поездки с Ленком в кабине трактора по железной дороге. Если преступники и приметили Карличека, то его исчезновение лишний раз подтверждало, что мы полностью демобилизовались.
      Когда я, поблагодарив, отказался от его услуг, Карличек сказал, поморгав:
      – Признаюсь, я не всегда был прав. Но если бы вы оставили меня у себя, я бы, пожалуй, исправился.
      – Разумеется, – ответил я без колебаний.
      Через два дня его послали на учебу.
      Прошел апрель и май 1952 года, и не произошло ничего, что могло бы напомнить об операции «C–L». О ней забывали все больше и больше. Версия о похищенных миллионах осталась всего лишь версией, и даже мы начинали верить, что она была ошибочной.
      В начале июня ко мне в кабинет зашел старший лейтенант Ленк. Выглядел он неплохо и жаловался на бездействие. Ездить в дальние командировки он еще не мог, передвигался с осторожностью, но ходил уже без костылей.
      – Скоро год минет, – усмехнулся он, – а я все еще по утрам не чувствую ног. Правда, говорят, это пройдет. Завтра вот отправлюсь на курорт принимать ванны.
      И добавил, что они с Геленой были бы рады пригласить меня на скромный ужин.
      – Гелена готовит какой-то сюрприз, – заманивал он меня.
      Я поблагодарил его и обещал прийти.
      Ужин был устроен на квартире Гелены. Явившись около восьми вечера – и, разумеется, с букетом, – я увидел, что стол накрыт на четверых.
      Мы выпили по бокалу вина. Место четвертого участника ужина оставалось свободным. Гелена выглядела немного рассеянной.
      – Он обещал обязательно прийти, – сказала она волнуясь. В этот вечер в вечернем платье она казалась еще привлекательнее, ее лицо было исполнено какого-то таинственного очарования.
      – Не придет, – сказал я, – он человек предусмотрительный. Так для кого же сверкают ваши глаза?
      – Значит, вы догадываетесь, кого я пригласила?
      – Нетрудно угадать. Если быть откровенным, я и сам с удовольствием взглянул бы на него.
      Ленк задумчиво вертел в руке бокал. Он парень симпатичный, но и Карличек не так уж плох.
      – Конечно, вам льстит, что он увлекся вами, – сказал я Гелене. – Но если вы будете каждый раз переживать, когда в вас кто-то влюбится, вам придется огорчаться еще добрых лет двадцать.
      Вскоре наш разговор снова стал довольно непринужденным, но тут раздался звонок.
      – Все-таки пришел! – воскликнула Гелена, явно повеселев.
      И пошла открывать гостю. Но это был не Карличек. Гелена вернулась, держа в руках небрежно завернутый пакет.
      – От него, – сказала она растерянно, – послал через знакомого. Бояться, мол, нечего, мины здесь нет. Посыльный мне представился, он работник органов безопасности.
      Пакет развернули. Из него выпала небольшая картонная коробочка, в которой, судя по сохранившейся этикетке, раньше хранилась фотобумага. Сейчас там лежала записка, адресованная Ярославу Ленку.

      «Уважаемый старший лейтенант!
      Желаю Вам окончательно поправиться и поздравляю с помолвкой, которую Вы в этот момент празднуете. Большого счастья и успешного лечения!
       Карл Карличек».

      Дальше шла коробочка поменьше, которая показалась мне почему-то знакомой. Когда мы ее открыли, в ней засверкала пара тех самых чудовищных серег, которые Карличек конфисковал в ювелирном магазине.
      Я взял кусочек плотного белого картона, выпавший из коробочки, где было написано:

      «Уважаемая товарищ Дворская!
      Примите, пожалуйста, скромный подарок в память о наших дружеско-служебных отношениях. Простите великодушно, что из-за срочных дел я не смог принять Ваше любезное приглашение.
       Карл Карличек».

      «Он просто с ума сошел», – подумал я удивленно.
      Гелена в это время примеряла серьги, и, взглянув на нее, я удивился еще больше. Эти чудовищные серьги великолепно шли к ее прическе, бусам и вечернему платью.
      – Здесь есть кое-что и для вас, – обратил мое внимание Ленк.
      На самом дне коробочки действительно лежала записка для меня:

      «Уважаемый товарищ капитан!
      Человек, искавший попугая, как вам известно, чем-то напоминал человека, который 28 июня 1951 года забыл в деревенской гостинице чемодан. Хотя он и отличался от этого вялого типа с чемоданом своим проворством и живостью. Тогда, в гостинице, человек с чемоданом заявил, что они не могут достать то, что ему необходимо. Считаю, что человек с чемоданом и человек, искавший попугая, одно и то же лицо, а именно кокаинист, законченный и полный кокаинист. Когда он искал попугая, он уже употребил наркотик, отсюда его живость. А во время операции на 286-м километре у него по неизвестным причинам кокаина не оказалось, и отсюда его вялость и неповоротливость.
      Я по-прежнему не расстался с намерением разыскать убийцу с 286-го километра, поэтому прошу обратить внимание соответствующих органов на покупателей и продавцов кокаина, с тем чтобы эти сведения были предоставлены вашему отделу. Сфера преследования сузится, и шансы на успех возрастут.
      Я не премину вас проинформировать, если нападу на след.
       Карл Карличек».

      Типичный для Карличека ход рассуждений. Но избранная им форма передачи этого сообщения и посылка свидетельствовали о том, что он решил сохранять дистанцию в наших взаимоотношениях.
      Он по своей собственной инициативе отошел на задний план, чем очень удивил Гелену Дворскую. Впрочем, их отношения меня не касались.
      Гелена договорилась на работе о двухнедельном отпуске, решив сопровождать Ленка в санаторий и побыть там с ним некоторое время. На другой день они уехали.

      Расследование операции «C–L» застряло на мертвой точке. И я начал заниматься другими делами, хотя понимал, что мне нелегко будет забыть о нашей неудаче. Отъезд Ленка словно был последним звеном в этой цепи.
      Надежда на то, что в ближайшее время мы нападем на след, который даст нам возможность продолжить поиски, казалась столь же невероятной, как выигрыш главного приза в лотерее.
      Поэтому меня так поразило телефонное сообщение, полученное всего через пять дней. В отделении банка были обнаружены двадцать четыре тысячекронные купюры серии «C–L».
      – Откуда они у вас взялись? – удивился я.
      – Выпали из почтового мешка, – прошептали в трубке.
      – Не говорите об этом никому. Через десять минут я буду У вас.
      Наконец-то преступники, взорвавшие почтовый вагон поезда № 2316, перешли к действиям. А может быть, эти купюры были просто кем-то найдены после взрыва? Тогда мы снова выходим на ложный след.
      Но, даже держа эти деньги в руках, я не могу сказать, были ли они выброшены в воздух под давлением в две тысячи атмосфер или нет. Разглядываю купюры одну за другой. Они совсем новые, заметен только след от сгиба. Значит, деньги могли побывать в употреблении. У некоторых грязноватые края, словно кто-то мял их пальцами, испачканными графитом. Наивная уловка. Деньги наверняка где-то лежали и еще не были в употреблении.
      Я нахожусь в просторном помещении, где стоит несколько больших столов, заставленных картотеками и счетными машинами. Два стальных сейфа и никаких окон. Под самым потолком горят лампочки. Голые светлые стены. Суровое, неуютное царство денег.
      Вокруг меня семь человек, все, кто посвящен в это дело. Четверо мужчин, включая руководителя группы, ничем не примечательные люди в штатском, И три женщины.
      Я кладу деньги на маленький столик.
      – Кто обнаружил серию?
      – Я.
      Это слово с гордостью произносит тридцатипятилетний служащий с живыми глазами. Его зовут Ольдржих Гавел.
      – Правда, не я вынимал деньги из почтового мешка, – продолжает он, – а товарищ Калина. Я присутствовал при снятии пломб. На серию обратил внимание при подсчете и доложил об этом руководителю группы. А он сразу сообщил вам и потом действовал согласно вашим указаниям.
      Тогда я обращаюсь к руководителю группы:
      – Вы действовали по циркуляру и поступили разумно. Спасибо.
      Руководитель группы, все еще взволнованный, благодарно, но беспокойно улыбается. Калина, на которого указал Гавел, недовольно пожимает плечами. Он на добрых десять лет старше Гавела.
      Ольдржих Гавел рассказывает, что слишком новые купюры сразу бросились ему в глаза, ведь в последнее время не выпускалось новой серии. Он сравнил номер серии с текстом старого циркуляра. Это действительно оказалась серия «C–L». Проворный парень!
      Руководитель группы обращает мое внимание на то, что денег в почтовых мешках поступает в банк немало и надо, пожалуй, опросить и другие группы и отделы.
      – Если в других группах не столь внимательны, как вы, так это излишне. Как только деньги разойдутся по сберкассам, они станут анонимными.
      – Можно установить наблюдение над приемом переводов…
      – Поздно, – отвечаю я. – Сколько денег было в почтовом мешке?
      – Три миллиона сто шестьдесят тысяч крон, – угрюмо отвечает Калина.
      У меня под рукой все чеки и переводы, а также список счетов, открытых согласно им. Они еще не расписаны по карточкам. Как только Гавел обнаружил серию «C–L», руководитель группы приказал приостановить работу.
      – Отлично, – говорю я. – Дополните мне, пожалуйста, ваш список точными адресами отправителей.
      Работа немалая. Но все охотно принимаются за нее. А я расспрашиваю руководителя группы о порядке пересылки денег в почтовых мешках. Оказывается, таким способом отправляются лишь округленные суммы, собранные в одной сберкассе. Поэтому купюры в почтовом мешке не соответствуют точно суммам, указанным на бланках отправления. На многих бланках указаны суммы меньше тысячи крон. Но, расплачиваясь, клиенты могут вручить кассиру и купюры серии «C–L», и работники сберкасс будут сдавать сдачу уже нормальными деньгами.
      – В этом случае, – делает выводы руководитель группы, – трудно установить, кто сдавал в кассу купюры серии «C–L». Может фигурировать и имя отправителя, и имя владельца счета. Но определить, кто из них посылал эти деньги, трудно.
      – И все же у нас есть твердый ориентир, – говорю я, – все это случилось на одной почтовой линии. Мы легко установим отправителей переводов в почтовых отделениях или банках.
      Я снова, чувствую себя уверенно и не дам выбить себя из седла. Не уходить в сторону. Не уклоняться от найденного следа, пока не убедишься, что он действительно никуда не ведет.
      Перевода на двадцать четыре тысячи мы в списках не обнаружили. Я проглядываю длинный перечень сумм, принятых в качестве денежного перевода. Семерым моим помощникам предстоит нелегкая работа – выделить тех владельцев сберкнижек, на чей счет переведено больше всего денег. Впрочем, это не так уж канительно, как мы предполагали, и довольно быстро удается установить, что одному из владельцев сберкнижек как раз начислены переводы общей суммой в двадцать четыре тысячи крон.
      Группа продолжает свою работу с еще большим рвением. Калина старается вовсю, словно желая искупить свой промах. Собственно, у меня нет к нему претензий. Ведь и у нас циркуляр лежит без дела.
      Двадцать четыре тысячи крон тремя переводами поступают на счет Йозефа Трояна, проживающего в Праге, Голешовицы, Пискова, 4. Это уже говорит о многом. Переводят ему: девять тысяч – Станислав Петржик, Обровицы, 27, район Усте над Лабем. Восемь тысяч – Вацлав Вагнер, Духцов, улица Либкнехта, И. И семь тысяч – Индржишка Тисовская, Мост, Вокзальная, 830.
      – Ловко! – взволнованно восклицает руководитель группы. – Вот карточка счета Йозефа Трояна.
      Разумеется, ее надо просмотреть. А теперь присядем и закурим сигарету. Счет на имя Йозефа Трояна открыт два года назад, в то время, когда сберегательные кассы переходили из частных рук в социалистический сектор. Вклад на сберкнижке Трояна резко колеблется от нескольких крон до нескольких тысяч, с максимальной суммой восемь тысяч крон вскоре после открытия счета, В 1951 году сумма вклада едва достигала пятисот двух крон. В начале 1952 года она резко уменьшается. К тому времени, когда ему переведено двадцать четыре тысячи, на его счету оставалось всего восемьдесят крон.
      – Самое время, – иронически произносит руководитель группы, – и вот некто ему посылает деньги.
      – Когда нужда велика, божья помощь близка, – смеюсь я. – Нужно установить, переводили ли когда-нибудь раньше Петржик, Вагнер и Тисовская деньги на счет Трояна?
      Вся семерка, подобно трудолюбивым пчелам, усердно принимается за работу. Довольно быстро выясняется, что ни Петржик, ни Вагнер, ни Тисовская никогда и ничего Трояну ранее не переводили.
      Тогда я говорю:
      – Запишите спокойно на его счет эти двадцать четыре тысячи и, разумеется, без всякой задержки выплатите по первому требованию. В настоящих купюрах. Он никоим образом не должен получить на руки деньги серии «C–L».
      Семь пар глаз смотрят на меня так, словно я сошел с ума.
      – На это нам нужно получить разрешение, – растерянно произносит руководитель группы.
      – Будет разрешение и все, что полагается, – не даю я ему докончить.
      Здесь мне больше делать нечего. Я договариваюсь о встрече с руководителями министерства финансов и министерства внутренних дел. Снова мобилизую свой штат сотрудников, уже работавших по делу серии «C–L». Все это люди способные, расторопные. И вскоре я получаю нужную информацию о Трояне. Редактор и переводчик, сорок лет, женат, бездетный. С 1948 года без постоянных занятий, потому что крупное частное издательство, где он работал, было ликвидировано. Прямых политических претензий к нему нет. Переводит якобы с трех языков. Состояние здоровья неважное. Уже несколько лет страдает диабетом.
      Наиболее опытные наши сотрудники отправляются собирать подробные сведения о Станиславе Петржике, Вацлаве Вагнере и Индржишке Тисовской. Действовать они будут смотря по обстоятельствам.
      Мне остается только ждать. Двадцать четыре тысячи серии «C–L» – инфляция в миниатюре. Что, еслп деньги этой серии появились еще где-то? И это сейчас, когда мы боремся за стабильность цен и выравнивание покупательной способности и производства. А там, глядишь, в ход пойдут миллионы. Эти стяжатели плюют на общественные интересы. И государство для них ничто.
      Трояну отправили обычное извещение о полученных на его имя переводах. Но он никак не прореагировал на это и не попросил выплатить ему деньги.
      Больше нигде серия «C–L» не появлялась, а может, просто нам об этом не было известно. Пришли сообщения от моих сотрудников. Станислав Петржик, проживающий в Обровицах, 27, житель пограничного района. Он умер как раз в тот день, когда перевел Йозефу Трояну девять тысяч. Пожилой женатый человек. Скончался от паралича. Овдовевшая супруга не имеет никакого представления о его финансовых делах. О Йозефе Трояне никогда не слышала. Не осталось ни подтверждения, ни заполненного бланка перевода. На почте Станислава Петржика знали. Но девять тысяч он внес через несколько часов после своей смерти. Не правда ли, немного странно? Молодая почтовая служащая, принимавшая деньги, не обратила внимания на имя, стоявшее на бланке перевода. В ту минуту она еще не знала о смерти Петржика. В почтовом отделении Обровиц работает всего три месяца. Циркуляр о серии «C–L» ей неизвестен.
      С Вацлавом Вагнером тоже не все в порядке. Во-первых, никакого Вацлава Вагнера в Духцове нет, тем более по этому адресу. Однако кто-то, пользуясь этим именем, переслал перевод Трояну. Почтовый служащий не проверяет серии тысячекронных купюр. Услышав о циркуляре, с удивлением начал его искать, но не нашел.
      Индржишки Тисовской в Мосте тоже, разумеется, нет. Местное почтовое отделение приняло серию «C–L» так же доверчиво, как духцовское и обровицкое. Ясно, о циркуляре забыто напрочно. Правда, нашему расследованию это пошло на пользу. Пожалуй, метод выжидания себя оправдал.
      Видимо, кто-то явился в Обровицы, узнал о смерти Станислава Петржика и воспользовался этим. А потом отправился в находившиеся неподалеку Духцов и Мост. Там он просто прибег к вымышленным именам. И вероятно, удовлетворенно потирая руки, счел, что все в порядке. Таким тройным трюком он перевел деньги на один и тот же счет, то есть в один почтовый ящик. Во всех трех случаях он прибег к чекам, которые не мог получить ни от кого другого, как только от Йозефа Трояна.
      Ну что ж, будем рассуждать логично. Станислав Петржик едва ли принадлежал к этой шайке преступников. Вагнер и Тисовская вообще не существуют. Единственной известной нам реально существующей личностью является Йозеф Троян. Поэтому вполне правдоподобно, что эти двадцать четыре тысячи под вымышленными именами отправил он сам. А если и не сам, то должен, во всяком случае, об этом знать.
      Вызываю Лоубала и Трепинского и говорю им:
      – Идем к Трояну.
      Близится полдень. По имеющейся у нас информации, Троян в основном работает ночами, а днем спит. Если у него дела в городе, он отправляется туда обычно после обеда. Я рассчитываю на то, что он встретит нас еще не бритый. Мне нужно застать его врасплох и добиться от него правды. А беседовать за закрытыми дверями его квартиры гораздо удобнее, чем где-либо в другом месте. И если возникнет необходимость, придется употребить власть.
      Мы, все трое в штатском, незаметно входим в дом. Довольно старый семиэтажный жилой дом с множеством квартир. Теперь нельзя терять ни минуты. Спокойно звоню в дверь, с именем Йозефа Трояна на табличке. Вскоре за дверью слышатся чьи-то шаги, кто-то идет открывать. Дверь открывают, даже не заглянув в глазок. Распахивают настежь, словно кого-то ожидали. В дверях стоит человек, которого я так же мало ожидал увидеть, как и он меня. Передо мной – Карличек.
      – Что вы тут делаете? – удивленно спрашиваю я. Карличек моргает целую минуту. Наконец открывает рот, словно хочет что-то сказать, но не произносит ни слова. Он еще не оправился от удивления и, по-видимому, не знает, что и думать.
      – Расследую убийство, – говорит он наконец. – Входите…

      Пока мы стоим на лестничной площадке, я ни о чем не спрашиваю. Но вот мы входим в квартиру. Карличек неслышно закрывает за нами дверь. Мы попадаем в современную, просторную прихожую с высоким потолком, слабо освещенную единственной лампочкой.
      Кроме нас четверых, в прихожей никого.
      – Кто убит?
      – Йозеф Троян, – тихо говорит Карличек.
      Вот так история!
      Карличек, видимо, делает соответствующие выводы из моего посещения. Наша встреча весьма напоминает другую встречу, год назад на железной дороге. Я незаметно прикладываю палец к губам, он так же незаметно кивает. Все ясно. Никаких лишних разговоров. Может быть, здесь существует какая-то связь.
      Перед нами три двустворчатые двери. Средние двери открываются, и выходит человек, который мне тоже знаком. Младший лейтенант Скала, начальник опергруппы. Мы приветствуем друг друга, пожимая руки.
      – Как вы сюда попали? – спрашивает он тихо.
      – Пришел взглянуть, – отвечаю я.
      – Ждем результатов вскрытия.
      Через двери, оставленные Скалой открытыми, я вижу комнату, обставленную уже не так современно, как прихожая. В углу у окна, закрыв лицо руками, сидит в кресле худощавая блондинка. Видны красивые ноги и покрытые ярко-красным лаком ногти. Около кресла стоит сотрудник угрозыска с блокнотом в руке. Он оглядывается на нас.
      Карличек подходит к следующей двери и открывает ее.
      – Пожалуйста… – приглашает он.
      Он ориентируется здесь как дома.
      Мы входим. И оказываемся в кабинете, являющемся одновременно спальней. На письменном столе беспорядок, свидетельствующий о том, что здесь работали. Узкая постель не убрана, словно ее владелец только что встал. Со стула поднимается пожилой человек в роговых очках, с седеющей бородкой, придающей ему добродушное выражение.
      – Доктор Боучек, – представляет его Скала.
      В комнате еще два сотрудника из группы Скалы. Их чемоданчики и футляры уже закрыты. Работа закончена. Они терпеливо ждут.
      – Товарищ капитан хочет получить информацию, – говорит Карличек с напускным равнодушием.
      Вероятно, он на меня слегка обижен. По его недавней посылке Гелене Дворской трудно решить, забыл он ее или нет.
      Правда, Скала и Карличек понимают, что я не вмешивался бы в это дело, не будь у меня на то серьезных причин.
      – Троян здесь и работал и спал, – говорит Скала. – Его жена спит в соседней комнате. Вчера вечером он попросил ее разбудить его в семь утра, ссылаясь на свой срочный отъезд.
      – Куда он собрался?
      – Он не поделился с ней. Она обычно не знает, куда он ходит и ездит. В основном он отправляется в редакции, издательства и тому подобные учреждения.
      На ночном столике – чайный прибор и пакетик диабетического печенья.
      – Вчера вечером, когда пани Троянова ложилась спать, он якобы еще работал. А придя утром с завтраком, она обнаружила, что ее муж мертв. Он лежал в постели. Смерть застигла его во сне, но тело было словно сведено судорогой. Пани Троянова кинулась к доктору Боучеку, живущему поблизости.
      Я оборачиваюсь к доктору. Он с серьезным видом поглаживает бородку и кивает в знак согласия.
      – Да, я уже несколько лет лечащий врач их семьи, – говорит он задумчиво. – Пан Троян был серьезно болен. Сахарная болезнь, диабет. Но он не придавал этому большого значения. Ему неплохо помогали инъекции инсулина. Делал он их себе сам, два или три раза в день… по необходимости. И ему становилось легче. Инсулин действует как помощник организму. Сжигает сахар, если сам организм не в силах этого сделать. По просьбе пани Трояновой я немедленно пришел, но было уже поздно.
      – Вы установили причину смерти? – спросил я.
      – Как будто налицо все признаки тетанового отравления. Такие случаи бывают. Когда в юности я проходил практику в больнице, там неожиданно умер один из врачей: он небрежно делал себе инъекции – прямо через брюки. И заразился тетаном, который оказался на поверхности материи.
      – И вы вспомнили об этом при виде шприца Трояна?
      – Ну конечно. Я сразу же попросил пани Троянову разрешить мне закрыть комнату и сообщить о случившемся соответствующим органам. Телефона в квартире нет. Пан Троян никогда не заботился о чистоте шприца. Я неоднократно его предупреждал.
      Скала вежливо прерывает доктора.
      – Простите, – обращается он ко мне. – Доктор Боучек действовал совершенно правильно. Но мы с нашим врачом обратили внимание на то, что Троян всегда держал шприц в футляре, и вряд ли он мог таким путем ввести тетан в организм. Поэтому наш врач взял для осмотра шприц и запасы инсулина, имевшиеся у Трояна дома.
      – И что же?
      – Как раз сейчас он всем этим занимается, – продолжал Скала. – Наш врач подтвердил диагноз доктора Боучека и распорядился немедленно произвести вскрытие трупа Трояна. Шприц и инсулин мы конфисковали. Если наше предположение подтвердится, значит, речь идет о преступлении. И мы сейчас ждем результатов.
      – А почему вы считаете, что совершено преступление?
      Скала показывает на Карличека:
      – Карличек предложил снять отпечатки пальцев на стекле шприца. Мы это сделали. Там оказалось несколько отпечатков, не принадлежащих ни Трояну, ни пани Трояновой, ни прислуге, приходящей к ним… а какому-то другому лицу, пока для нас абсолютно не известному. Только на металлическом стержне шприца есть палец Трояна.
      Ну вот, снова Карличек пустил в ход свою удивительную логику. Может, это и так, но кто из чужих мог взять шприц Трояна?
      – А что, Троян оставлял свой шприц без присмотра?
      – Довольно часто, – подтверждает Скала. – Об этом свидетельствует и сама пани Троянова. Временами у Трояна бывали посетители, в основном коллеги по работе. Но вряд ли этих людей интересовал его шприц.
      На этот раз, обнаружив серию «C–L», мы не поднимали тревогу, как с той тысячекронной купюрой из ювелирного магазина. Мы работали тихо, словно невидимые духи. И, однако, кто-то заглянул в наши карты.
      – Спросите пани Троянову, – говорю я через минуту, – не ездил ли куда-нибудь ее муж в последнее время.
      Скала выходит из комнаты, чтобы выполнить мою просьбу. А я спрашиваю доктора Боучека:
      – Что произошло бы, доктор, не сделай себе Троян своевременно инъекцию инсулина?
      – Несколько раз так бывало, – говорит доктор, усердно кивая. – После войны мы не всегда могли достать инсулин, время было переходное, смутное. В таких случаях он терял душевную и физическую энергию, становился вялым, неловким. Но через несколько минут после инъекции все приходило в норму.
      Я бросаю взгляд на Карличека.
      – Помните ту записку, которую я получил от вас в квартире Дворской?
      – Я сразу подумал о ней, как только вы появились здесь, товарищ капитан, – ответил он спокойно.
      Тогда в записке Карличек намекал на отсутствие кокаина у таинственного туриста номер два, остановившегося на ночлег в деревенской гостинице. А ведь этому туристу мог быть необходим именно инсулин, но турист не признался в этом, боясь оставить улики.
      Что же предпринять? Может, приклеить бедняге Трояну фальшивые сомовьи усы, надеть на голову шляпу вроде той, что была у туриста, сфотографировать и предложить снимки свидетелям? Нет, не годится! Прошел без малого год, да и маску пришлось бы делать, лишь исходя из словесного портрета, составленного самыми разными людьми.
      Карличек говорит с унылым видом:
      – У Йозефа Трояна нет усов, каштановые волосы, нормальный овал лица и никаких особых примет.
      Один из сотрудников Скалы протягивает мне паспорт Трояна. В этот момент возвращается Скала.
      – Пани Троянова утверждает, что ее муж в последнее время нигде не бывал, кроме Праги.
      Вот так-то. Пани Троянова вряд ли говорит правду, или же я сильно ошибаюсь.
      – Она просит разрешения уйти к сестре, – продолжает Скала. – Ей тяжело здесь оставаться.
      – Запрещать я ей не могу, – отвечаю я, – но попросите ее, пожалуйста, подождать еще минутку. Думаю, скоро мы получим сообщение из прозекторской. К тому же, если она хочет несколько дней провести вне дома, ей придется прихватить с собой кое-что из вещей. Так что пока пусть собирается. Предоставьте ей полную свободу.
      Скала уже направляется к двери, но я делаю ему знак и шепчу:
      – Когда пани Троянова соберет свои вещи, в самую последнюю минуту перед ее уходом проверьте их.
      – А что там у нее может быть? – спрашивает Скала тоже шепотом.
      – Кто знает, скажем, несколько тысяч крон. Карличек стоит недалеко от меня и слышит мои слова.
      Когда уходит Скала, он шепчет мне с горящими глазами:
      – Деньги она может спрятать на себе. Давайте пригласим женщину, чтобы она обыскала ее.
      – Нет, пока не нужно.
      Карличек слегка отступает. В нем вновь вспыхнуло пламя непогасшей страсти – разрешить эту загадку с серией «C–L». Мое короткое «нет» подействовало на него как ушат холодной воды.
      Я молча расхаживаю по комнате. Возвращается Скала и с ним еще один сотрудник, допрашивавший Троянову.
      – Никто до него не дотрагивался? – спрашиваю я, показывая на чайный прибор.
      – Пока нет, – говорит Скала.
      Наконец раздается звонок в дверь. Я выхожу из кабинета Трояна. Пришел старый знакомый, наш врач.
      – Так вот… – говорит он, – тетан обнаружен в инсулине и на игле шприца. Он и послужил причиной паралича и смерти. Отличная, высокоактивная культура! Но как она могла попасть в ампулу с инсулином?
      Диагноз ясен. Неясно только, действительно ли здесь произошло убийство. Правда, есть два важных обстоятельства. Отпечатки чужих пальцев на шприце и счет Трояна в сберкассе. Как две резонирующие струны. Коснешься одной, зазвучит и другая.
      Я вхожу в комнату, где сидела в кресле блондинка. Теперь она стоит у стола и закрывает небольшой дорожный чемодан. Со страдальческим видом она смотрит на дверь.
      Если она имеет какое-то отношение к операции «C–L», то мое имя ей известно. Преступники уже доказали нам, что умеют добывать нужную им информацию. Надеюсь только, что она не знает меня в лицо. И я, естественно, не представлюсь. Ведь мы не в гостях, и танец, на который я ее приглашаю, отнюдь не вальс.
      Я обращаюсь к ней любезным и серьезным тоном.
      – Диагноз подтверждает смерть от тетана, пани Троянова.
      Она опускает голову, и ее взгляд медленно скользит по полу, словно она не в силах его поднять.
      – Доктор Боучек сказал об этом сразу, – печально говорит она.
      Она уже не молода, но – как говорится – еще в расцвете сил. Красивая фигура, роста, скорее, высокого, и явно знает толк в косметике. Подозреваю, что все эти женские ухищрения предназначались отнюдь не для больного мужа. Я не хочу быть пристрастным, но эта женщина почему-то мне несимпатична.
      – Вы где-нибудь работаете, пани Троянова? – спрашиваю я.
      – Нет. Придется что-нибудь подыскать, – говорит она с усилием, словно преодолевая душевную боль. – Нам трудно жилось. Заработка мужа хватало только на самое необходимое. Но он не разрешал мне…
      Ее рассказ мог бы звучать более естественно. Она явно разыгрывает передо мной спектакль.
      – И сейчас вы остались совершенно без средств?
      – Какое-то время я продержусь. Недавно мой муж получил небольшую сумму денег.
      – Их могут рассматривать как наследство, – говорю я, – а для введения в права наследования обычно требуется некоторое время.
      – Это было бы ужасно. – Она тяжело вздыхает. – У меня мало наличных денег. А эти несколько тысяч лежат на его счете.
      Вопрос, кто кого переиграет, она меня или я ее.
      – А разве у вас нет права пользоваться счетом мужа?
      – Нет, это был его личный счет.
      – Значит, пока что деньги с этого счета вам не выдадут.
      – Вы так думаете?
      – Конечно, ведь эти деньги являются наследством! Она, словно слабея, опускается на стул.
      – Пани Троянова, – говорю я почти дружески, – возможно, мы сумеем кое-что для вас сделать. Ведь это гонорар, не так ли?
      Она качает головой.
      – Думаю, что нет. Он продал кому-то свою пишущую машинку. PI ничего мне об этом не сказал. У него было две машинки, а теперь осталась одна. Исчезли и его золотые часы. Память от отца. Он действовал всегда самостоятельно, не советуясь со мной. Но, правда, и не скрывал. Я видела извещение из банка на его столе. Потом он куда-то его спрятал. Мы не говорили об этом. Между нами… – она слегка потерла лоб, – правда, теперь это не имеет значения… Просто у нас и сейчас были неплохие отношения, но когда-то были лучше…
      – Я не прошу вас вводить меня в подробности своей личной жизни, пани Троянова, – говорю я строго. – Просто мне хотелось дать вам совет. Узнайте, кто из нотариусов занимается делами наследства, поговорите с ним, и он вам наверняка что-то подскажет.
      Я напрасно пытаюсь прочесть на ее лице, какое впечатление произвела на нее моя наивная приманка.
      Она молчит, и я продолжаю:
      – Вы можете уйти, а нам здесь нужно еще кое-что осмотреть. На это есть серьезные причины. Если вы возражаете против осмотра, я представлю вам соответствующее разрешение. Только его нужно получить. А до этого нам придется временно опечатать квартиру.
      Троянова медленно встает, равнодушно глядя на меня.
      – Делайте что хотите.
      И подходит к своим вещам. Я выхожу в прихожую. Добродушный доктор Боучек тоже собирается уходить.
      – Я провожу пани Троянову, – предлагает он свои услуги, – и помогу объяснить ее сестре, что случилось. Если она появится там с этой печальной новостью одна…
      Адрес сестры пани Трояновой нам, разумеется, известен.
      Сейчас в прихожей собрались все. Троянова наконец; выходит из своей комнаты. В правой руке у нее небольшой чемоданчик, через левую переброшен легкий дождевик. На плече висит дамская сумка на длинном ремешке. Ничего не скажешь, красивая женщина, вслед ей на улице непременно кое-кто обернется.
      Все молчат. Троянова медленно идет к дверям, словно не замечая нас. У нее серьезное лицо и спокойный печальный взгляд. Она уже берется за ручку двери, когда лейтенант Скала делает шаг к ней.
      – Пани Троянова, – говорит он миролюбиво. – Для порядка мы должны осмотреть ваши вещи.
      Она смотрит на него с удивлением, за которым ощущается негодование.
      – Но простите, почему?
      Скала пожимает плечами. Надеюсь, он не скажет, что это моя идея. Карличек, я, Лоубал, Трепинский и все остальные стоят не двигаясь.
      – Я возражаю, – говорит Троянова с энергией, которая в подобную минуту кажется излишней.
      – Советую вам не сопротивляться.
      – Я еще раз спрашиваю вас, почему, собственно? – Троянова поразительно быстро превращается из убитой горем вдовы в разъяренную львицу. – Что вам от меня нужно? В чем вы меня подозреваете? Что тут, собственно, произошло? Ничего, кроме ужасного, трагического случая. Разве я виновата в этом? Неужели вы думаете, что это я вколола ему тетан? Почему вы брали у меня отпечатки пальцев? Оставьте меня в покое! Я не хочу больше здесь находиться ни секунды!
      И она стремительно хватается за дверную ручку, но Скала придерживает дверь ногой.
      Теперь она стоит неподвижно, словно оцепенев.
      – Безобразие! – кричит она наконец возмущенно.
      Скала спокойно кладет чемоданчик на столик у вешалки и открывает его. Один из сотрудников быстро подходит, направляет яркий свет карманного фонарика.
      Скала с равнодушным видом вытаскивает из чемоданчика вещи, в которых нескромно копаться мужчине: несколько дорогих комбинаций, легкие летние платья, тонкие чулки и еще какие-то более интимные предметы дамского туалета.
      Но, кажется, ничего подозрительного. Даже Карличек со своей буйной фантазией ничего особенного не замечает. И все же именно Карличек вдруг говорит:
      – Вы забыли взять пижаму, пани Троянова.
      Троянова вздрагивает.
      – А вам-то что до этого, дружок?
      Хорошенькое дело! Чего доброго, Карличек еще заговорит о ночной рубашке; может, разочаровавшись в любви, он стал циником? Но Карличек молчит.
      Скала со страдальческим выражением кладет вещи обратно в чемоданчик.
      – Пустите! – со злостью отталкивает его Троянова. И сама начинает поспешно, с раздражением бросать белье в чемоданчик. Скала смотрит на меня с упреком.
      Дверь с грохотом захлопывается. Пани Троянова ушла, не сказав нам до свидания. Добродушный доктор Боучек наверняка думает, что толпа полицейских напрасно так набросилась на бедную вдову.
      Все молчали, только Карличек, ухмыляясь и не обращая внимания на старших по чину, взволнованно забегал, размахивая руками.
      – Кто собирается ночевать вне дома, – кричит он возбужденно, – прежде всего думает о том, в чем он будет спать там. А если забывает об этом, значит, мысли его заняты другим. Она ушла из дому с какой-то другой целью.
      – Но послушай, Карличек, ведь она пошла к сестре, – раздраженно говорит Скала.
      – Думаете, что та одолжит ей на ночь какую-нибудь свою кофту? Но для пани Трояновой это дурной тон! Нет, она ушла отсюда с другой целью!
      И Карличек, это малопонятное явление современной криминалистики, продолжает возбужденно рассуждать:
      – Я сторонник психоаналитической теории, согласно которой в человеческом сознании всегда живет желание спать в определенное время и в определенных, привычных условиях. Эта женщина насквозь фальшива. Нужно было осмотреть и ее сумку. Она вовсе не собирается ночевать у сестры. Поэтому пижама ей ни к чему. Здесь она допустила ошибку.
      Я беру Карличека за рукав и говорю:
      – Хорошо, сделаем следующее. Товарищи Лоубал и Трепинский немедленно организуют непрерывное наблюдение за пани Трояновой. Кто-то должен сразу же отправиться к дому сестры пани Трояновой. Можно привлечь к этому наших сотрудниц.
      Лоубал и Трепинский сидели здесь без дела, ведь наши планы неожиданно изменились. Поэтому им не надо было повторять поручение дважды. Они тут же исчезли.
      Закрывая за ними двери, я услышал снизу голоса. Дом, который после утреннего возбуждения успокоился, снова пришел в волнение. Видимо, пани Троянова, уходя, слишком спешила, а доктор Боучек слишком шумно спускался по лестнице.
      – Ну, давайте теперь во всем разберемся, – предлагаю я.
      И я рассказываю Скале и его группе о том, что нам удалось выяснить. Карличек стоит, плотно сжав губы, словно решил на этот раз промолчать. Но все же не выдерживает и упрямо твердит:
      – Этой тысячекронной купюрой в ювелирном магазине наверняка платила тогда Троянова.
      – Возможно, – соглашаюсь я. – Но это было давно, и заведующая так ничего и не смогла припомнить. Зайду-ка я, пожалуй, туда, куплю себе серебряный мундштук и посмотрю, как там идут дела. Ведь могла, и сама заведующая подложить в кассу серию «C–L», заменив нормальную тысячекронную купюру.
      Скала поднял брови.
      – А вы разве не могли зайти туда раньше, чтобы купить мундштук?
      – Разумеется, мог, – признаюсь я, – но мне это пришло в голову только сейчас.
      Я взглядываю на Карличека, но Карличек никак не реагирует на мои слова.
      Мы начинаем тщательный осмотр кабинета Трояна. У него приличная библиотека. Просматриваем том за томом. Переворачиваем вверх дном все на письменном столе, изучаем каждую щелку. Ничего подозрительного. Но нам кажется, что беспорядок на письменном столе немного искусственный. Нет верных признаков, что Троян вчера работал. А я почему-то думаю, что последнее время он вообще не работал.
      Хорошо бы найти, скажем, железнодорожное расписание с подчеркнутыми красным карандашом поездами в северо-западный пограничный район. Но ничего такого мы не находим. В корзинке для мусора тоже ничего интересного нет. Никаких подозрительных записок, никакого любопытного для нас письма. Вообще ничего такого, что обычно находят знаменитые детективы в романах. Только пачка незаполненных чеков его счета и обычное почтовое извещение о переводе ему двадцати четырех тысяч.
      В соседней комнате тоже ничего. Здесь, по-видимому, обитает пани Троянова. И хранится белье Йозефа Трояна. Естественно, мы стараемся оставить все после себя в полном порядке. Это добавляет нам работы, потому что у пани Трояновой весьма богатые запасы тонкого белья, которое так и прилипает к пальцам и которое Карличек презрительно называет «нижней оболочкой».
      Лучше бы нам найти янтарное ожерелье. Но его нет. Зато имеется несколько пар серег. Жаль, ничего похожего на те, что Карличек принес из ювелирного магазина. Находим футляр со змеевидным золотым браслетом и несколькими довольно дорогими кольцами.
      Осматриваем кухню. Плита отделяется перегородкой от остальной части кухни, которая служит столовой. Осматриваем запасы продовольствия. Они выглядят совсем не плохо. Банки американского растворимого кофе, банки апельсинового сока, какие-то заграничные консервы. Если сопоставить небольшие заработки Трояна (да еще при том, что его жена не работала) и обстановку квартиры, их гардероб, то невольно приходишь к заключению, что все это могло быть куплено лишь на нечестно добытые деньги.
      Правда, пока это всего лишь основанная на воображении гипотеза в духе Карличека. Неплохо бы ее подкрепить фактами. Настроение у меня падает. Я стою в полутемной прихожей и размышляю о предстоящем бесславном отступлении. Скала и трое его сотрудников моют руки в ванной.
      И вдруг почему-то я решаю еще раз осмотреть поверхность шкафа в прихожей. Там ничего не оказалось. Я встаю на цыпочки, чтобы еще раз в этом убедиться. И тут, как мальчишка, подпрыгиваю и кричу:
      – Скорей сюда стул и свет!
      Все сбегаются на мой крик, словно я сообщил, что увидел кита.
      – Что там такое? – спрашивает Скала.
      – Сейчас ничего нет. Но раньше что-то лежало.
      Я влезаю с фонарем в руке на подставленный стул и освещаю поверхность шкафа. Карличек как-то говорил, что пыль – наш союзник. Тогда речь шла о квартире Ленка. Там не было ни пылинки. Здесь же пани Трояно-ва или ее прислуга не убирали так старательно.
      Верхняя крышка шкафа покрыта слоем пыли. Но не всюду. В середине – совсем чистый от пыли прямоугольник. Размеры примерно восемьдесят на шестьдесят сантиметров.
      Прямоугольник находится ближе к стене. Ширина шкафа больше шестидесяти сантиметров. На крышке шкафа впереди видны косые полосы. Со шкафа кто-то недавно снимал прямоугольный предмет: ящик, коробку или чемодан. Скорее всего, чемодан, потому что следы яснее по краям, вероятно от металлических углов чемодана, здесь поверхность шкафа даже поцарапана. Я спускаюсь со стула, погасив фонарик.
      – Наверняка отсюда что-то унесли, – говорю я, – и нам предстоит это найти.
      Сотрудники Скалы старательно измеряют след на шкафу. Но вот они кончают, и я делаю знак, что пора уходить. Ключи Трояна можно спокойно вернуть его вдове. Сделать это собираюсь я сам.

      Но сначала я хочу убедиться, что Лоубал с Трепинским организовали все как нужно. Да, поработали они неплохо. И я отправляюсь в прозекторскую. Меня подводят к мраморному столу, на котором лежит бедняга Троян. Для порядка я должен взглянуть на него.
      Наконец после полудня я отправляюсь к дому, где живет сестра пани Трояновой. Фамилия ее Валоушкова. Ее муж, Эмиль Валоушек, – бывший чиновник, переведенный на производство. Он любезно приглашает меня войти.
      – Золовка уже ушла, – объясняет он мне, явно сожалея, что я ее не застал.
      Между квартирами Валоушков и Троянов огромная разница. У Валоушков намного уютнее. Чувствуется семейное согласие. Сам Валоушек, если бы его не выбила из привычной колеи смерть Трояна, имел бы даже довольный вид. Мария Валоушкова немного старше сестры и начинает уже полнеть. Наверняка у нее нет пристрастия к тонкому белью и чулкам-паутинкам. И на руках никакого маникюра.
      У Валоушковых сын десяти лет и трехлетняя дочка.
      Мы беседуем в кухне, которая одновременно служит и столовой. Здесь никакой роскоши и гораздо теснее, чем у Троянов. Обстановка простая и самая необходимая.
      За столом у окна сидит мальчик и что-то рисует. Девочка, видимо, недавно научилась произносить «р». Цепляется за мамину юбку и кричит, безмерно счастливая:
      – Цвирк-бырк, прилетел воробей в терновник.
      Я использую паузу, когда ей вытирают рот, и спрашиваю:
      – А пани Троянова еще зайдет к вам?
      – Не знаю, – отвечает Валоушкова и гладит дочку по волосам, на ее лице выражение озабоченности. – Свой чемодан она оставила у нас, наверное, вернется за ним.
      Чемоданчик я вижу. Это тот, в котором рылся Скала. Никаких других вещей Троянова не оставляла, нет здесь и того предмета, отпечаток которого сохранился на шкафу.
      – Пани Троянова хотела пробыть у вас несколько дней, – говорю я.
      – Она ничего об этом не сказала, – удивляется Валоушкова. – Если и вправду собиралась у нас остаться, так мы бы уж потеснились. Думаю, она вернулась домой.
      – И я тоже так думаю, – присоединяется к ней Валоушек и качает головой. – Да, увидеть вдруг своего мужа мертвым – немалое переживание, – говорит он серьезным, но довольно равнодушным тоном. – Вероятно, вам что-то во всем этом не нравится. Здесь, у нас… – он подыскивает слова, – она была уже спокойнее. Думаю, смерть мужа не такая уж потеря для нее… Правда, он содержал ее. А так они были чужими людьми. Он болел, детей не было… К тому же, кажется, у нее есть любовник.
      Мальчик перестает рисовать и внимательно прислушивается к тому, что говорит отец. Увидев предостерегающий жест жены, отец строго напускается на сына:
      – Марш в комнату!
      Мальчик послушно встает со стула, собирает свои краски и вместе с сестренкой уходит в соседнюю комнату.
      Я спрашиваю:
      – А что, пани Троянова пришла сюда с доктором Боучеком?
      – Нет, она пришла одна, – отвечает Валоушек.
      Значит, добряк доктор или не догнал ее, или она отказалась от его услуг.
      – Да нет, никакого особого дела у меня к пани Трояновой нет, – говорю я как можно более естественным тоном. – Просто я надеялся застать ее у вас и отдать ключи от квартиры.
      – Она у нас недолго пробыла, – объясняет Валоушкова. – Часа два, не больше. Пришла, немножко передохнула. Даже есть не стала, только выпила чашку чаю… Правда, позвонила в похоронное бюро, – добавляет Валоушкова сухо.
      – А у вас есть телефон? – спрашиваю я.
      – Там, в комнате, – показывает муж. – Если хотите…
      – Нет, спасибо.
      У Троянов телефона нет. Для нас было бы удобнее, если бы он был. Я говорю Валоушеку:
      – Похоронное бюро и шага не сделает до тех пор, пока не получит от нас разрешение на похороны.
      – Вот она и говорила с ними довольно долго.
      – И наверное, без успеха.
      – Да, потом она жаловалась на ненужные формальности.
      Мария Валоушкова пытается оправдать сестру.
      – Она, бедняжка, не знает, куда ей обратиться. У нее нет свидетельства о смерти… столько забот…
      – Завтра утром, – говорю я, – она получит уведомление на свой адрес. Если сегодня она к вам вернется, скажите ей об этом, пожалуйста. В какое похоронное бюро она звонила?
      – Вроде в Голешовицкое: Мы не были при этом, а дверь в комнату закрыли, дети все время кричат, ничего не слышно.
      Я прощаюсь с семейством Эмиля Валоушека и отправляюсь к себе на работу. Там меня ожидает сообщение Лоубала о пани Трояновой.
      В некотором смысле– сообщение интересное, к сожалению, не в том, какой нас волнует.
      Уйдя от своей сестры, Троянова некоторое время прогуливалась по главным улицам, часто останавливалась перед витринами с модными товарами. Никто бы не сказал что всего несколько часов назад она овдовела. Затем пани Троянова вошла в ресторанчик, расположенный в саду на Пршикопе, и заказала яйцо под майонезом и два рогалика. Не так уж много, ведь она с утра ничего не ела. Она сидела за столиком, ожидая, когда официант принесет ей пиво. В этот момент мимо нее проходил один из посетителей с бокалом красного вина. Каким-то образом бокал выскользнул у него из рук и упал прямо на колени пани Трояновой.
      – Неполных двести граммов, – говорит Лоубал.
      – Вполне достаточно, – отвечаю я.
      – Разумеется. Платье испорчено. Вид у пани Трояновой до того огорченный, что ее просто жалко. Официант посыпает ей платье солью, а неловкий посетитель очень усердно и сокрушенно извиняется, представившись как пан Скленарж. Работник Центрального совета профсоюзов. Он рвется возместить причиненный ущерб. Пани Троянова продолжает сетовать на то, что не может показаться на улице в платье, залитом вином. Пан Скленарж подзывает официанта и просит привести такси. Официант кидается выполнять его просьбу, но его останавливает наш сотрудник, внимательно наблюдавший за всем происходящим.
      Потом все пошло как по-писаному. В такси в качестве шофера приехал другой наш сотрудник. Он посадил Скленаржа и пани Троянову и повез по их просьбе в Голешовцы. А по дороге прислушивался к тому, о чем они говорили.
      За пани Трояновой наблюдали очень внимательно, и я не возражал против этого.
      – Ничего важного, правда, не произошло, – продолжал Лоубал, – только знакомство их укрепилось. В такси Скленарж узнал, что у пани Трояновой только что умер муж. Он стал выражать ей сочувствие. Говорили исключительно о ее делах. Скленарж вел себя очень любезно, видимо считая неудобным говорить о себе, а пани Троянова его ни о чем не спрашивала. Ему удалось договориться с ней о свидании на завтра. Он припомнил, что у него есть знакомый, который может помочь ей приобрести новое модное платье за недорогую цену. Пани Троянова не возражала. Она вышла у своего дома. Скленарж поцеловал ей руку, и она вошла в подъезд. Скленарж заплатил шоферу, и тот уехал. Дальше Скленарж пошел пешком. За входом в дом Трояновой наблюдают.
      На этом сообщение кончается. Если у пани Трояновой есть любовник, как утверждает Эмиль Валоушек, то пока что она с ним не встретилась.
      – Разыщите ее завтра утром, – говорю я, – и отдайте ключи от квартиры и разрешение на похороны.
      Потом я вручаю Лоубалу увеличенную фотографию Йозефа Трояна, переснятую с его паспорта.
      – С этой фотографией отправьте к Филипине Граховой и Йозефе Небушиловой сотрудника, уже побывавшего у них. Не исключено, что они узнают в Трояне любителя попугаев.
      Трепинскому поручается выяснить, в какое похоронное бюро звонила пани Троянова.
      Когда назавтра после девяти утра я вхожу в свой кабинет, Трепинский уже докладывает мне:
      – Ни в одном похоронном бюро не помнят, чтобы туда звонила пани Троянова или чтобы вообще кто-нибудь пытался договориться о похоронах Трояна.
      Я так и предполагал. Значит, от своей сестры она звонила в какое-то другое место, стараясь не выдать, куда именно. Думаю, своему любовнику. Вероятно, она хотела скрыть от сестры его имя.
      Но возможно, были и другие причины для ее звонка. Она наверняка понимает, что мы не перестанем ею интересоваться. Вот почему она и не стала звонить из автомата. Пани Троянова не предполагала, что мы можем что-то узнать у Валоушков. Все мои расспросы там прошли гладко, они даже и не подумают ей сказать, что я знаю о ее телефонном звонке. А если и скажут, возможно, ей не придет в голову, что я опрошу все похоронные бюро.
      Растроганно вспоминаю Карличека. Этот хитрец со своими фантастическими рассуждениями по поводу пижамы был недалек от истины.
      Незадолго до полудня решаю отправиться в ювелирный магазин. Я еще успею. Но ко мне пришел посетитель. Карличек.
      – Я принес вам копию отпечатков со шприца, товарищ капитан, – говорит он, входя ко мне.
      Он пытается для начала соблюдать субординацию. Но я не обращаю на это внимания.
      – Вы вчера говорили, товарищ капитан, – продолжает он почтительно, – что зайдете в ювелирный магазин. Разрешите сказать вам, что ювелирный переехал. По прежнему адресу его уже нет.
      Снова Карличек заработал мою благодарность.
      – И вы знаете его новый адрес? – спрашиваю я.
      – Разумеется, – моргает Карличек.
      Он спокойно позволяет мне записать адрес, а потом заявляет, что ювелирного магазина и там тоже теперь нет, он снова переехал.
      – Так что же вы сразу не сказали? – мрачнею я.
      – Для порядка, товарищ капитан. Не моя вина. Я и сам никак не пойму, что происходит. Третий адрес в настоящее время пока действителен, но уже без гарантии.
      Я зачеркиваю второй адрес и записываю третий.
      – Это все, – говорит Карличек.
      – Ну нет, – отзываюсь я. – Сядьте и объясните, что это вы тогда придумали с сережками.
      Мой вопрос застает его врасплох, но он ничем этого не выдает. Пожалуй только, его лицо перестает выражать исполнительность подчиненного. Наконец после моей повторной просьбы он садится.
      – Я вернул сережки согласно приказу, товарищ капитан, – говорит он официальным тоном.
      – Но ведь вы послали их Дворской!
      – Я вправе был это сделать, ведь я их купил. Надеюсь, против этого нет возражений?
      За короткое время он разыгрывает меня второй раз. Но я делаю вид, что ничего не замечаю, не принимаю его вызова, и он в конце концов уступает.
      – А зачем, собственно, вы их купили? Действительно хотели подарить Дворской?
      Карличек с минуту молчит, потом снова становится похож на прежнего Карличека, только немного более задумчивого.
      – Тогда еще нет, – наконец произносит он, словно нехотя. – Все было гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я только горько улыбался, когда узнал, что вы хотите меня вылечить от этого увлечения, послав на учебу. Меня больше огорчало то, что я никак не могу вспомнить лица Гелены, да и вообще представить ее себе мысленно. Поэтому-то она меня так и интересовала, когда я смотрел на нее. А эти серьги… Только в них наконец возникло передо мной ее лицо, как на самой лучшей объемной фотографии. Я повесил их дома на стену. И лицо Гелены представлялось мне среди них с каждым днем все более реальным. Когда я дергал за серьги и они качались, Гелена улыбалась, строила гримаски и вообще делала все, что бы я ни попросил, скажем показывала язык. Так я получил надежное доказательство, что начинаю сходить с ума. И я бросил серьги в корзинку. Гелена оказалась в корзинке. Я бросил их в пруд. Гелена утонула там вместе с ними. Товарищ вытащил их и отдал мне. И тогда мне пришла в голову мысль подарить их ей. Вот я и отослал серьги Гелене и с тех пор успокоился.
      Карличек собрался уходить. Я тоже был сыт по горло его болтовней. Но с новым адресом ювелирного он мне здорово удружил. Теперь только бы разыскать эту заведующую. Ведь ее могли уже сменить, а я забыл об этом спросить всеведущего Карличека.
      Около полудня я уже входил в небольшой магазинчик. В эту минуту там не было других покупателей. Мундштуки я увидел в витрине. Сейчас я попрошу показать мне несколько штук на выбор. Продавщиц только две. Постарше, заведующая, и молодая, улыбающаяся и красивая. Та, что постарше, говорит:
      – Пожалуйста, пожалуйста, у нас большой выбор.
      Продавщица помоложе, смущаясь, предлагает мне коробку с самыми разнообразными мундштуками.
      Я долго выбираю, а заведующая за прилавком нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
      – Вам в подарок?
      – Да, для дамы с хорошим вкусом.
      Если судить по ее виду, вряд ли она вообще может что-то посоветовать.
      Карличек считал, что она немного не в себе. Может, это слишком сильно сказано, но я теперь уже не думаю, что она сама подложила купюру серии «C–L» в кассу.
      – Год назад ваш магазин находился в другом месте? – любезно спрашиваю я.
      – Да? – подтверждает она растерянно. – Аленка, – кончит она через мою голову, – закрывайте, уже полдень.
      Я делаю вид, что не слышу. Очень кстати, никто нас не станет беспокоить. Аленка закрывает двери, вместо того чтобы предложить мне в интересах бойкой торговли какой-нибудь завалявшийся мундштук.
      – Раньше у вас было две продавщицы, не так ли? – спрашиваю я с невинным видом.
      – Да.
      Я перестаю копаться в коробке с мундштуками и показываю свое удостоверение.
      – У вас, кажется, тогда были неприятности с краденой тысячей?
      Заведующая испуганно смотрит на меня.
      – Я уже и не помню, – говорит она, попеременно бледнея и краснея.
      Молодая продавщица более любопытна.
      – Да как же, пани заведующая, – напоминает она. – Только потом вы говорили, что произошла ошибка.
      – Еще что-нибудь случилось? – еле слышно произносит заведующая.
      – Нет-нет, – качаю я головой. – Успокойтесь. Все то же самое. Очень жаль, что вы не смогли тогда припомнить, кто расплачивался с вами этой тысячей.
      – Мне покупатели не представляются, – приходит в себя заведующая. – Почему вы мне никого не показали? Я бы вам сказала, покупал этот человек у нас что-нибудь или нет.
      – Теперь, пожалуй, смогу вам показать одну особу, – говорю я.
      – Мы тогда с Иткой долго наблюдали за покупателями, – щебечет Аленка, мило улыбаясь. – Нам было интересно. Мы хотели сами дознаться. И составили описание всех, кто у нас побывал в этот роковой день… правда, тех, кого запомнили… Но никто из них больше не показывался. Эти наши портреты у меня до сих пор в голове.
      – Значит, вы узнали бы ту особу, если бы я вам ее показал?
      – Попробую. Она что, уже арестована?
      – Пока нет. Вот вы вспомнили Итку, она тоже может нам помочь.
      – Кто знает, где она теперь! – вмешивается в разговор заведующая. – Ей пришлось отсюда уйти. Хороша девица, нечего сказать! Подцепила какого-то типа, наверняка спекулянта, он и сюда в магазин к ней приходил Гуляла ночи напролет, а потом днем в магазине спала на ходу или не являлась вовсе, словом… Ну а другой продавщицы мне уже не дали.
      – Что правда, то правда, – словно нехотя говорит Аленка, и улыбка исчезает с ее лица. – Итка, конечно опустилась, но пока еще ничего плохого с ней не произошло. Я недавно видела ее, она ехала с ним в автомобиле была разодета в пух и прах. А он ужасно кичливый тип. Я бы такого не выбрала.
      – Ладно, оставим Итку в покое, – говорю я.
      Отняв у них часть обеденного перерыва, я наконец прощаюсь. Аленка выпускает меня на улицу.
      Наблюдение за пани Трояновой продолжается. Поэтому нетрудно будет послать за Аленкой, чтобы она в сопровождении нашего сотрудника отправилась в то место, где неловкий профсоюзный деятель Скленарж договорился встретиться с вдовой.
      И Скленарж действительно появляется. На этот раз в руках у него более безопасный предмет – роза. Ясный полдень, и абсолютно невозможно, чтобы Аленка не смогла как следует разглядеть пани Троянову, если столкнется с ней на тротуаре или в магазине дамской одежды, где назначено свидание.
      К сожалению, пани Троянова не приходит. И не придет. На наш запрос наблюдение по цепочке сообщает, что она все же вышла из дому, хотя на свидание не пришла. Значит, она не стремится к более близкому знакомству с паном Скленаржем. Или считает неудобным встречаться с ним накануне похорон мужа. Пани Троянова, видимо, и без возмещения убытков простила пана Скленаржа. Впрочем, его красная розочка выглядит неуместно.
      А пани Троянова сидит сейчас за столиком в саду перед кафе, на другом конце Праги, и не совершает ничего подозрительного, просто пьет черный кофе, не обращая ни на кого внимания. Аленка и ее провожатый садятся в такси и едут туда. Заведующей в ювелирном магазине придется повертеться пока что самой. Аленка вся захвачена своей сыщицкой деятельностью. Начинает она неплохо. Прекрасно понимая, что все идет за наш счет, она заказывает большую порцию мороженого, коктейль, черный кофе, несколько пирожных и сигареты. Сидит она в неприятном месте, откуда хорошо видна пани Троянова. Но именно поэтому ее провожатому приходится прилагать все силы, чтобы остаться незамеченным.
      Наконец Аленкино приятное приключение кончается.
      – Эта пани никогда у нас в магазине не была, – уверенно заявляет она. – Итку можете не искать. Она скажет вам то же самое.
      Я благодарю ее за труды.
      Снова ложный след. В то время я не смог увидеть связи между некоторыми фактами, а она существовала. И вновь я опасаюсь, что мы застряли на мертвой точке.
      На другой день получаю сообщение от сотрудника, побывавшего у Филипины Граховой и Йозефы Небушиловой. Старушки долго рассматривали фотографию Йозефа Трояна, разглядывали ее через очки, передавали друг другу. Потом сошлись на том, что, может, это тот человек, а может, и нет.
      – На их свидетельство полагаться нельзя, – говорит сотрудник.
      Этих свидетельниц опросили скорее для порядка. Гораздо больше меня огорчает отрицательное свидетельства Аленки. Правда, и на него нельзя положиться на сто процентов.
      Кто же все-таки взял со шкафа из квартиры Трояна чемодан, что там было и куда его унесли? Что делать с отпечатками на шприце? Доказано только, что это отпечатки мужских пальцев, вот и все. На основании бумаг, найденных в квартире Трояна, пытаемся установить его связи. В основном это связи рабочие. На какие-либо другие связи нет и намека, а может, их следы просто уничтожены. За последний год ослабли и рабочие контакты Трояна. В одном издательстве нам сказали: «Раньше он стремился получить хоть какую-то работу. А в последнее время словно и не был в этом заинтересован».
      Можно, конечно, предположить, что он был занят реализацией серии «C–L». Но двадцать четыре тысячи – это только малая часть всей суммы. Куда же девались остальные деньги?
      Кое-что, конечно, сгорело, но далеко не все. Невероятно, чтобы в руки преступников попали только эти двадцать четыре тысячи крон.
      Пани Троянова пока что ведет себя нормально. Потребовала через нотариальную контору, чтобы ей выдали деньги со счета мужа на похороны. Я посоветовал удовлетворить ее просьбу. Йозефа Трояна кремировали. Панд Троянова не стала рассылать извещения о его смерти Только опубликовала коротенький некролог в газете. И народу на похоронах было немного. Кое-кто из родственников Трояна находится за границей. Они о его смерти так и не узнали.
      В крематорий приходят только Валоушек с женой, несколько любопытных соседок Трояна, кое-кто из людей прежде знавших Трояна и считающих неудобным не отдать ему последний долг, и четверо наших сотрудников среди которых одна женщина. Угрозыск по моей просьбе прислал Карличека. Карличек для пани Трояновой достаточно приметная личность и наверняка отвлечет ее внимание от остальных наших людей. Впрочем, пани Троянова во вдовьей вуали, в траурном, очень идущем ей платье, казалось, никого не замечает.
      Но есть среди других в крематории еще один посетитель: профсоюзный деятель Скленарж. Он скромно стоит в стороне со шляпой в руке, и на лице его подобающее печальным обстоятельствам выражение. Пани Троянова не явилась к нему на свидание, и он, вероятно, решил повидать ее здесь. Пока что он не подходит к ней, и, возможно, пани Троянова его даже не заметила.
      Траурная церемония продолжается недолго. Троянова в сопровождении сестры и ее мужа выходит из зала. Вот теперь-то к ней и приближается пан Скленарж. С соответствующим обстоятельствам скорбным видом он высказывает ей свои соболезнования. Супруги Валоушковы о нем уже наверняка знают. Пани Троянова приходила к ним позавчера за чемоданчиком и, думаю, рассказала о своем знакомстве.
      Их разговор во дворе крематория был прослушан. Скленарж высказывает сожаление, что пани Троянова так и не позволила ему возместить причиненный ей ущерб. Он не может с этим примириться и вновь просит ее принять возмещение. Иначе он не успокоится. Под вуалью не видно, как реагирует на это пани Троянова. Она только качает головой, словно считает сейчас все эти извинения неуместными. Наконец Троянова бросает Скленаржу, ждущему ее ответа с вежливым и просительным видом:
      – Сейчас не время об этом говорить. Я буду завтра в четыре часа дня в том же кафе. – И проходит мимо него.
      Скленарж кланяется ей с запоздалой благодарностью. Неподалеку беседуют две соседки Троянов. Если судить по их взглядам, бросаемым на пани Троянову, говорят они как раз о ней.
      Одна из них говорит вещи, весьма для нас важные.
      – Ну и баба! Хоть бы на похоронах постыдилась! Ведь с этим типом я видела ее еще в прошлом году. Что же это такое, любовник приходит на похороны мужа!

      Ее зовут Анежка Споржилова.
      – Если это интересует властей, – охотно разглагольствует она, – за свои слова я ручаюсь. Я видела ее с этим красавцем даже два раза. Осенью они садились в трамвай у Детского дома, а перед рождеством я встретила их, когда шла через парк на работу. Они стояли у фонтана, и он что-то ей нашептывал. Меня они даже и не заметили. Правда, я точно не скажу, в какой день это было.
      – Это неважно, пани Споржилова, – говорю я. – Вы действительно узнали этого человека?
      – Святая правда. Это точно он.
      – Хорошо. Прошу вас никому не рассказывать о своих показаниях. Мы вам очень благодарны, но если вы кому-нибудь проговоритесь, то все испортите. А мы наверняка об этом узнаем, и нам придется вас арестовать.
      Надеюсь, мои слова об аресте подействуют на нее.
      Теперь все ясно. Троянова звонила Скленаржу от Валоушков и договорилась с ним разыграть это представление с пролитым вином. Они решили для видимости познакомиться заново. Так Скленарж из ее любовника превращался в случайного знакомого, не представлявшего для нас особого интереса. Но именно поэтому он становился теперь для нас интересен вдвойне.
      Значит, установим за Скленаржем наблюдение. Вряд ли он это заметит, уверенный, что они обвели нас вокруг пальца.
      На следующий день после похорон в четыре часа они встречаются в кафе и продолжают нас разыгрывать. Пани Троянова уже не в трауре. Напротив, летняя пора дает ей возможность надеть платье настолько прозрачное, насколько это позволяют общественные нравы. Скленарж, которому наверняка лет сорок пять, разыгрывает из себя влюбленного. Троянова деланно улыбается.
      В пять часов Скленарж, как истый кавалер, оплачивает счет, но, конечно, не тысячекронной купюрой. И они пешком направляются к магазину, перед которым недавно Скленарж ждал с розочкой в руке. Мы продолжаем наблюдение. Троянова выбирает себе платье. Оно ей действительно идет, и Скленарж энергично настаивает, чтобы она его купила. Она снисходительно соглашается. Они отправляются дальше и входят в ресторан первого класса. Играет музыка. Скленарж и Троянова сидят в отдельном кабинете, тихо беседуя. Прослушать их нет никакой возможности. По всей вероятности, это тоже делается напоказ. Уходят они не скоро. Скленаржу в этот день приходится раскошелиться. В ресторане после них остается пустая бутылка из-под шампанского и счет на несколько сотен крон. Перед рестораном «случайно» стоит такси. Скленарж, естественно, берет его и отвозит Троянову домой.
      О подробностях я узнаю уже утром. Скленарж, долго целовавший пани Трояновой руку на прощание, снова сел в такси и дал адрес своей квартиры. Там, заплатив таксисту, он вышел, открыл дверь подъезда собственным ключом и вошел в дом.
      – Около семи утра видели, как он вышел из дому, – говорит мой информатор. – Он был одет более буднично, чем накануне, когда шел на свидание с Трояновой. И явно спешил на работу.
      Мы также установили, что в доме, куда он вошел и где ночевал, человек по имени Скленарж не проживает. Значит, у него другая фамилия, и это меня не удивляет.
      Тайна пани Трояновой начинает проясняться. Имеется какая-то серьезная причина, из-за которой она тщательно скрывает эту свою давнюю связь. Она знает или, во всяком случае, догадывается, что за ней постоянно наблюдают, и поэтому усердно доказывает нам, что ее знакомство со Скленаржем только что произошло. Ей почему-то необходимо с ним встречаться, вместо того чтобы позвонить по телефону и сказать: «Милый, не показывайся недели три, пока тем, кто за мной следит, не надоест».
      Но мы вас научим, как звонить в похоронное бюро, уважаемая пани Троянова!
      В десять утра я уже знаю, что наш Скленарж поехал на южную окраину города в институт, где проводят опыты на животных. Он отметил в проходной свой приход п поспешил дальше. На карточке стоит имя: Роман Галик.
      Все совпадает. В том доме, где не проживает пан Скленарж, живет Роман Галик.
      Вызываю Ястреба, который сразу угадывает, чего от него хотят, и спрашиваю:
      – Скажи, где можно взять тетан и подобные вещи, если не в таких учреждениях, как то, где работает пан Галик, иначе – Скленарж? Мне нужно все это разузнать поподробнее, но чтобы пан Галик ни о чем не догадался.
      – Пустяки, – кивает наш знаменитый Ястреб. – Будет сделано!
      И он договаривается о встрече с директором института, уважаемым профессором, известным ученым, который, к слову, не страдает излишним любопытством.
      – Галик? – переспрашивает директор. – Работник весьма средних способностей, но опытный и ловкий. Роман Галик изучал естественные науки. А ловкость его заключается, к примеру, в том, что он умеет быстро поймать белую мышь за хвостик и произвести с ней все нужные манипуляции. Он работает в группе доктора наук Мачковой. Среди мышей, морских свинок и хомяков он чувствует себя как дома. Могу предложить вам подробный перечень его обязанностей.
      Оказывается, Роман Галик обязан давать подопытным животным пищу, содержащую витамины и другие нужные вещества и не содержащую таковых. Но ему поручают и другое. Например, делать инъекции, прививки и тому подобные вещи. Ястреб внимательно изучает список, потом прямо спрашивает директора:
      – Он имеет доступ к тетановым культурам?
      – Разумеется. Недавно он проводил опыты с тетановыми антитоксинами. В шкафу, за который он лично отвечает, имеется немало опасных веществ… Но доктор Мачкова всегда отмечала его добросовестность.
      Ястреб возвращается с твердым убеждением, что Галик отнюдь не гений. Его способности не так уж велики. Академика из него не получится.
      Я приглашаю к себе лейтенанта Скалу, чтобы посоветоваться.
      – Гм, – задумывается он. – На него может пасть подозрение в убийстве при соучастии пани Трояновой. Отпечатки пальцев Галика мы достанем. Если они совпадут с отпечатками на шприце, придется его арестовать.
      – И тогда они оба будут утверждать, что единственный мотив убийства – устранение мешавшего им мужа. Пожалуй, лучше нам подождать, вдруг появятся еще какие-нибудь факты, свидетельствующие о других причинах. Троянова чувствует, что мы за ней наблюдаем, а Галик, напротив, думает, что у него руки развязаны. Скала считает, что Галик и Троянова познакомились «заново» потому, что им было необходимо как можно быстрее о чем-то договориться. Может быть, в квартире Галика вы найдете что-нибудь компрометирующее, – добавляю я. – Скажем, предмет, который исчез у Троянов со шкафа.
      – Да, может быть, найдем, а может, нет.
      – Йозеф Троян наверняка был одним из туристов с 286-го километра, – продолжаю я. – Нам ведь известны его приметы. Вялость, вызванная, вероятно, отсутствием инсулина. Галик ни внешне, ни манерами не напоминает того, второго туриста, который, не задумываясь, застрелил шестнадцатилетнюю девушку. Галику скорее подходит такое убийство, как, скажем, отравление тетаном.
      – Вы думаете, – спрашивает Скала, – что Галик до сих пор встречается с тем черным туристом?
      – Да. И встречается совершенно открыто, считая, что мы не следим за ним. Надо, конечно, проверить его, сравнить отпечатки пальцев. Но все равно мы не добьемся желаемых результатов, пока не будем знать всех его знакомых, знать, чем он занимается в свободное от свиданий с пани Трояновой время.
      Наблюдение за Романом Галиком, установленное недавно, пока не дает ничего нового.
      Зато, к моему удивлению, мне наносит визит Будинский из Национального банка.
      – Меня просили обратить ваше внимание на тревожное явление, – говорит он дружески, с озабоченным видом. – С некоторого времени излишек денег в обороте стал возрастать. На прошлой неделе он достиг четырех миллионов.
      – В серии «C–L»? – спрашиваю я.
      – Где там! В подлинных купюрах «C–L» не появляется. Теперь к этой серии всюду приглядываются.
      – Как вы это объясняете?
      Будинский пускается в длительные рассуждения – заработки трудящихся, вклады и тому подобное… количество денег в этом кругообороте постоянно. Временами могут быть свои отливы и приливы, но общее количество не может возрастать, пока государство не пустит в оборот новую серию денег.
      – Пока все это держится на каком-то уровне, – продолжает Будинский, – но деньги прибывают, словно чудом вырабатываются из ничего, если не принимать во внимание серию «C–L». Но она наверняка играет здесь свою таинственную роль.
      Мы задумываемся над этим.
      – Значит, фальшивых денег не видно? – вновь спрашиваю я.
      – Нет, ни одной купюры.
      – А как с фальшивым обозначением серии, скажем, если исправить С на О?…
      Будинский недоверчиво усмехается.
      – Это сразу можно было бы заметить через обычную лупу и даже простым, невооруженным глазом.
      – Но существуют ведь серии «О-В», «0-А»?
      – Думаю, что да. Нужно проверить.
      – Ладно. Мы еще вернемся к этому. А пока будем идти по следу, кое-что нам обещающему.
      Я не сообщаю Будинскому никаких подробностей. Но он знает, что, говоря о следе, мы имеем в виду счет Йозефа Трояна.
      Галик, или Скленарж, продолжает встречаться с Трояновой. Они снова ужинают в ресторане, на этот раз более скромном, но зато заходят в бар для иностранцев, битком набитый отечественными посетителями. Нам представляется отличный случай. Галик съест гренки и вытрет руки лежащей здесь же салфеткой. А если гренки будут не слишком масляные, то, запивая все это превосходным вином, оставит отпечатки на бокале, стекло которого смазано специальной пастой. В баре уже сидят два сотрудника Скалы.
      Пани Троянову не приходится уговаривать пить, есть или танцевать. А услужливый официант то и дело меняет на столе приборы. Не успеет Галик допить, как официант ставит другой бокал, унося прежний, прикрытый салфеткой. В подобном ресторане работают официанты высшего класса.
      Люди Скалы получают немало хороших отпечатков. В лаборатории отпечатки сразу же обрабатываются. К полуночи твердо доказано, что отпечатки на зараженном шприце принадлежат Роману Галику.
      А в это время пани Троянова смеется в баре уж слишком безудержно. И когда Галик приглашает ее танцевать, она идет неуверенно, она заметно опьянела. Наконец Роман Галик платит по счету. Пять тысяч крон, которые он вынимает из бумажника, имеют серию «А-К». Услужливый официант получает царское вознаграждение.
      Галик уводит пани Троянову. На свежем воздухе оба слегка качаются. Как нарочно, перед баром стоят два такси, шоферы которых до этого твердили каждому, что они заняты. Роман Галик не без труда заталкивает пани Троянову в первую машину. Как только они отъезжают, вторая машина трогается вслед за ними.
      На этот раз Галик подвозит Троянову к своему дому. Она замечает это и громко говорит, что они приехали не туда. Ее голос разносится далеко. В ночной тишине можно услышать и успокаивающие слова Галика. Он твердит что-то о кофе. В ответ Троянова смеется так, что чуть не падает, и прислоняется к стене. Роман Галик отворяет дверь своим ключом, нежно поддерживает Троянову под локоть, помогая войти в дом.
      От угла отделяется сотрудник, который должен следить за входом. Он знает, что окно квартиры Галика, состоящей из прихожей и одной комнаты, выходит не на улицу, а во двор с высоким забором. Роман Галик разведен. Подвыпившая пани Троянова, видимо, у него не впервые.
      Я еще сижу у себя в кабинете в обществе Скалы. Будинский встревожил меня своими разговорами о четырех миллионах, и я говорю Скале:
      – Все это сплошное представление, они для нас его разыгрывают. Троянова сразу протрезвеет, едва переступит порог квартиры. И дело здесь не в их романе, а в чем-то другом. Если я не ошибаюсь, то мы напрасно теряем время.
      – Пожалуй, лучше действовать не мешкая, – думает вслух Скала.
      – Хорошо, – решаю я после минутного колебания. – Но если мы ворвемся, они могут успеть уничтожить какой-нибудь важный для нас документ. Нет, пусть спокойно выйдут из дома. Задержим их на улице и сразу доставим сюда. Если один из них выйдет раньше, другой не должен заметить его ареста. В квартире, я думаю, мы ничего не обнаружим. Но возможно, нам удастся заставить Галика говорить, предъявив ему внезапно обвинение в убийстве, и тогда с помощью перекрестного допроса мы сумеем добиться признаний.
      И мы приступили к действиям. К трем часам утра все было готово. Мы со Скалой не покидали кабинета, хотя трудно было ожидать, что Галик и Троянова так быстро покинут квартиру. Выпив горячего кофе и поудобней устроившись в креслах за небольшим столиком, мы курили, сокращая тем самым медленно тянувшееся время. Спать совсем не хотелось. Близилась минута, которую я считал решающей. Скала сидел, ожидая вместе со мной, хотя его расследование пришло к концу: убийца Йозефа Трояна был ему теперь известен.
      Так прошел час, показавшийся мне вечностью. В четыре часа две минуты резко зазвонил телефон. Прямая спецлиния.
      – Видимо, началось, – сказал я.
      – В квартире Романа Галика произошел взрыв, разрушивший стены двух соседних квартир. Возник пожар. Галик и Троянова мертвы, – услышал я по телефону. – Тела изуродованы до неузнаваемости. Добраться к ним невозможно. Ждем пожарников.
      Внезапно разговор обрывается. В трубке только гудки.

      На улице около дома смятение, паника. Не сразу удается навести порядок, хотя наши сотрудники, бывшие неподалеку, с первых же минут прилагали к этому все усилия.
      Занимается день. На узкой улице с высокими домами сумрачно, но кое-где уже пробились косые лучи солнца. Я останавливаю машину перед цепочкой заграждения. Мы вылезаем и дальше двигаемся уже пешком.
      Жители пострадавшего дома и соседних домов выбежали на улицу полуодетые. Собралась довольно большая толпа, не знающая толком, что произошло. Крики, визг. Из домов выносят плачущих детей, некоторые тащат вещи. Хотя еще совсем рано, прохожие толпятся по обе стороны перекрытой улицы, кое-кто проник даже за цепочку заграждения.
      Из всех окон и щелей шестиэтажного дома валит сизый дым, словно топится печка с плохой тягой. Двери дома распахнуты настежь. Внутрь тянутся два толстых шланга. Среди криков и гама раздраженно пыхтит пожарный насос. Вырываются ярко-красные языки пламени.
      Скалу и меня сразу обступают испуганные жители, требующие объяснений. К нам с трудом пробивается наш сотрудник, наблюдавший за домом. Одежда его порвана. На лице кровавая полоса.
      – Оставайтесь здесь, – говорю я ему.
      В доме ведут войну с огнем пожарные. Наконец брандмейстер громко кричит, что опасность миновала. Стоящие вокруг жители слышат это и понимают, что могут вернуться в дом. Но не двигаются с места, словно еще не верят. Две квартиры по соседству с квартирой Романа Га-лика тоже, видимо, пострадали, но, как велики разрушения, пока установить не удается. В одной из квартир рухнувшей стеной серьезно ранен восьмилетний ребенок. Ему оказали первую помощь и перенесли в соседний дом. Наконец приходит санитарная машина.
      Я расспрашиваю сотрудника, наблюдавшего за домом. Он говорит, что услышал взрыв, рванувший откуда-то изнутри дома, и тут же свистком подозвал группу, высланную для проведения нашей операции. А сам кинулся к дверям подъезда и позвонил. Из дома доносился грохот, словно рушилась лестница, и крики. Двери распахнулись, на улицу выскочила привратница, громко зовя на помощь. Слышались крики: «Горим!» Показались первые языки пламени.
      – Я был уверен, что взрыв произошел на третьем этаже, у Галика, – говорит сотрудник, – и кинулся наверх. Двери в квартиру были выбиты. Я попробовал туда войти, но тут же отступил, прямо на меня обрушилось пламя. Тут я увидел мужчину и женщину. Совершенно…
      – Ладно, посмотрим, – прервал я его, стараясь избежать подробностей: вокруг толпились посторонние.
      Из дома вышел пожарник с противогазом в руках. На лице и одежде видны следы тяжелой борьбы с огнем.
      – Пожар ликвидирован, – докладывает он.
      Кажется, испуганных жителей его слова немного успокаивают.
      – Идемте, – говорю я.
      Мы входим в дом. Брандмейстер идет первым. За ним я лейтенант Скала, врач и еще один наш сотрудник.
      Воздух в доме пропитан гарью, дышать тяжело. Нас обдает жаром. На лестнице потоки грязной воды, в которой плавают щепки. Мы перешагиваем через толстые шланги, из которых уже не бьет вода. На третьем этаже еще возятся три пожарника. Они ходят в лужах воды, откручивая шланги и сматывая их. Мокрые, грязные и мрачные. Вероятно, это они поливали из шлангов изуродованные тела, которые под мощной струей воды изменили свое положение.
      – Что сейчас тут увидишь, – ворчит врач, – надо отвезти на вскрытие.
      Ему явно не хочется входить в квартиру. Ведь сразу окажешься по колено в воде, и брюки и ботинки промокнут. Остальные, не так привередливы. Но действительно, долго тут расхаживать нет смысла. Скоро приедут специалисты, составят акт.
      Я спрашиваю сотрудника, сопровождающего меня, были ли Галик и Троянова, которых он увидел сразу после взрыва, одеты так, словно только что пришли с улицы?
      – По-моему, да, – звучит ответ.
      В окне не осталось ни кусочка стекла. На разбитой раме висят разорванные и грязные шторы, вернее, их остатки, стены зияют отверстиями, через которые вполне можно пролезть. В одно из отверстий при взрыве вышвырнуло обломки мебели.
      Дверь из прихожей в комнату была, вероятно, открыта и почти не пострадала. Взрывная волна прошла свободно через прихожую и вышибла дверь на лестницу. Сломанная, разбитая, она сдвинута в сторону, чтобы не мешала проходу. Из замка торчит язычок. Значит, во время взрыва дверь была заперта. Скоба на поврежденной дверной раме, куда входил язычок, вырвана.
      Взрыв напоминает тот, что был на 297-м километре. Дверь лежит внутренней стороной кверху. Ключа в замке нет. Я наклоняюсь и начинаю поднимать дверь. Скала помогает прислонить ее к стене. Ключ торчит в замке снаружи. Он легко поворачивается. Очевидно, кто-то закрыл дверь со стороны лестничной площадки. Галик и Троянова были в квартире и не могли этого сделать.
      Вывод напрашивается сам собой. Кто-то поворотом ключа запер в квартире Галика и Троянову и оставил ключ в замке, чтобы нельзя было открыть двери изнутри.
      Чей это ключ? Может, его забыл в замке Галик?
      – Здесь побывал тот же специалист, что и на железной дороге, – делает предположение Скала.
      Я поворачиваюсь к сотруднику, занимавшему пост наблюдения.
      – Кто-нибудь выходил ночью из дома?
      Его ответ звучит вполне уверенно: с той минуты, как в дом вошли Галик и Троянова, никто оттуда не выходил.
      Поручаю своей группе проверить, нет ли у Галика при себе ключей. И нет ли их где-нибудь в квартире.
      Мы со Скалой спускаемся этажом ниже. Но и там дым ест глаза, пол залит мутной водой. Я вытираю мокрые грязные руки платком. Мы стоим прямо в луже. Сверху на нас тоже капает. В доме шум и крики. Мы стараемся не мешать работающим группам и тихо держим совет.
      Если двери квартиры Галика были заперты снаружи и если до самого взрыва никто не выходил из дома, значит, преступник, в существовании которого сомневаться не приходится, скрывается где-то поблизости.
      Существуют два варианта. Или он принадлежит к жителям дома, или это кто-то посторонний. В первом случае можно допросить всех жителей, но, скорее всего, речь идет о втором случае. Да, чужой не стал бы прятаться в какой-нибудь квартире. Он переждал бы взрыв в безопасном месте, а потом, использовав панику, незаметно скрылся.
      Мы со Скалой и моим сотрудником спускаемся вниз. Возможно, мы на верном пути. Застекленные двери, выходящие во двор, не заперты и легко открываются.
      Двигаемся дальше. Если преступник укрылся во дворе, он легко мог незаметно выбраться оттуда, когда началась паника. Перекинув пиджак через руку, расстегнув ворот, он мог прикинуться жителем этого или соседнего дома, мог даже сам способствовать панике и стоять сколько угодно среди довольно многочисленной толпы, и ему не было надобности перелезать через довольно высокую стену, ведущую в соседний двор.
      Двор почти квадратный, шириной метров тридцать. Посреди двора на заросшей травой площадке, обложенной щебнем, – толстое дерево, рядом клумбы, на которых ничего не растет. На темно-серой утоптанной земле валяются мусор, битый кирпич, зола и прочий хлам, который обычно придает городским дворам такой унылый вид.
      В одном углу заметны следы робкой попытки устроить детскую песочницу. Рядом с воротами стоит старый стол для выбивания ковров. Соседние дворы наверняка имеют столь же безрадостный вид. Направо, у самой стены, – три железных мусорных ящика. Ближе к дому валяются осколки стекла, видимо от окна Галика. Отсюда мы легко узнаем ослепшее окно взорванной квартиры.
      Два небольших камня, из тех, что окружают площадку у дерева, выворочены. Оба величиной с ладонь. С одной стороны они слегка влажные, и ямки от них в земле тоже не успели высохнуть. Камни кто-то выворотил совсем недавно, возможно споткнувшись о них. И случилось это наверняка в темноте.
      – Этот тип ждал их в самой квартире, – говорит Скала.
      На траве след, по размеру принадлежащий мужчине нормального роста. Очертания следа не очень четкие. Скоро примятая трава поднимется, и он совсем исчезнет. Если мысленно соединить дверь, выходящую во двор, с этим следом, то линия дальше пойдет к трем мусорным ящикам у стены. Три пары глаз немедленно упираются в землю. Мы подходим к мусорным ящикам, но пока не замечаем ничего интересного. Слой земли здесь более светлый, сероватая зола. Позади ящиков слой золы потолще. И там мы обнаруживаем несколько отчетливых следов от подошв с широкими каблуками и закругленными носами.
      – Сандалии, – говорит Скала, знающий в этом толк.
      За мусорными ящиками кто-то прятался. Отсюда прекрасно просматривается окно квартиры Галика. На среднем ящике виднеется полоса.
      – Он присел на корточки и вытер ящик коленом, – рассуждает Скала.
      Пока больше ничего установить не удается, и мы возвращаемся. У выхода со двора оставляем наблюдателя.
      Снова поднимаемся наверх. Прибыли две опергруппы – Скалы и лейтенанта Клецанды. Карличек бросает на меня долгий укоризненный взгляд. Почему – не знаю. Вероятно, потому, что в этой операции я терплю поражение за поражением.
      Скала посылает свою группу во двор. Лейтенант Клецанда передает мне связку ключей.
      – Вас интересовали ключи, – говорит он, – мы нашли их у мертвого.
      Я вставляю один из ключей в цилиндрический замок выбитой двери. Подходит.
      – А не было ли ключей у женщины? – спрашиваю я.
      – Вот они.
      Я получаю ключи Трояновой. Внимательно их рассматриваю. Среди них нет ключа от квартиры Галика. Клецанда снова докладывает. Найдено маленькое медное колечко диаметром сантиметра три. С мелкой нарезкой. В середине квадратное отверстие, из которого торчит обломок, металлического стержня.
      – Похоже на часть часового механизма мины, – заявляет специалист, который уже побывал в свое время на 297-м километре. – Это устройство мне незнакомо, но думаю, я не ошибаюсь. Очень чувствительный механизм, какая-то новинка. Изобретение для разрушения. К этим маленьким зубчикам должна быть втулка с нарезкой. Думаю, где-то здесь отыщем обломки.
      – На железной дороге мы не обнаружили ничего похожего, – замечаю я.
      – Может, случайно. К тому же условия там были другие. Тротилгексагена, вероятно, в данном случае использовали раза в три меньше. В почтовом вагоне мина была замаскирована и, возможно, имела несколько другое устройство. Тут все же стены дома, а там были только тонкие стенки вагона.
      Я ухожу. Опергруппа, работающая здесь, все основательно осмотрела, и я отпускаю сотрудника, дежурившего ночью. Внизу еще раз останавливаюсь и отдаю Скале ключи Галика и Трояновой. Убедительно прошу его найти ко всем ключам подходящие замки.,
      – Что ж, поручим Карличеку, – соглашается Скала. – А то у него мысли где-то витают.
      Меня отвозит одна из наших машин. Мы едем мимо какого-то автомата-закусочной, где люди уже завтракают.
      – Остановитесь ради бога! – чуть не кричу я. Все мои чувства внезапно поглощает одно: чувство голода. Человек все-таки должен есть.
      Я беру три порции сосисок с горчицей, два теплых рогалика и кружку пива. Потом снова сажусь в машину, закуриваю сигарету и блаженствую. Теперь только чашку черного кофе – и это вполне заменит хороший сон.
      Звоню по телефону Лоубалу. Он отзывается сонным голосом.
      – Есть кое-какие новости, – говорю я ему. – Позвоните Трепинскому. Пока от вас мне ничего не надо, только 0пно: пошлите сотрудницу, которая видела, как Роман Галик покупал пани Трояновой новое платье.
      – Через полчаса она будет у вас, – обещает Лоубал.
      Я пью черный кофе, покуриваю и жду. Кажется, кто-то в отчаянии начинает воздвигать перед собой стену из трупов, стремясь скрыться за ней… А ведь так не выпутаешься.
      Появляется сотрудница Лоубала.
      – Скленарж-Галик говорил, – спрашиваю я ее, – что в магазине дамского платья у него есть знакомый. Как вы думаете, это был хороший знакомый?
      – Да, – заверяет она. – Он дружески кивнул Галику, когда его увидел. И явно старался ему услужить.
      – Хорошо. Пойдете со мной. В восемь часов будьте у моего кабинета.
      Не знаю, удастся ли найти еще кого-нибудь из знакомых Галика. Пока мне известны только двое. Вторым я считаю того, кто сегодня ночью отправил его на тот свет.
      В восемь утра в магазине дамского платья еще спокойно, нет обычного оживления. Сотруднице не приходится провожать меня внутрь. Знакомого Галика мы видим за полуприкрытой витриной. Он что-то там устанавливает, убирает витрину. Он примерно такого же возраста, что и Галик, причесан как на картинке, галстук старательно вывязан.
      Я просовываю голову в щель витрины и вежливо обращаюсь к нему:
      – Разрешите? Мне нужно с вами срочно поговорить. Он удивленно оборачивается.
      – Пожалуйста, пройдите в магазин. Осторожнее, тут ведь стекло.
      Я вытаскиваю из кармана удостоверение, а он испуганно следит за всеми моими жестами.
      – Извините за беспокойство. – Я продолжаю стоять у витрины. – Но не будете ли вы так любезны прервать на время свою работу?
      Закрытое стекло витрины скрывает эту сцену от любопытных прохожих. Художник-оформитель осторожно пробирается к витринной щели и, спрыгнув на тротуар, смотрит на меня с нескрываемым удивлением.
      – Что вам угодно?
      – Чтобы вы на время оставили витрину.
      Он подчиняется, а я делаю знак сотруднице: больше она мне не нужна. Вместе с ним я вхожу в магазин, все с удивлением смотрят на меня. Продавцы стоят без дела, В магазине всего одна пожилая клиентка, которой занимается одна из продавщиц.
      Оформитель ведет меня налево, к двери, табличка на которой возвещает: «Примерочная, только для дам». Там он предлагает мне присесть, но я благодарю и отказываюсь.
      – Вы знаете Романа Галика?
      – Галика? Разумеется! Он недавно был у нас. – Бедняга машинально приглаживает волосы.
      – Покажите мне ваши документы.
      Оформитель, нервничая, лезет сначала не в тот карман. Наконец протягивает мне паспорт. Алоиз Троужил. Записываю его имя и адрес.
      – Галик был здесь с дамой, – продолжает он уже по своей инициативе. – Часа за три до этого он пришел один, И попросил меня не называть его по имени при этой даме, дескать, ей он представился иначе.
      Я знаю совершенно точно, что Троужил действительно не называл Галика по имени. Знаю и то, что они «на ты». И я спрашиваю:
      – Вы его хорошо знаете?
      – Мы вместе учились в школе. И вместе ее окончили. Потом долго не виделись. Мне достался в наследство от отца магазин модного платья, но новые экономические отношения… Теперь я здесь просто служащий. Что ж, мне неплохо.
      – А вы встречались с Галиком после окончания школы?
      – После окончания? Пожалуй, нет. Хотя – простите. Раз или два на встречах бывших учеников школы… это было еще перед войной… а потом как-то встретились на улице. И заговорили о том, кто чем занимается. Я предложил ему работу в нашем магазине, но он в ответ рассмеялся. Дескать, он сам себе господин, с женой разошелся. А у меня трое детей, и я ни за что не стал бы разводиться.
      – С тех пор вы с ним не виделись до того дня, когда он покупал здесь платье?
      Алоиз Троужил снова нервным движением приглаживает волосы.
      – Один раз. В этом году, в начале весны. Было еще грязно. Он пришел ко мне с несколько странной просьбой. Я выполнил ее, но, раз уж вы расспрашиваете меня с таким пристрастием, заверяю вас, что я не увидел в этой просьбе ничего дурного.
      – Можете смело говорить, – успокоил я его.
      – Он хотел… чтобы я достал ему два манекена, ну, те, что мы ставим в витрины… мужской и женский. Я не знал, удастся ли мне это. Тогда он поинтересовался, где их делают. А когда я задал вопрос, зачем ему эти манекены… – Алоиз Троужил снова поглаживает волосы, мнется и наконец говорит: – Его ответ был каким-то странным. Я воспринял это как шутку…
      – А что именно он вам ответил?
      – Он сказал, – словно с трудом припоминает Троужил, – что хочет ставить опыты не только на крысах. Что свои опыты он с манекенов перенесет потом на живых людей и заработает на этом миллионы.
      – Что он имел в виду?
      – Не знаю. Он не стал больше распространяться на эту тему. Или он дурачил меня, или не хотел выдать какую-то тайну. А что, он совершил что-нибудь противозаконное?
      – Иначе бы мы им не занимались. Так получил он эти манекены?
      – Получил, – отвечает Троужил словно бы с неохотой. – Здесь, у нас. На складе давно валялся мужской манекен, ведь мужской одеждой, как вы знаете, мы больше не торгуем… Нашелся там и женский манекен с поврежденным лицом. Но Галику они подошли. PI он даже уверял, что такие как раз ему и нужны. Дескать, не будь у одного из манекенов отбит нос, пришлось бы caмoмv его отбивать. Он получил их даром, как ненужный хлам.
      – И унес их с собой?
      – Увез. Посадил сзади в такси, сам сел к шоферу и поехал. Машина была старая, водитель тоже немолодой Шофер спросил, куда ехать. Галик ответил: «Высочаны» а там он, дескать, скажет куда, и шофер еще пошутил: «А я-то думал, что эти двое сзади собираются сыграть свадьбу». Все вокруг засмеялись, и они уехали. Больше я ничего не знаю.
      Если Галик действительно заявил, что с помощью двух манекенов он заработает миллионы, то ведь именно в операции «C–L» шла речь о миллионах. Тут существовала какая-то фантастическая связь.
      – Во время последнего посещения он не заговаривал с вами о манекенах?
      – Нет, – качает головой Троужил, – и не вспоминал о них, а я не спрашивал.
      И я оставляю пана Троужила в покое.

      На работу я возвращаюсь пешком. Солнце раздражает меня, кажется утомительным. Зато в моем кабинете прохладно. Черный кофе меня подбадривает, но ненадолго. Вероятно, мне просто нужно хорошенько выспаться.
      По моему вызову является Трепинский. Трепинский, как и Лоубал, надежен и точен, как машина.
      – Постарайтесь узнать о Романе Галине все, что можно, – говорю я ему. – Кроме того, разыщите водителя такси, который весной вез на Высочаны парочку манекенов. О такой странной поездке, я думаю, шофер не забыл. И машина и шофер преклонного возраста.
      Сам я направляюсь к Будинскому. Я вызываю его с какого-то совещания. Мы идем в его кабинет, плотно прикрываем двери.
      – Ну, как там с этими сериями? – спрашиваю я. –Вы приняли соответствующие меры?
      – Разумеется, – отвечает Будинский. – Кроме замеченных двадцати четырех тысяч, ничего больше пока не появилось.
      – Не забывайте о других сериях, – советую я. – Ведь серию «C–L» можно изменить на «0-L», «С-Е» и тому подобное.
      – Серии «0-L» не существует, – качает головой. Будинский, – и невозможно изменить буквы серии так, чтобы это осталось незамеченным.
      – Тогда остается серия «С-Е», – констатирую я, – потому что «L» легко изменить на «Е». Просмотрите эту серию. Ведь вы знаете, какое количество денег этой серии пустили в оборот.
      – Об этом мы уже думали. Если вы считаете на основании расследования, что такое изменение возможно…
      – Да, я допускаю эту возможность. Каждую купюру серии «С-Е» нужно проверить.
      Больше я ничего не могу сделать. Иду домой и звоню на работу, что приду часов в шесть вечера. Потом валюсь на кровать. Самая отвратительная вещь на свете – хорошо идущий будильник.
      Я голоден как волк. Да, человек все-таки должен есть.
      Наконец я попадаю в кабинет, правда, не в самом лучшем состоянии. На моем столе лежит куча бумаг, в которых, поджидая меня, без зазрения совести и со скучающим видом роется Карличек.
      – Мы не смогли написать вам в рапорте ничего такого, о чем бы вы уже не знали. Мне кажется, что самое главное вы поручили мне. Я все выполнил, правда, еще не изложил в письменном виде.
      Карличек и раньше уклонялся от всяких письменных рапортов, он ничуть не изменился. Порой он кажется мне шустрым, бойким щенком, который мчится прямо в воду, думая, что это твердая почва.
      – Речь идет о ключах, не так ли? – пытаюсь угадать я.
      – Да, о ключах, – подтверждает он и вытаскивает их из кармана.
      – С ключами пани Трояновой все в порядке, – показывает он связку ключей поменьше. – Этот – от ее квартиры, этот – от дома, вот от почтового ящика.
      И ключи Йозефа Трояна оказались в порядке.
      – А вот ключ Галика от квартиры, – продолжает Карличек с непривычной для него медлительностью, – дальше идет ключ от письменного стола. Стол при взрыве был поврежден и почти целиком сгорел. Это изложено в протоколе. В столе была уйма бумаг. Пока мы нашли лишь клочки какого-то ценника электроприборов, заметки, относящиеся к работе в институте, обычные документы и несколько тысяч серии «С-Е».
      Карличек выжидательно смотрит на меня.
      – Продолжайте, – говорю я.
      – Как вам угодно. Эта серия «С-Е» весьма подозрительна. Кроме того, по-моему, Йозеф Троян и Роман Галик отлично знали друг друга и Троян, который жил только благодаря инъекциям инсулина, использовал близость Галика со своей женой. Вся тройка принадлежала к одной и той же банде. Положение Трояна было таково, что он готов был пойти на все, чтобы достать деньги. Он ведь, собственно, не жил, а прозябал и, думаю, обвинял в этом новое общество. С этими купюрами он наделал много глупостей, и его убрали. Как убрали в свое время Войтиржа со Шрамеком. О сержанте Вране и той девушке с 286-го километра я уж не говорю. Они собирались в дальнейшем устранить и Ленка. А пока что отправили на тот свет Троянову и Галика. Некто избавляется от всех по очереди. И если убраны еще не все, то убийства будут продолжаться, поэтому мы должны быть начеку. Кто-то не желает делиться с остальными. Самая губительная страсть – это страсть к деньгам. И если ею заболевают, преступление следует за преступлением. Я вовсе не собираюсь читать лекцию на моральную тему. А просто хочу сказать, что вдохновителем всего происходящего является некая темная личность. О банде в целом говорить уже не приходится. Сами деньги и истребили ее. Мы должны разыскать эту бестию. У нас есть кое-какой словесный портрет этого типа, сделанный пассажирами автобуса, есть следы у мусорных ящиков, его видели в больнице, к тому же он опытный химик… Значит, будем искать химика, живущего не по средствам, борода которого не слишком бросается в глаза, если он покрасит ее в черный цвет.
      Строя свои фантастические гипотезы, Карличек разошелся вовсю. В эту минуту его наверняка уже не волновали мысли о Гелене Дворской.
      – Вы правы, Карличек, – заверяю я его, – но закончите, пожалуйста, свой рассказ об этих ключах.
      – Как вам угодно, – повторяет он. – Так вот, в квартире Галика ничего не обнаружили. Никаких частей от адской машины. Бумагу, дерево и материю уничтожили огонь и вода. Есть, правда, интересная деталь. У Галика была большая мраморная пепельница, при взрыве влетевшая в застекленный бар. Она оказалась полна окурков. Галик не был заядлым курильщиком и курил другой сорт сигарет. Вот еще один след. Черный турист-химик был, напротив, завзятым курильщиком и любил дорогие сигареты.
      – Я это отмечу, Карличек, но доскажите все же о ключах.
      – Как вам угодно, – уже в третий раз говорит Карличек и наконец переходит к делу. – Вот эти два ключа от рабочего стола Галика в институте и от его шкафчика. Был тут еще один ключ от шкафчика с опасными веществами, но его мы отдали в институт, а то там уже пришли в отчаяние. Вы не возражаете?
      – Пока нет.
      – Еще один ключ от подъезда дома. А этот маленький, с зубчиками с обеих сторон, от какого-то висячего замка. Но пока что такого замка мы не обнаружили. Бывает, правда, и так, что замок теряется, а ключ остается в связке лет на десять. Но здесь есть еще один ключ, вот он, восьми сантиметров в длину, и глупо держать его в связке, если в нем не нуждаются. Ключ довольно старинный, дверей к нему пока мы не подобрали.
      Я вынимаю из связки эти два странных ключа.
      – Возможно, мы кое-что о них узнаем, – говорю я.
      Разыскиваю Трепинского. Он занимается операцией с манекенами. Алоиз Троужил не помнил точной даты, когда он передал Галику манекены. Такси было не государственным, а частным, имело соответствующий знак на переднем стекле.
      – Если у вас, Карличек, есть немного времени, – говорю я, – то подождите. Через час таксист будет здесь.
      – Товарищ лейтенант сказал, что я могу оставаться в вашем распоряжении, – отвечает он мне, снова переходя на официальный тон.
      – Отлично! Значит, потом отправимся ужинать!
      Но он медлит с ответом.
      – Или вы уже поужинали? – Я строго смотрю на него.
      – Еще нет, но…
      – Тогда никаких возражений. Поужинаете со мной.
      Карличек смотрит на меня уже не так упрямо и наконец окончательно сдается:
      – Будет исполнено.
      Я прошу Трепинского разыскать меня, как только он узнает что-нибудь о таксисте. И мы с Карличеком отправляемся ужинать.
      Мы сидим за столиком в ресторане и беседуем только на вольные темы. Мне удается немного расшевелить Карличека. Он рассказывает мне, что живет с матерью, родственников у него нет; сначала он хотел стать музыкантом, и мать пришла в отчаяние, а когда он выбрал свою нынешнюю профессию, то она уже просто не знала, что и делать. Словом, развлекаемся как можем. Карличек пока еще не стал прежним, но понемногу приходит в себя.
      Мы уже собирались уходить, когда меня позвали к телефону.
      – Мы нашли шофера, – докладывает Трепинский.
      – Я должен тотчас с ним поговорить.
      – Можно. Сейчас он дома. Его такси – категории «Б». А эти такси сегодня не работают.
      – Иду в управление. Доставьте его туда. Предупредите, что мы его задержим на час, а то и на два. Возьмите машину.
      Мы с Карличеком выходим. Трепинский подъезжает на машине, которую сам ведет, как раз в ту минуту, когда я вхожу с Карличеком в здание управления. Рядом с Трепинским спокойно восседает человек лет пятидесяти, с седыми усиками под добродушно висящим носом.
      – Слава богу, – восклицает он, – хоть разок человека повозят! За все тридцать лет я не ездил на машине с таким удовольствием. Но, право слово, я не знал, что мне делать с руками и ногами. Правая рука у меня до сих пор побаливает. Как только увижу женщину, сразу хочется тормозить.
      У этого человека веселые глаза, с любопытством смотрящие на мир.
      – Эти куклы? – охотно откликается он на мой вопрос – Как не помнить! Уж я-то возил всяких, но никто не сидел у меня за спиной так важно, словно какая-то делегация.
      – Куда вы их отвезли?
      – Куда-то на Высочаны. Постараюсь вспомнить точнее. Этот тип мне показывал дорогу. Где-то на окраине.
      Я бы сам ни за что туда не поехал. Гиблое место. Там человека запросто пырнут ножом в спину. Когда мы наконец остановились, я и говорю, дескать, пусть эти куклы вылезают сами или я их вытащу, только если приплатите, но этот тип вытащил свой паноптикум сам. Правда, скрягой он не был. На чай мне подкинул не плохо.
      – Он вернулся с вами обратно?
      – Нет. Говорил, что недурно проведет время и здесь. Куклы поставил к стенке, а я поскорее убрался. Может тут что-то нечисто, но главное, что вы узнали об этом.
      – Что вы скажете, если мы заглянем туда вместе?
      – Сейчас? Почему бы и нет? Правда, моя старуха немного похудеет от страха, но ничего, а то слишком она толста. Но ведь темновато уже. Днем бы я скорее нашел… Ну да ладно… Постараюсь.
      И мы отправляемся. Трепинский сидит за рулем, таксист рядом с ним. Карличек и я садимся сзади.
      Едем на Высочаны. Основная трасса, ведущая туда, хорошо освещена. Она постепенно превращается в современную магистраль. Между рядами домов справа пустыри, ждущие застройки. Широкая, полная жизни магистраль с левой стороны пока тоже пустынна. В темноте притаились редкие домишки, свет туда почти не доходит. Местами еще настоящая чащоба, кустарник словно сопротивляется растущему городу. Сюда нам и надо повернуть.
      – Теперь поезжайте помедленнее, – просит таксист, – чтобы мне признать… Стойте, сдается, это здесь, – говорит он через минуту.
      Трепинский, слушаясь его, резко поворачивает влево. Переезжает трамвайные пути и попадает на немощеную, идущую под уклон дорогу. Включаем фары. Спуск не очень длинный и пологий. Мы проезжаем два ряда разномастных старых домов, и вскоре справа от нас остаются только засохшие ромашки, а слева – пустырь. Дорога сворачивает к высокому заросшему склону.
      – Стоп! – делает знак таксист. – Не здесь. Здесь, может, тащился Наполеон, но никак не эти две куклы. Я проезжал мостик через ручей, а тут им и не пахнет. И дома мне кажутся незнакомыми. Вот сюда, спуститесь пониже, – поучает он Трепинского.
      Трепинский довольно ловко выруливает на узкой дороге. И через минуту мы снова на главной трассе. Метров через сто таксист, видимо возбужденный поисками, громко кричит:
      – Стоп! Видите направо тот домишко? Точно там! Перед ним где-то должен быть поворот. Немного влево. Осторожнее, здесь ходит трамвай! У этого чудища немалая скорость, но он надеется на свой грохот.
      Мы снова спускаемся, сворачиваем резко влево на немощеную дорогу. На этот раз нас с обеих сторон обступает кустарник. Мелькают два двухэтажных дома с освещенными окнами. На другой стороне – лужайка со скудной растительностью. Вскоре дорога под тупым углом поворачивает направо и бежит параллельно каменистому склону, который кое-где порос травой. Высоко по гребню холма медленно идет поезд. Летят искры. Слева и справа дорогу обрамляют деревья. Паровозные огни бросают теплый свет на зеленую листву. Мы все больше удаляемся от главной магистрали. Город еще не зачадил эту местность. Но она уже не пустынна. То тут, то там виднеется домик или какое-нибудь строение. В одном месте мы даже проехали мимо гостиницы. Людей попадается по дороге мало. Их на миг вырывают из плотной тьмы фары нашего автомобиля.
      – Сейчас будем на месте! – обещает таксист.
      Теперь уже по-настоящему темно и безлюдно. Мы приближаемся к тому месту, где дорога пересекает широкую поляну. Дальше она снова суживается, переходя в густую липовую аллею, но таксист просит остановиться именно здесь.
      Мы выходим. Насколько можно судить при ярком свете фар и наших фонариков, мы в чудесном уголке, наверняка неизвестном многим пражанам. Налево купа высоких ветвистых деревьев. Густым пышным ковром легла трава до самой березовой рощицы. В центре – площадка, покрытая, словно в саду, красновато-желтым песком. Образующие арку кроны лип наполняют воздух пряным ароматом.
      – Точно, здесь, – говорит таксист. – Но тогда мы проехали еще немного вправо. Идемте. В темноте вряд ли тут проедешь на машине. Ага! Смотрите!
      Лучи наших ручных фонариков падают на заросшую дорогу. Она ведет к низким воротам с каменной оградой. Вернее, к дыре с жалкими остатками ворот. Когда-то они были решетчатыми. Над воротами до сих пор висит проволочная сетка с дугообразной надписью: «Э. А. Рат».
      – Вот здесь я и высадил все общество, – показывает таксист.
      Я отсылаю его обратно к машине вместе с Трепинским. Карличек вооружается фонариком Трепинского.
      Мы проходим через дыру в ограде. И попадаем в просторный двор, грубо замощенный булыжником и проросший густой травой. Без фонариков тут ничего не увидишь, сплошная тьма. А наша машина с зажженными фарами стоит на дороге. Слева, недалеко от ворот, виднеется какое-то узкое двухэтажное строение с наполовину облупившейся розоватой штукатуркой и кое-где выпавшими кирпичами. К двери ведут восемь ступенек, обрамленных каменными перилами. Стиль пятидесятилетней давности. Узкие окна почти все без стекол.
      Вероятно, это и есть вилла Э. А. Рата. Двор неровный. В самом его конце тянется нечто вроде проволочного забора, местами поврежденного. За забором – сплошная тьма, свет наших фонариков туда не проникает, кажется, там ничего нет, кроме нескольких кривых деревец.
      Правее, чуть ниже розового дома, чернеет еще одно двухэтажное, довольное большое строение, сложенное из камня. Черепичная крыша, широкий фундамент, и стоит этот дом какой-то раскорякой. На фасаде пять решетчатых тюремных окошек, два внизу, три наверху, и большие деревянные двери. Дом напоминает неприветливого черного бульдога и совсем не подходит для фабрички. О ней говорит лишь надпись на воротах. Кажется, все вокруг давно покинуто людьми. Странно, почему именно сюда привез Галик два старых витринных манекена.
      Наши фонарики своими конусовидными лучами облизывают все уголки. Сбоку у дверей каменного дома стоит что-то вроде железной палки. Мы подходим по ухабистому булыжнику ближе. Это железный засов, которым обычно закладывают двери, чтобы их не открыла незваная рука. Засов накидывают на железную скобу, вделанную в каменную кладку. Сейчас на скобе висит замок.
      Я пробую вставить в замок ключ Галика. Подходит. При ярком свете фонарика я осматриваю засов. Без сомнения, открывая дверь, его обычно просто откидывали вбок и он падал, ударяясь о камень. Вот и сейчас на нем известковый след. Белый след, совсем свежий, легко стирается пальцем. На дверях крепятся две железные скобы, открываются двери только наружу.
      Я достаю второй ключ, он наверняка откроет замок, висящий на железной скобе правой створки дверей, но Карличек останавливает меня.
      – Вход свободный, – говорит он тихо и тянет дверь. Она послушно поддается.
      Я все же пробую восьмисантиметровый ключ. Он свободно поворачивается в замке.
      – Возвращайтесь к машине, Карличек, – говорю я. – Пусть Трепинский спустится чуть ниже и развернет машину так, чтобы свет фар осветил двор.
      Карличек молча удаляется, перед ним пляшет кружочек света. Я стою один в немой тишине, ничем не выдавая своего присутствия: а вдруг откроется эта бульдожья конура? И в то же время внимательно слежу за двором – он простирается передо мной подобно черной театральной сцене под звездным небом – и наблюдаю за розовой виллой, силуэт которой чем-то напоминает костел. Фонарик не включаю и продолжаю прислушиваться. А что, собственно, я могу услышать? То, что двери оказались незаперты, ровно ничего не означает – если, правда, не предположить, что после смерти Галика сюда заглядывал кто-то другой.
      Слышится шум машины. Во дворе легким туманом повисает слабый свет фар, потом пробивается конус яркого света. В воротах вспыхивают два слепящих солнца. Моя тень четко обозначается на бульдогообразном доме, от него на землю ложится тень, из мрака выступает повалившееся проволочное ограждение и кустарник за ним. А дальше – туманная тьма. Там, наверное, глубокий овраг. Розовый дом с необычной своей окраской теперь резко выделяется в ночи. По-прежнему все тихо и безмолвно, все напоминает пустую театральную сцену с декорациями из черного бархата.
      Я толкаю правую створку двери. Ее немного заело, но через миг она поддается. Открываю ее, стараясь не прикасаться к стене. Свет от машинных фар слабо проникает в дом. Большая часть погружена в темноту, которую я пытаюсь разогнать лучом фонарика. Рядом появляется второй фонарик – Карличека. Мы стоим на разбитой, покрытой трещинами бетонной дорожке. Внутреннее помещение не разделено на комнаты, оно напоминает большой подвал. Прикидываю на глаз: в длину метров тридцать, в ширину не меньше сорока. Низкий потолок подпирают могучие столбы.
      От того, что я увидел, мне становится не по себе. Налево у стены на куче промасленных тряпок лежит мужская фигура, без сомнения, тот манекен, о котором говорил Троужил. Он в клетчатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, шея повязана довольно грязным белым шарфом. Из-под пиджака торчат ноги из папье-маше, потрескавшиеся и ободранные. На ногах нарисованы черные ботинки. Краски на лице манекена до сих пор еще хорошо сохранились, но у него нет носа, и он по-прежнему улыбается своей застывшей омерзительной улыбкой, показывая искусственные зубы. Зрелище не из приятных.
      Другой манекен, женский, на вид столь же малопривлекательный, сидит посреди этого огромного, похожего на тюрьму подвала на старом ящике. Он по горло укутан какой-то дерюгой и сзади подперт палкой. Над ним, на высоте примерно восьмидесяти сантиметров, укреплен довольно толстый сверкающий металлический обруч диаметром метра три. Обруч держится на четырех металлических креплениях с колесиками и может двигаться по двум небольшим рельсам. Все сооружение напоминает большую клетку. И в этой клетке гордо восседает женский манекен с исцарапанной и потрескавшейся головой.
      Что это здесь напридумывал Роман Галик?
      К прутьям клетки прикреплены какие-то ящички. В шести из них помещены небольшие кинокамеры. Два ящичка, побольше других, расположенные друг против друга, плотно закрыты, оставлена лишь узкая щель, через которую проникает свет. Все это устройство грозно направлено на неподвижную голову женского манекена.
      Переплетение проводов явно ведет к самодельному пульту управления. Толстый кабель присоединяет все это сооружение к стоящему на полу динамо с бензиновым моторчиком – нечто вроде небольшой электростанции. Насколько я понимаю, ее хватило бы на освещение маленького цирка. Рядом – керосиновая лампа. Но у меня нет времени разбираться в смысле этого приспособления.
      В глубине, в левом углу, вверх идут каменные ступеньки с разрушенными перилами. Свет фонарика, направленный туда вверх, в темноту, освещает невысокую кровлю. В правом углу подвала – огромный, наполовину развалившийся кирпичный камин. Между лестницей и камином, прямо напротив входной двери, – небольшая железная дверца. Засов, которым она запирается изнутри, отодвинут.
      Карличек направляет луч фонаря прямо на эту дверцу. Странное приспособление его не удивляет, и он рвется дальше. Я делаю ему знак остаться на месте. Сначала осмотрю все сам.
      Свет автомобильных фар, проникая через открытые двери дома и небольшие зарешеченные окна, ударяет в левую стену. Задняя стена остается в темноте.
      Железная дверца, разумеется, открывается внутрь, иначе засов не имел бы смысла. Ручка ее поворачивается с трудом. Я изо всех сил нажимаю на нее, пытаясь открыть. Низ двери скрежещет по бетону. И наконец я выхожу из дома, держа фонарик в руке. Оглядываюсь. Передо мной лужайка со скудной растительностью. Что там дальше, не видно, вероятно, даже днем из-за небольшой рощицы, дугой окаймляющей лужайку. За деревьями рощицы дорога, вероятно, та, по которой мы приехали.
      С правой стороны тянется стена ограды, подходя вплотную к похожему на бульдога дому. Потом она поворачивает направо и идет к воротам. С другой стороны от стены уцелело лишь несколько метров, дальше она разрушена. Судя по всему, земля здесь сползла в овраг, прихватив с собой часть стены.
      Наискосок от железной дверцы, метрах в восьми-десяти, валяются две большие ржавые коробки. Они лежат там наверняка давно. Около них куча мусора – свежие светлые щепки и несколько колб от каких-то химикалий. Я приближаюсь и наконец замечаю какой-то предмет, который вначале меня не удивляет, – третий манекен. Он лежит навзничь в выгоревшей траве, хорошо одетый, с искусно раскрашенным лицом и красиво уложенными волосами. Только глаза закрыты, и лицо как застывшая маска. Это не манекен. Передо мной труп молодой женщины лет двадцати пяти.

      Карличек светит мертвой женщине прямо в лицо, словно стараясь что-то прочесть на нем. Я осматриваюсь. Сейчас нельзя поддаваться эмоциям, надо действовать трезво и разумно.
      На краю мусорной свалки валяется небольшой кусок плотного картона необычной формы. Вырезанный человеческий профиль, вдвое больше нормальных размеров. Я не поднимаю его, а только наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть. Странное дело – это профиль мастера Яна Гуса, каким его изображали некогда на монетах. Взгляд, устремленный вверх, острый подбородок, и на голове позорный колпак. Вернее, часть колпака, потому что кусок картона оторван. Картон лежит, видимо, давно, он отсырел и покоробился. На сероватой поверхности отчетливо виднеется след широкого каблука. Я готов поклясться, что это тот самый каблук, след от которого остался у мусорных ящиков во дворе дома Романа Галика. Свет батарейки позволяет различить две небольшие полоски примятой травы, идущие вдоль дома к оврагу. Кто-то здесь недавно побывал.
      Я возвращаюсь к Карличеку. За мусорной свалкой трава высокая и густая. Может, это мы с Карличеком примяли ее? А труп кто-то просто перебросил через ограду. Карличек все еще освещает фонариком мертвую женщину. В окружающей тьме ее лицо кажется светящимся медальоном.
      – Что вы обнаружили? – спрашиваю я Карличека.
      Он выходит из своей задумчивости. Отводит фонарик. Лицо мертвой женщины исчезает в плотной тьме. Карличек разрезает лучом света завесу мрака позади нас. Странно, каким безмолвным и пугающим кажется все, что выхватывает свет из тьмы. Но вот фонарик гаснет, и снова все тонет в таинственной темноте.
      – Я знаю покойницу, – наконец говорит Карличек.
      – Откуда?
      – Это одна из тех хохотушек продавщиц в ювелирном магазине.
      – А вы не ошибаетесь?
      – Нет.
      – Так это Итка, о которой не очень-то лестно отзывалась заведующая ювелирного магазина?
      – Пойдемте в дом, – говорит Карличек.
      Ему здесь явно не по себе. Но и внутри бульдогообразного дома не слишком уютно. Игра света и тени, созданная автомобильными фарами, кажется материализовавшейся архитектурой. Карличек разбивает ее светом фонарика. Он недоверчиво освещает женский манекен, сидящий под кругом, и мужской манекен без носа, с отвратительной улыбкой, с ногами из папье-маше, который кажется чуть ли не привидением. Наконец Карличек направляет луч на отверстие в потолке.
      – Итка умерла не здесь, – говорит он тихо. – Кто-то привез ее сюда уже мертвой.
      Я молча киваю.
      – У нее нет сумки, – замечает Карличек. – А где вы видели, чтобы хорошо одетая женщина вышла без сумочки?
      Трепинский еще не знает о нашей находке.
      – Может, кто-то скрывается в овраге? – спрашивает Карличек.
      – Не исключено.
      – Никаких признаков насилия или ранения. Скорее всего, ее отравили ядом. Наверное, она съела шоколад.
      Я предоставляю ему возможность строить гипотезы. Итка Шеракова ушла из ювелирного магазина, заведя знакомство с кем-то, у кого хватало денег создать ей «сладкую жизнь».
      – Ведь как раз в этом ювелирном магазине появилась одна из тех тысяч, – продолжает Карличек с тихим упрямством, – которые привели нас сюда. Явная связь налицо. Помните, вы сказали, что, возможно, заведующая сама подсунула эту тысячу. Ручаюсь, для этого она слишком глупа. Скорее уж, покойница могла подсунуть тысячу, а не другая продавщица, добродушная блондинка. Да, наверняка это так! Но видно, она знала слишком много и по какой-то причине стала опасна. Словом, убитая продавщица из ювелирного здорово помогла владельцу той тысячи. И, поймав убийцу, мы заполучим и черного туриста.
      Все это Карличек лихорадочно шептал мне в ухо.
      – Он хотел зарыть ее здесь, но мы его вспугнули. Притащить ее сюда на плечах он не мог. Остается одна возможность – автомобиль.
      Да, Аленка однажды уже видела ее в автомобиле. Но Карличек быстро пришел к этой мысли и сам.
      – Перед воротами он не остановился, – продолжает Карличек развивать свою версию, – у автомобиля есть номер, и его легко заметить. Вдруг кто-то случайно окажется поблизости! Предусмотрительность себя оправдала, потому что явились мы. Он свернул в липовую аллею и заехал как можно дальше, чтобы не было видно машины. И уже оттуда притащил ее. Под липами идет тропка. Там, вероятно, некогда прогуливался пан Рат. И кончается она где-нибудь в поле или в лесу. На машине тут уже не проедешь. Преступник не может поехать в объезд, значит, он в западне. Автомобиль и сейчас стоит там! И этот тип просто ждет, пока мы уедем.
      Вот какую комбинацию придумал Карличек, стоя над трупом молодой женщины.
      – Ждите здесь и не зажигайте свет! – приказываю я ему.
      А сам выхожу из бульдогообразного дома и через двор направляюсь к воротам, прямо на слепящие меня фары. По моему знаку Трепинский включает малый свет.
      – Ну, что там поделывает эта кукла? – спрашивает таксист. Он выходит из машины и громко хлопает дверцей. – Мы тут с паном шефом тоже стали вроде как манекены.
      – Скоро поедете, – заверяю я его и отвожу Трепинского в сторону.
      Таксист поглядывает на нас, но через минуту Трепинский возвращается к машине все с тем же невозмутимым видом.
      – Садитесь, – приглашает он таксиста.
      – А что ваши два приятеля? – спрашивает таксист.
      – Сейчас тоже сядут.
      Эти слова наверняка слышно в липовой аллее, и если «некто» осмелился приблизиться, то он все услышал.
      Я решил действовать согласно версии Карличека. Во мне уже появилось суеверное чувство, что этот парень всегда достигает определенных результатов, хотя и не всегда действует в нужном направлении.
      В этот миг фары автомобиля гаснут. Я открываю заднюю дверцу, но не сажусь. Трепинский еле слышно говорит таксисту: «Теперь ни слова», его голос не различишь даже в двух шагах. Я шумно захлопываю дверцу. Тренинский нажимает на стартер. А я тем временем неслышно крадусь обратно к воротам, нащупываю стену и прячусь за ней. Трепинский включил большой свет. Машина трогается и, развернувшись, устремляется к Праге. Я выжидаю, пока мигающий свет фар исчезнет совсем. Потом по памяти двигаюсь к бульдогообразному дому. Его силуэт кажется темнее самой ночи.
      Осторожно вхожу в дом. Если можно еще исправить то что мы испортили своим шумным прибытием, мы исправим.
      Карличек видит мои силуэт на фоне открытых дверей и в темноте пробирается ко мне. Он останавливается рядом. У него хватает ума не задавать лишних вопросов. А я шепчу ему:
      – Стойте на страже у задних дверей. Если что-то случится, действуйте по собственному разумению. Если ничего не произойдет, оставайтесь здесь до утра. Группа приедет на рассвете.
      Я вытаскиваю из кобуры пистолет и сую в руки Карличеку.
      – Он с полной обоймой и на взводе. Достаточно нажать. Ваша забота – дом и мусорная свалка. Я буду в конце липовой аллеи. Нас здесь нет. Мы уехали.
      – Хорошо.
      Я ухожу. Глаза начинают привыкать к темноте. Я без труда добираюсь до ворот, выхожу из них. Дальше тьма становится плотнее, но, когда я попадаю на поляну, куда приводит меня дорога, сразу светлеет. Стараюсь держаться края поляны, где тьма гуще. Липовую аллею я нахожу легко. Изо всех сил напрягаю зрение. Тихие кроны деревьев кажутся еще темнее на фоне безлунного неба, они вырисовываются на нем, словно тучи. Самая плотная тьма – под липами. Осторожно ступая, я схожу с тропинки. Иначе с аллеи меня увидят раньше, чем я сам замечу на ней кого-нибудь.
      Минуту стою неподвижно. Тишина такая глубокая, что звенит в ушах. Крадусь дальше. И наконец нащупываю толстый ствол дерева и прячусь за ним. Сейчас самая удобная минута для того, кто скрылся от нас в аллее, выбраться отсюда и уехать.
      Теперь я почти уверен, что жертву привезли на машине. Судя по всему, мы вспугнули преступника… Вряд ли бы он решился просто бросить мертвую здесь… Наверняка собирался ее зарыть.
      Фонариком пользоваться я не могу. Вокруг меня по-прежнему стоит непроницаемая тьма. Направление аллеи я угадываю, взглянув на небо, звезды на нем так же плотно, как и раньше, закрыты неподвижными облаками. Осторожно присаживаюсь на землю, повернувшись лицом к аллее и опираясь спиной о пень. Не слишком-то удобно. И все так же ничего не различаю, кроме тьмы. Даже крохотный огонек сигареты выдал бы меня за сто шагов. Поэтому курить нельзя, а это хуже всего. Стоит гнетущая тишина. Какие-то еле слышные шорохи, наверное, ночное зверье. Но возможно, и что-то другое. Я едва удерживаюсь от искушения осветить то место, откуда слышится этот шорох. За последним домиком на дороге, ведущей к вилле, уже стоит пост, который остановит всякого, кто бы ни шел или ни ехал сюда.
      Ночь тянется страшно медленно. Тело у меня затекло. Неслышно меняю положение, чуть привстаю. Я не в силах больше напрягать зрение, в глазах начинают мелькать светлые точки. Время идет, но все еще ничего не происходит. И я начинаю думать, что наша западня останется пустой. Но нужно набраться терпения.
      Мне кажется, что прошла уже целая вечность. И вот наконец появляются первые признаки серого рассвета. Все вокруг незаметно и таинственно начинает выплывать из тьмы. Тьма остается только под липами, словно и не собираясь отступать оттуда. Я сажусь по другую сторону пня. Еще не видно циферблата часов, когда раздается первый птичий щебет. Делается прохладно. На фоне светлеющего горизонта отчетливее проступают кроны деревьев. Но пока еще они не обрели своего зеленого цвета. На небе мерцают две-три звезды. Наконец свет подкрадывается и ко мне. Вот и в липовой аллее несмело защебетали птицы. Слышится шорох крыльев, шелест листвы и веток. Липы пока не благоухают. Воздух свежий, еще не выпала роса.
      Примерно через полчаса рассветает и в аллее. Насколько я могу разглядеть, в ней нет ничего подозрительного, Покидаю свое убежище и неторопливо иду по аллее. Смотрю вперед, не забывая при этом внимательно разглядывать почву. Она твердая, ухабистая, кое-где поросшая беловатыми цветами. Но вот нахожу место, где цветы словно примяты какой-то тяжестью. Аллея, казавшаяся ночью бесконечной, тянется всего на сто пятьдесят метров. Где-то на полпути она поворачивает влево. Там, где она обрывается, – заброшенный ухабистый пустырь, поросший чахлой травой, весь в рытвинах. Далеко на горизонте виднеются обработанные поля. Еще дальше в легкой дымке вырисовывается окраина города. Несколько заводских труб и городских строений.
      Налево, тоже почти у самого горизонта, редкая шеренга деревьев обрамляет, по-видимому, малооживленную дорогу, одну из тех, которыми так богаты окрестности Праги. В такую темь машина могла легко скрыться по этой дороге, правда если водитель хорошо знает местность. Возможно, что этой ночью все так и произошло. Из аллеи можно выбраться только на эту дорогу. В другом направлении машине просто не проехать.
      В глиняной рытвине, еще полной дождевой воды, я нахожу отчетливые следы шин. При нормальных обстоятельствах тут никто не решился бы проехать на машине. Но там, где глина уже затвердела, следы исчезают. Дальше машина двигалась по ухабистой, утопавшей в грязи дороге, усыпанной серым щебнем. Следы появляются вновь. Теперь можно уже не волноваться. Отпечатки шин великолепные. Они, пожалуй, могут нам помочь нащупать след. Шины, по-видимому, стандартный образец нашего производства, и все же нужно определить их размер и состояние. Длину и ширину автомобиля я измеряю сам.
      Показывается солнце. Я быстро иду по аллее к дому. Я доволен, хотя и не подтвердилась версия Карличека и мы не поймали преступника.
      Трепинский неплохо выполнил свою задачу. На поляне перед воротами уже стоят три машины. Две легковые и одна для перевозки тела. Кроме Трепинского, здесь Лоубал, лейтенант Скала и две опергруппы с врачом.
      Работа идет полным ходом. Карличек возвращает мне непонадобившийся пистолет. Докладывать мне ему не о чем. Вид у него бледный и усталый. Эта ночь не прошла бесследно ни для него, ни для меня, да и ели мы с ним уже давно. А у тех, кто приехал, есть все, что угодно, только не еда. Мне очень хочется пить, Карличеку наверняка тоже. Я закуриваю сигарету, но не чувствую ее вкуса, во рту только горечь.
      Скала приказывает двум сотрудникам тщательно изучить следы шин. Они садятся в машину. В эту шестиместную машину вполне поместились бы, кроме шофера, Скала, я и Карличек, но Карличек отказывается ехать. Ему не хочется осматривать следы. Он явно разочарован, что машина смогла там проехать. И, не выдержав, говорит:
      – Конечно, можно было и вчера заехать в аллею, но прежде чем мы обнаружили бы машину, водитель бы успел скрыться во тьме. А так мы надеялись, что у нас в руках окажутся и водитель и машина.
      Никто не настаивает на том, чтобы Карличек ехал с нами. И он отправляется обследовать двор виллы. Может, в надежде найти там что-нибудь вроде тех болтов с 286-го километра.
      Мы трогаемся. Машину в аллее сильно потряхивает на ухабах, словно мы испытываем ее на прочность. Едем медленно, наконец я останавливаю машину. Выходим. Разве занесло бы сюда автомобилиста, имей он другие намерения, чем те, в которых мы его подозреваем?
      Скала смотрит и говорит:
      – Отпечатки свежие. Нужно спешить, пока их не смыло дождем и не разрушило ветром.
      Я смотрю на небо. Слишком ясный восход солнца обычно не предвещает хорошей погоды. Два сотрудника начинают промерять следы. Скала вынимает из планшета карту.
      – Она, правда, не новая, – замечает он. – Со времен Первой республики, но эта окраина не слишком изменилась. Я разыскал ее в старых полицейских архивах.
      Карта довольно большая, и почти в центре ее отмечена вилла Рата: «Фабрика Рата». Дорога, идущая влево, упирается в конец карты. Надписи и стрелки показывают, откуда и куда она идет.
      – Мы перекрыли ее в двух местах, – продолжает Скала, – но боюсь, уже поздно.
      – Так снимите посты.
      Я возвращаюсь по аллее пешком. Это намного удобнее, чем машиной, и ненамного дольше.
      – Необходимо узнать у специалистов, – говорю я Лоубалу, – что означает странное оборудование, которое мы обнаружили в доме.
      – Фотограф сказал, – отвечает Лоубал, – что это устройство для стереоскопической фотографии. Мы поднимались наверх. Там помещается своего рода лаборатория, где обрабатывали кинопленки. Их можно показывать на экране соединенном каким-то сложным способом с рисующим механизмом.
      Кажется, Лоубал не удивился бы, даже найди он в бульдогообразном доме спящих бланицких рыцарей.
      Обшарпанная розовая вилла была забита. Ее открыли. Внутри никакой мебели. Только в передней на стене большое зеркало. Его обдувают все ветры, потому что разбитые окна обращены на запад. На полу шелестят сухие листья.
      Поднимаемся на самый верх бульдогообразного дома. Небольшие затемненные окна. Снизу тянутся провода от любительской электростанции. Я рассматриваю устройство, о котором говорил Лоубал. Есть здесь и необычно большой, специальной конструкции лобзик. Его приводит в движение электромотор и обслуживает целая система рычагов. На просторном столе стоят несколько бюстов, склеенных из картона или из тонкой фанеры. Выполнено это довольно неумело. Среди бюстов я узнаю манекен с отбитым носом, но все пропорции явно смещены. И краски, соответствуя модели, словно слегка размыты. На столах разложены различные предметы. Подсвечивая фонариком, я рассматриваю кинопленку. На ней какие-то светлые полоски нежной окраски на темном фоне.
      Но долго я здесь задерживаться не могу. Мы с Карличеком идем к машине, которая отвезет нас в город и доставит сюда необходимых специалистов. Уезжает также и машина с телом убитой.
      – Смерть наступила в результате шока, – говорит врач. – Сегодня же мы получим заключение экспертов… Наркотиков, которые могли быть тому причиной, довольно много.
      Я поворачиваюсь к Трепинскому.
      – Нам нужно выяснить, для каких целей Роман Га-лик использовал виллу, кто такой этот Э. А. Рат и тому подобное.
      Пока все. Делать мне здесь больше нечего. Дальнейшее расследование в надежных руках. Ни одна мелочь не ускользнет от внимания специалистов.
      На заднем сиденье машины глубоким сном спит Карличек, как бы подтверждая то, что ночью на своем посту не сомкнул глаз. Головой он уткнулся в угол, а ноги вытянул вдоль сиденья. Сажусь к водителю. Дверцы не закроешь без стука, да и мотор не заведешь без шума. Но Карличек продолжает спать сном младенца.
      По ясно-голубому небу плывут большие белые облака Шофер гонит машину как бешеный. Карличек просыпается, когда мы уже въехали в Прагу. Оглядываюсь назад. Он выпрямляется, усиленно моргает и спрашивает, словно не веря собственным глазам:
      – Где я? Куда вы меня везете?
      – Спать, – отвечаю я.
      – Спать? Нет-нет, сейчас это нельзя! Я видел странный сон. Я должен как можно скорее вернуться.
      – Куда?
      – На эту проклятую виллу или как там ее назвать.
      – Зачем?
      – Остановите, прошу вас!
      Водитель по моему знаку подъезжает к тротуару. Останавливаться здесь нельзя, но мы можем позволить себе такое нарушение.
      – Что с вами? – спрашиваю я.
      Карличека что-то явно беспокоит.
      – Я должен вернуться? В конце концов, я нахожусь в распоряжении лейтенанта Скалы!
      Наверняка ему пришла в голову какая-то новая идея, которую подсказала его странная логика, но он не собирается сообщать ее нам. И откровение это пришло ему во сне. В духе его дедуктивного метода.
      – Если я не ошибаюсь, Карличек, – говорю я, – мы увезли вас сонным. Но дело легко поправить. Правда, в этой машине для вас не останется места, в ней поедут эксперты. Но уж если вам во что бы то ни стало надо вернуться, я дам вам другую машину.
      – Обязательно надо, – оправдывается Карличек. – Если не будет машины, я отправлюсь пешком.
      – Этого еще не хватало! Зайдемте ко мне в кабинет. Я попрошу принести целый бидон чаю, и вы сможете разбавлять его, как вашей душе угодно. Идет?
      Машина снова трогается. Укрощенный Карличек говорит мне:
      – Вы ведь меня знаете, товарищ капитан. Я вовсе не хочу присваивать эту идею одному себе или даже нашей группе. Возможно, это просто нелепая мысль. Поэтому я пока не стану ничего говорить.
      Я молча гляжу на дорогу. Не успеваем мы немного отъехать, как Карличек снова крепко засыпает.
      Меня пока что сон не берет. Весело светит солнце, припекает вовсю. Только бы не сдали нервы. Непростительно было бы упустить какую-нибудь деталь.
      Осоловелый Карличек выбирается из машины и приходит в себя, лишь стукнувшись головой о притолоку двери моего кабинета.
      Я приглашаю в кабинет сотрудников, занимающихся операцией «C–L».
      Сколько сейчас? Семь часов сорок шесть минут. Время летит. С того момента, как я отправился в липовую аллею, прошло уже четыре часа. Перед каждым сотрудником ставится определенная задача.
      – Вы отправитесь за Аленой Влаховой. Нужно побеседовать с ней как можно скорее. Если магазин еще не открыт, ждите у входа. Из дому она уже ушла.
      Этого сотрудника Аленка знает. Он был ее провожатым, когда мы пытались с ее помощью установить, была ли Троянова той самой покупательницей из ювелирного магазина. Правда, на этот раз Аленке придется обойтись без коктейля и мороженого.
      Я добавляю:
      – Расспросите-ка у них заодно, где проживала вторая продавщица, Итка Шеракова. Они наверняка знают. Нам также понадобится выписка из ее трудовой книжки.
      Дальнейшие распоряжения касаются работников технической экспертизы и лаборатории, которым предстоит осмотреть оборудование Галика в бульдогообразном доме. Мы должны получить исчерпывающие сведения о фирме Э. А. Рата и о заброшенном доме, где хозяйничал Роман Галик.
      Машина для Карличека заказана. Он вливает в себя чуть не литр жидкого чая. Видимо, слегка нервничает или просто не терпится поскорей приступить к делу.
      Мне приносят черный кофе. Но после еды меня так развезло, что даже кофе мне не помогает. Ведь я не сплю уже вторую ночь.
      Наконец появляется улыбающаяся Аленка, свежая, накрашенная, с блестящими от любопытства глазами, и мне приходится подтянуться, взять себя в руки. Одним кофе и сигаретами не обойдешься, тут нужна воля.
      – А этот пан у нас был, – показывает на Карличека Аленка.
      Ну что ж, во всяком случае, она наблюдательна, и это уже немало.
      Адрес Итки Шераковой ей известен:
      – Итка живет у родителей. Но ту женщину, которую вы мне в прошлый раз показывали, я в магазине никогда не видела, это точно. И Итку вам расспрашивать не к чему.
      – Та женщина здесь ни при чем, – говорю я ей.
      – Да? – удивляется Аленка. – Непонятно! А что же тогда?
      Она прямо сгорает от любопытства.
      – Речь идет о том человеке, – продолжаю я, – с которым Итка познакомилась и которого вы как-то видели вместе с ней в автомобиле.
      – Ах, этот! – разочарованно тянет Аленка. – Да, некоторым вроде Итки везет. А что, он что-нибудь натворил?
      – Знаете, милая моя, – дружески выговариваю я ей, – вы все время задаете вопросы, вместо того чтобы отвечать. Так как же, известен вам этот человек или нет?
      – Конечно, известен, – говорит она мне с фамильярностью старой приятельницы. – Он несколько раз бывал у нас в магазине. Не очень высокий, скорее, среднего роста… фигура стандартная, одет не слишком шикарно, но видно, что мужчина самостоятельный. Не первой молодости, хотя еще крепкий, с ним девушке не стыдно показаться на улице. А уж когда сядет в собственную машину, тут ему и не такое простишь.
      Да, Аленка весьма наблюдательна.
      – Кто он, по-вашему?
      – Кто? – пожимает она плечами. – Этого я не знаю. Вероятно, из тех, кто умеет зашибить деньгу. Нам он не представился. Да и вообще он больше молчал. Наша заведующая никого и ничего не помнит и каждый раз, когда он являлся, спрашивала, что ему угодно. А он в ответ только буркал, что хочет видеть Итку. Итка о нем тоже не распространялась, сколько мы ее ни расспрашивали. А потом так загуляла, что пришлось ее уволить. Итка разругалась с заведующей. Дескать, не станет она за несколько жалких крон губить свою молодость среди этих бус и ожерелий. Крик тогда стоял такой, что мне пришлось запереть дверь и повесить объявление, что у нас учет. Прямо настоящий спектакль, как они ругались…
      Аленка разговорилась, теперь уж ее не остановишь, пока не выскажется.
      – Заведующая ей пригрозила, что не примет обратно, когда этот спекулянт ее бросит. Итка только смеялась и, злющая-презлющая, твердила, что он у нее в руках.
      – Что же она говорила?
      – Ну вот это самое и говорила, что он у нее в руках. Потом я отперла дверь, она ушла, но объявление об учете осталось висеть. Заведующая все никак не могла прийти в себя от ярости.
      Видимо, больше никаких подробностей об Иткином кавалере и о его внешности из Аленки не вытянешь.
      – Знаете, Итка вовсе не такая уж дура, – не унимается Аленка. – Я даже ей немного завидую, мне так не суметь. Может, она к этому типу совсем переехала или даже вышла за него замуж. Хотя нет, она бы нам тогда обязательно сообщила, чтоб заведующая от злости лопнула. Дома она почти не бывала. Отец у нее не родной. Мать развелась, когда Итке было лет одиннадцать. В общем, сейчас она или у того типа, или у родителей.
      Я спрашиваю:
      – А машина, в которой вы ее видели, вам понравилась?
      – Если сказать по правде, не очень. Я больше люблю американские. А эта хоть и блестит, но настоящего шика в ней нет.
      – А марка какая?
      – Не знаю. Черная лакированная.
      – А номер случайно не заметили?
      – Случайно нет. Но впереди на радиаторе – две большие серебряные стрелы острием вверх.
      Я беру карандаш и бумагу и набрасываю радиатор «ситроена».
      – Вот так? – показываю я ей.
      Аленка удивленно глядит на меня и на рисунок.
      – Точно! – подтверждает она. – Так вы знаете эту машину?
      – Опишите мне ее, пожалуйста, поподробнее, можете?
      Аленка задумывается.
      – Еще мне не нравилось в ней, – говорит она наконец, – что она как-то прижималась брюхом к земле, как лягушка. Скорость у нее вроде ничего, но вид не очень.
      Аленку прерывает вошедший ко мне старший сержант Он протягивает бумагу – сведения об Итке Шераковой Я не отпускаю сержанта и вручаю ему сделанное наспех описание разыскиваемой машины, по-видимому черного «ситроена».
      – Эти сведения передать немедленно! – Сержант уходит.
      Я встаю из-за стола и, не дав Аленке раскрыть рта подаю ей, прощаясь, руку.
      – Вы были очень любезны, – говорю я, стараясь показать, что остался очень доволен нашей беседой. – Спускайтесь вниз в проходную. Я туда позвоню, вас отвезут на машине.
      – Хорошо, – кивает она, – но я не спешу, ведь все равно мне обратно на работу. Если вдруг Итка у нас объявится, я расспрошу ее об этом брюнете. И тут же сообщу вам, хорошо?
      – Вы бы нам очень помогли, – говорю я любезно.
      Наконец я один. Читаю принесенные бумаги. Установлено, что Ян и Иржина Винерт, у которых проживает Итка Шеракова, работают. Мне бы хотелось побеседовать с ними обоими сразу и у них дома. Значит, это можно будет сделать только к вечеру. Предупреждать заранее я не хочу, уж как-нибудь постараюсь застать их дома.
      Неплохо бы отдохнуть. Пожалуй, сейчас у меня есть такая возможность. Напрасным бдением я ничего не достигну. Правда, наверное, уже закончили вскрытие бедняжки Итки. И я звоню в прозекторскую.
      – Результаты вскрытия мы вам сейчас дадим, – отвечают мне по телефону. – Причина смерти – паралич нервной системы, наступивший вследствие действия наркотика, без сомнения находившегося в выпитом алкоголе.
      Я ищу в списке наркотики, за которые Роман Галик лично отвечал в институте, среди них есть и те, к которым непосредственно восходит тетановая культура, убившая Йозефа Трояна.
      Ну что ж, работа идет полным ходом. Можно пойти домой и немного поспать. Но тут является Трепинский, которому в это время полагалось бы быть на вилле Рата.
      – Я прибыл за вами, – говорит он со своим обычным невозмутимым видом. – Сотрудник лейтенанта Скалы товарищ Карличек установил, что настенное зеркало на вилле Рата является потайной дверью в подвальную часть дома.

      Раз уж потребовалось мое присутствие, и притом немедленно, значит, открытие Карличека – первостепенной важности.
      Трепинский подтверждает мои выводы.
      – Там найден чемодан, – продолжает он докладывать – размеры которого точно соответствуют следу, оставшемуся на шкафу в квартире Йозефа Трояна.
      Вот как!
      Да, отдыхать, видно, не придется. И мы едем. Трепинский за рулем неподвижен, как изваяние из мастерской Романа Галика, но машину ведет с бешеной скоростью.
      Значит, тот чемодан…
      На вилле Рата все в хлопотах, кроме одного человека: на заднем сиденье автомобиля крепко спит Карличек.
      – Пусть спит, – кивает на него Скала. – Я уж начинаю беспокоиться о душевном состоянии нашего Карличека. Не криминалист, а какой-то правнук доктора Фауста. Я как-нибудь возьму да проверю его очки. Может, они заколдованные.
      Скала громко хлопает дверцей автомобиля. Но Карличека не разбудит даже взрыв. Если только он не притворяется, что спит.
      Мы направляемся к вилле. Зеркало уже не висит в прихожей на стене, оно снято и отставлено в сторону. В стене зияет продольное отверстие, по краям обитое металлом, к нему и крепилась доска с зеркалом. Зеркало чуть больше отверстия в стене и хорошо маскирует его. К четырем углам зеркальной доски изнутри привинчена складная лесенка. Ее можно складывать и растягивать, как гармошку. Четыре винта, которыми прикреплено зеркало, сверху скрыты обычными медными кнопками.
      – Карличек заметил, – показывает Скала, – что две верхние кнопки не так стерты, как две нижние, которых, видно, кто-то недавно касался. По его предложению мы попробовали снять отпечатки пальцев.
      – И вы их обнаружили?
      – Да. Когда мы посыпали кнопку порошком, следы проступили совершенно отчетливо. Потом Карличек стал нажимать на кнопки, вертеть их по-всякому, – продолжал Скала. – Наконец, когда я нажал на них сразу двумя пальцами и одновременно потянул зеркало, оно сдвинулось.
      За зеркалом устроены особые крепления, придерживаемые пружинами. Нажатием кнопок они приводятся в движение и открывают отверстие; с внутренней стороны зеркальной доски привинчена ручка. Тот, кто войдет внутрь, может закрыть зеркало за собой. Все устройстве не кажется новым. В сравнении с хитроумными механизмами и всевозможными инженерными изобретениями в бульдогообразном доме здесь все сработано более грубо, словно бы кузнецом.
      – Вы сравнивали отпечатки на зеркале с отпечатка, ми Галика? – спрашиваю я.
      – Пока нет. Но даже на первый взгляд видно, что они совсем другие. Разумеется, мы сравним их со всеми отпечатками, известными нам по этому делу, и с отпечатками Трояна, конечно, тоже.
      Чтобы войти в отверстие, нужно переступить металлическую раму внизу и постараться не стукнуться головой о верхнюю кромку. Скала включает мощный фонарь. Вниз ведет дорожка, выложенная кирпичом, за ней кирпичные ступеньки. Мы спускаемся по ним.
      – Карличек все твердил, – говорит Скала, – что у виллы, судя по всему, должен быть подвал, но странно, что туда нет входа ни снаружи, ни внутри дома. Поэтому он и остановился у этого зеркала.
      – Ну, это его метод! – киваю я. – Он, видите ли, в машине увидел пророческий сон.
      Вниз ведут десять ступенек. И вот мы стоим на довольно грязном утрамбованном глиняном полу. Большой подвал без окна или, вернее, с замурованным в стене окном под самыми сводами. Затхлый, сырой воздух проникает откуда-то сверху. Видимо, подземные воды под подвалом текут в низину и просачиваются в расщелины между плитами. Голые стены покрыты мхом и слизью, поблескивающей в луче фонаря.
      Местами стены оклеены бумагой, а кое-где даже обоями, окрашенными сыростью в фиолетовый цвет. В заднем углу над тремя полезными койками висят два ковра. На койках грязные матрацы и мятые старенькие одеяла. Еще один вытертый ковер расстелен на полу. Над ним висит электрическая лампа и рядом керосиновая. На ковре стоит обычный кухонный стол. Пять стульев, один из них перевернутый, стоят в беспорядке, словно люди только что встали и куда-то ушли. У стены старый шкаф, рядом полка с посудой. Некоторые предметы обстановки явно не прошли бы через отверстие со складной лестницей. Значит их доставили сюда еще до того, как был сделан потайной вход.
      В подвале, кое-как приспособленном для жилья и, судя до всему, служившем временным пристанищем, с трудом можно дышать. Воздух весь пропитан сыростью. С историей этой берлоги, я думаю, мы познакомимся не скоро. А пока меня занимает чемодан, лежащий на столе. Я подхожу и открываю его при свете фонарика Скалы.
      В нем только связка ключей. Некоторые из них плоские, другие цилиндрические.
      – Их ровно пятьдесят, – говорит Скала, – и, как мы заметили, все разные – каждому соответствует определенный замок.
      Ключи обычной формы, но у каждого свой номер. У плоских номер из двух или даже трех цифр, выбитый на бородке ключа, к остальным прицеплены медные жетоны с номером.
      – Похоже на комплект ключей от каких-то кабинок или шкафчиков, – говорит Скала, – скажем, от кабинок в бассейне или в гимнастическом зале… Но там всюду пользуются цилиндрическими замками. А этим я бы не доверил пиджак с бумажником.
      Наконец мы высказываем предположение, что это ключи от абонентных ящиков на почте.
      – Давайте убедимся, так ли это, – наконец предлагаю я.
      Скала в ответ разражается проклятиями.
      – Хотелось бы знать, с чем еще придется нам встретиться в этом деле!
      Я прошу его позволить мне осмотреть более тщательно подвал. На вилле Рата останется несколько наших вооруженных сотрудников, от них требуется не выдавать своего присутствия, чтобы не спугнуть того, кто приблизится к вилле. Возглавляет эту группу Лоубал.
      А Карличек все спит.
      Трепинский везет меня к Праге в бешеном темпе гонщика, лишь ключи бренчат в чемодане.
      Пока я придерживаюсь трех положений. Первое: ключи действительно от абонентных ящиков. Второе: трехзначный номер на некоторых ключах может встретиться только на главном почтамте, где абонентных ящиков больше всего. И третье: ящики не обманут моих ожиданий. А не обнаружим их в Праге, поищем где-нибудь в другом месте. Впрочем, они, скорее всего, в Праге. Ну что ж, посмотрим.
      Трепинский останавливается перед главным почтамтом. Я выхожу с чемоданчиком в руке и направляюсь в зал. Мне приходится пройти через весь зал, и наконец я останавливаюсь у окошка, где даются справки об абонентных ящиках. Я кладу около окошечка чемоданчик и, просунув голову, пробую привлечь внимание служащей, которая что-то подсчитывает, стоя у стола.
      – Поставьте чемодан на пол, – говорит она, наконец подходя ко мне.
      Я оставляю чемодан лежать там, где он был, и протягиваю свое удостоверение. Служащая поражена, она, видимо, не ожидала, что посетитель с потрепанным чемоданчиком окажется капитаном Госбезопасности. Когда я поворачиваю чемодан на девяносто градусов и открываю его, ее глаза широко раскрываются от удивления.
      – Что это такое? – восклицает она.
      – Не узнаете свои ключи от абонентных ящиков? – спрашиваю я.
      Она смотрит на меня с недоверием.
      – Возможно…
      И тут я сам делаю интересное открытие. Она никогда прежде не видела ключей от запертых абонентных ящиков. А тут перед ней сразу целая связка из пятидесяти ключей. Служащая посылает меня в другое помещение, на улице за углом, где якобы находятся эти самые ящики.
      Я закрываю чемодан, благодарю за информацию и ухожу. Выйдя на улицу, поворачиваю направо за угол и читаю вывески. Наконец вхожу в довольно старое здание, поднимаюсь на второй этаж и попадаю в большой зал. Он разделен на коридорчики, стены которых pi состоят из абонентных ящичков. Здесь их сотни. Еще не известно, сюда ли я попал со своими пятьюдесятью ключами, и это только подстегивает мое нетерпение поскорее все выяснить. Я ставлю чемодан, открываю его и ищу ключик с трехзначным номером… Ведь нигде в Праге, кроме главного почтамта, не может быть свыше семисот почтовых ящичков. А здесь я вижу даже четырехзначные номера.
      Рядом со мной кто-то роется в корреспонденции, вынутой из ящика, но вдруг перестает разбирать свою почту 412 и с удивлением глядит на меня. Я со своими пятьюдесятью ключами, видимо, кажусь ему не совсем нормальным. Наконец нахожу ключик с номером 632. Народу здесь много. Коридорчик, по которому я иду, держа в одной руке ключик, а в другой чемодан, безлюден. За ящичками находится помещение, где разбирают почту. Здесь работают бесшумно и пахнет старой бумагой и деревом.
      Ящичек 632 расположен внизу, у самого пола, среди длинного ряда таких же ящичков. Здесь царит какая-то торжественная тишина, и, кажется, не удивишься, обнаружив в ящичке урну из крематория. Тихо ставлю чемодан – сам не зная почему, избегаю шума, словно боюсь, что моя версия станет явью, – и сую ключик в замочную скважину. Ключик подходит. Найду я там что-нибудь или нет, но, во всяком случае, на почте должны быть сведения об абоненте этого ящика.
      Открываю дверцу. В коридоре полумрак, и из ящичка, как из окошка, падает свет. Ведь у него нет задней стенки. В ящичке лежит большой светлый пакет. Я осторожно беру его, как будто меня подстерегает опасность. Толстая обертка старательно заклеена. В пакете какие-то бумаги. На нем характерным почерком синеватым карандашом написано: Главный почтамт, 632. Цирк Гумбольдт. Рекламные плакаты.
      Никакой марки. Значит, пакет поступил не из почтового отделения. Кто-то сунул его сюда, открыв ящик ключиком, который сейчас у меня в руке. И почтовые служащие оставили пакет спокойно лежать здесь. И даже знай они, что я его сейчас вынул, это не привлекло бы их внимания. Поэтому можно все проделать спокойно. Осторожно разрезаю обертку ножом. Я все еще нахожусь один в коридоре. В пакете сотня тысячекронных купюр серии «C–L».

      А у меня в связке еще сорок девять ключиков. Что ж, приходится благодарить Карличека, этого «ясновидца», ниспосланного мне судьбой.
      Пятьдесят ящичков! Эта цифра, умноженная на сто тысяч крон, равняется пяти миллионам. Будинский говорил, что в обороте сейчас лишних четыре миллиона крон, значит, общая сумма достигает девяти миллионов. Возможно, еще миллион они готовятся пустить в оборот. Тогда окажется десять миллионов. Остальные десять для вида сожгли на 297-м километре. Думаю, мой подсчет верен.
      Закрываю ящик. Пакет кладу в карман. Беру чемодан и иду по коридору к дверям с нелюбезной надписью: «Не входить! Дирекция!» Вхожу без стука, нарочито шумно, ударив, будто случайно, в дверь чемоданом.
      – В чем дело? – строго бурчит пожилой чиновник.
      За каждым ухом у него по карандашу, в руке ручка, перед ним на столе какие-то бумаги, на кончике носа очки. Черные сатиновые нарукавники и белая рубашка с пристежным крахмальным воротничком, из которого выглядывает тонкая шея; на верхней пуговице криво нацеплен галстук-бабочка. Такой музейный экспонат встретишь сегодня довольно редко. Он глядит на меня исподлобья, хотя я протягиваю ему свое удостоверение. Мерит меня взглядом из-под очков с ног до головы и раздраженно ворчит:
      – Полиция? По-моему, вам здесь делать нечего. У нас все в порядке.
      – Вы уверены? – говорю я.
      За моей спиной виднеется дверь с надписью: «Директор». Мой музейный экспонат заявляет, что туда нельзя, но, поняв, что меня не уговоришь, сам кидается к двери и, схватившись за ручку, открывает:
      – Проходите!
      В комнате за письменным столом совсем несовременного вида сидит человек довольно заурядной внешности. За другим столом работает женщина лет сорока. Непонятно, почему здесь закрыты все окна.
      Я все еще держу удостоверение в руке.
      – Мне хотелось бы познакомиться с абонентом ящика 632, – говорю я.
      Директор – человек любезный.
      – Прошу садиться, – слышу я вежливое приглашение. – Дайте 632!
      Секретарша роется в картотеке, а я тем временем задаю вопрос:
      – Вы обычно спрашиваете у абонента паспорт?
      – Разумеется. – Директор протягивает руку к секретарше, которая, стоя к нам спиной, все еще что-то ищет. – Бланк заказа требует…
      Я беру плотную карточку, которая скреплена с еще двумя листками. Согласно карточке, абонентом ящика 632 является Роман Галик. Он абонировал его четырнадцатого числа этого месяца, то есть за день до смерти Йозефа Трояна. Интересный факт!
      Я прошу разрешения воспользоваться телефоном. И быстро вызываю сюда двух своих сотрудников. Директор и его секретарша застывают от удивления. Директор робко спрашивает:
      – Что-то произошло? Если я могу вам помочь…
      Я открываю чемодан и показываю сорок девять ключиков. Секретарша слабо вскрикивает, а директор смотрит на чемодан как на мираж. Но он быстро приходит в себя и, энергично двинув кадыком, берет из чемодана пять ключиков. Положив их на стол, властным голосом приказывает секретарше:
      – Пожалуйста, отметьте! Шестьдесят, пятнадцать, девяносто семь, сто три и два! И принесите дубликаты.
      Секретарша, довольно подвижная для своих сорока лет, мигом проскальзывает в дверь. Директор стоит ошеломленный, уши у него пылают. Потом, опустив плечи, нетерпеливо прохаживается по комнате. Я спокойно жду. Разговаривать мне почему-то не хочется. Впрочем, секретарша отсутствует недолго. И приносит пять ключей. Директор берет их, а я внимательно слежу, чтобы они не смешались с моими.
      Четыре ключа явно не похожи. Только номер 103 совпадает. Но нужно во всем убедиться самому. Мы проходим с директором к ящичкам. Чемодан я беру с собой. Вышагивая, словно журавль на своих длинных ногах, директор быстро подходит к ящику 103. Мой ключик легко открывает его. Я вынимаю пакет, сходный с найденным мной в ящике 632, только чуть потоньше. Может, в нем тоже эстрадные программки?
      Остальные ящики я предоставляю открывать вызванным мною сотрудникам. А сам возвращаюсь в кабинет, где чиновник в сатиновых нарукавниках смотрит на нас с немым укором, ведь мы отрываем его от работы. Быстро Устанавливаем, что ящик 103 принадлежит Йозефу Трояну, который абонировал его тоже четырнадцатого числа, за день до своей смерти.
      Мне бы хотелось обнаружить здесь имена не только покойников, но и живых, возможно, они и появятся. Ведь остается еще сорок восемь ящиков.
      Прибыли два вызванных мною сотрудника. Их задаче довольно проста, но требует времени. Со всеми ключиками, которые не подойдут к здешним ящикам, придется обойти другие почтовые отделения и установить их абонентов. И всех срочно доставить на допрос, даже если в ящиках ничего не будет обнаружено.
      Я обращаюсь к директору:
      – Как специалист, вы могли бы нам помочь информацией о других почтовых отделениях?
      – Разумеется, – охотно соглашается он. – Минутку терпения. – И бежит к дверям. – Пан Нешть, зайдите ко мне!
      Чиновник Нешть не спеша– появляется. Так же не спеша выслушивает нас. И говорит, качая головой:
      – Не могут пять сыщиков с одним-единственным ключом мчаться в пяти разных направлениях. Ближе всего двадцать вторая почта. Там имеется пятьдесят абонентных ящичков. Оттуда можно отправиться в тридцать первое отделение. Там двадцать ящичков. В том же направлении почта в Гроубетене. Потом надо вернуться и пойти уже в другом направлении. Словом, если хотите, я начерчу вам на бумаге весь путь.
      – Вы так хорошо ориентируетесь? – удивляюсь я.
      – Я люблю свою работу, – отвечает он ворчливо. – Сижу тут с тысяча девятьсот второго года, каждый ящик прирос к моему сердцу, а все ключики для меня словно дети. Выложите их на стол, я чужие сразу отличу.
      Я ухожу, забрав с собой пустой чемодан.
      – Иду к себе, – говорю я Трепинскому, ожидавшему меня в машине у входа. Рядом стоит еще одна машина, на ней приехали два моих сотрудника.
      На работе меня ждут кое-какие новости. Да и у меня есть кое-что новенькое: свыше ста пятидесяти тысячекронных купюр серии «C–L». Перед моим кабинетом стоят несколько человек, в том числе Карличек и Будинский. Я прошу Будинского обождать. Прежде всего мне нужно побеседовать со своими сотрудниками. Карличека я тоже зову в кабинет. Он должен быть в курсе дела, ведь он наш первый помощник.
      Будинский остается в приемной один. Остальные вместе с Карличеком и Трепинским входят ко мне. Я плотно закрываю обитую дверь, даже громкий разговор в приемной не будет слышен. Ведь я не знаю, с чем пришел Будинский. Но пока что он не самый важный посетитель, и о нашем совещании знать ему не обязательно.
      Знакомлю всех с результатами расследования на сегодняшний день. Выкладываю на стол тысячные купюры. Карличек держится в стороне с таким видом, словно все это его не касается. Просматриваю длинный протокол, в котором отражены итоги расследования на вилле Рата. Читать его я пока что не собираюсь. Все это мне уже известно. Ничего нового тут нет.
      – Что еще удалось выяснить? – спрашиваю я.
      Один из моих сотрудников докладывает:
      – Эрвин Абрам Рат до войны производил различные средства для химчистки, паркетную пасту, лак для мебели и тому подобное. У него работало девять человек, имелось два автомобиля – грузовик и легковая машина. В тридцать восьмом году фабричка была закрыта, но сам он с женой и тремя взрослыми детьми продолжал жить на этой вилле. Согласно имеющимся сведениям, в тридцать восьмом году там побывало гестапо. Всю семью Рата увезли, а оборудование было отправлено в неизвестном направлении. С тех пор дом стоял заброшенный. Судя по всему, Рат устроил за зеркалом тайник, но гестапо его обнаружило.
      Дальше следует заключение специалистов. Они утверждают, что оборудование Галика в бульдогообразном доме не что иное, как любительское устройство для стереоскопической фотографии.
      – На предмет, помещенный в центре круга, падает с противоположных сторон свет, идущий через щелевое отверстие, причем предмет снимается синхронными киноаппаратами. Экспозиция длится три секунды. Круг с камерами и источниками света двигается так, чтобы предмет входил в освещенное пространство и затем выходил из него. Снимки потом проецируются и переносятся пантографом на бумагу соответствующей толщины, вырезаются и приклеиваются друг к другу. Так получается стереоскопическая фотография.
      Я прерываю:
      – Достаточно, кажется, я понимаю, в чем дело. Вы прикинули стоимость оборудования?
      – Это не так-то просто. Зависит от того, откуда брали материалы и кто производил или монтировал отдельные узлы устройства. Без сомнения, многое шло с черного рынка. В общем, денежные затраты здесь таковы, что Галину вряд ли хватило бы обычного заработка.
      Звонит телефон.
      Докладывают о вскрытых абонентных ящичках:
      – Ящик семьсот двадцатый. Наниматель – Мария Троянова. Дата та же самая, четырнадцатое число. В конверте сто тысячекронных купюр. Согласно плану, будем разыскивать остальные сорок семь ящиков.
      – Не докладывайте о каждом отдельном ящике, а сообщите общий результат. Звоните лишь в том случае, если можно разыскать и доставить к нам абонента ящика.
      Сообщение другого сотрудника меня не радует.
      Машина, оставившая следы своих шин на аллее, не «ситроен». Совсем другой отпечаток. Шины обычные, стандартный образец отечественного производства. Таких шин тысячи. Никаких отличительных признаков нет. Размер шин, их отпечатки говорят о том, что машина с низкой посадкой, возможно, черный лимузин марки «аэро-30».
      Значит, описание внешнего вида машины, характерного для «ситроена», было всего лишь легкомысленной фантазией Аленки Влаховой. Возможно, я сам сбил ее с толку, нарисовав силуэт машины. Аленка услужливая девушка, она даже проявила энтузиазм в нашем деле, и память у нее хорошая, но, по-видимому, не вся ее информация заслуживает доверия. В машинах она разбирается только как пассажир. Правда, насчет цвета машины и низкой посадки она не ошиблась.
      – Черных «ситроенов» у нас всего шестнадцать, – сообщает наш сотрудник. – А черных машин типа «аэро» несколько сотен. Вот это нас и задерживает.
      – Привлеките побольше людей и поскорее кончайте ваше обследование.
      Трепинскому я поручаю установить наблюдение за супругами Винерт, родителями Итки Шераковой. Если после работы они не пойдут домой, немедленно сообщить, куда они направятся. А перед их домом пусть ждет меня участковый. Возможно, супругам Винерт известно что-нибудь о возлюбленном Итки.
      Остается, правда, еще несколько нерешенных вопросов, скажем прошлое Гомана Галика, расследование, проводимое в институте, где он работал, и тому подобное.
      Наконец все, кроме Карличека, покидают мой кабинет, Я приглашаю Будинского. Мне приносят черный кофе, а Карличеку, разумеется, жидкий чай. Будинский терпеливо ждет в кресле у столика. Тысячекронных купюр серии «C–L» на столе уже нет.
      На мой вопрос, чему я обязан его посещением, он спокойно говорит:
      – Кажется, нам повезло.
      – Вы полагаете?
      Будинский вынимает из портфеля конверт, а из конверта две тысячекронные купюры. И протягивает их мне.
      – Не успели мы изъять из оборота серию «C–L», как появились эти две банкноты, у которых совпадает не только серия – «С-Е», но и номер, а это весьма неприятно. Как вы сами понимаете, не может быть двух купюр с одним и тем же номером одной и той же серии. Одна из них фальшивая.
      Я осматриваю купюры и не могу понять, какая же из них фальшивая.
      – Так какая же? – спрашиваю я.
      – Вот вам лупа, – услужливо предлагает Будинский.
      Лупа большая, размером с хорошую тарелку. Но даже через нее не различишь, на какой купюре буква «Е» возникла в результате дорисовки буквы «L».
      – Эта, – говорю я наконец.
      Будинский смотрит на меня с восхищением.
      – Как это вы разглядели?
      – Я не разглядел, просто на вид она новее.
      – Вы на верном пути. Серия «С-Е» почти на два года старше. Эта купюра кажется более новой. И она действительно фальшивая. Буква «Е» не дорисована, она допечатана. Удивительно точно, и краска того же цвета, которая шла для серии «C–L». Это установлено благодаря спектральному анализу и рентгену. У буквы «Е», там, где она совпадает с буквой «L», слой в две краски. Дополнительная линия буквы «Е» имеет краску в один слой, то есть как и полагается. Достать точно такую краску невозможно.
      – А никто не мог использовать оставшуюся краску?
      Будинский кивает.
      – Возможно, мог. Практически нельзя создать краску одного и того же оттенка второй раз. Если различие не видно простым глазом, то его покажет спектральный анализ. Вот смотрите. Слабое различие в красках этих двух купюр можно увидеть и так. Никогда не удается достичь полного тождества краски даже в одной серии, ведь все время приходится добавлять свежую краску.
      Да, кажется, мы напали на нужный след. И я говорю:
      – Будьте любезны, узнайте как можно скорее, какая фирма давала краску для печати номеров серии. Начнем вести расследование. Правда, краска могла остаться в типографии. Но мы разберемся.
      Будинский прячет купюру и ее двойника в конверт и прощается, пообещав немедленно все выяснить.
      Карличек тихо как мышь сидит за журнальным столиком и только смотрит вслед Будинскому, когда за тем закрывается дверь.
      – Ну, что там у вас, Карличек? – спрашиваю я.
      – Меня послал к вам лейтенант Скала.
      – С чем?
      – Просто так.
      Я подсаживаюсь к нему.
      – Понятно. Мы должны вас поблагодарить. Надеюсь, наша операция идет к благополучному завершению, и вы уже сегодня можете рассчитывать на нашу признательность и награду.
      На лице Карличека не заметно никакого восторга.
      – Хотелось бы мне знать, – продолжает он вяло, – почему в чемодане были только ключи, а не деньги и что означает эта наглая попытка спрятать деньги в абонентные ящики. Как-то это нужно объяснить, хотя бы, скажем, тем, что в подвале купюры могли пострадать от сырости. Бумага, когда она высыхает, коробится и на ней трудно печатать. Жаль, что некому поломать над этим голову. А есть кое-что и поважнее. Почему, например, мы не обнаружили в каком-нибудь почтовом отделении абонентного ящика того человека, который так старательно устраняет своих сообщников?
      – Карличек, – говорю я. – Этот тип воюет на два фронта. С нами и с теми, кого он взял себе в сообщники. Для него самое важное – не оставить после себя следов. Но при таком количестве убийств это невозможно. Я думаю, мы приближаемся к цели, а это главное. А каково ваше мнение?
      – Допустим, приближаемся, – говорит Карличек. – Но как бы мы чего-нибудь не прохлопали. Надо бы повнимательнее заняться этой фабричкой Рата. Куда, скажем, девались люди, которые работали у него? И не обнаружится ли здесь следов нашего химика?
      – Пожалуй, вы правы.
      – Думаю, что прав. Сам Рат наверняка не был химиком. Он был предпринимателем и, возможно, начинал простым рабочим. Ходил по домам, чистил дверцы на буфетах, хозяйкам это нравилось, и они покупали у него бутылочку-другую жидкости для чистки. Так он и скопил немного денег и купил заброшенный дом с участком. А потом устроил там маленькую фабричку. Для этого ему потребовалось несколько рабочих и человек, разбиравшийся во всей этой технологии.
      – Скажем, химик?
      – Да, скажем, химик, который давно сидит у нас в печенках. Рабочие Рата должны были жить где-то поблизости. Там и до сих пор живут, как в деревне. Рат наверняка нанимал людей, обитавших неподалеку, в этих домишках и халупах. Перед войной там имелось немало нуждавшихся, которые готовы были за несколько жалких крон, не находя другой работы, портить руки содой и кислотами. А вдруг жив кто-то из этих рабочих Рата и, скажем, сейчас еще восседает с трубкой в зубах у порога своего дома, поджидая почтальона с пенсией. Вот его бы и расспросить хорошенько про этого самого Рата.
      Значит, Карличек идет по следу подозрительного химика, ведь, по его мнению, фабричка Рата не могла обойтись без химика. Тот факт, что кто-то и по прошествии многих лет по-прежнему чувствует себя на вилле как Дома, показался мне заслуживающим внимания.
      – Ну как, Карличек, вы не. устали? – спрашиваю я.
      – Да нет. Я тут отоспался между делом.
      – Тогда через пять минут в вашем распоряжении будет машина, и вы можете пользоваться ею до тех пор, пока не разыщете кого-нибудь из рабочих, Рата.
      – Через пять минут? – переспрашивает Карличек. – Прекрасно.
      Я быстро договариваюсь по телефону о машине. Потом, уже в который раз, прошу принести черный кофе. Да и сигарет я выкурил порядком. К счастью, пока что здоровье меня не подводит, во всяком случае, я сам так считаю.
      Итак, все приведено в движение. Но результаты будут не раньше завтрашнего утра. А мне еще сегодня нужно поговорить с родителями Итки Шераковой. Странно, что никто вроде бы не обеспокоен ее исчезновением.
      С протоколами я разделался довольно быстро. Отправляюсь пешком к дому Винертов. Это далековато, но такая прогулка мне просто необходима.
      Перед домом, согласно уговору, меня поджидает участковый. Семья Винертов у себя в квартире.
      – Ну что ж, идемте, – говорю я участковому.
      Мне как-то не по себе, ведь я пришел сюда как вестник смерти.
      Звоним в квартиру. Нам открывает рослый мужчина лет сорока с небольшим. В брюках и в рубашке, без пиджака. Я знаю, что он работает на бойне.
      – Б-a, вот это кто! – Этот возглас явно вызван формой участкового. Словно здесь давно ожидали нашего появления. Он смотрит на нас с насмешкой.
      – Вы отчим Итки Шераковой? – спрашиваю я его подчеркнуто строгим тоном, давая понять, что нам не до шуток. Но он не обращает внимания на это.
      – К сожалению, имею честь им быть, – отвечает он насмешливо. – Проходите.
      Мы входим в квартиру. В ней царит беспорядок. В кухне у открытого окна стоит женщина примерно того же возраста, что и ее муж, если не старше. Она поливает из лейки цветы. Увидев нас, оставляет это занятие и выжидательно смотрит. Довольно привлекательная женщина, на вид еще полная сил.
      – Все твоя доченька! – язвительно говорит. Винерт. – Понятное дело! Молодая девка – и не работает! Еще бы ею не интересоваться. На продуктовые карточки она плюет и все-таки от голода не умирает. Только вы пришли напрасно! Дома ее нет! И я просил бы меня из-за нее не беспокоить.
      – Послушайте, – вставляю я наконец слово, – предоставьте решать нам, беспокоить вас или нет. Лучше скажите, когда Итка Шеракова была дома последний раз?
      – Да уже больше недели ее не видать, – неохотно ворчит Винерт. – Мы за нее не в ответе. Она совершеннолетняя.
      Его жена ставит лейку на подоконник и подходит ближе.
      – Она что-нибудь натворила?
      Вопрос звучит довольно равнодушно, хотя речь идет о дочери. Не отвечая, я спрашиваю в свою очередь:
      – А вам известно, где она была всю эту неделю?
      Винерт насмешливо хмыкает. А его жена говорит:
      – А что нам делать? Она ведь нас не слушает. Порой по месяцу не показывается дома. Завела себе хахаля.
      Явно между Иткой Шераковой и этой супружеской парой не было согласия.
      – Пошла на содержание, – с ненавистью продолжает Винерт. – Дома ей, видите ли, не нравится. Вот и сбежала от нас уже лет в пятнадцать. То у подруги ночевала, то еще где. Уже тогда у нее что-то было с братом той подруги. Я…
      – Постой, – чуть ли не отталкивая его, энергично прерывает жена. Она смотрит мне прямо в глаза, готовая всеми способами защищать себя и мужа.
      – Раз она не дома, значит, с тем типом. А если нет, тогда уж и не знаю где. Выписываться от нас она не желает.
      – А выбросить ее на улицу мы не можем, – добавляет Винерт.
      И снова под взглядом жены замолкает. С серьезностью, свойственной действительно сильным натурам, она опять спрашивает:
      – Скажите, что-нибудь случилось?
      – Да, – говорю я. – Вашей дочери больше нет в живых.
      Я знал, что Винертова перенесет это спокойно. Она чуть меняется в лице – только слегка сдвигает брови. Но тут же овладевает собой и, крепко сжимая спинку стула, садится. Правда, садится с трудом, словно на несколько секунд куда-то девалась ее энергия, но уже видно, что это известие не сломит ее.
      Винерт всплескивает руками и кричит:
      – Что, что такое? Она умерла?
      Я не обращаю на него внимания.
      – Пани Винертова, – говорю я, – ее убили. Мы подозреваем в этом ее любовника. Но его до сих пор не удалось задержать и нам не известно, кто он. Вы не могли бы хоть что-то сказать о нем?
      Винертова молчит. Ее муж начинает в волнении бегать по комнате.
      – Разве Итка нам что-нибудь рассказывала! Мы об этом и сами не имеем никакого представления. Что посеешь, то и пожнешь. Я всегда говорил, что это темная личность!
      – Замолчи!
      Винерт мгновенно замолкает. Его жена приказывает ему, словно послушному псу.
      – Я считала, – говорит она, глядя мне прямо в глаза, – что ей неплохо живется.
      – Жаль, – отвечаю я, – что вы так мало ею интересовались.
      Винертова кладет руки на стол и медленно сжимает их в кулаки. Но продолжает говорить спокойно, даже холодно.
      – Знаете… это судьба. Я тут ни при чем. Мой первый муж был человек бесхарактерный, слабый… А потому делал вид, что ищет какой-то смысл в жизни. Это свойственно слабым людям. Но все это просто увертки, обман и эгоизм. И я имела право с ним развестись. Итка любила его больше меня, но суд отдал ее мне. А я была молода, мне хотелось жить. Итка считала отца жертвой, а меня черствой эгоисткой. Но эгоисткой-то была она. Как большинство детей. Я защищала свой дом, свою семью и не собиралась из-за дочери похоронить себя. Пять лет назад умер ее отец. Мы с мужем живем неплохо, и Итка это видела. – Винертова произносит последнюю фразу с вызовом. – Но она с первой минуты возненавидела своего отчима, хоть он и старался быть ей неплохим отцом. Но все было напрасно, они стали смертельными врагами. Он все чаще убегала из дому. К своему отцу, к знакомым. Натерпелись мы с ней. Потом она начала сама зарабатывать, стала самостоятельной, и мы надеялись, что она образумится, поселится отдельно от нас. Ведь сюда она возвращалась неохотно. После работы отправлялась куда-нибудь развлекаться, и знакомые у нее были соответственные. Квартиры она себе не нашла, хотя вроде и искала. Снимать комнату ей не хотелось, да и не каждый пустил бы ее к себе. Я уже не могла с ней ничего поделать. Она мне стала чужой. Она не раз упрекала меня, что я бесчувственная, отравила ей детство. Даже став взрослой, Итка ничего не поняла.
      – Но она нам за все отплатила, – прерывает жену Винерт. – Она ходила задрав нос. Я недавно сказал ей, чтобы она лучше переезжала к тому типу, пока я ее не выкинул отсюда, но она меня оборвала, никуда, мол, она сейчас переезжать не собирается.
      – Перестань!
      Винерт смолкает, словно внезапно онемев, а Винертова холодно продолжает:
      – Она заявила, что уйдет, только не сейчас. У нее был какой-то план. Думаю, это было связано с тем человеком. В чем-то они не поладили. В последнее время ее что-то беспокоило. Мы так и не знаем, кто он. Она никогда не называла его имени.
      Винертова встает.
      – Пойдемте со мной!
      Я молча иду за Винертовой. Она ведет меня через супружескую спальню в небольшую комнату.
      – Вот здесь она жила.
      Винерт, нахмурившись, следует за нами. Участковый замыкает шествие.
      Комната больше похожа на детскую, чем на жилище молодой девушки. На стене в рамке фотография улыбающегося мужчины. Нетрудно угадать, что это отец Итки.
      Винертова выдвигает ящик туалетного столика.
      – Итка не знает, что у меня второй ключ, – говорит она и вынимает из ящика небольшую коробочку. – Все это лежит здесь уже месяца три. Должно быть, подарочек приготовила для своего кавалера. Ему уж давно пора его получить.
      – Вы хотите сказать, что они поссорились?
      – Да, – без колебаний говорит Винертова.
      Может, это и не так. Но с другой стороны, она – мать, и уж кому, как не ей, почувствовать перемену в настроении своей дочери… Я открываю коробочку. В ней на черном бархате покоится золотая зажигалка. С обеих сторон на блестящей поверхности выбита монограмма – Г. Ф.
      Зажигалка явно дорогая. Швейцарского производства. Разумеется, контрабандный товар. Монограмму наверняка сделали позже, уже у нас. Несомненно, это подарок мужчине, чьи инициалы – Г. Ф. Человек этот курит дорогие сигареты, как мы установили во взорванной квартире Романа Галика. Теперь к тем сведениям, которые У нас о нем уже имеются, прибавилась эта монограмма.
      – Я следила за ней не из простого любопытства, – оправдывается Винертова, – все же это моя дочь.
      – Что еще вам известно, пани Винертова?
      Женщина молчит, плотно сжав губы.
      – Да говори же! – понукает ее Винерт. – Тебе все равно могут не выплатить, хоть ты и единственная законная наследница.
      Винертова бросает грозный взгляд на мужа. Подойдя к фотографии Иткиного отца, она снимает ее со стены и кладет на постель лицом вниз. С обратной стороны фотографии приклеен бумажный карманчик. В него всунуты три сберегательные книжки на разные фамилии и на поручителя, несомненно, фамилии все вымышленные. Общий вклад, разложенный приблизительно на равные части и сделанный года полтора назад, равняется четыремстам семидесяти тысячам крон.
      – Почти полмиллиона, – выразительно подчеркиваю я. – Вас это не удивляло?
      Винерт, стоя на пороге комнаты, вызывающе покачивается с пятки на носок.
      – А что, в наше время все люди должны быть без денег? – произносит он ядовито.
      Я отмечаю номера книжек и говорю:
      – За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.
      Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.
      – А что же с ней, – спрашивает она нерешительно, – с моей дочерью?
      – Случай довольно сложный, – отвечаю я. – Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.
      Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. – серьезная улика, быть может, одна из самых важных.
      А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.
      Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.
      Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.
      Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего – слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?
      Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления – от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, – дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.
      Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами ни возникли.
      Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:
      – Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.
      Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:
      – Будет исполнено.
      Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.
      Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.
      – Видите ли, доктор, – говорю я ему, – сегодня ночью я должен быть в наилучшей форме. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я как следует встряхнулся. Что-нибудь, что сняло бы усталость и подстегнуло энергию. Это очень важно.
      Доктор слушает меня, он сразу понимает, о чем идет речь, но явно растерян и молча потирает ухо.
      – А как у вас с сердцем? – спрашивает он наконец. – Я не знаю вашего сердца.
      – Моему сердцу может позавидовать любой мотор.
      – Вам следует посоветоваться с кардиологом, а не со мной, – ворчит он.
      Я пытаюсь улыбнуться.
      – Положитесь на меня. Мне нужно продержаться до утра. В этом проклятом деле я готов идти на любой риск.
      – А я нет! – все еще сопротивляется доктор. – Вы знаете, какая может наступить реакция?
      – К черту реакцию! – настаиваю я. – Хоть разок и мы можем позволить себе что-нибудь противозаконное, не так ли?
      Наконец доктор решается написать неразборчивый рецепт и надевает пиджак, собираясь выйти. Он явно не в восторге от моего посещения. Я жду, пока он оденется. Свистеть в его квартире не решаюсь и потому выстукиваю пальцами дробь на коленке.
      Мы отправляемся в дежурную поликлинику. Доктор входит туда один. Я сижу в машине, но больше не насвистываю. О своей усталости я немного забыл, словно выписанный доктором рецепт уже оказал свое действие. Но эти четверть часа ожидания кажутся мне вечностью.
      – Мне пришлось предъявить свои документы, – объясняет мне доктор, явно нервничая. – Вот, держите. Правда, здесь на один прием. Запьете водой. И завтра явитесь ко мне.
      С мрачным видом он выслушивает слова благодарности. Мы отвозим его обратно домой. Перед домом он словно размышляет, подать мне руку на прощание или нет.
      – Надеюсь, что все обойдется, – говорю я равнодушно.
      – Двенадцать часов вы будете сжигать себя, – отвечает он по-прежнему мрачно. – Потеряете вкус к пище. Реакция будет длиться не менее двадцати четырех часов. Не надейтесь, что это пройдет для вас без последствий.
      – Но будем надеяться, что они окажутся не слишком тяжелыми.
      – Сейчас-то вам легко говорить! – Он все же протягивает мне руку и идет к дому.
      Я возвращаюсь в управление. В кабинете меня уже ждут несколько сотрудников.
      – Ничего нового? – спрашиваю я.
      – Пока нет, – докладывает Лоубал. – Но к вам посетитель.
      Один из присутствующих встает. До сих пор я его не замечал, хотя он и в форме. И не припоминаю, чтобы видел когда-либо раньше.
      – Участковый пятьдесят восьмого отделения, – представляет его Лоубал, – он хочет вам что-то сообщить.
      Участковый отдает мне честь.
      – Вам письмо, товарищ капитан, – говорит он очень вежливо.
      И подает заклеенный конверт, содержащий довольно обширное, если судить по внешнему виду, послание. Правда, может быть, там вовсе и не письмо. Может быть, в конверте снова эти проклятые купюры «C–L». Конверт похож на те, которые я находил в абонентных ящиках на почте.
      Адрес написан крупным острым почерком.

       Капитану Калашу.
       Управление Государственной безопасности.
       Важное сообщение.

      И больше ничего.
      Прощупываю конверт и чувствую, что мне хочется надеть очки.
      – Подождите здесь, – говорю я участковому и вхожу в кабинет. Меня непреодолимо тянет сесть. Наконец я собираюсь с силами и, наливая в стакан воды, ищу в кармане таблетку, выданную мне так неохотно доктором. И куда только я ее засунул! Ну вот она наконец. Кладу таблетку на язык и запиваю водой, пока она не проскальзывает внутрь.
      Все, таблетка принята Когда же она начнет действовать? Пока что я сижу за столом совершенно разбитый, ощущая слабость во всем теле. Если таблетка не начнет действовать сию минуту, я, как пьяный, засну прямо за столом над этим толстым конвертом. Голова у меня беспомощно клонится вниз. Я не в силах ее поднять.
      Но к своему удивлению, я все же не падаю в пропасть глубокого сна и, все еще сознавая, что сижу за столом, подпираю голову руками. Проходит еще минута, и, не знаю почему, мне уже не хочется спать. Я поднимаю голову и машинально беру конверт. Вскрываю его.
      Никаких денег. Лишь несколько страниц без обращения и подписи, исписанные тем же острым почерком, что и на конверте. Сейчас я уже в силах прочесть эти страницы. Первая же фраза сразу выдает, с кем я имею дело:

      «Я вижу, что вы еще не оставили попытки разоблачить меня».

      Значит, мы наконец выгнали этого Г. Ф. из его таинственного логова.

      Я совсем не знаю его. И все же словно вижу за этими строками его ухмылку. Читаю дальше:

      «Это наивно! Не переоценивайте своих успехов. Если вы действительно рискнете объявить мне войну не на жизнь, а на смерть, вам конец. Уж кто-кто, а вы должны знать, что людей нельзя стричь под одну гребенку. Человек может не походить на тысячу других, тех, кто одинаково мыслит, словно стадо баранов. В этом вы вскоре убедитесь сами.
      Я не принадлежу к представителям человеческого стада. Жизнь, к счастью, уберегла меня от этого. И это ваша беда, а не моя».

      Поднимаю глаза от письма. Не знаю, что на меня действует, таблетка или агрессивный тон этого послания. Резким движением подымаюсь из-за стола. Нет, очевидно, таблетка. Ко мне вновь возвращается ощущение собственного тела. И походка становится легкой. В голове словно проясняется. Нужно расспросить участкового, передавшего письмо. Но не успеваю я подойти к двери, как она распахивается.
      Входят двое сотрудников, которым я вручил сорок восемь ключиков.
      – Задание выполнено, товарищ капитан, – докладывает один из них.
      Беседу с участковым придется отложить. Сотрудник открывает громоздкий портфель и высыпает на стол груду пакетов, похожих на тот, что я обнаружил в абонентных ящиках. Второй сотрудник протягивает мне исписанный листок.
      – Из пятидесяти ящиков было вынуто купюр серии «C–L» на общую сумму четыре миллиона семьсот тысяч. Пятнадцать абонентных ящиков принадлежат Йозефу Трояну, пятнадцать – его жене Марии Трояновой, пятнадцать – Роману Галику и пять – Итке Шераковой.
      Все ящики были абонированы за день или два до смерти Йозефа Трояна. Я поворачиваюсь к дверям и вдруг вижу участкового. Он спокойно сидит на стуле у стены.
      – Напишите отчет министерству финансов, – нетерпеливо говорю я своим сотрудникам.
      Вот он, первый результат. И довольно неплохой, хотя, в сущности, его можно было предвидеть. Министерство финансов может быть спокойно. Министерство внутренних дел – пока еще нет.
      Мой вчерашний подсчет приблизительно правилен. Правда, полмиллиона из тех четырех, что находятся в обороте, принадлежат Итке Шераковой. Сберкасса их просто сбросит со счетов. С Трояновской сберкнижки его жена сняла немного по разрешению юриста. На остальные деньги наложен арест. Сумма не такая большая. Убыток, причиненный государству, тоже не так уж велик – всего четыре миллиона, находящихся в обороте.
      Все это проносится у меня в голове в течение каких-то трех-четырех секунд. Усталость как рукой сняло. Мне даже приходится обуздывать прилив энергии, которым я, вероятно, обязан таблетке. К счастью, у меня полно дел, и я не должен в бездействие дожидаться дальнейших сообщений от оперативных групп.
      Я подхожу к участковому, он встает по стойке «смирно».
      – Откуда у вас это письмо? – спрашиваю я.
      Он отвечает довольно четко и толково:
      – После обхода я заглянул в участок. Туда вслед за мной вошел человек лет сорока семи, улыбнулся и попросил извинить, что беспокоит меня в неурочное время.
      – Улыбнулся?
      – Так мне, во всяком случае, показалось. Он сказал, что рад счастливому случаю, благодаря которому встретил меня. В ответ я спросил, не желает ли он что-либо сообщить? А он заявил, что тогда бы обратился к органам. Потом положил на барьер запечатанный конверт и попросил передать адресату.
      – И вы его так просто отпустили?
      – Я хотел было его задержать, но тут он сказал, что забыл еще что-то в машине, и, пообещав вернуться, поспешно вышел. Я, конечно, удивился, кинулся за ним и успел только увидеть машину, быстро удалявшуюся с потушенными фарами. Уже совсем стемнело, и номера я не различил.
      Я закуриваю сигарету. Участкового вроде не за что упрекать, на первый взгляд он сделал как будто бы все, что мог в данных обстоятельствах, но, естественно, я был недоволен, что странный посетитель исчез бесследно.
      – А что вы можете сказать о машине?
      – Легковая машина, черная или, во всяком случае, мне так показалось, с закрытым кузовом, низкой посадки, по звуку – двухтактный мотор.
      Может, та «аэро», которую мы разыскиваем? Я спрашиваю:
      – А на вашем пятьдесят восьмом участке был еще кто-нибудь, когда к вам явился этот человек?
      – Нет, я был один.
      – Незнакомец не сказал, от кого письмо?
      – Вел он себя так, словно сам это письмо написал, но точно сказать не могу.
      – Вам известно, что в этом письме?
      – Нет.
      – И он не сообщил вам, о чем это письмо?
      – Он вообще больше ничего мне не сказал.
      Вероятно, участкового не информировали о нашей операции и он, со своей точки зрения, поступил вполне разумно, не преследуя машину. Да и практически ему трудно было это сделать.
      – Впрочем, я ведь не видел, как он садился в машину, – добавляет участковый, – может, это он так мне сказал, а машина просто случайно шла мимо. А сам он просто перешел на другую сторону и успел завернуть за угол.
      Вряд ли. Наверняка это был Г. Ф. со своим черным лимузином.
      Я говорю Лоубалу:
      – Объявите по всей республике розыск всех машин с маркой «аэро-30» и проверку документов у водителей. В Большой Праге привести в действие все резервные части. Водителей машин с инициалами Г. Ф. задерживать. Действуйте!
      Лоубал поспешно вышел из кабинета. Я снова обращаюсь к участковому:
      – Надеюсь, вы можете описать этого человека?
      – Разумеется, – отвечает участковый. – Он стоял напротив, и свет прямо падал на него.
      – Продиктуйте описание всех примет писарю. Возможно, уже этой ночью мы сможем их сравнить.
      – Я сразу его узнаю, товарищ капитан.
      – Прекрасно. А пока побудьте здесь.
      На руке участкового обручальное кольцо. Значит, он женат: в таком возрасте, а ему лет сорок пять, человек обычно имеет семью.
      – Если хотите, я попрошу кого-нибудь предупредить вашу жену. Не исключено, что вам придется задержаться на всю ночь.
      – Не беспокойтесь, товарищ капитан. Моя жена знает, что такое наша служба.
      Входит Трешгаский и еще с порога говорит:
      – Пришлось доставить сюда Винерта. Он не хотел отдавать сберегательные книжки и оказал сопротивление, ранил одного из наших сотрудников кухонным ножом.
      При упоминании имени Винерта я взрываюсь.
      – Оставьте его в изоляторе, у нас пока нет времени с ним возиться, – решаю я. – Что еще обнаружила группа? Доложите подробно.
      Я возвращаюсь в кабинет, закрываю за собой двери, чтобы меня не беспокоили. Участковый начинает диктовать. Стучит пишущая машинка. Трепинский отдает приказания, трещат телефоны, приходят связные.
      Я вновь берусь за письмо.

      «Характер, уважаемый капитан, – это прежде всего синтез личных склонностей, внешних влияний и известной порции идиотизма, который в той или иной мере свойствен любому индивидууму. Но допустите на миг, что появляется индивидуум, который, к счастью для него, лишен этого идиотизма. А его, к великому сожалению, считают самым заурядным членом общества, хотя он, напротив, наделен разумной способностью полемизировать с законами этого идиотского общества и бороться с ним, прибегая к надлежащим аргументам рассудка.
      Именно таков мой случай. Я мыслю философски, ясными категориями. К примеру, могу представить себе зло не как результат каких-то обстоятельств, а как основной созидательный материал, без которого миру не обойтись и который подчиняет себе человеческую совесть.
      Вот доказательства…»

      Да, разрушительная философия яростного индивидуализма с примесью презрения и ненависти к людям. Решаю читать дальше, но тут внезапно настежь распахиваются обитые войлоком двери моего кабинета и входит один из сотрудников.
      – Товарищ капитан! Установлено имя владельца машины.
      Перед дверью моего кабинета звонит по телефону сотрудник. Слышу, как он произносит имя:
      – Гинек Фабера? Повторите! Гинек Фабера! Понимаю. Номер – четыре ноля два четыре два. Повторите! Понятно. Доложу.
      Сотрудник записывает эти данные в блокнот.
      – Немедленно сведения о нем и адрес!
      Сотрудник, держа телефонную трубку в руке, даже привстает от нетерпения. В ту же минуту я оказываюсь рядом с ним.
      – Что? Какая? Красная? Нет! Черный лимузин.
      Беру трубку.
      – Совершенно новый лак! – слышу в трубке, – И кузов новый! Ваша свидетельница ошиблась, назвав черный лимузин. Шины примерно совпадают. Гинек Фабера работает в техническом отделе и утверждает, что возит в этой машине по воскресеньям жену и двоих детей. Можно проверить, но…
      – Другого Г. Ф. не нашли?
      – Пока еще нет. Продолжаем розыск. Если бы в транспортном отделе сделали, как мы просили…
      – Оставьте красный «аэро» под наблюдением впредь до моего распоряжения. Придумайте сами, как это половчее сделать. Гинек Фабера даже не должен догадываться, что мы его подозреваем. На всякий случай доставьте его к нам. Я попрошу его допросить, а потом извинимся.
      Я все еще держу телефонную трубку, как вдруг с порога раздается знакомый голос.
      – Это был… Товарищ капитан, пусть оставят в покое Гинека Фаберу!
      Я оборачиваюсь. В дверях, тяжело дыша, стоит Карличек. Вероятно, он поднимался, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки.
      – Что такое? – резко спрашиваю я.
      Карличек проходит в кабинет. И, с трудом переводя дух, бросает:
      – Мне известно настоящее имя.
      – Что-что?

      – Гуго Фалфар, – говорит Карличек, подчеркивая каждый слог.
      Гуго Фалфар! Гуго Фалфар!
      Это имя стучит у меня в голове, словно барабанная дробь.
      Вряд ли Карличек ошибся.
      – Алло! – кричу я в телефонную трубку, я не успел положить ее.
      Никто не отзывается. На другом конце провода, естественно, решили, что разговор окончен, и повесили трубку. Я машинально опускаю трубку на рычаг.
      – Внимание! Немедленно связаться с группами розыска и информировать их! Особой группе как можно быстрее и любыми средствами установить место жительства Гуго Фалфара. Гинека Фаберу далее не задерживать, как и любого другого с инициалами Г. Ф. Продолжать розыски только Гуго Фалфара. Действуйте!
      Группа сотрудников с напряженным вниманием прислушивается к моим словам. Лоубал и Трепинский спокойно и решительно распределяют задачи. Только участковый, тот, что принес мне письмо, не охвачен общим оживлением. Он отходит в сторону, чтобы нам не мешать. Очевидно, он скромный парень. Однако наблюдает за нашими действиями с неподдельным интересом.
      Хотя, собственно, что теперь зависит и от письма, и от него самого? Ничего или почти ничего, поэтому я и говорю:
      – Можете идти. Я пришлю за вами, если Гуго Фалфар будет отпираться, что был у вас.
      Услышав мои слова, участковый снова встает по стойке «смирно».
      – Как вам угодно, товарищ капитан, могу и уйти. Но, мне кажется, что этого человека, Гуго Фалфара то есть, я уже где-то раньше видел. Вот я и стараюсь припомнить где. Я ведь не знал, что это так важно.
      Видно, что участковый и вправду старается припомнить, даже потирает от усердия подбородок.
      – Надеюсь, вы вспомните, – говорю я. – Я еще не дочитал письмо. А вы уже продиктовали на машинку описание примет?
      – Готово, – ответил вместо участкового писарь.
      Взяв в руки страницу, я мельком пробегаю ее. И все же любое описание примет ничто, по сравнению с хорошей фотографией, но ее мы, надеюсь, скоро получим.
      – Попросите ко мне лейтенанта Скалу, – говорю я сотруднику, стоящему ко мне ближе других.
      Я приглашаю Карличека в кабинет. Карличек уже отдышался, пришел в себя. И может спокойно рассказывать о своем открытии во всех подробностях. Без сомнения, он разыскал кого-то из прежних рабочих Рата.
      – Да, – говорит Карличек, удобно располагаясь в кресле, – мне повезло. Я разыскал Франтишека Галту. Правда, сюда не доставил. Лет ему многовато. И рассказывает он в час по чайной ложке. Если бы рейхстаг поджигали так же медленно, как старик раскуривает трубку, то пришлось бы Геббельсу ждать конца войны, чтобы он загорелся.
      – Карличек, – злюсь я, – ваша мысль искать преступника среди работавших у Рата превосходна, никто не спорит, но сейчас, прошу вас, говорите по существу.
      – А я так и говорю, – возражает Карличек. – Просто я хочу, чтобы вы поняли, что допрашивать его вам не стоит. Я уже вытянул из него все необходимое, а ненужные подробности отбросил.
      Вот это правильно. К черту подробности! Не известно, сколько еще будет действовать таблетка. Главное для нас – ИМЯ. Владелец его не изменил, об этом свидетельствует и монограмма на зажигалке. Наверняка мы его разыщем в соответствующих списках.
      Но прежде чем Карличек принимается за свой рассказ, нас прерывает Лоубал, он докладывает, словно отстукивает на машинке, что краску для серии «G-L» поставляла фирма «Колор».
      Я приказываю:
      – Разыщите среди ее сотрудников человека по имени Гуго Фалфар. Исполняйте!
      Лоубал уходит, даже не моргнув глазом, хотя ему наверняка придется поднять с постели директора фирмы «Колор».
      – Продолжайте, Карличек.
      Ночь медленно, но неумолимо близится к концу, и я со страхом думаю, что действие таблетки может кончиться как раз тогда, когда мне понадобится вся моя энергия.
      – Франтишек Галта живет в старом доме, километрах в двух от виллы Рата, – спокойно продолжает Карличек. – В свое время инженер Фалфар, заведующий производством и доверенное лицо Рата, принял Галту на работу за нищенскую плату. Фалфар был якобы мрачный, бесчувственный, злобный тип. Описание Галты полностью совпадает с нашими представлениями о нем.
      Рассказывая, Карличек с удивлением поглядывает на меня. Только впоследствии он сказал, что у меня как-то странно блестели глаза.
      – Да продолжайте же ради бога!
      – Итак, Рат жил со своей семьей в розовой вилле. Все считали, что он вполне приличный человек, но только потому, что все дела за него вершил этот самый Фалфар. У Фалфара была на вилле комната, где он ночевал, ставил свои опыты и выплачивал рабочим зарплату. Отлично разбирался во всяких там кислотах, водородах и прочее и прочее. Кое-какие составы Рата он улучшил. Даже изобрел средство для уничтожения пятен от вина.
      Карличек не так краток, как бы мне хотелось. Но надо признаться, что мое нетерпение, в сущности, не имеет реальной основы.
      Франтишек Галта припоминает, что в том месте, где теперь находится зеркало, был вход в подвал. Когда рабочих Рата увольняли без всякого предупреждения, Фалфар привозил на виллу новых. Было у него две машины – грузовая и легковая. Гуго Фалфар остался на вилле и после того, как рассчитали всех рабочих. Потом куда-то исчез, но семья Рата по-прежнему жила на вилле.
      После пятнадцатого марта в окрестностях появилось гестапо. Галта слышал, что Рата с семьей увезли. Правда, сам он этого не видел, но узнал ратовский грузовичок, на котором солдаты вывозили обстановку виллы и машины с фабрики.
      На вилле Рата после своего увольнения Галта никогда больше не бывал. Во время войны там появилась надпись на немецком и чешском языках, запрещающая входить на территорию усадьбы. Там проходили учение солдаты. После войны поговаривали, что вилла с усадьбой перейдет во владение Рата. И все ждали его возвращения.
      Но, возможно, здесь уже начинается область фантазии. Из сохранившихся архивов налоговых организаций нам известно, что в 1938 году Э. А. Рат снял с учета свое предприятие, числившееся там под рубрикой «мелкий промысел». По словам Галты, сейчас на вилле Рата никто не живет. Правда, сам Галта не берется это утверждать. Бабы болтают, что на вилле дело нечисто, но, скорее всего, там остались гранаты после немцев. В прошлом году весной слышали, как на вилле что-то взорвалось.
      В архивах национальных комитетов напрасно искали сведения о вилле Рата. Правда, Скале удалось разыскать в полицейских архивах только старую карту усадьбы и окрестностей.
      – Ладно, Карличек, – говорю, но на сердце у меня неспокойно, – возьмите-ка лучше первые страницы этого письма и читайте.
      Я отодвигаю в сторону описание примет, данное участковым, и вновь принимаюсь за чтение письма Фалфара, где он утверждает, что злоне побочный продукт чего-то, а основа жизненного бытия, существующая независимо от человеческого сознания.
      – Чем еще он может нам угрожать? – презрительно спрашивает Карличек, прочитав первую страницу, и вскидывает на меня свои голубые глаза. – Только своей адской машиной, которую он бы с наслаждением сунул нам под стул. Так что смотрите, на что садитесь.
      Из дальнейшего чтения письма не видно, чтобы Гуго Фалфар чем-то конкретно угрожал нам. Письмо это – настоящий обвинительный акт, написанный раздраженно, но смысл его трагичен.

      «В 1914 году мой отец, солдат запаса австро-венгерской армии, отказался с оружием в руках воевать против так называемого неприятеля, заявив, что никогда не убьет человека. Его высоконравственную мораль объявили изменой родине, и он был расстрелян дюжиной солдат по приказу военного трибунала. Если эти убийцы еще живы, спросите-ка их, не является ли это мерзкое убийство преступлением против их совести. Поэтому не вам судить о моих убеждениях, что злоесть основа основ. Разве можете вы сосчитать, сколько невинных людей было убито с доисторических времен?
      А я могу. Мне даже понятны усилия современных людей сохранить мир. Но существуют и такие, кого война неисцелимо покалечила и которым ничто не поможет стать прежними, даже если они будут жить в обстановке мира до самого дня своей смерти.
      Мой отец говорил: «Нет большего преступления, чем война». Значит, все преступления, содеянные отдельной личностью, ничто по сравнению с войной. Ныне вам уже известно, сколько человек я отправил на тот свет, или, во всяком случае, вы полагаете, что вам это известно. Сравните эту цифру с несколькими сотнями людей, убитых всего за три минуты воздушного налета на Прагу 14 февраля i945 года, и вы поймете, как неразумно преследовать меня со своим многочисленным аппаратом за то, что я ликвидировал несколько бесполезных и ненужных жизней».

      Вот оно, его кредо, его философия! В четырнадцатом году впечатлительная детская душа Гуго Фалфара содрогнулась от чувства беспомощности. И он рос, искусственно вскармливая в себе ненависть, возможно, в конце концов, и оправданную, но, по мере того как она стала для него единственным законом развития, он полностью утратил веру в лучшую жизнь, окончательно порвал с человеческим обществом. Зло, и только зло, стало его кумиром. Разумеется, немало способствовали этому и его природные наклонности.
      Звонок. Я поднимаю телефонную трубку и слышу:
      – Добыл требуемые факты без труда. Гуго Фалфар – один из ведущих химиков лаборатории народного предприятия «Колор». Директор ручается за информацию. Спешу на фабрику узнать адрес и предупредить начальника отдела кадров и заводской комитет.
      – Звоните сразу, как только что-нибудь узнаете, – говорю я. – Возможно, что этот путь приведет нас к цели скорее, чем поиски владельца машины и адресов.
      Мы обложили Фалфара с трех сторон. Может, дело пойдет так быстро, что я даже не успею дочитать письмо.
      Я передаю Карличеку следующую страницу. А сам читаю дальше:

      «Вымаливали бы вы в подобных обстоятельствах у бога победу для австрийского оружия? Когда меня к этому призывали столь усердно, что чуть было не оторвали ушную мочку, я кинулся на Библию с ножом.
      За это меня исключили, запретив посещать все средние школы Австро-Венгрии.
      Мой разум запрещал мне испытывать чувство жалости. И с полным правом заменил его затаенной ненавистью.
      Лишь однажды мне пришлось испытать это чувство.
      Я воровал в поле репу и картошку, иначе мы с матерью умерли бы с голода. И за это сторож выстрелил мне в ногу. Я упал, и все пять добытых с таким трудом картофелин рассыпались на дороге. И вот на какой-то миг мне стало их страшно жаль. Я подумал о матери – она была очень больна, – схватил камень и разбил сторожу лицо. За что он хорошенько отделал меня прикладом.
      Моя мать умерла в 1918 году.
      На похоронах за мной гонялись по всему кладбищу. Я спрятался в вырытой могиле. Я отбивался, как зверь, от двух человек, которые спрыгнули туда, чтобы меня схватить. Меня отправили в исправительный дом.
      Там обратили внимание на мои исключительные способности. Учитывая смерть отца и прочие обстоятельства, мне разрешили учиться. Постепенно я стал понимать, что бессмысленно выражать ненависть ударом кулака и что мне вернее будут служить предательство, обман, удары из-за угла – все то, что обрушивалось на меня.
      В девятнадцать лет я закончил школу с отличием. Экзаменационная комиссия, банда мерзких благодетелей, заявила, что дала мне путевку в жизнь, что я, так сказать, обрел основу для мирного существования, и произнесла целую проповедь об обязанностях гражданина молодой республики.
      В ответ я сказал, что отнюдь не желаю прозябать в качестве бедного служащего и постараюсь продолжать учение. Но тут я услышал, что хватит с меня и такого образования и нельзя без конца пользоваться добротой государства. Мне пришлось напомнить, что тысячи русских белоэмигрантов получают от этого самого государства ежемесячно сотни крон, чтобы иметь возможность учиться в институтах, и что было бы странно, если бы мне ничего не перепало из этой суммы. В качестве контраргумента они приводили десятки политических доводов, ссылались на существующие законы. Я заявил, что и закон может быть безнравственным и что моего отца казнили согласно закону, хотя он не совершил никакого преступления.
      Не буду утомлять вас дальнейшими подробностями, Раздобыв фальшивые документы на имя русского эмигранта, я целых пять лет получал стипендию.
      Я посвятил себя изучению химии. Химия – наука убийц, вспомните хотя бы изобретение пороха, выплавку стали, идущей на ножи для преступников и бандитов, или производство отравляющих газов и ядов. И именно этой наукой я и хотел овладеть, подчинив ее своим целям. Разумеется, меня ничуть не интересовало, что химия приносит людям и пользу.
      Когда я получил диплом, настала Черная Пятница и мир был охвачен кризисом.
      Пришлось поступить по объявлению к Эрвину Абраму Рату. Он платил мне нищенское жалованье, шестьсот крон в месяц, предоставляя еду и жилье. Я отдал свой талант на производство мебельного лака. Я крал у Рата материал, выдавал его рабочим меньше жалованья, чем им полагалось. Они боялись меня, словно дьявола.
      Но я оставался у Рата, я ждал своего часа. Мое положение изменилось к лучшему, когда пришел к власти Гитлер. Рат панически боялся, и я мог делать с ним все, что угодно.
      В начале оккупации я выдал его гестапо. Я знал, что он скрывается в подвале за зеркалом.
      В качестве вознаграждения мне досталась легковая машина и документы на нее, по ним нельзя было установить, что когда-то машина принадлежала Рату. И это все. Они тоже поступили со мной как сволочи.
      Однако я сумел завоевать их доверие. Наконец я стал работать в своей области, над усовершенствованием некоторых взрывчатых веществ и способов их использования.
      У них были отличные химики, но с многих точек зрения я оказался выше их.
      К концу войны я разработал взрывчатый механизм для небольших мин, но держал его в секрете, так как их время уже подходило к концу. Пробную мину я поместил в вентиляционной трубе подземного завода боеприпасов. Она взорвалась точно, секунда в секунду.
      Впоследствии я объявил этот взрыв героическим поступком в целях саботажа.
      Взрывчатки у меня хватало, но до поры до времени я согласился принять вполне мирную должность на фабрике красок. Там я проявил себя неплохо. Разработал новый рецепт светящихся красок, сконструировал патентованную машину».

      В приемной перед моим кабинетом звонит телефон.
      – Вас просят с фабрики «Колор»!
      Беру отводную трубку, все еще под впечатлением письма Фалфара.
      – Запишите, пожалуйста! Гуго Фалфар – дипломированный инженер-химик, работает здесь с 1946 года. Год рождения 1905. Проживает: Прага XII, Под Виницей, дом 1. Не женат. Родители умерли. В анкете есть запись, что его отец в начале первой мировой войны был казнен за измену родине. Мать умерла в 1918 году. Гуго Фалфар воспитывался в исправительных домах для малолетних преступников. Как исключительно одаренному ученику, ему позволили окончить среднюю школу. Во время учения в Техническом институте содержал себя сам.
      В начале тридцатых годов был безработным. Потом занял место ведущего химика на фабрике Рата. Во время второй мировой войны был отправлен на работу в Германию. Есть доказательства, что в конце войны в целях саботажа произвел взрыв на заводе боеприпасов.
      Такова еще одна версия судьбы Фалфара.
      – Запишите, что уже три дня химик Гуго Фалфар не является на работу. Перед этим он жаловался на боли в области желчного пузыря. Считается, что он заболел. Правда, он иногда работает на дому, проводит экспертизы и тому подобное. Пользуется тогда своей машиной и получает соответствующее вознаграждение.
      Но на сей раз он не получал никакой служебной командировки. Хорошее мнение о нем как о специалисте не слишком вяжется с его эгоистическим, высокомерным поведением. Часто болеет. Год назад проболел весь отпуск, поэтому взял дополнительно три недели.
      Ясно. В это время он играл роль туриста.
      И теперешнее его трехдневное отсутствие имеет наверняка совсем иные причины, а вовсе не заболевание желчного пузыря.
      – Спросите-ка, – говорю я в трубку, – не видели ли его в течение этих дней и уверены ли они, что он болен.
      Нет, никто Фалфара не видел. И никто не может подтвердить, что он болен.
      Кладу трубку. Наверно, Фалфар уверен, что он в полной безопасности.
      Поворачиваюсь к участковому и говорю:
      – Еще не припомнили, где видели этого человека? Участковый растерянно мнется.
      – Еще нет, товарищ капитан.
      – Идемте со мной, – приглашаю я его в кабинет, – побеседуем.
      Участковый охотно следует за мной, но тут приходит новое сообщение.
      Руководитель группы, нашедший Гинека Фаберу, докладывает по телефону:
      – Мы только что разыскали в списке машин легковую машину марки «аэро-30», лимузин, номер – П-37035, владелец – Гуго Фалфар. Адрес: Прага XII, Под Виницей, дом 1. Машина стоит недалеко, в гараже на Градебной улице, 7.
      Пришло время действовать! Действовать быстро, ловко и осмотрительно.
      – Машину! – говорю я. – Любым способом убедитесь, стоит ли и сейчас автомобиль в гараже. Не теряйте времени, но только чтобы все было тихо. И сразу доложите обстановку! Пока все.
      Я снова кладу телефонную трубку. Люди ждут моего решения. Сейчас, пожалуй, не так уж важно получить от участкового сведения о том, где и когда он встречался с Фалфаром. Сначала нужно убедиться, стоит ли на месте на Градебной улице, 7, машина П-37035. Во-первых, нужен способный парень для выполнения специального задания.
      Долго я не раздумываю. Мой выбор падает на Карличека, он самый недисциплинированный из всех, кто здесь находится, и именно поэтому подходит больше прочих.
      – Машина еще в вашем распоряжении, Карличек?
      – Да.
      – Поезжайте на улицу Под Виницей, дом 1.
      Скала делает большие глаза, но Карличек выжидательно смотрит на меня. Я продолжаю:
      – Остановитесь на приличном расстоянии от дома и отправляйтесь дальше пешком. Разведайте обстановку. Мы должны действовать наверняка. У Гуго Фалфара есть взрывчатка, и он, увидев, что ему не избежать ареста, может прибегнуть к ней в любой момент.
      Краем глаза я вижу нервную жестикуляцию Скалы. Да и все остальные обмениваются многозначительными взглядами, не исключая даже моих железных рыцарей, Лоубала и Трепинского.
      Но я доверяю Карличеку, доверяю его нюху детектива и его таланту разгадывать любые шарады.
      – Действуйте согласно обстоятельствам. Лейтенант Скала даст вам двух человек в штатском, вы их туда доставите, и они установят наблюдение. Мы здесь будем ждать сообщений от вас и новостей о машине. И в зависимости от этого организуем операцию.
      – Есть! – говорит Карличек и поспешно удаляется. А я начинаю составлять группу для проведения операции.
      Снова телефон.
      – Улица Градебная, 7. Машины П-37035 в гараже нет! Гараж расположен во дворе механической мастерской. Владелец – Ян Рыхта. Повторяю: Ян Рыхта. Живет на той же улице, напротив. Стоит здесь, перед нами. Утверждает, что не обратил внимания, есть ли в гараже машина или нет. Фалфара видел последний раз неделю назад.
      – Ян Рыхта – механик? – спрашиваю я.
      – Да. Точная механика. Можно подумать…
      – Посадите-ка его в машину и доставьте в управление. Потом вместе с товарищем Скалой и с ним отправитесь на виллу Рата.
      Скала понимает сразу, в чем тут дело. Этот механик, без сомнения, может оказаться тем, кто изготовил фотоаппаратуру для Галика. Важно выяснить это как можно скорее.
      Наблюдение за виллой Рата еще не сняли, хотя черный Фалфар там больше не появлялся. Да и дома вряд ли мы его найдем. Так где же он? Может, вдруг где-то обнаружится машина Фалфара и он в ней?
      А что, если машина, пока мы ее повсюду ищем, спокойно стоит в темной окраинной улице Под Виницей? Ну, тогда она от Карличека не скроется. Если она там – прекрасно, значит, Фалфар не подозревает о непосредственной опасности.
      Но если машины нет, значит, нет и Фалфара. Фалфар и его «аэро» кажутся мне в эту ночь неразлучными. И мы уже так близко к цели, что не стоит просить участкового припоминать их первую встречу с Фалфаром.
      Я вхожу в свой кабинет.
      Все-таки надо дочитать письмо до конца. Вряд ли я узнаю что-нибудь новое о характере Фалфара, но, возможно, он выдаст себя чем-то и это послужит для нас отправной точкой.
      В кресло я не сажусь, а, слегка наклонясь и опираясь ладонью о стол, быстро дочитываю письмо. Таблетка еще действует, и даже при таком поспешном чтении письмо Фалфара отпечатывается в моей памяти.
      Остается всего несколько страниц дышащей ненавистью и наглостью исповеди.
      Правда, я верю, что черному Фалфару довольно скоро представится возможность рассказать обо всем подробно самому.
      А пока я узнаю из письма, что как-то в баре он познакомился с Иткой Шераковой и понравился ей своим интеллигентным видом. Шеракова была там с небольшой компанией, занимавшейся подпольной торговлей валютой.
      Вскоре Фалфар прибрал всю компанию к рукам.
      Один из этой компании, Роман Галик, копил, например, деньги для какого-то своего изобретения.
      Йозеф Троян, не имея постоянного заработка, влачил жалкое существование.
      Войтирж и Шрамек не могли смириться с тем, что биржа упразднена. Они-то и скупали доллары у служащих иностранных посольств.
      Теперь вся компания собиралась только у Фалфара. А Фалфар был осторожен, вот почему нам не удалось установить никаких подозрительных связей.
      Тогда-то и родился грандиозный план захватить переправляемые из Национального банка деньги. Фалфар, талантливый организатор, разработал этот бандитский план в мельчайших подробностях.
      Была проведена генеральная репетиция. Разумеется, без взрыва. Несколько случаев они пропустили, ожидали наиболее выгодного.
      Они присмотрели для операции определенный участок железнодорожного пути.
      Наконец пробил час. Печаталась серия «C–L».
      Вначале в Братиславу планировали отправить восемьдесят миллионов. У Шрамека оказалась неправильная информация.
      Фалфар учел и это изменение плана.
      Четырнадцать миллионов должно было быть вложено в тонкие шелковые мешочки, которые носил на себе Шрамек. К остальным сгоревшим шести они должны были подмешать пепел от банковской бумаги, который Шрамек и Войтирж держали в коробке из-под сухарей. Решающим звеном всей этой операции была мина Фалфара. Он научил Шрамека, как приводить ее в действие. Прихватив их с Войтиржем на виллу Рата, он произвел там опытный взрыв. Шрамек по его указаниям поместил мину в центре двора. Потом они укрылись в каменном доме. Мина взорвалась с абсолютной точностью.
      У Гуго Фалфара хранились ключи от каменного дома и от виллы Рата. В 1945 году он представил фальшивое письмо, написанное им самим, в котором Э. А. Рат якобы сообщал ему, что находится в Англии и в скором времени вернется на свою виллу.
      При опыте с миной присутствовал и Роман Галик. Фалфар ненавидел его, называл тупицей, идиотом, но в то же время не мог без него обойтись. У Галика был в чистом виде водород, необходимый для производства взрывчатки.
      Деньги, выброшенные из вагона, собирали Фалфар с Трояном, переодевшиеся туристами. Троян при этом разбил нечаянно ампулу с инсулином, и это выбило его из колеи, сделало вялым и беспомощным. Таким образом, Деньги пришлось перевозить Фалфару одному.
      Когда деньги были выброшены, Шрамеку оставалось только открыть вентиль и поставить механизм мины на взрыв и на первой же остановке выйти из поезда вместе с Войтиржем. Взрыв должен был произойти точно через четыре минуты.
      Но по своему устройству мина-термос должна была взорваться сразу, как только повернется колесико-регулятор.
      Фалфару пришлось застрелить девушку, случайно увидевшую, как распоролся один мешочек с деньгами и деньги выпали на рельсы. Это убийство не входило в его планы.
      Фалфар рассчитывал, что подозрение не коснется Войтиржа и Шрамека, ставших жертвами таинственного взрыва, и тем самым не нападут на след преступников. Причитающиеся им деньги будут поделены между остальными членами банды.
      Чтобы выбросить деньги из почтового вагона, не потребовалось расширять отверстия. Когда сняли железный унитаз, оно оказалось и без того широким. Впрочем, это нам было уже известно.
      Тысячекронные купюры, набитые в мешочки, были сброшены на рельсы почти молниеносно. Гуго Фалфар пишет, что мешочки высыпались на рельсы на протяжении двадцати метров.
      – С вашего разрешения, товарищ капитан, – вдруг слышу я вежливый голос.
      Поднимаю глаза. Мой знакомый участковый с пятьдесят восьмого участка. Он входит, прикрывая за собой дверь.
      – Наконец припомнил, где я видел этого человека, – говорит он. Я показываю ему на стул.
      В приемной тишина. Мы приготовились к операции, но Карличек еще не вернулся.
      – Было это недавно, – начинает участковый, – по-моему, месяц назад, если не меньше. Я зашел в кафе, которое не закрыли в урочное время. Там сидело несколько посетителей и аккордеонист, нарушавший своей игрой ночную тишину. Одним из посетителей и оказался этот человек. Он явно был хорошо знаком с официантом и с заведующим кафе. Й стал протестовать против моих требований. Можно допросить заведующего кафе. Вот моя книжка штрафов, и в ней дата, когда был уплачен штраф.
      Участковый открывает сумку. Но в эту минуту появляется Карличек.
      – Задание выполнено, товарищ капитан! – докладывает он, поглядывая на участкового. – Машины нигде нет. В квартире Фалфара горит свет.
      Значит, провалилась моя версия, что Фалфар и его машина этой ночью неразлучны.
      – Идемте, – говорю я.
      Мы выходим в приемную. Участковый следует за нами.
      Я включаю его в опергруппу, составленную для проведения операции. Все ждут молча, застыв по стойке «смирно», и он тоже становится в позицию «смирно».
      Докладывает Карличек:
      – По моим сведениям, Гуго Фалфар дома и не спит. Или заснул над книгой. Живет он на третьем этаже. Внизу, в подвале, у него лаборатория. Судя по всему, он страстный фотолюбитель.
      – Дальше!
      – Минуточку. Во всяком случае, такого мнения придерживаются супруги Костлеровы, которым я вручил телеграмму.
      – Мною установлено, – продолжает Карличек, – что под номером один числится большая частная вилла, окруженная садом. Калитка испорчена и на ночь не закрывается. На дверях дома почтовые ящики и кнопки звонков. Наверху проживает Фалфар, под ним Костлеровы. Я взял у шофера служебную фуражку, прикинулся почтальоном и позвонил Костлеровым, к двери приковылял сам глава семьи. Через дверной глазок я сказал ему, что принес телеграмму, на которую надо получить ответ. Потом вошел в квартиру и, получив информацию, попросил его оказать нам содействие. И удалился, посадив в прихожей одного из сотрудников. У дома один-единственный выход. За ним наблюдает второй сотрудник. Пока там спокойно. На дверях лаборатории Фалфара в подвале висячий замок. Средней величины. Пожалуй, надо прихватить слесаря, чтобы его открыть. Думаю, там найдется кое-что интересное, а не только хозяйство фотолюбителя.
      Для всех идущих на операцию, – думал я, – обязательна обувь на резиновой подошве. Но участковый с пятьдесят восьмого участка пойдет в любом случае и подождет внизу в машине. А чтобы он не скучал, с ним останутся еще двое сотрудников. Но, собственно, зачем он нам? Ну хотя бы для опознания Фалфара. Но его присутствие почему-то раздражает меня. Пожалуй, не место ему здесь. Ведь отсылал же я его домой. А теперь он стал невольным свидетелем наших приготовлений, и до завершения операции я обязан не терять его из виду. Не нравится мне его рассказ о кафе, где он якобы видел Фалфара, сидевшего в веселой компании. Не похоже это на Фалфара, мизантропа, эгоиста.
      Мои размышления прерывает Карличек, продолжающий свой рассказ:
      – Застекленные двери в передней, вероятно, ведут на балкон. Неплохо бы прихватить пожарных. Я предлагаю первыми выехать на машине мне и товарищу капитану.
      Через десять минут все готово.
      На улице ветер. Молочные облака, тускло подсвеченные невидимой луной, бегут по бархатно-черному небу.
      Мы трогаемся. Карличек направляет свою машину к виллам, расположенным в предместье.
      Но вот длинная главная улица кончается, и мы спускаемся по шоссе, идущему мимо вилл. После второго поворота Карличек просит потушить фары и приглушить мотор. Спуск здесь довольно пологий, и машины двигаются тихо, только еле слышно шуршат шины. Мы достигаем конца улицы, тут она вновь становится шире. Наконец дорогу нам преграждает длинная стена. В центре стены закрытые ворота и небольшая покосившаяся калитка.
      Наш водитель беззвучно тормозит. Мы выходим, стараясь не хлопнуть дверцами, двигаемся, словно привидения.
      Карличек проводит нас через калитку в сад, вернее, в небольшой парк. Проходим шагов пятьдесят по извилистой дорожке и останавливаемся перед большой трехэтажной виллой.
      Карличек, словно кошка, крадется за угол дома и приводит оттуда стоявшего на посту сотрудника, очевидно сторожившего окна и двери дома.
      – Все еще светится, – шепчет мне Карличек.
      Нижнего квартиранта просили не закрывать двери. О самом Фалфаре он рассказал, в сущности, немного – в общем, знает его только в лицо. Весь дом считает Фалфара заядлым фотолюбителем. К нему часто приходила молодая женщина. Он привозил ее в своем автомобиле.
      Все это Карличек рассказал мне по дороге.
      Тихо входим в дом. Я иду первым. Мы разделились, часть группы направляется в подвал.
      Остальные поднимаются по лестнице, светя карманными фонариками. Лестница узкая и крутая, совсем не в стиле всей виллы. На первом этаже две скромные двери, но на них висят таблички: «Ян Костлер», «Камил Костлер», «Анита Костлерова». На втором этаже та же фамилия. На третьем этаже – собственно, это уже почти чердак – только одна дверь. На ней медная дощечка с именем Гуго Фалфара. Лишь ему удалось втереться в это разветвление племени Костлеров.
      Я чувствую какое-то странное возбуждение. Видимо, так действует близость к цели, или, возможно, принятая таблетка взвинтила мне нервы.
      Прикладываю к двери ухо. Полная тишина. Мы из осторожности тоже почти не дышим. Я отхожу в сторону, уступая дорогу нашему слесарю, на редкость ловкому специалисту. Инструмент у него уже в руках. Тишина. Он бесшумно освобождает нижний шуруп, придерживающий замок, потом верхний. Вынимает из кармана отвертку побольше и принимается орудовать ею. Если не сумеем снять замок, то попросим Фалфара открыть двери и одновременно попытаемся проникнуть в квартиру.
      В руке у меня пистолет, во рту свисток. Наш слесарь энергично действует отверткой. Наконец замок выпадает. Двери открыты, слесарь толкает их ногой, чтобы они распахнулись пошире, сам отскакивает в сторону, я быстро вхожу в небольшую продолговатую комнату. Надо мной и около меня мелькают лучи фонариков. Напротив – застекленные двери, откуда льется свет. Бросаюсь туда.
      Внезапно тишину разрывают звуки. Я слышу голоса моих сотрудников, стук балконных дверей и топот многих ног, приглушенный резиновыми подошвами. Налево открытые двери ведут во, вторую комнату. Там темно.
      И вдруг я словно цепенею.
      Между дверями и окном лежит навзничь мертвый человек. На затылке у него огнестрельная рана.

      В квартире никого нет…
      – Карличек… – В наступившей тишине мой голос звучит как-то приглушенно. – Приведите сюда пана Костлера.
      Мертвый – мужчина лет сорока, среднего роста, с темными волосами. Он выбрит чисто, на нем серый костюм, возможно, это и есть Гуго Фалфар. На безымянном пальце левой руки светлеет ровная полоска. Значит, он носил кольцо без камня, обручальное кольцо. На таких кольцах внутри обычно выбиты имя владельца и дата свадьбы. По этим приметам мы бы сразу опознали покойного, если бы преступник не снял кольца. Но ведь Фалфар не женат. И наверное, он убил этого человека. Простой логический вывод: Фалфар убрал еще одного из своих подручных.
      Костюм на убитом хорошего качества, почти новый. Трепинский осматривает его с помощью еще одного сотрудника, но ничего не находит. Метка на нагрудном кармане грубо спорота, вернее, просто отодрана. На убитом рубашка из простого полотна, малоподходящая для такого костюма.
      Но даже этот самый поверхностный осмотр пробуждает во мне ряд удивительных, чуть ли не фантастических мыслей.
      Заглядываю в соседнюю комнату; она примерно такого же размера. Широкая французская тахта – современный интерьер, и вообще мебель как с выставки. Из этой комнаты двери ведут в ванную и в гардеробную. Судя по всему, здесь жила женщина – возможно, даже Итка Шеракова. Прямых доказательств тому – ну, скажем, зеркала – пока не видно. Но, возможно, что-нибудь и найдется. Надо осмотреть все повнимательней.
      – Соберите всех проживающих в доме, – прошу я, – и расспросите, не слышали ли они что-нибудь похожее на выстрел. Возможно, кто-нибудь из них опознает убитого.
      Карличек входит, подталкивая ковыляющего старика Костлера, облаченного в видавший виды старомодный халат, и просит его взглянуть на покойного.
      Я не слышу, что говорит старый Костлер. Старик страшно волнуется, хотя и старается взять себя в руки. Даже кончик носа у него дрожит.
      – Нет-нет, я его не знаю! И никогда не видел. Но это не пан Фалфар!
      И, взглянув на мертвого, он уже не в силах отвести от него взгляда. Приходится встать между ним и телом.
      – Хорошо, пан Костлер, благодарим вас. Можете идти… Карличек, приведите того участкового.
      Машины, проехав через сад, стоят перед самым домом. В одной из них рядом с молчаливым шофером сидит участковый пятьдесят восьмого участка. На заднем сиденье – наш сотрудник.
      Даже без врачебного осмотра мы устанавливаем, что убийство совершено много часов назад, возможно, еще до того, как мы разыскали адрес Фалфара. Значит, Фалфар в который раз доказал нам, что ему известны наши планы, и перешел к активной обороне. Это для меня ясно.
      Начинаем тщательный осмотр квартиры. Открытие первое: летние мужские сандалии, явно те самые, что оставили след у мусорного ящика в доме, где проживал Галик.
      В коридоре первого этажа стоят наспех одетые пятеро жильцов этого дома – две женщины и трое мужчин. Из открытых дверей выходят остальные. Испуганные, беспокойные лица.
      По плохо освещенной винтовой лестнице поднимаются наверх два человека – участковый пятьдесят восьмого участка и наш сотрудник. Жильцы испуганно уступают им дорогу.
      Участковый протирает глаза платком. Вероятно, во время поездки в открытой машине ему их запорошило. И я замечаю, когда он подходит к покойнику, что глаза у него действительно красные.
      – Убийство! – восклицает он, пораженный.
      Я даю ему возможность хорошенько разглядеть убитого.
      – Вы знаете его?
      – Да, это тот самый человек, что принес мне письмо. И тот, что сидел тогда в кафе…
      – А вы не ошибаетесь?
      – Нет, нет.
      – Вы плохо видите?
      Участковый вытирает слезящиеся глаза сложенным платком.
      – Нет, хорошо, – заверяет он меня. – Просто поднялась пыль и я…
      – Вон там ванная, – говорю я ему, – идите и промойте глаза. Потом расскажете мне подробно, что произошло в кафе.
      Я спускаюсь в подвал посмотреть, что там происходит. Внизу встречаю Благу, лейтенанта-криминалиста, приехавшего со своей оперативной группой. Эта улица входит в его район.
      Почти одновременно с ним прибывает наш врач.
      – О-о! – поднимает он брови, увидев меня.
      – При чем здесь сочувственные охи? – говорю я раздраженно. – Ваше бодрящее средство оказалось отличным. Но его действие слабеет. Как бы его продлить?
      – Никак! – злобно отрезает доктор. – Вы что, ума лишились? И не думайте! Сегодня ночью вам предстояло серьезное дело. Вот я и дал вам таблетку. Но она разрушает организм.
      – Вы преувеличиваете.
      – Вовсе нет! Второй не получите.
      – Послушайте, доктор, – останавливаю я его. – Вы наверняка мне дали не всю порцию. Ее действие не так уж сильно. Как раз сейчас мне нужно решить одну задачу, а ответ никак не сходится. А если силы мои будут убывать…
      – Идите вы к черту со своей задачей!
      Доктор оставляет меня одного, а сам спешит наверх. Нет, с ним не договоришься. А я и вправду чувствую, что процесс мышления дается мне все труднее.
      Близится утро. Сейчас осмотрю лабораторию Фал-фара, вернусь в его квартиру, и там придется что-то предпринимать. Обещанная реакция может наступить скорее, чем я рассчитываю.
      Винтовая лестница ведет в подвальное помещение. Подвал, разделенный деревянными перегородками, уже освещен. Из-за дверей льется яркий белый свет, и подвальная лампочка, кажется, тлеет, словно только что погашенная спичка.
      Покрытые линолеумом какие-то материалы, и в углу что-то вроде будки. Эта темная каморка, убежище Гуго Фалфара. Дверь в нее пришлось взломать. На полу стоит предмет, испускающий яркий свет. Кроме этого источника света, есть и лампа-рефлектор, прикрепленная к краю стола с тонкой и гладкой столешницей.
      Трое сотрудников из опергруппы уступают мне дорогу. Один из них говорит:
      – Входите, не бойтесь.
      В лаборатории уже крутится Карличек. Подзываю его к себе.
      – Думаю, Карличек, вам здесь нечего делать.
      – Я и сам не знаю, – отвечает Карличек, – чем мне заняться раньше.
      – Так я вам дам поручение. Срочно разыщите пятьдесят восьмой участок.
      Карличек улыбается для данных обстоятельств довольно легкомысленно.
      – Пятьдесят восьмой? Это за углом. Я думал, вы знаете. Дом, в котором мы имеем честь находиться, как раз и относится к пятьдесят восьмому участку.
      Участковый мне об этом не сказал. Возможно, просто не было случая.
      – Ладно, – говорю я. – Разыщите, где живет участковый пятьдесят восьмого участка, и доставьте сюда его жену.
      Я вхожу в ярко освещенную каморку Фалфара.
      Два небольших ящичка, стоящих у стены, похожи на те, в которых переправляют боеприпасы или взрывчатку. На них намалеваны кресты, на одном зеленый, на другом ярко-желтый. Зловещее предостережение. Крышки закрыты большими засовами в виде вопросительных знаков.
      В остальном, кажется, ничто больше не таит опасности, если, правда, здесь нет скрытой мины. Комиссия специалистов утверждает, что нет. Но кто знает, что может придумать Фалфар? Я еще помню, что случилось со Шрамеком, когда он открыл термос.
      Да и наверху, в квартире, самая на первый взгляд невинная вещь вдруг может ни с того ни с сего взорваться.
      Ящик стола открыт. Но в нем ничего нет. Над столом, над ящиками и вообще всюду, кроме той стены, где дверь, прикреплены полки в два или три ряда. Они забиты бутылками, мензурками, жестянками и коробками с химическими формулами, цифрами или просто надписями.
      С полки над столом я снимаю для всеобщего обозрения толстую пачку плотной бумаги. А с соседней полки – еще более толстую кипу новых купюр серии «C–L».
      Мои подсчеты относительно всех этих миллионов серии «C–L», пущенных в оборот, лопнули. Чистая бумага, обнаруженная здесь, явно того же сорта, что и бумага для купюр серии «C–L». Пепел, который мы старательно собирали на 297-м километре, образовался в результате сгорания чистой бумаги, предназначенной для серии «C–L». Сам Фалфар написал об этом в письме.
      Сейчас эта любительская лаборатория выглядит так, словно Фалфар в спешке бросил ее на произвол судьбы, торопясь исчезнуть.
      С виду – самый обычный подвал. Никаких сенсационных открытий, как на вилле Рата.
      На верхней полке лежит небольшой альбом – единственное напоминание о том, что здесь орудовал фотолюбитель, если только нет у альбомчика другого назначения. Страницы гладкие, покрытые какой-то особой эмульсией. Между страницами лежат кусочки тонкой, но прочной, как железо, фольги. Посредине каждого листа выбита буква. Небольшая штамповка, как раз необходимая для изменения серии «C–L».
      – Наверняка сделано фотохимическим способом, – говорит один из специалистов.
      Теперь нам ясно назначение предмета, засунутого на полочку над столом.
      Это – зеркало размером со школьную тетрадь. Когда я беру его в руки, лежавший на нем небольшой предмет выскальзывает. Лупа часовщика. На зеркало падает свет лампы-рефлектора, отражаясь вверх, на стекло, прикрепленное к зеркалу. На стекло накладывается купюра «C–L», затем освещается так, чтобы при движении фольги, положенной сверху на купюру, «Е» могло встать на место «L», а потом его дорисовывают красной краской.
      – Интересно, а? – спрашивает один из специалистов.
      Впрочем, лично меня эти открытия не слишком поражают, или, может, я их просто недооцениваю. Меня больше занимает вопрос, почему до сих пор нет никаких сообщений с контрольных пунктов.
      Куда девался автомобиль П-37035? Возможно, он где-нибудь в укрытии. Во дворе дома, в гараже гостиницы и тому подобное. Но и там его разыскивают.
      Я снова поднимаюсь наверх. Врач, склонившись над трупом, хмуро глядит на меня.
      – Вскрытие не даст ничего нового, – бормочет он. – Пуля прошла через мозг и застряла в черепе. Преступление совершено вечером. Преступник стрелял на расстоянии метра, самоубийство исключено. Правда, возможен несчастный случай.
      Трепинский докладывает, что никто из обитателей дома убитого не знает, пана Фалфара не видел и выстрела не слышал.
      – На втором этаже, как раз под этой квартирой, никого не было. Все уехали за город. А на первом этаже выстрел едва ли слышен.
      Орудия преступления нигде не видно. Через окно вползает тусклый рассвет.
      Участковый сидит в задней комнате, ожидая меня. Правда, он там не один. В этой же комнате работает оперативная группа.
      Чувствую я себя неважно. Лоб в испарине, ноги дрожат. Меня все больше охватывает слабость. Присаживаюсь в кресло и наблюдаю за действиями врача. С помощью ассистента врач снимает с убитого пиджак: он должен взглянуть, нет ли на теле повреждений или ран. Грубо оторванная подкладка пиджака может означать все, что угодно.
      Но, по-моему мнению, это сделано с целью уничтожить следы. Ведь фабричная марка может быть таким же вещественным доказательством, как и обручальное кольцо с инициалами.
      Я готов спорить с кем угодно, что на пиджаке была фабричная марка и что но какой-то причине ее уничтожили. Пиджак в руках у Трепинского. Вместе с лейтенантом Благой он осматривает его со всех сторон.
      Врач тем временем расстегивает на мертвом рубашку. Почему-то она привлекает мое внимание. Я буквально сползаю с кресла, становлюсь на колени и внимательно рассматриваю ее. Ошибки нет. На рубашке покойного явный след от подтяжек. Вмятины отчетливо виднеются на груди и на спине.
      – В чем дело? – брюзжит врач.
      Не отвечая, я рассматриваю пояс брюк. Брюки на покойнике рассчитаны на то, чтобы носить их без подтяжек. Но типичные вмятины на рубашке доказывают, что убитый носил подтяжки. А сейчас на нем их нет. Кивком подзываю Трепинского и вместе с ним отхожу в сторону.
      – Есть в гардеробе Фалфара какие-нибудь костюмы? – спрашиваю я.
      – Да, несколько штук.
      Я вытираю лоб платком. Душно. Или просто мне трудно стало дышать.
      – Сравните их с тем костюмом, что сняли с убитого. Просто посмотрите, все ли они одной и той же фирмы. Обычно заказчики неохотно меняют портных. Но проделайте все это незаметно.
      Следы от подтяжек наводят на страшное подозрение, преступник после убийства одел жертву в собственный костюм, а сам взял костюм убитого. Причина здесь может быть одна: на убитом перед смертью был не штатский костюм, а какой-то другой, вероятно форма, иначе преступнику не было бы смысла разыгрывать этот маскарад с переодеванием. *
      Врач поспешно уходит.
      – Доктор! – кричу я ему вслед. – Мы пока оставляем труп на месте!
      – Как хотите! – бросает он через плечо. – Санитары ожидают внизу.
      Мысли мои снова путаются. Я словно во сне. Что это сказал Карличек? Что нужно опасаться только мины? Черный Фалфар может решиться на отчаянный поступок. Впрочем, почему черный? Возможно, он прибег к какому-нибудь химическому средству и волосы его посветлели. А год назад он, наоборот, перекрасил их в черный цвет.
      Но он не предугадал, что сегодня обстоятельства сложатся неблагоприятно для него. И не рассчитывал увидеть меня в окружении решительных и смелых людей, попав в самую гущу наших приготовлений к операции. Он думал застать меня одного в квартире или в кабинете, отвлечь мое внимание письмом и тем временем незаметно подложить мину. А потом исчезнуть. И пока я, как дурак, буду читать письмо, мина взорвется и я взлечу на воздух. Не вышло. И сейчас он наверняка придумывает, как выбраться из ловушки. Что-то он предпримет теперь? Мина наверняка у него с собой Он уже лазил в боковой карман, отыскивая там книжку для штрафов.
      Обитатели дома в конце концов его опознают. Правда, форма порой сильно меняет облик человека. Кому бы пришло в голову, что пан Фалфар явится к себе домой в качестве участкового? Цвет волос он изменил. Лицо он прикрывал платком, делая вид, будто ему запорошило глаза. Вот, скажем, пан Костлер. Спроси я его, узнает ли он в участковом Фалфара, он бы не сразу ответил, а с минуту ошалело глядел бы на него. А в этот миг все бы взлетело на воздух. Взрыв мины – единственный для Фалфара выход. Потенциальный безумец, который внешне ведет себя как разумный человек, – страшный парадокс природы. Я останавливаю Лоубала и говорю:
      – Отберите двух ловких ребят покрепче. Я скажу им сам, что нужно будет делать.
      Ну вот и все. Теперь я жду Карличека. Не стану я устраивать встречи жены участкового с человеком, одетым в его форму, иначе нас ждет тот же конец, что и в случае со старым Костлером. Нет-нет. Эта женщина позже опознает в убитом своего мужа.
      – Позовите санитаров, – приказываю я. – Пусть отнесут тело вниз.
      Рядом со мной стоит лейтенант Скала. Я держусь за перила лестницы. Мне совсем плохо.
      – Механик Рыхта опознал на вилле Рата свои приборы, – докладывает Скала. – Этот парень старался любым способом спасти от национализации свою мастерскую и поэтому готов был выполнять любые работы.
      Скала, вероятно, здесь уже давно, а я до сих пор его как-то не замечал.
      – Расскажите все покороче, – требую я.
      Галика, этого изобретателя-фанатика, познакомил с Рыхтой Фалфар. Он-то большей частью и платил Рыхте за его услуги. А с Галика сдирал вдвое больше. Галик об этом не догадывался. Как они с Фалфаром решали свои денежные вопросы, Рыхте не известно. По его словам, они здорово цапались. На вилле Рата Рыхта до этого никогда не был. Все сделанное Рыхтой Галик отвозил сам на такси или же иногда Фалфар на своей машине. До сих пор Галик с Фалфаром якобы должны Рыхте тридцать тысяч крон. Сколько он заработал на них, не знает, подсчетов не вел.
      – Ладно, оставьте пока Рыхту в покое, – говорю я в нетерпении.
      Уж рассвело. Я чуть не падаю от усталости. И вижу все словно сквозь легкую дымку. Явно наступает реакция. Собираю в кулак всю свою волю.
      Подходят два сотрудника, спрашивают, что мне от них нужно. Но, прежде чем я успеваю ответить, среди них появляется кто-то неприметный, низенький – Карличек.
      – Очень жаль, – мрачно гудит он. – Семья участкового на летнем отдыхе, где-то на Шумаве.
      – Ах, черт побери! – вздыхаю я.
      – Но есть новости и получше, – продолжает Карличек. – Сообщу вам с глазу на глаз, узнал там, внизу!
      – Ну, выкладывайте!
      Карличек вытягивает шею, пытаясь разглядеть с площадки, что творится за открытыми дверями.
      – Он в задней комнате, – бормочу я.
      Карличек наклоняется ко мне и шепчет довольно выразительно:
      – Автомобиль П-37035 нашли! Он стоит на мойке, на Виноградах. Владелец доставил его вчера утром и попросил помыть и перекрасить. Должен был его забрать в полдень. Владельца машины ждут там двое наших ребят.
      Неприятно сводит желудок, слабеют ноги. Дыхание становится прерывистым.
      – И напрасно ждут, – с трудом выговариваю я.
      Карличек смотрит на меня так, словно хочет прочесть мои мысли, потом говорит уверенным тоном:
      – Понятное дело. Все эти проделки с письмом – сплошной обман. Фалфар не мог уехать вечером от пятьдесят восьмого участка на машине, поскольку она уже с утра стояла на мойке.
      Два сотрудника все еще ждут моих приказаний. Я отдаю им распоряжения. Мы направляемся в квартиру. Я еле передвигаю ноги, стараюсь не задеть плечом дверь. Убитого там уже нет. У меня в голове такой туман, что я даже не заметил санитаров, которые его унесли. Сажусь в кресло. Если бы я не сел, не выдержал бы и пяти минут.
      Двое сотрудников проходят в заднюю комнату, словно им что-то там понадобилось. Если участковый выйдет оттуда, они последуют за ним. Карличек подает мне знак.
      – Пригласите сюда участкового! – приказываю я.
      Мой голос наверняка хорошо слышен в задней комнате.
      Я постарался произнести эти слова как можно более спокойным тоном.
      Проходит несколько минут. Потом раздается яростный, нечеловеческий вопль, от которого люди, стоящие вокруг меня, невольно вздрагивают. Но я поднимаю руку, успокаивая их. В соседней комнате слышны удары и какой-то стук. И тут же наступает тишина.
      Появляется «участковый» – вернее, его тащат. Он без фуражки, темные волосы падают на лоб. «Участковый» резко наклонился вперед, и два сотрудника еле удерживают его за руки, закрученные за спину.
      Лицо «участкового» налито кровью, глаза лихорадочно блестят, зубы стиснуты в немом оскале.
      – Наручники! – приказываю я.
      С уголков губ Фалфара стекают струйки слюны.
      – Отберите у него обручальное кольцо и сумку.
      Я сижу в кресле, со стороны, очевидно, кажется, что человек просто удобно расположился тут, а на самом деле я не в силах встать. В трех шагах от меня – Гуго Фалфар. Два человека крепко держат его. Вид у Фалфара такой, словно он сейчас бросится на меня. В бессмысленном усилии разорвать наручники он раздирает запястье в кровь.
      Вокруг мертвая тишина. Никто не двигается. Все поражены этой сценой. Карличек подает мне кольцо и сумку, тщательно осмотрев кольцо с внутренней стороны. Инициалы и дата на кольце подтверждают наши предположения. Фалфар снял кольцо с убитого участкового и надел его себе на палец. Кольцо я откладываю в сторону, сумку открываю. Последним усилием я собрал всю свою волю, и движения мои кажутся уверенными и четкими. Я вынимаю две толстые пачки долларов. Вот это да!
      Значит, Фалфар скупал доллары за фальшивую серию «C–L» и, таким образом, потери Национального банка уменьшатся на эту сумму. Но сейчас не время об этом думать. Доллары забирает Лоубал.
      В сумке есть еще что-то. Жестяная аптечка, залепленная полоской лейкопластыря. Сбоку торчит медная ручка с зубчатым колесиком вроде того, что мы нашли в квартире Галика. Жестянка на глаз весит около килограмма, а возможно, это мне она кажется такой тяжелой.
      У меня в руках мина, в этом нет сомнения. В глазах Фалфара мелькает тень насмешки.
      И вдруг Фалфар начинает говорить, вернее, кричит хриплым, неестественным голосом:
      – Вы проиграли! Вы, охотник за людьми! Сейчас вы вспомните Шрамека! Спасайтесь кто может!
      Вытаращив глаза, он прокричал последние слова и так стремительно бросился на пол, что два крепких парня не смогли его удержать.
      Разумеется, никто из нас ни при каких обстоятельствах не может и не должен поддаваться панике. Но кому охота быть разорванным на куски?
      Сейчас здесь приказываю я. А это значит, что я должен немедленно что-то предпринять. Но в этот миг из всех присутствующих именно я меньше всего способен действовать. У меня нелепое ощущение, будто все биологические процессы в моем организме постепенно замирают и жизнь во мне еле теплится.
      Я обязан собрать всю свою волю. Как в тумане, припоминаю, что окна квартиры Фалфара выходят в обширный сад, там есть стена, а за ней большой незастроенный пустырь. И с нечеловеческим усилием я отдаю приказ:
      – Открыть окно!
      Окно открывает тот из сотрудников, на которого я случайно бросаю взгляд.
      – Взять жестянку, – приказываю я одному из телохранителей Фалфара, – и выбросить через окно в сад, как можно дальше.
      И он, еще не пришедший в себя от всей сцены, произносит четко:
      – Есть!
      Не колеблясь он хватает у меня из рук жестянку и мгновенно оказывается у окна. Да еще отбегает на шаг, стараясь получше размахнуться. Мне кажется, что все происходит чудовищно медленно, как при замедленной съемке. Я судорожно сжимаю ручки кресла, стараясь сохранить спокойствие. Мои нервы взвинчены до предела.
      – Всем отойти! – кричит наш метатель мин.
      Жестянка, брошенная сильной рукой, стремительно летит вниз. Луч солнца над горизонтом на мгновение освещает ее, и она тускло вспыхивает. Никто не двигается, все застыли в оцепенении. Проходит минута, другая… Но взрыва нет.
      Все выше поднимается веселое, слепящее солнце, возвещая приход спокойного теплого дня после мрачной тягостной ночи. Плывущие облака собираются в большие золотисто-белые громады и словно останавливаются на месте.
      Но мысли мои уже начинают путаться, я вот-вот потеряю сознание. Я нахожу взглядом Лоубала и говорю каким-то чужим, незнакомым голосом:
      – Арестовать! Строгая изоляция! И ждать дальнейших указаний. А пока примите команду.
      Голова моя падает, глаза закрываются.
      Будет все-таки взрыв? Наверное, нет. Впрочем, там, на пустыре, он не принесет серьезного вреда.
      Но взрыва так и не последовало. Как мне потом сказали, больше всех удивился этому сам Фалфар.

      Через два дня я уже полностью прихожу в себя.
      Наверняка теперь до самой смерти я не прикоснусь к таблеткам.
      – Привести арестованного!
      Вид у Фалфара спокойный; взгляд циничный, презрительный. Физиономия человека, о котором никак не скажешь, что на его совести десяток убийств…
      Он непринужденно признается в том, что письмо написано им, а также не пытается скрыть свой замысел покончить со мной.
      И сразу начинает рассказывать:
      – Да, я пригласил к себе на квартиру участкового. Предлог был довольно простой. Любой мог бы придумать сколько угодно предлогов. Искренне сожалею, что он пал жертвой моих планов. Впрочем, оправдание этому найдете в моем письме. Там об этом говорится довольно убедительно. Признаюсь вам во всем только потому, что вы и так все докажете. Просто берегу ваши усилия.
      Что, он и впрямь сумасшедший или просто играет роль?
      У Фалфара была при себе немалая сумма в долларах. В форме участкового он мог преспокойно остановить любую машину и заставить шофера преследовать несуществующего преступника. А потом дорогой просто выкинуть шофера и скрыться на его же машине. Фалфар рассчитывал, что форма ему поможет.
      А сейчас он только пожимает плечами и говорит:
      – Моя собственная машина оказалась на подозрении. Поэтому я оставил ее на мойке и, признаться, от всей души забавлялся, видя, как вы усердно ее разыскиваете. Вы искали меня, а я был рядом с вами. Согласитесь же, мой план был просто великолепен. Жаль, что я не сумел его выполнить до конца. Законы диктует сила, а на сей раз вы оказались сильнее. Ну что такого особенного я совершил? Отправил на тот свет несколько человек. Да ведь до последнего мгновения никто из них не знал, что его ожидает, поэтому они, естественно, не боялись смерти и никто из них и не мучился.
      – Оправдывая себя подобным образом, – говорю я, – вы только усугубляете вину.
      Он вновь пожимает плечами.
      – Да, я убивал не в состоянии аффекта, но, по-моему, мы с вами расходимся в вопросе о ценности человеческой жизни.
      Мне все чаще приходило в голову, что Фалфар симулирует безумие и делает это весьма тонко.
      – Все зависит от работы мозга, – продолжает он (пожалуй, правильнее дать ему выговориться, пусть он запутается в собственных сетях). – Я бы наверняка не стоял бы тут перед вами, не подведи меня мой мозг в последние дни. Всему виной слишком большое напряжение и бессмысленный страх.
      – А вы боялись?
      – Да, боялся, – снисходительно соглашается Фалфар. – Страх бывает присущ даже людям исключительно мужественным или гениальным. Мозг, подгоняемый страхом, работает с удвоенной силой.
      Впервые Фалфар испытал страх, когда Троян пустил в оборот свои двадцать четыре тысячи крон серии «G-L».
      – Он не дождался, пока я перепечатаю его долю, он решил, что все уже позабыли об этой серии, и ее действительно запросто приняли от него на почте. Он упрекал меня, твердил, что это я принудил его совершить преступление, что я хочу обокрасть их всех. Я и вправду не спешил с перепечаткой денег. Ведь, честно говоря, они ничего не заслужили. И деньги свои они не пожелали мне доверить. Тогда я и подал отличный совет. Идею с абонентными ящиками. Все ключи от них спрятать в банке из-под огурцов. А банку на всякий случай держать в квартире Галика. Троянова уже давно ненавидела своего мужа, и это тоже было мне на руку. Вы наверняка стали бы допрашивать его об этих двадцати четырех тысячах. И он, этот диабетик, сразу все выложил бы. Галик по моему предложению достал яд. Встречаться Галику с Трояновой в моей квартире стало опасно, они могли бы вас навести на след. Они и сами это поняли. И вот тогда они знакомятся заново. Ведь после странной смерти мужа обычно ищут любовника жены. Я предложил в будущем встречаться у Галика и потребовал, чтобы Галик отдал мне свой запасной ключ. В день взрыва я поджидал их, вынув заранее из банки ключики от ящиков.
      Фалфар спрятал мину под ковер, пообещал счастливым любовникам в ближайшую же ночь дать крупную сумму перепечатанных денег и ушел.
      Фалфар и сам был немало озабочен своими отношениями с Иткой Шераковой.
      – Она потребовала два миллиона и только в этом случае обещала оставить меня в покое. Правда, женщину не заставишь молчать, дай ей хоть кучу денег. Все равно она вас рано или поздно выдаст, даже сама того не желая. Итка часто разговаривала во сне. Ей снились покойники. Ее мог услышать не только я, и потому пришлось с ней покончить. Хотя я по-своему любил эту женщину, она меня вполне устраивала.
      Итка Шеракова получила порцию того знаменитого кофе, который выпил в свое время Врана в поезде № 2316. Когда она впала в беспамятство, Фалфар усадил ее в свою машину и отравил выхлопными газами.
      Он рассказывает обо всем спокойно, с излишними подробностями. Любое зло он считает вполне естественным проявлением человеческой природы.
      – Я приготовился закопать ее тело. Но тут случилось непредвиденное. Кто-то подъехал к дому. Оставив Итку, я кинулся к машине и, притушив фары, покинул липовую аллею. А потом поехал дальше! Дорога была мне хорошо знакома. Остановился я уже далеко на шоссе. Вы не могли меня там заметить, я вовремя убрался с вашего пути. Но потом я вернулся пешком посмотреть, что же происходит. Вы нашли у Галика ключи, верно ведь?
      – Да, – говорю я. – Почему вы их спрятали там?
      Фалфар хмуро взглянул на меня, словно удивленный этим вопросом, и презрительно ответил:
      – Так мне хотелось.
      – А вдруг после взрыва Галик или Троянова остались бы в живых?
      – Нет, все было рассчитано.
      – Ваш расчет мог не оправдаться. Ведь произошло же так при взрыве почтового вагона?
      Фалфар морщит лоб, словно старается привести в порядок свои мысли.
      – Ах, вы имеете в виду этого Ленка?
      – Я думаю, что ни Галик, ни Троянова не промолчали бы, если, скажем, смогли бы что-то сказать перед смертью.
      Фалфар мрачнеет.
      – Прошу вас, не считайте меня глупее вас. Теория у меня всегда сходилась с практикой. На вилле Рата меня просто настигла судьба. Я не мог не оставить там следов.
      Явись вы на час позже, все было бы в порядке. Мою судьбу решил именно этот час, один-единственный час из всей моей жизни.
      – Почему после убийства участкового вы оставили в квартире свет?
      – Ну, это мелочи, – глухо произносит он с презрительным видом.
      – Но не будь этого, – продолжаю я, намеренно говоря неправду, – мы не ждали бы вас перед входом в дом. И ваши шансы на спасение возросли бы.
      И тут Фалфар теряется. Вероятно, он мучительно раздумывает над тем, что мог бы для него означать простой поворот выключателя.
      – А вы знаете, – продолжаю спрашивать я, – что, собственно, произошло в почтовом вагоне?
      – Что же?
      – Об этом вам расскажет старший лейтенант Ленк. Пока он лежал без сознания, он молчал и не мог съесть ваш отравленный шоколад. А когда пришел в себя, то сразу же заговорил. Ваше покушение на его жизнь оказалось бессмысленным.
      Фалфар морщит лоб. Ошибки, допущенные им, явно мучают его больше, чем совершенные преступления. Я приказываю его увести.
      Потом Фалфара допрашивают психиатры. И признают, что его можно передать в руки прокуратуры, которая, если Судет нужно, сама займется его душевным состоянием.
      Проходит немало времени, и наш Карличек радуется своим успехам и славе. Эта слава отчасти помогает ему излечиться от несчастной любви.
      Через два месяца я наконец получаю заключение. У Фалфара не установлено никакого умственного расстройства, и ему придется отвечать за свои действия.
      В сентябре 1952 года Фалфар предстал перед судом. Его приговорили к смертной казни через повешение. Просьба о помиловании не была удовлетворена, и приговор привели в исполнение.
      До последней минуты Фалфар защищал себя созданной им самим теорией, что все преступления, совершенные им, ничтожны по сравнению с войной, этим самым тягчайшим из всех преступлений. Но, по моему убеждению, именно две прошедшие войны и сыграли свою печальную роль, превратив его в преступника.