Но он пришел. Негаданно, нежданно…
Войдя, смутился, робко помолчал…
Потом спросил Галину Николавну
И в дверь жены чуть слышно постучал.
 
 
Она сидела с кипою тетрадей
Перед столом, не поднимая глаз.
И шум услышав, молвила не глядя:
– Вам перцу, тетя Шура? Я сейчас!
 
 
А возле шкафа над солдатским строем
Пыхтел малыш. Его малыш. Его!
И так вдруг захотелось взять героя,
Прижать к себе, и больше ничего…
 
 
Как все нелепо! Мирная картина –
Жена и сын! И не его семья…
И, вновь взглянув на тоненькую спину,
Он тихо молвил: – Галя, это я…
 
 
Она не ожидала этой встречи.
И точно от внезапного толчка,
Он видел, как спина ее и плечи
Вдруг, покачнувшись, дрогнули слегка.
 
 
И все же, если честно говорить,
Об этом часе думала Галина.
Пусть с ней расстался. Но не может быть,
Чтоб не пришел он посмотреть на сына!
 
 
Ведь сколько раз бессонными ночами
Она решала, как себя держать,
Во что одеться? Что ему сказать?
И долго воспаленными глазами
 
 
Смотрела в ночь, в заснеженную даль,
Боря в душе обиду и печаль.
На все: на труд и на улыбки даже
У хрупкой у нее хватало сил.
Все было ясно, как кивнет, что скажет,
Но время шло, а он не приходил.
 
 
А жизнь вокруг бурлила, клокотала,
Сережка рос веселый, озорной,
И боль ее сдавалась, отступала,
Сменяясь на спасительный покой.
 
 
И вот сегодня точно выстрел грома
Былое вдруг плеснул через края –
Раздался голос близкий и знакомый,
Сказавший тихо: – Галя, это я…
 
 
Взглянув назад, Галина быстро встала.
Пошла… Остановилась перед ним.
И тут слова, что прежде подбирала,
Вдруг разом улетучились как дым.
 
 
Решала встретить сухо, деловито.
А с губ слова иные сорвались.
И вместо: – Здравствуй, тронута визитом! –
Она сказала: – Ну входи, садись…
 
 
Нет, он почти совсем не изменился,
Вот разве только малость похудел.
Немного подбородок заострился,
Да волос чуть, пожалуй, поредел.
 
 
А так все тот же: статный, кареглазый,
Все с тем же взлетом смоляных бровей,
Все так же мягко произносит фразы,
Да, перед нею он – ее Андрей!
 
 
Ее? Да нет же, не ее, понятно!
А все-таки зачем же он пришел?
Ну, посмотреть на сына, вероятно,
А сын за мамин спрятался подол.
 
 
И, распахнув глазенки удивленно,
Из-под бровей насупленных глядит,
Как незнакомец, словно бы смущенно,
О чем-то тихо маме говорит.
 
 
– За то, что я… Ты извини, Галина…
Впервые за такой солидный срок
Решил вдруг навестить тебя и сына…
Но ты поверь: иначе я не мог!
 
 
Прийти – ведь это значит объясняться,
А что я мог сказать тебе тогда?
Двоим, я знал, бессмысленно встречаться,
Коль между ними выросла беда.
 
 
И я не мог… Ты понимаешь, Галя?
Придя, услышать горький твой упрек.
И там, в тайге, и после, на вокзале,
Я думал, собирался… И не мог…
 
 
Она молчала, у окошка стоя,
Подставив щеки струям ветерка,
И только пальцы быстрые порою
По раме барабанили слегка.
 
 
Все тот же профиль, та же нежность кожи
И та же синь больших спокойных глаз.
Знакомо все до мелочей, и все же
В ней было что-то новое сейчас.
 
 
Быть может, в том и пряталась причина,
Что вместо пышных золотых волос
Венок из двух тугих, тяжелых кос
Кольцом лежал на голове Галины.
 
 
От этого казалось, что она
Чуть выше стала ростом и моложе.
Той и не той была теперь жена,
То мягче вроде б, то как будто строже…
 
 
Одно мешало в этот час Андрею
Назвать ее красивой до конца –
Шрам, что, полоской тонкою белея,
Бежал под глазом поперек лица.
 
 
Но при любви что значит эта малость?
Любовь? А разве он ее хотел?
Ведь он же сам писал тогда про жалость…
И гость, смутясь, неловко покраснел.
 
 
– Я часто думал про тебя, про сына…
Чего искал я? И куда забрел?
Нашел я привлекательность, Галина,
А красоты душевной не нашел.
 
 
Нет, ты не думай, я ее не хаю,
Какой мне смысл туманить ясный свет?
Она, быть может, вовсе не плохая,
Да вот тепла в ней подлинного нет.
 
 
Она красива, в этом нет секрета.
Улыбка, голос, горделивый взгляд…
А мне порою красота вся эта –
Как будто в будни праздничный наряд.
 
 
И не глупа, и инженер хороший,
А вот понять ни разу не могла,
Что жизнь без дружбы, ласки и тепла
Становится нередко скучной ношей.
 
 
И сам не понимаю: в чем причина?
Последний год все думаю, брожу…
Все так нескладно… Но прости, Галина,
Что я сейчас былое бережу…
 
 
– Нет, ничего… – Галина усмехнулась. –
О том забудь. Раз хочешь, говори.
Но грусть твоя не поздно ли проснулась?
Ведь тут не год, а вроде б целых три…
 
 
И чуть в сердцах не обронила фразу:
«Ты все о ней… О трудном, о своем…
А вот не вспомнил, не спросил ни разу:
А что же я? Как мы-то здесь живем?»
 
 
И, будто в мысли заглянув Галины,
Понуря взгляд, Андрей проговорил:
– Небось считаешь, что тебя и сына
Я позабыл? А я не позабыл.
 
 
Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.
Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,
Где ты с Сережкой вечером гуляешь?
В том сквере, где палатка «Хлебный квас».
 
 
Сказать по правде, мне ужасно стыдно,
Таясь, вот так за вами наблюдать.
Молчи. Я знаю, как тебе обидно,
И знаю все, что можешь ты оказать!
 
 
Я много думал… Трудно нам, не спорю.
И все же я решил тебя спросить:
Скажи, могла б ты, пересилив горе,
Вдруг разом все мне тяжкое простить?
 
 
Нет, я совсем не тороплю решенья.
Но помни: та не новая жена!
Что было там? Ошибка… Увлеченье…
– Предательство! – отрезала она.
 
 
Негромкий голос будто слит из стали.
Андрей в глаза ей быстро посмотрел,
А в них такие молнии сверкали,
Что он, смутясь, на миг оторопел.
 
 
– Ты был на фронте, шел сквозь пламя боя.
Ответь же: кем считался там у вас
Боец, который, оробев душою,
Мог бросить друга в самый трудный час?
 
 
А разве час мой легче был в ту пору?
Недели две, как сняли бинт с лица,
И… будем откровенны до конца…
Мой «стан чудесный» превращался в гору…
 
 
С таким лицом куда мне было деться?
Но верилось: он любит… Ничего!
И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,
Я закрывала попросту его.
 
 
И дождалась… Но говорить про это
Нет, право, ни желания, ни сил.
Припомни сам то «радостное» лето!
И вспомни только, как ты поступил…
 
 
Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.
Зачем упрек? Да в нем ли суть сейчас?!
Ошибка? Я ошибки понимаю,
Но тут все было хуже во сто раз!
 
 
Речь шла не просто про меня с тобою
И не про то, кто жестче, кто нежней
Нас было трое, слышишь, Громов, трое!
И третьему ты был всего нужней!
 
 
Не ты встречал тогда его с цветами,
А Варя, друг… сердечная душа!
Не ты сидел бессонными ночами,
Склонившись над кроваткой малыша.
 
 
Порой хворал он… Тронешь ночью темя,
Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»
А ты, быть может, с кем-то в это время…
Да нет, чего уж… Хватит говорить!
 
 
И что за толк, что ты на нас порою
Глядишь, былое вспоминая вновь?
Без громких фраз, пойми хоть раз душою,
Ты сам все предал: сына и любовь!
 
 
Такому трудно отыскать забвенье,
Вчера ли то случилось иль давно.
Любовь хрупка. И после оскорбленья –
Пусть и жива – не та уж все равно!
 
 
Тебе сегодня худо. Понимаю.
Не потому ль ты и пришел сюда?
А если бы, скажи мне, та, другая,
Была б добрей и лучше, что тогда?
 
 
Постой, не спорь! Резка я, может статься,
Могу же я хоть раз такою быть!
Ведь ты пришел в нелегком разобраться,
Пришел узнать, смогу ли я простить?!
 
 
У женщин не всегда хватает силы
Быть твердыми. Поверь мне, я не лгу.
Что ж, за себя б я, может, и простила,
Но за него не в силах, не могу!
 
 
К чему смягчать? Не хмурься и послушай.
Пойми хотя бы сердцем наконец:
Предатель-муж почти не муж, Андрюша!
Отец-предатель вовсе не отец!
 

 
Пять лет недавно минуло Сережке.
Он в той счастливой, боевой поре,
Когда любая палка во дворе
Легко летит то в птицу, то в окошко.
 
 
Над ним шумят седые тополя,
Сияет солнце что ни день щедрее,
По-майски улыбается земля,
Задорною травою зеленея.
 
 
В углу двора, где тает бурый снег
И прячется последняя прохлада,
Большой ручей, звеня, берет разбег
И мчит к воротам пенистым каскадом.
 
 
И здесь с Алешкой, лучшим из друзей,
Борясь с волной и свистом урагана,
На время превращается Сергей
Из пацана в лихого капитана.
 
 
Пусть не фуражку носит голова,
Не бескозырку с надписью «Грозящий»,
А просто шлем, и то не настоящий,
С полоской букв: «Вечерняя Москва».
 
 
Не в этом суть, а в том, что «храбрый флот»,
Не раз бывавший в гибельных сраженьях,
Идет сейчас отважно на сближенье
С «врагом», что в страхе замер у ворот.
 
 
Но в миг, когда раздался первый выстрел
И в воду рухнул «вражеский матрос»,
Алешка вдруг задумчиво присвистнул
И, посмотрев направо, произнес:
 
 
– Гляди, Сережка, за соседним домом,
Там, где забор… Да вон же, позади,
Опять стоит тот дядька незнакомый.
К тебе небось. Поди же, посмотри.
 
 
Через плечо приятельское глядя,
Сергей сказал с суровым холодком:
– То папа мой, а никакой не дядя,
И я уж с ним давным-давно знаком.
 
 
Потом медаль потрогал на груди,
Поправил на нос сползшую газету
И звонко крикнул: – Папа, заходи!
Иди, не бойся! Мамы дома нету!
 
 
Отец взглянул на сына, улыбнувшись,
На миг, примерясь, посмотрел во двор,
Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,
Одним прыжком преодолел забор.
 
 
И, сидя на скамейке возле сына,
Он жадно гладил плечи малыша
И повторял: – Да ты совсем мужчина!
Орел! Герой! Матросская душа!
 
 
Потом умолк. И, с тона разом сбившись,
Притиснул к сердцу: – Ах ты, мой матрос! –
«Матрос» же вдруг спросил, освободившись:
– А ты принес?
– Ну как же… вот… принес!
 
 
И развернул упрятанный в бумагу
Большой зеленый парусный фрегат.
Он лихо мчался под пунцовым флагом.
– Ну как, ты рад? – И сын ответил: – Рад!
 
 
Затем, спросив о мощи урагана,
Сережка вдруг, смутившись, замолчал.
И, проследив за взором мальчугана,
Взглянув назад, Андрей поспешно встал.
 
 
Войдя, как видно, только что во двор,
Стояла Галя, строгая, немая,
Портфель тяжелый к боку прижимая
И глядя прямо на него в упор.
 
 
И он, как школьник, разом растерявшись,
Как будто что-то удержать спеша,
В одно мгновенье, вдруг вперед подавшись,
Схватил и крепко стиснул малыша.
 
 
Он, как птенца, прикрыл его собою
И всей спиною чувствовал сейчас –
Да, именно затылком и спиною! –
Укор и холод темно-синих глаз.
 
 
Укор и холод… Острые, как жало.
Но что оказать, когда она права?!
На миг вдруг в горле странно защипало…
Слова? Да нет! Нужны ли тут слова?!
 
 
Укор и холод… Нет, не в этом дело!
Все было здесь и больше и сложней.
Укор… Но разве так она смотрела?
И разве это подымалось в ней?!
 
 
Сияло солнце, вешнее, большое,
Бежал ручей во всю лихую прыть…
А у скамьи стояли молча трое,
Еще не зная, как им поступить.
 
 
Да, Галя, это трудная минута.
Но стать иной, скажи, смогла бы ты?
Ведь после стужи даже самой лютой
Цветут же снова рощи и цветы!
 
 
Хоть, правда, после зимней непогоды
Не все деревья расцветают вновь.
Однако то не люди, а природа.
Природе же неведома любовь!
 
 
Молчит Галина… Может быть, впервые
За много лет так трудно ей сейчас.
И только слезы, светлые, большие,
Бегут, бегут из потемневших глаз…
 
1958 г.

1

 
Когда мне имя твое назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твое и впрямь – Незабудка.
 
 
Войдя в наш бурный, грохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивленно, –
Такой я тебя и увидел в тот раз,
Светлою, тоненькой и смущенной.
 
 
Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза – голубых цветов голубей…
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей.
 
 
О, время – далекий розовый дым, –
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеешься!
И что там по жилам течет твоим –
Детство ли, юность? Не разберешься!
 
 
Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и все же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым еще не стало.
 
 
И нету бури еще в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви,
А это строки о первой нежности.
 
 
Мне вспоминаются снова и снова
Записки – голуби первых тревог.
Сначала в них ничего «такого»,
Просто рисунок, просто смешок.
 
 
На физике шарик летит от окошка,
В записке – согнувшийся от тоски
Какой-то уродец на тонких ножках.
И подпись: «Вот это ты у доски!»
 
 
Потом другие, коротких короче,
Но глубже глубоких. И я не шучу!
К примеру, такая: «Конфету хочешь?»
«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»
 
 
А вот и «те самые»… Рано иль поздно,
Но гордость должна же плеснуть через край!
«Ты хочешь дружить? Но подумай серьезно!»
«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»
 
 
Ах, как все вдруг вспыхнуло, засверкало!
Ты так хороша с прямотой своей!
Ведь если б ты мне не написала,
То я б не отважился, хоть убей!
 
 
Мальчишки намного девчат озорнее,
Так почему ж они тут робки?
Девчонки, наверно, чуть-чуть взрослее
И, может быть, капельку посмелее,
Чем мы – герои и смельчаки.
 
 
И все же, наверно, гордился по праву я,
Ведь лишь для меня, для меня зажжены
Твои, по-польски чуть-чуть лукавые,
Глаза редчайшей голубизны!
 

2

 
Был вечер. Большой новогодний вечер.
В толпе не пройти! Никого не найти!
Музыка, хохот, взрывы картечи,
Серпантина и конфетти.
 
 
И мы кружились, как опьяненные,
Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!
Глаза твои были почти зеленые –
От елки, от смеха ли, от огней?
 
 
Когда же, оттертые в угол зала,
На миг мы остались с тобой вдвоем,
Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала:
– Давай удерем? – Давай удерем!
 
 
На улице ветер, буран, темно…
Гремит позади новогодний вечер…
И пусть мы знакомы с тобой давно,
Вот она первая наша встреча!
 
 
От вальса морозные стекла гудели,
Били снежинки в щеки и лоб,
А мы закружились под свист метели
И с хохотом грохнулись в сугроб.
 
 
Потом мы дурачились. А потом
Ты подошла ко мне, замолчала
И вдруг, зажмурясь, поцеловала.
Как будто на миг обожгла огнем!
 
 
Метель пораженно остановилась.
Смущенной волной залилась душа.
Школьное здание закружилось
И встало на место, едва дыша.
 
 
Ни в чем мы друг другу не признавались,
Да мы бы и слов-то таких не нашли.
Мы просто стояли и целовались,
Как умели и как могли!..
 
 
Химичка прошла! Хорошо, не видала!
Не то бы, сощурившись сквозь очки,
Она бы раздельно и сухо сказала:
– Давайте немедленно дневники!
 
 
Она скрывается в дальней улице,
Ей даже мысль не придет о том,
Что два старшеклассника за углом
Стоят и крамольно во всю целуются…
 
 
А так все и было: твоя рука,
Фигурка, во тьме различимая еле,
И два голубых-голубых огонька
В клубящейся белой стене метели…
 
 
Что нас поссорило? И почему?
Какая глупая ерунда?
Сейчас я и сам уде не пойму.
Но это сейчас не пойму. А тогда?..
 
 
Тогда мне были почти ненавистны
Сомнения старших, страданья от бед.
Молодость в чувствах бескомпромиссна:
За или против – среднего нет.
 
 
И для меня тоже среднего не было.
Обида горела, терзала, жгла:
Куда-то на вечер с ребятами бегала,
Меня же, видишь ли, не нашла!
 
 
Простить? Никогда! Я не пал так низко.
И я тебе это сейчас докажу!
И вот на уроке летит записка:
«Запомни! Больше я не дружу!»
 
 
И все. И уже ни шагу навстречу!
Бессмысленны всякие оправданья.
Тогда была наша первая встреча,
И вот наше первое расставанье…
 

3

 
Дворец переполнен. Куда б провалиться?
Да я же и рта не сумею разжать!
И как только мог я, несчастный, решиться
В спектакле заглавную роль играть?!
 
 
Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.
Увы, ненамного-то легче им:
Физиономии, полные ужаса,
Да пот, проступающий через грим…
 
 
Но мы играли. И как играли!
И вдруг, на радость иль на беду,
В антракте сквозь щелку – в гудящем зале
Увидел тебя я в шестом ряду.
 
 
Холодными стали на миг ладони,
И я сразу словно теряться стал.
Но тут вдруг обиду свою припомнил
И обозлился… и заиграл!
 
 
Конечно, хвалиться не очень пристало,
Играл я не то чтобы там ничего,
Не так, как Мочалов, не так, как Качалов,
Но, думаю, что-нибудь вроде того…
 
 
Пускай это шутка. А все же, а все же
Такой был в спектакле у нас накал,
Что, честное слово же, целый зал
До боли отбил на ладонях кожу!
 
 
А после, среди веселого гула,
В густой и радостной толкотне,
Ты пробралась, подошла ко мне:
– Ну, здравствуй! – и руку мне протянула.
 
 
И были глаза твои просветленные,
Словно бы горных озер вода:
Чуть голубые и чуть зеленые,
Такие красивые, как никогда!
 
 
Как словно, забыв обо всем о прочем,
Смеяться и чувствовать без конца,
Как что-то хорошее, нежное очень
Морозцем покалывает сердца.
 
 
Вот так бы идти нам, вот так улыбаться,
Шагать сквозь февральскую звездную тьму
И к ссоре той глупой не возвращаться,
А мы возвратились. Зачем, не пойму?
 
 
Я сам точно рану себе бередил,
Как будто размолвки нам было мало.
Я снова о вечер том спросил,
Я сам же спросил. И ты рассказала.
 
 
– Я там танцевала всего только раз,
Хотя совершенно и не хотела… –
А сердце мое уже снова горело,
Горело, кипело до боли из глаз!
 
 
И вот ты сказала почти с укоризной:
– Пустяк ведь. Ты больше не сердишься? Да? –
И мне бы ответить, что все ерунда.
Но юность страдает бескомпромиссно!
 
 
И, пряча дрожащие губы от света,
Я в переулке сурово сказал:
– Прости. Мне до этого дела нету.
Я занят. Мне некогда! – И удрал…
 
 
Но сердце есть сердце. Пусть время проходит,
Но кто и когда его мог обмануть?
И как там рассудок не колобродит,
Сердце вернется на главный путь!
 
 
Ты здесь. Хоть дотронься рукой! Так близко…
Обида? Ведь это и впрямь смешно!
И вот «примирительная» записка:
«Давай, если хочешь, пойдем в кино?»
 
 
Ответ прилетает без промедленья.
Слова будто гвоздики. Вот они:
«Безумно растрогана приглашеньем.
Но очень некогда. Извини!»
 

4

 
Бьет ветер дорожный в лицо и ворот.
Иная судьба. Иные края.
Прощай, мой красивый уральский город,
Детство мое и песня моя!
 
 
Снежинки, как в медленном танце, кружатся,
Горит светофора зеленый глаз.
И вот мы идем по знакомой улице
Уже, вероятно, в последний раз…
 
 
Сегодня не надо безумных слов,
Сегодня каждая фраза значительна.
С гранита чугунный товарищ Свердлов
Глядит на нас строго, но одобрительно.
 
 
Сегодня хочется нам с тобой
Сказать что-то главное, нужное самое!
Но как-то выходит само собой,
Как будто назло, не про то, не про главное.
 
 
А впрочем, зачем нам сейчас слова?!
Ты видишь, как город нам улыбается,
И первая встреча у нас жива,
И все хорошее продолжается…
 
 
Ну вот перекресток и твой поворот.
Снежинки печально летят навстречу…
Конечно, хорошее все живет,
И все-таки это последний вечер.
 
 
Небо от снега белым-бело…
Кружится в воздухе канитель…
Что это мимо сейчас прошло:
Детство ли? Юность? Или метель?
 
 
Помню проулок с тремя фонарями
И фразу: – Прощай же… Пора… Пойду… –
Припала дрогнувшими губами
И бросилась в снежную темноту.
 
 
Потом задержалась вдруг на минутку:
– Прощай же еще раз. Счастливый путь!
Не зря же имя мое – Незабудка.
Смотри, уедешь – не позабудь!
 
 
Все помню: в прощальном жесте рука,
Фигурка твоя, различимая еле,
И два голубых-голубых огонька,
Горящих сквозь белую мглу метели…
 
 
И разве беда, что пожар крови
Не жег нас средь белой, пушистой снежности!
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой мальчишьей нежности…
 

5

 
Катится время! Недели, недели…
То снегом, то градом стучат в окно.
Первая встреча… Наши метели…
Когда это было: вчера? Давно?
 
 
Тут словно бы настежь раскрыты шторы,
От впечатлений гудит голова:
Новые встречи, друзья и споры,
Вечерняя, в пестрых огнях, Москва.
 
 
Но разве первая нежность сгорает?
Недаром же сердце иглой кольнет,
Коль где-то в метро иль в давке трамвая
Вдруг глаз голубой огонек мелькнет…
 
 
А что я как память привез оттуда?
Запас сувениров не сверхбольшой:
Пара записок, оставшихся чудом,
Да фото, любительский опыт мой.
 
 
Записки… Быть может, смешно немножко,
Но мне, будто люди, они близки.
Даже вон та: уродец на ножках
И подпись: «Вот это ты у доски!»
 
 
Где ты сейчас? Велики расстоянья,
Три тысяч верст между мной и тобой.
И все же не знал я при расставанье,
Что снова встретимся мы с тобой!
 
 
Но так и случилось, сбылись чудеса.
Хоть времени было – всего ничего…
Проездом на сутки. На сутки всего!
А впрочем, и сутки не полчаса!
 
 
И вот я иду по местам знакомым:
Улица Ленина, мединститут,
Здравствуй, мой город, я снова дома!
Пускай хоть сутки, а снова тут!
 
 
Сегодня я вновь по-мальчишьи нежный.
Все то же, все так же, как той зимой.
И только вместо метели снежной –
Снег тополей да июльский зной.
 
 
Трамвай, прозвенев, завернул полукругом,
А вон, у подъезда, худа, как лоза,
Твоя закадычнейшая подруга
Стоит, изумленно раскрыв глаза.
 
 
– Приехал? – Приехал. – Постой, когда?
Ну рад, конечно? – Само собой.
– Вот это встреча! А ты куда?
А впрочем, знаю… И я с тобой!
 
 
Пойми, дружище, по-человечьи:
У как этот миг без меня пройдет?
Такая встреча, такая встреча!
Да тут рассказов на целый год.
 
 
Постой-ка, постой-ка, а как это было?..
Что-то мурлыча перед окном,
Ты мыла не стекла, а солнце мыла,
В ситцевом платье и босиком.
 
 
А я, прикрывая смущенье шуткой,
С порогом басом проговорил:
– Здравствуй, садовая Незабудка!
Вот видишь, приехал, не позабыл.
 
 
Ты обернулась… На миг застыла,
Радостной синью плеснув из глаз.
Застенчиво ворот рукой прикрыла
И кинулась в дверь: – Я сейчас, сейчас!
 
 
И вот, нарядная, чуть загорелая,
Стоишь ты, смешинки тая в глазах,
В цветистой юбочке, кофте белой
И белых туфельках на каблучках…
 
 
– Ты знаешь, – сказал я, – когда-то в школе…
Ах нет… Даже, видишь, слова растерял…
Такой повзрослевшей, красивой, что ли,
Тебя я ну просто не представлял.
 
 
Ты просто опасная! Я серьезно.