Мы ехали в Байрам, в городок на краю пустыни Каракумы.
      Чтобы нам с мамой было не скучно, шофёр снял стекло из окошка в передней стенке фургона.
      Шофёра звали Бахрам. Он вместе с отцом уже много лет служил в армии. И они хорошо знали друг друга.
      И я тоже хорошо знал Бахрама. Он в дороге всегда пел. А я слушал.
      Мой отец был военным инженером, и мы часто переезжали с места на место. Жили в военных городках, в пустыне, на берегу Каспийского моря, в горах Тянь-Шаня.
      Я любил большие переезды, когда все вещи укладываются в машину. Мама устраивается рядом со мной в кузове фургона, а отец садится рядом с шофёром в кабину.
      И — здравствуй, дорога!
 
 
      Встречный ветер полощет брезент навеса. Наш фургон, в котором всегда оставалось много свободного места, переваливается через барханы, скачет по камням, ползёт по руслам высохших рек, останавливается на переездах у шлагбаумов.
      Вот мама раскрыла дорожную сумку и передала отцу и Бахраму по яблоку.
      — «Прекрасное яблоко! — запел Бахрам. — Яблочко упало с дерева и покатилось по дороге. И другие деревья укрыли его своей тенью…»
      Бахрам пел удивительные песни в дороге. Яблоко, простое яблоко из дорожной сумки, а у него получилась песня. И я вспоминал деревья во дворе нашего прежнего дома.

      Мы выехали на рассвете, когда все ещё спали. Только сосед Гришка пришёл проводить нас. Он привёл с собой Пушка, который зевал и дрожал от холода.
      Мы с Гришкой учились в четвёртом классе и всю зиму изобретали порох. Однажды порох взорвался в бумажном пакете и выжег мне метку над глазом, искра попала прямо в бровь. Мама так перепугалась, что высыпала весь запас самодельного пороха в кадушку с дождевой водой, а потом сказала, что очень рада, что мы переезжаем на новое место, потому что там нет Гришки и я перестану выдумывать порох.
      А мне было жаль пропавшего пороха. И с Гришкой расставаться не хотелось. Мы с ним славно проводили время. Порох изобретали, весной учили Пушка плавать, смотрели кино под открытым небом — «Семеро смелых» или «Остров сокровищ». Если залезть на крышу гаража, то весь экран виден очень хорошо. И билетов покупать не надо.
      Я был уверен, что Гришка станет когда-нибудь профессором, потому что он носил очки в роговой оправе и знал много такого, о чём я и понятия не имел.
      Жаль только, что у Гришки отец был не военный, и поэтому они всегда жили на одном месте. Грустно всё-таки уезжать. Когда ещё найдутся новые знакомые, и какие они будут; тоже неизвестно. А Гришка славный мальчик. И Пушок тоже славный.
      Ветер рванулся и затих.
      Гришка и Пушок долго бежали за нашей машиной по утренней пустынной улице, и я махал им рукой и кричал:
      — До свидания!

      Машина у нас была старая, номер 17 — 28. Бахрам иногда прямо на ходу что-то в ней починял, держа руль одной левой рукой.
      И машина пофыркивала, шла вперёд, как будто ничего другого ей и не надо было, только бы катить вот так через пески, без дороги, навстречу ветру.
      Иногда она шла как-то боком или прыгала с бархана на бархан, громыхая крыльями. Только что сама не могла ходить следом за Бахрамом, а так она была вполне похожа на верного иноходца.
      — Посмотрите на эту прекрасную машину 17 — 28, - говорил Бахрам. — Ей уже давно пора на капитальный ремонт, а она идёт по этим пескам, где нет дорог.

      Когда мы взбирались на бархан, машина становилась на дыбы, и мы откатывались со всеми нашими вещами к задней стенке фургона, а когда машина прыгала с бархана вниз, мы прижимались к шофёрской кабине. Мама не выпускала из рук походной аптечки.
      Бахрам был в восторге от своего «иноходца» и мчался по такырам плоским и твёрдым участкам пустыни — с бешеной скоростью.
      — Я люблю встречный ветер, — сказал отец, протирая платком защитные очки.
      Встречный ветер далеко назад отгонял пыль, поднятую колёсами нашего фургона.

      Мы уже часа два ехали через пески. И вдруг увидели человека под парусиновым зонтиком. Через плечо на ремне у него висел плоский фанерный ящик. Он поднял руку, и наш «иноходец» остановился перед ним как вкопанный. Даже слегка взбрыкнул задними колёсами.
 
      — Добрый день, — сказал человек с зонтиком. — Подвезите меня, если нам по дороге.
      — Все путешествующие — дети пустыни, — сказал нараспев Бахрам. — Мы едем в Байрам.
      — Мне тоже нужно вернуться в Байрам, — сказал человек с зонтиком.
      И мы взяли его с собой. Нашего нового знакомого звали Муравьёв. Он сложил зонтик и взобрался со своим фанерным ящиком в машину. Муравьёв был агроном из Байрама и собирал в песках цветы.
      — Какие цветы? — удивились мы.
      — Теперь весна, всё цветёт, — сказал Муравьёв. — Неужели вы не видите?
      Он раскрыл свой фанерный ящик, и мы увидели под стеклом кругленькие маленькие цветы, узкие листочки, похожие на чешуйки.
      — Растения пустыни, — с уважением сказал Муравьёв. — Вот это — злак селин, которым кормятся зайцы, а это — листочки песчаной акации, под которой ночуют тушканчики, а это — ветка астрагала…
      — Где же вы всё это нашли?! — удивилась мама.
      — В лесу, — ответил Муравьёв. — Сейчас мы его увидим. Минуточку! — И он сказал Бахраму: — Чуть-чуть левее.
      Бахрам повернул налево. Отец взглянул на часы и не стал возражать. А я подумал: «Какой лес в пустыне? Всякий знает, что здесь нет никакого леса…»
      Машина взобралась на бархан и остановилась. Мы выпрыгнули на песок.

      И увидели саксауловую рощу. Из песка поднимались и переплетались друг с другом корявые сучья серого цвета. Издали они казались белыми.
      Длинные витые тени падали на песок. Это был странный лес: без листьев, без настоящей тени. Я потрогал ветку саксаула. Она была твёрдой, как кость.
      Зимой мы топили печку саксауловыми дровами. Но я ещё никогда не видел, как саксаул растёт в песках.
      Песок в саксауловой роще был твёрдым и не осыпался под ногами.
      Корни удерживали его прочно. Внизу, возле одного куста, трепетал прозрачный, как бы слюдяной, в узорах, чехол, застрявший между корнями.
      — Змея проползла и сбросила старую кожу, — сказал Муравьёв.
      Я думал, что мы и змею тут же увидим, но никаких змей вокруг не было.
      Это меня очень огорчило.
      Муравьёв и отец говорили о хлопке.
      — Песок наступает на поля, — жаловался Муравьёв, — заносит хлопчатник.
      Ветер усиливался, и верхушки барханов курились, песок маленькими облачками перелетал в воздухе. Но в саксауловом лесу песок был неподвижен, и ветер не мог его сдвинуть с места.
      Вдали показался караван верблюдов, нагруженных тюками с хлопком.
      Впереди ехал проводник на ослике, а рядом с ним красноармеец на лошади.
      Они о чём-то между собой говорили.
      Караван прошёл далеко от нас и скрылся за барханами. И показалось, что пустыня опустела.

      Солнце приближалось к зениту. Серая пыль клубилась под колёсами. Фургон шёл, ныряя между барханами.
      От жары все приумолкли. Муравьёв, откинув край парусинового тента, смотрел в пески.
      А я всё думал о порохе, о саксауловых рощах, которые защищают хлопковые поля, о Байраме…
      И вдруг мы услышали звуки флейты. Они лились откуда-то из-за бархана. Первой откликнулась мама. Она широко открыла глаза, посмотрела на нас с удивлением и сказала:
      — Музыка! Вы слышите? Или мне это снится?
      Бахрам выключил мотор, и машина остановилась в нерешительности. В самом деле, это была флейта. Но откуда и почему здесь музыка?
      Мы вышли из машины и поднялись на гребень песчаного холма. И сразу увидели флейтиста. Он стоял внизу, под другим барханом. В белом чесучовом костюме, в круглой соломенной шляпе с чёрной лентой, с цветочком в петлице.
      Флейтист играл, закрыв глаза. Чёрная флейта переливалась на солнце серебряными клавишами. Тень от бархана укрывала его полупрозрачной пеленой.
 
      Мелодия, которую он играл, была грустная и протяжная.
      Мы не сводили с него глаз. Когда он перестал играть, мама захлопала в ладоши. Флейтист открыл глаза, увидел нас, нисколько не удивился и раскланялся.
      — Ария Орфея, — сказал он. — Из оперы Глюка.
      Мы познакомились. Музыканта звали Герасим Утин. Он попросил, чтобы его называли просто Гера.
      — Что вы тут делаете один в пустыне? — спросил отец.
      Гера положил флейту в футляр. Он чувствовал себя в пустыне, как на сцене.
      — Вы спрашиваете, что я тут делаю? — сказал он. — В настоящее время я репетирую свой номер, потому что имею обыкновение репетировать с десяти до одиннадцати, что бы ни случилось. Который теперь час?
      — Одиннадцать, — сказал отец, взглянув на часы.
      — Репетиция окончена, — сказал Гера. — Видите ли, я отстал от своей труппы и добираюсь до Байрама попутными машинами. А вы куда едете?
      — Мы едем на новоселье! — ответил я.

      Мне очень хотелось, чтобы Гера поехал с нами. Я даже забыл на время про порох, слушая его музыку.
      — Это ваша машина? — спросил Гера, когда мы сошли с бархана и приблизились к нашему иноходцу 17 — 28.
      Он оглядел машину, поморщился и сказал:
      — Ну что ж, если нет другого транспорта, я согласен ехать с вами.
      Голос у него был тонкий, но приятный.
      Мне всё в нём казалось удивительным. Он сдул невидимую пылинку с отворота своего костюма.
      И вдруг Муравьёв посмотрел на него пристально и сказал:
      — Позвольте!
      Агроном достал из кармана увеличительное стекло на длинной чёрной ручке.
      Приблизился к флейтисту и навёл на него увеличительное стекло.
      Гера немного смутился.
      — Я привык, — сказал он, — что на меня смотрят в бинокль, но ещё никто не рассматривал меня в увеличительное стекло!
      — Где вы это нашли? — спросил Муравьёв флейтиста, указывая на цветочек в его петлице.
      — Ах, это? — успокоился Гера. — Это я нашёл вон там, — и он указал рукой налево. — Нет, скорее всего, я нашёл это вот там, — и он указал рукой направо. — Точно не припомню…
      — Как! — воскликнул Муравьёв. — Вы даже не знаете, где нашли это сокровище! Инкарвиллея семиреченская, — сказал Муравьёв, — цветок, который уже почти не встречается в пустыне.
      И он вытащил цветок из петлицы Герасима Утина.
      Флейтист было запротестовал, но Муравьёв сказал строго:
      — Наука требует!
      Он раскрыл свой ящик и поместил редкий цветок в самом центре под стеклом.
      — Какая находка! — говорил он, покачивая головой. — Можно подумать, что этот цветок выбрался из-под земли, чтобы послушать вашу музыку.
      — Очень может быть, — скромно согласился Гера.
      Потом он обиженно взглянул на Муравьёва:
      — Я привык, что мне дарят целые букеты, а вы отобрали у меня единственный цветок.
      Гера вздохнул и взобрался в фургон.

      В полдень мы решили отдохнуть в чайхане у дороги.
      Чайханщик, добрый человек в белой, открытой на груди рубахе, встретил нас у дверей, спросил о нашем здоровье, о здоровье наших близких, всем пожелал благополучия и приготовил зелёный чай.
      Расположились мы на старом, местами вытертом ковре, на котором змейками разбегались белые, чёрные и красные узоры. Голуби влетали в открытые окна и двери чайханы, расхаживали по ковру и клевали крошки.
      В чайхане, кроме нас, был ещё один посетитель — смуглый человек в клетчатой рубашке. У ног его лежал кожаный раскрытый мешок, из которого виднелся угол железной клетки. В углу стояло охотничье ружьё.
      — Крестинский! Какими судьбами! — воскликнул Муравьёв.
      Муравьёв и охотник обнялись.
      — Ты откуда? — спросил Муравьёв.
      — Из Ленинграда, — ответил Крестинский.
      — Я так и знал, что ты вернёшься.
      Крестинский говорил, что очень скучал без пустыни, и, едва окончив свою научную работу, снова приехал в Байрам.
      Бахрам приложил правую руку к сердцу, а левой рукой подал охотнику чашечку зелёного чая.
      — И отлично! — сказал Муравьёв. — Тут столько нового! Представь, я сегодня нашёл цветок инкарвиллеи семиреченской!
      — Положим, это я нашёл, — сказал Гера, — но не знал, как он называется.

      Гера достал свою флейту и заиграл арию Орфея. Опять полилась протяжная и грустная мелодия, которую мы однажды уже слышали среди барханов.
      Крестинский забеспокоился, отошёл от Муравьёва, заглянул в свой кожаный мешок и сказал Утину:
      — Прошу вас, перестаньте играть!
      Гера обиделся.
      — Вам не нравится, как я играю? — спросил он.
      — Нет, почему же, — ответил Крестинский, — мне очень нравится, и всё же прошу вас, перестаньте!
      — Между прочим, — сказал Гера, — Орфей был великий музыкант. Его слушали все: не только люди, но даже львы и антилопы, даже цветы слушали его. — И он взглянул на Муравьёва с укором. — Всё замирало вокруг, когда он играл. — И Гера повёл вокруг своей пухлой рукой.
      Тогда Крестинский, который вовсе не хотел обидеть Геру, указал на свой кожаный мешок и сказал:
      — Они спят, не будите их.
      — Кто спит? — сердито сказал Гера. — Кто спит, когда я играю?
      — Змеи спят, — ответил Крестинский. — Четыре кобры.
 
      — Змеи! — закричал Гера и вскочил на ноги, подняв с ковра свою шляпу, футляр от флейты, флейту и свои башмаки, которые он снял для удобства и покоя.
      Голуби улетели в открытые окна и двери.
      — Мудрые змеи зашевелились, — сказал Бахрам, — а кроткие голуби улетели.
      Когда Гера немного успокоился, он сказал:
      — Я рад, что моя музыка может взволновать даже кобру!

      У Крестинского в руках была палка. Обыкновенная палка, без всяких украшений, только на конце она была раздвоена, как маленькая рогатка.
      — Стоит только прижать голову змеи рогаткой к земле, как она становится совершенно неопасной, — объяснил Крестинский.
      — Легко сказать! — заметил Муравьёв.
      Крестинский был не простой охотник, а учёный.
      Он дал мне свою палку с рогаткой на конце и сказал:
      — Храни!
      Мама всё время присматривалась к Крестинскому. Вид у него был усталый, и сквозь загар проступала странная желтизна и бледность.
      Он накинул на плечи меховую куртку и поёжился. Я удивился: жара стояла такая, что невозможно было выйти на солнце, а ему холодно.
      — Вы больны, — сказала мама. — У вас малярия. Вам нельзя здесь больше оставаться. Надо немедленно ехать в Байрам. Там есть хорошая больница.
      — Пустяки, — ответил охотник. — Не обращайте внимания.
      И он прилёг на ковёр, прикрыв глаза тыльной стороной ладони.
      Чайханщик принёс свежезаваренного чая и сказал, что охотник уже второй день живёт здесь и по ночам разговаривает во сне.
      Мама раскрыла дорожную аптечку, нашла флакон с белыми таблетками хинина и заставила Крестинского выпить лекарство.
      — Поедемте с нами, — говорила она.
      — Уехать? — ответил охотник. — А как же мой Волчок?
      Мы ничего не могли понять.
      Чайханщик сказал, что с охотником была умная, хорошая собака, которая вдруг пропала, и Крестинский её всюду разыскивает уже два дня.
      — Два дня, — сказал отец и взглянул на часы. — Время не ждёт, пора в путь!
      — Но оставить его тут мы тоже не можем, — сказала мама.
      Гера Утин сложил флейту в футляр и задумался, глядя на охотника.
      Слышно было, как Бахрам во дворе заводит мотор машины.
      Муравьёв разволновался и сказал, что надо или сейчас же найти собаку, или взять с собой Крестинского без неё.

      Я незаметно выбрался из чайханы и побежал к самому высокому бархану.
      Мне казалось, что сверху я увижу всю пустыню. И где бы ни был Волчок, я сразу найду его. Бархан был очень высокий, и я взбирался на него долго, цепляясь за песок и сухие колючки. Ветер уносил пыль из-под ног.
      Наконец я оказался на самом гребне и огляделся. Вокруг были такие же барханы, одни пониже, другие повыше.
      Только внизу белела костяная роща, вроде той, которую мы осматривали вместе с Муравьёвым. В небе таяло маленькое серое облачко.
      Я спустился к саксауловой роще.
      — Волчок! Волчок! — кричал я.
      Никто не откликался. В саксауловой роще было пустынно и тихо.
      Но в руках у меня была палка охотника, раздвоенная на конце, и с ней я ничего не боялся.
      Потом я услышал, что кто-то окликает меня. И увидел слева на бархане Геру Утина с флейтой, а справа, на другом бархане, Муравьёва с увеличительным стеклом и зонтиком под мышкой.
      Они решили, что я тоже потерялся.
      А я не потерялся! И не думал…
      — Если ты не потерялся, почему же ты плачешь? — спросил меня Гера Утин.
      — Потому что я не нашёл Волчка, — ответил я.
      Смеркалось. Вдали пробежали шакалы и залаяли, заскулили, заплакали за барханами. Голоса их были дикими и злыми.

      Бахрам и отец бережно перенесли Крестинского в фургон. Охотника уложили на расстеленные одеяла.
      Наполнили горячим чаем термос, и теперь мама держала его вместе с аптечкой наготове.
      Бахрам завёл мотор. Мы уже попрощались с чайханщиком, который пожелал нам счастливого пути.
      И вот тут-то Гера извлёк свою флейту из футляра и заиграл арию Орфея, устроившись на ступеньках чайханы.
      — Вы с ума сошли! — сказал Муравьёв. — Мы уезжаем, торопимся, а вы опять со своей музыкой!
      Он играл ещё лучше, чем прежде. Музыка его была слышна далеко вокруг. Её нельзя было не слушать. Бахрам выключил мотор и выглянул из кабины. Отец подошёл ближе к Утину, забыв взглянуть на часы. Мама слушала музыку издали. А когда Гера Утин окончил арию, чайханщик подошёл к нему, положил ему руку на плечо и сказал:
      — Меня зовут Али. Ты очень хорошо играешь. Приезжай, моим гостем будешь…
      — Очень рад, — сказал Гера, — очень рад. — И снова заиграл на флейте.
      И вдруг, словно из-под земли, выросла худая насторожённая собака и подошла к фургону.
      — Волчок! — закричал я.
      Волчок подошёл к машине.
      Но Крестинский крепко спал и не видел этого.
      — Орфей! — сказал Муравьёв, обращаясь к Герасиму Утину. — Ничего не скажешь.
      — Теперь вы понимаете, — воскликнул Гера, — что такое музыка!
      Я схватил Волчка и поднял его с земли. Мама помогла мне, и Волчок прыгнул в кузов, стал тормошить Крестинского, лизать ему щёки.
      Крестинский обнял его за шею и тихим голосом сказал:
      — Волчок!

      Ночью мы проехали Дехканский мост.
      У мамы хранились газеты и фотографии тех лет, когда строился этот мост. И я узнавал отца на фотографиях среди рабочих и военных на берегу реки или под навесом инженерного домика.
      Я очень хотел увидеть Дехканский мост, но сквозь сон запомнил только огни на башнях, стальные переплёты и далеко внизу тёмную воду, по которой гналась за нами луна.
      А утром, уже вблизи Верблюжьего колодца, мы вдруг увидели маленького мальчика лет шести.
      На нём была высокая туркменская шапка, тёплый халат и мягкие сапоги.
      — Кумли, — сказал о нём с уважением Бахрам. — Сын пустыни.
      Пески здесь называют «кумы», и того, кто родился в пустыне, называют «кумли».
      Мальчик остановился и поздоровался с нами.
      — Он потерялся, — сказала мама. — Мы должны взять его с собой…
      Бахрам засмеялся и спросил мальчика по-туркменски:
      — Ты потерял дорогу? Может быть, поедешь с нами?
      Мальчик поклонился и покачал головой.
      — Он знает здесь все дороги, — сказал Бахрам, — и никуда не торопится.
      Он посмотрел с уважением на Кумли.
      — По крайней мере, — настаивала мама, — мы могли бы его подвезти до Верблюжьего колодца.
      — У него свой транспорт, — ответил Бахрам. — Вон, посмотрите!
 
      На вершине бархана стоял в ожидании бурый верблюд. На спину ему был наброшен чёрно-красный текинский ковёр.
      — Байрам! — сказал Кумли и указал рукой в ту сторону, откуда слышался гул железной дороги.
      И мы долго ещё видели фигурку мальчика и его верблюда на фоне синего неба и золотых песков, около последнего колодца.

      На переезде два пограничника у шлагбаума проверяли документы. Мы въехали в военный городок. Гера Утин вместе с документами протянул и свою флейту.
      Муравьёва и Крестинского пограничники знали в лицо.
      — Проезжайте! — сказали они и открыли шлагбаум.
      Вдали стояли большие зелёные облака. Это были деревья Байрама.
      Наш дом был расположен на окраине городка в небольшом саду. Дом был старый. В пустых комнатах гуляло эхо.
      До нас в этом доме жила другая военная семья, такая же, как наша. Теперь они уехали в другой, дальний гарнизон. На ступеньках крыльца мелом было написано: «С приездом!» А на веранде мы нашли записку: «Во время грозы закрывайте ставни, а то стёкла бьются. Счастливо оставаться!» И дата — апрель 1939 года.
      Бахрам поставил машину на отдых под навес и молча копался в моторе. Как только мы поселялись в каком-нибудь городе, он переставал петь. Он тоже был Кумли — сын пустыни.
      На веранде зажгли свет. Мама накрыла стол белой скатертью. И отец сказал:
      — Всех прошу на новоселье.
      Позже, когда все уже сидели за столом, пришёл начальник военного городка, комбриг Пряхин, взглянуть, как мы устроились на новом месте. Он пришёл не один, а со своим сыном Виктором. Этот Виктор мне сразу понравился. Славный такой мальчик. И Волчок вдруг подошёл к нам, как к старым знакомым, и стал слушать, о чём мы говорим.
      Пока взрослые шумели за столом, Виктор отвёл меня в сторону и сказал:
      — Я тут порох изобретаю. Как ты думаешь?..