Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
– Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину. –
 
 
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
 
 
Собака не взвыла ни разу,
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
 
 
Старик у вокзального входа
Сказал: – Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
 
 
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
 
 
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
 
 
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
 
 
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
 
 
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…
 
 
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце – чистейшей породы!
 
1948 г.

 
На старой осине в глуши лесной
Жил леший, глазастый и волосатый.
Для лешего был он еще молодой –
Лет триста, не больше. Совсем незлой,
Задумчивый, тихий и неженатый.
 
 
Однажды у Черных болот, в лощине,
Увидел он девушку над ручьем –
Красивую, с полной грибной корзиной
И в ярком платьице городском.
 
 
Видать, заблудилась. Стоит и плачет.
И леший вдруг словно затосковал…
Ну как ее выручить? Вот задача!
Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась,
Склонился пред девушкой и сказал:
 
 
– Не плачь! Ты меня красотой смутила.
Ты – радость! И я тебе помогу! –
Девушка вздрогнула, отскочила,
Но вслушалась в речи и вдруг решила:
«Ладно. Успею еще! Убегу!»
 
 
А тот протянул ей в косматых лапах
Букет из фиалок и хризантем.
И так был прекрасен их свежий запах,
Что страх у девчонки пропал совсем…
 
 
Свиданья у девушки в жизни были.
Но если по-честному говорить,
То, в общем, ей редко цветы дарили
И радостей мало преподносили,
Больше надеялись получить.
 
 
А леший промолвил: – Таких обаятельных
Глаз я нигде еще не встречал! –
И дальше, смутив уже окончательно,
Тихо ей руку поцеловал.
 
 
Из мха и соломки он сплел ей шляпу.
Был ласков, приветливо улыбался.
И хоть и не руки имел, а лапы,
Но даже «облапить» и не пытался.
 
 
Донес ей грибы, через лес провожая,
В трудных местах впереди идя,
Каждую веточку отгибая,
Каждую ямочку обходя.
 
 
Прощаясь у вырубки обгоревшей,
Он грустно потупился, пряча вздох.
А та вдруг подумала: «Леший, леший,
А вроде, пожалуй, не так и плох!»
 
 
И, пряча смущенье в букет, красавица
Вдруг тихо промолвила на ходу:
– Мне лес этот, знаете, очень нравится,
Наверно, я завтра опять приду! –
 
 
Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает,
Что женщина, с нежной своей душой,
Сто тысяч грехов нам простит порой,
Простит, может, даже ночной разбой!
Но вот невнимания не прощает…
 
 
Вернемся же к рыцарству в добрый час
И к ласке, которую мы забыли,
Чтоб милые наши порой от нас
Не начали бегать к нечистой силе!
 
1973 г.

 
Ну зачем, ну зачем нам с тобою ссориться?
Ведь от споров, амбиций и глупых ссор
Ничего-то хорошего не построится,
А останется только словесный сор.
 
 
Ну пускай бы мы глупыми оба были,
Так ведь признаков тупости вроде нет,
Или, скажем, друг друга б мы не любили,
Так ведь любим, и, кстати, уж сколько лет!
 
 
Да, всем хочется быть на земле любимыми.
Но большое ведь следует сберегать.
Я уверен: чтоб быть до конца счастливыми,
Надо быть терпеливыми и терпимыми,
Не стремясь ни скомандовать, ни подмять.
 
 
Кто сказал, что любовь – только свет и краски,
Счастье встреч и большие, как мир, слова,
Что любовь – только нежно-хмельные ласки,
От которых, как в праздник, звенит голова?!
 
 
Да, все верно. Но в самом большом деянии
Важен труд и упорство. И я не шучу.
В чувствах тоже есть умное созидание,
Где возводится замок кирпич к кирпичу.
 
 
И чем глупо острить или спорить грозно,
Лучше строить прекрасное непрестанно.
Потому что любить никогда не рано
И тем паче нигде никогда не поздно!
 
1 июня 1990 г.

 
Не уходи из сна моего!
Сейчас ты так хорошо улыбаешься,
Как будто бы мне подарить стараешься
Кусочек солнышка самого.
Не уходи из сна моего!
 
 
Не уходи из сна моего!
Ведь руки, что так нежно обняли,
Как будто бы радугу в небо подняли,
И лучше их нет уже ничего.
Не уходи из сна моего!
 
 
В былом у нас – вечные расстояния,
За встречами – новых разлук терзания,
Сплошной необжитости торжество.
Не уходи из сна моего!
 
 
Не уходи из сна моего!
Теперь, когда ты наконец-то рядом,
Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,
Мне мало, мне мало уже всего!
Не уходи из сна моего!
 
 
Не уходи из сна моего.
И пусть все упущенные удачи
Вернуться к нам снова, смеясь и плача,
Ведь это сегодня важней всего.
Не уходи из сна моего!
 
 
Не уходи из сна моего!
Во всех сновиденьях ко мне являйся!
И днем, даже в шутку, не расставайся
И лучше не сделаешь ничего.
Не уходи из сна моего!
 
1994 г.

 
Возможно, я что-то не так скажу,
И пусть будут спорными строки эти,
Но так уж я, видно, живу на свете,
Что против души своей не грешу.
 
 
В дружбу я верил с мальчишьих лет,
Но только в действительно настоящую,
До самого неба костром летящую,
Такую, какой и прекрасней нет!
 
 
Но разве же есть на земле костер
Жарче того, что зажгли когда-то
Два сердца с высот Воробьевых гор,
На веки веков горячо и свято?!
 
 
О, как я о дружбе такой мечтал
И как был канонами околдован,
Пока не осмыслил, пока не познал
И в чем-то вдруг не был разочарован.
 
 
Пусть каждый ярчайшею жизнью жил,
Но в этом союзе, клянусь хоть небом,
Что только один из двоих дружил,
Другой же тем другом высоким не был!
 
 
Да, не был. Пусть сложен житейский круг,
Но я допускаю, хотя и туго,
Что к другу приехавший в гости друг
Мог даже влюбиться в супругу друга.
 
 
Влюбиться, но смуты своей сердечной
Даже и взглядом не показать,
Тем паче, что друг его, что скрывать,
Любил свою милую бесконечно.
 
 
Сердце… Но можно ль тут приказать?
Не знаю. Но если и вспыхнут страсти,
Пусть трудно чувствами управлять,
Но что допустить и как поступать,
Вот это все-таки в нашей власти!
 
 
Я гению чту за могучий ум,
За «колокол», бивший в сердца набатом,
И все же могу я под грузом дум
Считать, что не все тут, быть может, свято.
 
 
И надо ли, правды не уроня,
Внушать мне, как высшую из примеров,
Дружбу, в которую у меня
Нету великой и светлой веры.
 
 
Ведь дружба – есть чувство, как жизнь, святое,
Так как же уверовать и понять,
Что можно дружить и навек отнять
У друга самое дорогое?!
 
 
А вера моя до могилы в том,
Что подлинный друг, ну, а как иначе,
Лишь тот, кому твердо доверишь дом,
Деньги, жену и себя в придачу!
 
 
Стараясь все мудрое познавать,
Держусь я всю жизнь непреклонных взглядов,
Что классику следует уважать
Осмысливать, трепетно изучать,
Но падать вот ниц перед ней не надо.
 
 
А тех, кто сочтет это слишком смелым
Иль попросту дерзким, хочу спросить:
Желали б вы в жизни вот так дружить?
Молчите? Вот в этом-то все и дело…
 
1978 г.

 
Я тысячи раз те слова читал,
В отчаяньи гневной кипя душою.
И автор их сердце мое сжигал
Каждою яростною строкою.
 
 
Да, были соратники, были друзья,
Страдали, гневались, возмущались,
И все-таки, все-таки, думал я:
Ну почему, всей душой горя,
На большее все же они не решались?
 
 
Пассивно гневались на злодея
Апухтин, Вяземский и Белинский,
А рядом Языков и Баратынский
Печалились, шагу шагнуть не смея.
 
 
О нет, я, конечно, не осуждаю,
И вправе ль мы классиков осуждать?!
Я просто взволнованно размышляю,
Чтоб как-то осмыслить все и понять.
 
 
И вот, сквозь столетий седую тьму
Я жажду постичь их терпенья меру
И главное, главное: почему
Решенье не врезалось никому –
Сурово швырнуть подлеца к барьеру?!
 
 
И, кинув все бренное на весы,
От мести святой замирая сладко,
В надменно закрученные усы
Со злою усмешкой швырнуть перчатку!
 
 
И позже, и позже, вдали от Невы,
Опять не нашлось смельчака ни единого,
И пули в тупую башку Мартынова
Никто ведь потом не всадил, увы!
 
 
Конечно, поэт не воскрес бы вновь,
И все-таки сердце б не так сжималоь,
И вышло бы, может быть, кровь за кровь,
И наше возмездие состоялось!
 
 
Свершайся, свершайся же, суд над злом!
Да так, чтоб подлец побелел от дрожи!
Суд божий прекрасен, но он – потом.
И все же людской, человечий гром
При жизни пускай существует тоже!
 
1990 г.

 
Когда говорят о талантах и гениях,
Как будто подглядывая в окно,
Мне хочется к черту смести все прения
Со всякими сплетнями заодно!
 
 
Как просто решают порой и рубят,
Строча о мятущемся их житье,
Без тени сомнений вершат и судят,
И до чего же при этом любят
Разбойно копаться в чужом белье.
 
 
И я, сквозь бумажную кутерьму,
Собственным сердцем их жизни мерю.
И часто не только трактатам верю,
Как мыслям и гению самому.
 
 
Ведь сколько же, сколько на свете было
О Пушкине умных и глупых книг!
Беда или радость его вскормила?
Любила жена его – не любила
В миг свадьбы и в тот беспощадный миг?
 
 
Что спорить, судили ее на славу
Не год, а десятки, десятки лет.
Но кто, почему, по какому праву
Позволил каменья кидать ей вслед?!
 
 
Кидать, если сам он, с его душой,
Умом и ревниво кипящей кровью,
Дышал к ней всегда лишь одной любовью,
Верой и вечною добротой!
 
 
И кто ж это смел подымать вопрос,
Жила ли душа ее страстью тайной,
Когда он ей даже в свой час прощальный
Слова благодарности произнес?!
 
 
Когда говорят о таланте иль гении,
Как будто подглядывая в окно,
Мне хочется к черту смести все прения
Со всякими сплетнями заодно!
 
 
И вижу я, словно бы на картине,
Две доли, два взгляда живых-живых:
Вот они, чтимые всюду ныне –
Две статные женщины, две графини,
Две Софьи Андревны Толстых.
 
 
Адрес один: девятнадцатый век.
И никаких хитроумных мозаик.
Мужья их Толстые: поэт и прозаик,
Большой человек и большой человек.
 
 
Стужу иль солнце несет жена?
Вот Софья Толстая и Софья Толстая.
И чем бы их жизнь ни была славна,
Но только мне вечно чужда одна
И так же навечно близка другая.
 
 
И пусть хоть к иконе причислят лик,
Не верю ни в искренность и ни в счастье,
Если бежал величайший старик
Из дома во тьму, под совиный крик,
В телеге, сквозь пляшущее ненастье.
 
 
Твердить о любви и искать с ним ссоры,
И, судя по всем его дневникам,
Тайно подслушивать разговоры,
Обшаривать ящики по ночам…
 
 
Не верю в высокий ее удел,
Если, навеки глаза смежая,
Со всеми прощаясь и всех прощая,
Ее он увидеть не захотел!
 
 
Другая судьба: богатырь, поэт,
Готовый шутить хоть у черта в пасти,
Гусар и красавец, что с юных лет
Отчаянно верил в жар-птицу счастья.
 
 
И встретил ее синекрылой ночью,
Готовый к упорству любой борьбы.
«Средь шумного бала, случайно…» А впрочем,
Уж не был ли час тот перстом судьбы?
 
 
А дальше бураны с лихой бедою,
Походы да черный тифозный бред.
А женщина, с верной своей душою,
Шла рядом, став близкою вдвое, втрое,
С любовью, которой предела нет.
 
 
Вдвоем до конца, без единой ссоры,
Вся жизнь – как звезды золотой накал,
До горькой минуты, приход которой,
Счастливец, он, спящий, и не узнал…
 
 
Да, если твердят о таланте иль гении,
Как будто подглядывая в окно,
Мне хочется к черту смести все прения
Со всякими сплетнями заодно!
 
 
Как жил он? Что думал? И чем дышал?
Ответит лишь дело его живое
Да пламя души. Ведь своей душою
Художник творения создавал!
 
1975 г.

 
Закат хрустально-алый мост
Над речкой воздвигает,
И вверх в сопровожденье звезд
Луна, поднявшись в полный рост,
Торжественно шагает.
 
 
Ей все принадлежат сердца
И замки на планете,
А у тебя же ни дворца,
И, кроме одного певца,
Нет никого на свете.
 
 
Но это, право, не беда,
Взвей гордость, словно стяг.
Один, он тоже иногда
Уж не такой пустяк!
 
 
Готов я верить и любить,
О бедах не трубя.
Одно не знаю: как мне быть?
Какую песню сочинить,
Достойную тебя?
 
 
Твои слова, улыбки, взгляд
Я в сердце собирал,
И, встреться мы лет сто назад,
Я так бы написал:
 
 
Всегда поэзии полна,
То холодна, то страстна,
Ты – как полночная луна
Таинственно-прекрасна!
 
 
А впрочем, и средь наших дней
Горит живая сила:
И горделиво-светлой ей
Ты, с строгой скромностью своей,
Навряд ли б уступила.
 
 
Ведь гордо-чистая луна
Средь всех других планет
Одной лишь стороной видна,
Другой как словно нет.
 
 
А та, другая, для кого,
Где все темно и строго?
Для неба или для того,
Кто всех дороже. Для него –
Сверхдруга или Бога!
 
 
Луна одна и ты – одна.
И знаю я: твой взгляд,
Твоя дневная сторона
И звездно-тайная страна
Лишь мне принадлежат!
 
 
И так как в верности своей
Ты, как луна, тверда,
Живи ж средь песен и людей
И ныне, и всегда!
 
 
А если вечность обойдет
Капризно стороною
И бабка старая придет
С железною клюкою,
Ну что ж, не нам белеть, как снег!
 
 
Мир вечен – как замечено,
Как горы, как движенье рек.
В моих стихах тебе навек
Бессмертье обеспечено!
 
1992 г.

 
Льды все туже сжимает круг,
Весь экипаж по тревоге собран.
Словно от чьих-то гигантских рук,
Трещат парохода седые ребра.
 
 
Воет пурга среди колких льдов,
Злая насмешка слышится в голосе:
– Ну что, капитан Георгий Седов,
Кончил отныне мечтать о полюсе?
 
 
Зря она, старая, глотку рвет,
Неужто и вправду ей непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем лейтенант повернет обратно!
 
 
Команда – к Таймыру, назад, гуськом!
А он оставит лишь компас, карты,
Двух добровольцев, веревку, нарты
И к полюсу дальше пойдет пешком!
 
 
Фрам – капитанский косматый пес,
Идти с командой назад не согласен.
Где быть ему? Это смешной вопрос!
Он даже с презреньем наморщил нос,
Ему-то вопрос абсолютно ясен!
 
 
Встал впереди на привычном месте
И на хозяина так взглянул,
Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:
– Ладно, чего уж… Вместе так вместе!
 
 
Одежда твердеет, как жесть под ветром,
А мгла не шутит, а холод жжет,
И надо не девять взять километров,
Не девяносто, а – девятьсот!
 
 
Но если на трудной стоишь дороге
И светит мечта тебе, как звезда,
То ты ни трусости, ни тревоги
Не выберешь в спутники никогда!
 
 
Вперед, вперед, по торосистым льдам!
От стужи хрипит глуховатый голос.
Седов еще шутит: – Ну что, брат Фрам,
Отыщешь по нюху Северный полюс?
 
 
Черную шерсть опушил мороз,
Но Фрам ничего – моряк не скулящий.
И пусть он всего лишь навсего пес –
Он путешественник настоящий!
 
 
Снова медведем ревет пурга,
Пища – худое подобье рыбы.
Седов бы любого сломил врага:
И холод, и голод. Но вот цинга…
И ноги, распухшие, точно глыбы…
 
 
Матрос расстроенно-озабочен,
Сказал: – Не стряслось бы какой беды.
Путь еще дальний, а вы не очень…
А полюс… Да бог с ним! Ведь там, между прочим,
Все то же: ни крыши и ни еды…
 
 
Добрый, но, право, смешной народ!
Неужто и вправду им непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем капитан повернет обратно!
 
 
И, лежа на нартах, он все в метель,
Сверяясь с картой, смотрел упрямо,
Смотрел и щурился, как в прицел,
Как будто бы видел во мраке цель,
 
 
Там, впереди, меж ушами Фрама.
Солнце все ниже… Мигнуло – и прочь…
Пожалуй, шансов уже никаких.
Над головой – полярная ночь,
И в сутки – по рыбине на двоих…
 
 
Полюс по-прежнему впереди.
Седов приподнялся над изголовьем:
– Кажется, баста! Конец пути…
Эх, я бы добрался, сумел дойти,
Когда б на недельку еще здоровья…
 
 
Месяц желтым горел огнем,
Будто маяк во мгле океана.
Боцман лоб осенил крестом:
– Ну вот и нет у нас капитана!
 
 
Последний и вечный его покой:
Холм изо льда под салют прощальный,
При свете месяца как хрустальный,
Зеленоватый и голубой…
 
 
Молча в обратный путь собрались.
Горько, да надо спешить, однако.
Боцман, льдинку смахнув с ресниц,
Сказал чуть слышно: – Пошли, собака!
 
 
Их дома дела и семейства ждут,
У Фрама же нет ничего дороже,
Чем друг, что навеки остался тут,
И люди напрасно его зовут:
Фрам уйти от него не может!
 
 
Снова кричат ему, странный народ,
Неужто и вправду им непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем Фрам хоть на шаг повернет обратно!
 
 
Взобрался на холм, заскользив отчаянно,
Улегся и замер там недвижим,
Как будто бы телом хотел своим
Еще отогреть своего хозяина.
 
 
Шаги умолкли, и лишь мороз
Да ветер, в смятенье притихший рядом,
Видели, как костенеющий пес
Свою последнюю службу нес,
Уставясь в сумрак стеклянным взглядом.
 
 
Льдина кружится, кружат года,
Кружатся звезды над облаками…
И внукам бессоннейшими ночами,
Быть может, увидится иногда,
 
 
Как медленно к солнцу плывут из мрака
Герой, чье имя хранит народ,
И Фрам – замечательная собака,
Как черный памятник вросшая в лед!
 
1969 г.

 
Фиолетовый вечер забрался в сад,
Рассыпая пушинками сновиденья.
А деревья все шепчутся и не спят,
А деревья любуются на закат,
И кивают, и щурятся с наслажденьем.
 
 
– Спать пора, – прошептал, улыбаясь, вечер,
Он приятелю синим платком махнул,
И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер
Подлетел и багровый закат задул.
 
 
Покружил и умчал по дороге прочь.
Сразу стало темно и пустынно даже.
Это в черных одеждах шагнула ночь
И развесила мрак, как густую пряжу.
 
 
И от этой сгустившейся темноты,
Что застыла недвижно, как в карауле,
Все деревья, все травы и все цветы
Тихо-тихо ресницы свои сомкнули.
 
 
А чтоб спать им светло и спокойно было
И никто не нарушил бы тишину,
Ночь бесшумно созвездья вверху включила
И большую оранжевую луну.
 
 
Всюду блики: по саду и у крылечка,
Будто кто-то швырнул миллион монет.
За оврагом, притихшая сонно речка,
Словно мокрый асфальт, отражает свет,
 
 
У рябины во мраке дрожат рубины
Темно-красным огнем. А внизу под ней
Сруб колодца, как горло бутылки винной,
Что закопана в землю до вешних дней.
 
 
В вышину, точно в вечность, раскрыты двери.
Над кустами качается лунный дым,
И трава, будто мех дорогого зверя,
Отливает то синим, то золотым…
 
 
Красота – все загадочней, ярче, шире,
Словно всюду от счастья висят ключи.
Тонко звезды позванивают в эфире…
И затмить красоту эту может в мире
Лишь любовь, что шагнет вдруг к тебе в ночи!
 
1976 г.

I

 
Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!
 
 
Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.
 
 
В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист,
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?
 
 
Радист кивает: – Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: мол, вот беда –
Левая плоскость моя никуда!
 
 
Скорее всего, перелом ключицы…
Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.
 
 
Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь –
Руки в полуметре от фар не видно?
 
 
А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.
 
 
Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна, ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.
 
 
Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и рот.
 
 
Что перебито? Понять нельзя,
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!