Войцеховский, точно так же как в ту трагическую субботу, спросил у всех присутствующих, на какого цвета салфетках стоят их бокалы, и, подойдя к столику, стал их раздавать.

– А твой, Стах? – включилась Эльжбета Войцеховская, воспроизводя свой вопрос, адресованный тогда Лехновичу.

– Голубой, – решительным тоном ответил поручик.

Хозяйка дома подошла к столику и вернулась с двумя бокалами в руках. В одной руке она держала бокал с вином, в другой – с коньяком. Коньяк она подала Межеевскому.

– Стоп! – воскликнул полковник.

Все вопросительно взглянули на Немироха.

– Сейчас прошу всех подойти к столику и посмотреть…

Все девять человек, собравшихся в комнате, окружили столик. Первой разобралась в ситуации Марио-ла Бовери:

– Но тут вообще нет салфетки голубого цвета, – воскликнула она удивленно. – Но зато здесь две розовых. А тогда – я хорошо помню – была одна голубая.

– Браво! – похвалил ее полковник.

– Ничего не понимаю, – пробурчал адвокат.

– Пани Эльжбета, – обратился к хозяйке дома полковник, – мне крайне неприятно, но, к сожалению, я вынужден выдать одну вашу маленькую тайну. Видите ли, – обратился он ко всем, – дело в том, что пани Войцеховская – дальтоник. Довольно редко случается, чтобы дальтоником была женщина, а кроме того, различая основные цвета спектра: желтый, зеленый, синий, красный, – не отличает некоторых пастельных тонов – к примеру, пани Эльжбета не отличает голубого тона от розового, если эти тона одинаковой степени интенсивности. А в итоге это кончилось трагически для Лехновича, которому пани Войцеховская ошибочно подала бокал, предназначенный не для него.

– Не для него? – вскрикнула Войцеховская.

– Как свидетельствуют имеющиеся у нас фотографии, да, впрочем, это заметил и адвокат Потурицкий, пани Эльжбета, не различая тонов, подала доценту бокал, стоявший на салфетке другого цвета. А его бокал, стоявший на голубой салфетке, остался нетронутым. К счастью, на фотографии отчетливо видно, на каких именно салфетках нет бокалов. Таким образом, стало ясно, что Лехнович выпил коньяк не из своего бокала, а из бокала, под которым была салфетка розового цвета.

– Позвольте, розовая салфетка была у меня! – Войцеховский был явно удивлен и взволнован.

– В том-то и дело, профессор, что цианистый калий, находившийся в этом бокале, предназначался именно для вас. Тем, что вы остались живы, вы обязаны, можно сказать, дальтонизму своей жены.

– Зигмунт! – Эльжбета лишь теперь осмыслила весь ужас происшедшего и импульсивно прижалась к мужу, словно стремясь убедиться, что он действительно жив и стоит тут, рядом с ней.

– Я чувствую себя обязанным объяснить вам всем и свое порой, скажем прямо, не слишком деликатное поведение, и весь ход расследования. Поскольку это потребует некоторого времени, может быть, нам лучше присесть, – предложил полковник.

Он придвинул к себе кресло, поудобнее уселся и, окруженный слушателями, начал рассказ.

– Скажем откровенно, дело с самого начала представлялось довольно загадочным. Не оттого, что в «приличном обществе» совершено убийство, такие вещи случаются. Но вот мотивы преступления казались нам либо недостаточно вескими, либо давно утратившими свою актуальность. Мы перебрали все возможные варианты, но концы с концами не сходились. Кроме одного… – полковник сделал многозначительную паузу.

Все с напряженным вниманием ждали продолжения.

– Да, так вот: кроме одного варианта, когда мы попытались перевернуть, если можно так сказать, картину наоборот и положить в основу рассуждений версию, что убийцей является сам Лехнович. И тут вдруг все факты начали совпадать и выстраиваться в логически четкую систему.

– Невероятно! – прошептала Эльжбета, все еще продолжая судорожно держать мужа за руку.

– В конечном итоге, – продолжал полковник – не составило особых трудностей выявить среди собравшихся в ту роковую субботу за бриджем потенциальную жертву Лехновича. Задача облегчалась тем, что яд был всыпан в бокал, стоявший на розовой салфетке, салфетке профессора Войцеховского.

– Но за что?! – Эльжбета никак не могла смириться с мыслью, что ее мужу грозила смертельная опасность, и притом от руки любимого ученика.

– Мотивы для убийства профессора Войцеховского Лехновичем в ходе следствия также выявлены с полной очевидностью. На путь преступления Лехновича толкнули непомерное честолюбие, жажда денег и карьеры. Денег и карьеры – любой ценой, – объяснил полковник, – даже ценой жизни своего учителя.

– Я всегда считал, что он редкий подлец, – пробормотал Потурицкий.

Полковник Немирох, сохраняя внешнюю невозмутимость, продолжал:

– Следствием доподлинно установлено, что Лехнович убийством профессора Войцеховского стремился не только расчистить себе дорогу к кафедре в Политехническом институте, но и присвоить открытие профессором нового полимера, над которым сейчас работает институт, с целью продажи этого открытия одной из американских авиационных фирм. Для этого ему необходимо было, чтобы работы над созданием нового вещества были задержаны или вообще временно прекращены. Таким образом, устранением профессора Войцеховского Лехнович рассчитывал убить сразу двух зайцев.

– Но позвольте, новый полимер проходит только стадию испытаний. – Войцеховский был явно растерян и озадачен. – Моя смерть приостановила бы всю работу. Более того, Лехнович не сумел бы ее продолжить, поскольку знаком был с ней только в самых общих чертах, он лишь изредка принимал участие в проведении некоторых опытов.

– Вы опять-таки ошибаетесь, профессор. Лехнович без вашего ведома, пользуясь доверчивостью некоторых работников института, проникал в вашу лабораторию и вот уже несколько месяцев работал над созданным вами веществом, сам проводил опыты. Несомненно, можно предположить, зная способности доцента, что он прекрасно ориентировался во всем комплексе проблем, связанных с этим изобретением. А возможно даже, продвинулся и дальше, чем его учитель.

– Вот мерзавец! – повторил Потурицкий.

– Лехнович стремился любой ценой задержать проведение испытаний, выиграть время и под предлогом выезда в Соединенные Штаты на стажировку или в каких-либо других научных целях, получив там в свое распоряжение специальную лабораторию и квалифицированных помощников, в кратчайший срок завершил бы все работы. Он сумел начать переговоры с фирмой и даже передал туда опытные образцы нового вещества. Вернулся бы он потом на родину, чтобы занять кафедру в Политехническом институте, или остался бы в США, если бы ему предложили нечто более отвечающее его ненасытному честолюбию, теперь можно только гадать.

– Чудовищно!

– Готовить преступление Лехнович начал давно. Чтобы внезапная смерть профессора не вызвала у окружающих подозрений, он сам стал жаловаться на боли в сердце и внушать профессору, что у него тоже больное сердце.

– Я и в самом деле понемногу начал в это верить, – признался Войцеховский.

– Если бы в ту субботу умер не Лехнович, а профессор Войцеховский, то, вероятнее всего, не возникло бы никакого дела.

– Почему? – удивилась пани Эльжбета.

– Просто потому, что врач «Скорой помощи» не обязан уведомлять о факте смерти милицию, поскольку больной умер в собственном доме в присутствии известного кардиолога, который констатировал смерть от сердечного приступа. У врача не было бы ни малейших оснований сомневаться в диагнозе, и он без колебаний подписал бы свидетельство о смерти. Никто бы ничего не заподозрил, тем более что за ужином шел разговор о плохом самочувствии профессора.

– Я сам ничего не говорил о плохом самочувствии, – заметил профессор.

– Кто именно говорил, осталось бы без внимания, важно, что разговор был, – возразил полковник. – Но вернемся к событиям той субботы. Все происходило следующим образом: Лехнович еще до ужина всыпал цианистый калий в бокал, стоявший на розовой салфетке, рассчитывая, что сразу после ужина профессор выпьет приготовленный для него «напиток». Доцент наверняка не рискнул воспользоваться ядом из лаборатории профессора, поскольку не знал степени его окисления и, следовательно, силы действия. А это для него было важно: приходилось принимать в расчет, что профессор вряд ли выпьет бокал залпом, а скорее всего будет отпивать коньяк небольшими глотками. Поэтому был необходим абсолютно свежий яд и очень высокой степени концентрации.

Но… час проходил за часом, профессор о своем бокале не вспоминал. Лехнович начинал все больше нервничать. Время подходило к десяти. Еще час, и бридж закончится, а бокал так и стоит нетронутым. Вот тут-то доцент и решает разыграть скандал, вызвав на ссору обычно не в меру эмоционального адвоката Потурицкого. Расчет его прост: после ссоры все захотят выпить, чтобы успокоить нервы; не минет на сей раз чаша и хозяина дома.

– Ах, скотина! – В третий раз не выдержал Потурицкий, стукнув кулаком по столу.

– Скандал развивался как по нотам. Но Лехновича ждало разочарование: предложив всем выпить, как и ожидал доцент, сам хозяин дома и на этот раз к своему бокалу не притронулся. Можно ли удивляться, что Лехнович находился в высшей степени напряжения – он ведь все-таки не был профессиональным убийцей – и у него дрожали руки, когда он принимал от пани Эльжбеты бокал с коньяком. Надо думать, он так и не успел сообразить, что выпил конь як, предназначенный профессору Войцеховскому – он ведь не мог предположить, что жена профессора – дальтоник.

– Ну и поделом ему, – буркнул адвокат.

– Что ж, сам угодил в свои же сети, – согласился Ясенчак.

Пани Кристина тихо вздохнула. Эльжбета продолжала крепко сжимать руку мужа.

– Изучение имеющихся у нас цветных фотографий места происшествия с полной очевидностью подтверждает тот факт, что в момент, когда Лехнович был уже мертв, его бокал с коньяком по-прежнему стоял нетронутым на голубой салфетке, а на розовой салфетке бокала не было. Это навело меня на мысль, что пани Войцеховская сама того не заметив, подавая коньяк, перепутала салфетки. И тогда я подумал: а не страдает ли пани Войцеховская дальтонизмом? Я пригласил ее к нам в управление и, сославшись на необходимость подписать протокол допроса, дал ей на подпись протокол, отпечатанный на бумаге голубого и розового цветов, попросив поставить свою подпись только на страницах, отпечатанных на голубой бумаге. Пани Эльжбета без колебаний подписала все.

Само собой разумеется, чтобы окончательно закрыть это оказавшееся столь запутанным дело, нам придется направить пани Войцеховскую к врачу-офтальмологу для детального Обследования состояния ее зрения. Но это простая формальность – в материалах дела должно находиться официальное заключение врача-специалиста.

– У меня нет никаких возражений. – Пани Эльжбета отпустила наконец руку мужа.

– Сегодняшний эксперимент имел целью под твердить наши предположения, и он полностью себя оправдал. Пан Войцеховский совершенно верно разложил на столике салфетки и расставил бокалы Но, когда он отвернулся, поручик Межеевский незаметно заменил голубую салфетку розовой.

– Да, вот, пожалуйста, эта голубая салфетка у меня, – поручик Межеевский достал из кармана голубую салфетку.

– Вся эта история – еще одно убедительное доказательство пагубности алкоголя, – мрачно пошутил Потурицкий, – особенно когда он в руках «данайцев, дары приносящих…». Ты же, Зигмунт, всегда считал Лехновича своим верным учеником.

– Полковник представил нам неопровержимые факты и доказательства, но мне просто не хочется в это верить, – с грустью проговорил Войцеховский. – Лехнович?! Мой лучший ученик?! Будущая гордость нашей химии… Непостижимо!

– Видимо, одаренность – это еще не все, главное – быть человеком… – заключил полковник Немирох, вставая.

– Так и не довелось тебе, Витольд, разыграть большой шлем, – с шутливой иронией адвокат похлопал по плечу Ясенчака.

Примечания