Гном

Полина, выйдя из состояния почти гипнотического, ответила так раздраженно, что Алексей не сразу понял – еще неосознанный страх последствий или злость на него были в этом звенящем голосе:

– Алексей, я не понимаю, зачем Вы меня пригласили сюда, зачем напугали – Сережа абсолютно нормально физически развитый и здоровый ребенок, он нагонит несколько сантиметров позже и…

Алексей не мог слушать чушь, которую женщина чеканила словами, то ли пытаясь успокоить себя, то ли действительно веря в то, что говорила.

– Полина Александровна, я подозреваю у Сережи нанизм – заболевание, при котором мужчины не достигают роста 130 и женщины – 120 сантиметров, связанное с генетическими нарушениями, – теперь он замолчал и отвернулся к окну, зная, что теперь ей действительно нужно время – еще раз услышать его слова, потом понять их, потом… Реакцию он знал, и через несколько минут именно ее обрушила на Алексея женщина:

– О чем Вы говорите, в нашей семье ни по линии мужа, ни по моей не было…

Алексей прервал ее резко и громко, не желая выслушивать картину идеально-здоровой семьи со здоровыми генами и нежеланием увидеть за страхом и тупой уверенностью, что плохое случается только с другими, саму возможность болезни ребенка:

– Прошу Вас, прекратите! Мои подозрения обоснованны, и мы должны сделать анализы, чтобы узнать, есть у Сережи заболевание или нет. Предпринять шаги нужно в любом случае! Если заболевание подтвердится, единственное, что мы можем – так это попробовать увеличить Сережин рост на насколько сантиметров – гормональное лечение. Если же нам повезет – и он не болен, после того, как мы выявим другую возможную причину, я назначу лечение просто против замедления роста.

От громкости и резкости его тона Полина замолчала и смотрела на него, не отводя глаз. Но он понял, что медленно она начинает воспринимать смысл сказанного и вдумываться в него.

Тишина в кабинете тянулась и стекала часами на картинах Дали, пока Полина, смотревшая до этого в пол, не подняла лицо, по которому слезы текли, капая куда-то вниз:

– Давайте направления, – голос ее был настолько твердым, что Алексей почувствовал теперь уже уважение к женщине, пережившей в эти минуты и крушение всех надежд, и растерянность, и страх, и ненависть к жизни, и нашедшей силы надеяться. Он выписал направления молча и протянул ей:

– Полина Александровна, пожалуйста, Сережу не пугайте раньше…

Закончить фразу она ему не дала:

– Мне нечем его пугать! – ее уверенность в отсутствии болезни у сына была столь твердой, что Алексей даже почувствовал, что в его подозрениях по целому ряду причин могла быть действительно ошибка, и захотел ошибиться так сильно, как раньше, пытаясь помочь людям, отстаивал диагнозы, опровергаемые другими врачами.

Полина, спокойно положив ненавистные листки в сумку, не глядя на него, пошла к двери и, только уже открыв ее, обернулась:

– Надеюсь, мне не придется Вас благодарить, Алексей…

Он только грустно, но абсолютно искренне ответил:

– Я тоже надеюсь, Полина Александровна.

Она закрыла за собой дверь, а Алексей стоял и думал, что он действительно надеется, что она будет его не благодарить, а орать него, как не пристало жене дипломата, за то, что напугал ее, что зря прогонял по врачам и лабораториям, напугал всю семью и вообще – бездарь, а не врач.

Алексей подошел к окну, пытаясь отвлечься от трагедии, которая только начинала разворачиваться на его глазах и с его участием. Как врач, он знал это. Швейцарская осень золотилась и шуршала умолкающей на зиму природой и, казалось, все участники жизни движутся медленнее, чем месяц назад, когда он только приехал. И странное чувство, что сейчас и это медленное движение прекратиться, жизнь замрет, прокатилось страхом по его телу. Как замрет и жизнь Сережи Матвеева на росте 130 сантиметров, повесив тупой знак «кирпич» перед дорогой, ведущей его в будущее.

Выйдя из кабинета врача, Полина чувствовала, как злость на врача утихает. И на тихой осенней улице, по которой машины, медленно проезжая, шуршали шепотом, она уже почти спокойно думала о том, что право на ошибку имеет каждый, даже врач. Тем более, что речь идет не о смертельной ошибке, и что, в конце концов, он, в отличие от предыдущих врачей дипмиссии, относится к работе не формально, и ничего плохого в том, что Сереже просто сделают дополнительные анализы и они будут за него спокойны, нет.

Дома Полина была уже совершенно спокойна и почти забыла о слишком тяжелых для бумаги листках в сумке. И только глядя на сына, снова задалась вопросом:

– Как же я не замечала, как мы не замечали, почему никто не замечал, что Сережа такой маленький? – она вспомнила о причине этих мыслей и поняла, что, рассматривая сына, застыла с кухонным полотенцем в руке, и Сережа удивленно смотрит на нее, ожидая вопроса или чего-то, что она, может быть, хотела сказать.

– Мам, что-то случилось? Ты странная такая… – серые глаза мальчика смотрели на нее откуда-то из низкой глубины, и она стала проваливаться в какое-то бессознание от страха, поднимавшегося от сердца, заливающего болью всю грудь и комком остановившегося в горле.

– Нет, Сереженька, это наверное, погода такая, – она прошептала это, изо всех сил останавливая слезы, уже стоящие в глазах и хотевшие ручьями обиды на жизнь сорваться, обрезая лицо горячими струями безысходности.

Полина, сделав усилие, резко прошла из кухни в ванную, где долго ледяной водой смывала обиду, пытаясь заменить ее верой, и оставив Сережу впервые в его жизни беспокоиться за родителей: он привык, что в семье не происходило ни конфликтов, ни споров и никогда не случалось ничего плохого. И сейчас у него не было даже предположений о том, что могло привести маму в такое состояние. О проблемах в других семьях он слышал, но рос в уверенности, что это происходит только с другими. Расстроенный, он не знал, что делать: прилично ли спрашивать маму, может быть, это – что-то очень личное и она не захочет говорить, тогда ей придется или врать ему, или обидеть, не сказав ничего. Может, попробовать ее успокоить? Но как он будет успокаивать, не зная, о чем она плачет… И Сережа решил оставить ее одну – он много раз слышал, что людям это помогает, они могут подумать и, может быть, позже случившееся не будет казаться им таким страшным, плохим или болезненным.

Сережа прошел в свою комнату и закрыл дверь так, чтобы мама услышала это и могла не прятаться в ванной, а спокойно побыть с собой, где она хочет.

Полина, глядя в зеркало на искаженное мукой лицо, пыталась решить, что и как она должна делать: сказать мужу или нет. И, прежде всего, как заставить себя понять и поверить, что все это – просто предположение неопытного врача, несуществующая проблема, нереальность! Но столь сильную соломинку, спасительную мысль, за которую она могла бы ухватиться и накрутить на нее доводы в пользу ошибки врача, она не находила, просто зная, что ни формальные диспансеризации в школе, ни медицинское обслуживание дипмиссии, не позволяли никогда присылать врачей-непрофессионалов, с запачканной неудачами и ошибками репутацией, или чьих-то родственников.

То ли от неспособности перемолоть страхи в пыль, то ли – от понимания, что одной с грузом всего этого и молчания об этом ей не справиться, она решила все же рассказать мужу, просто жаждя увидеть хотя бы в его реакции надежду. Она погрузила лицо в ладони с холодной водой еще раз, потом решила, что лучше не быть одной наедине с зеркалом – с этим горестным чужим лицом, и вышла из ванной, подумав на ходу, что Сережа у себя в комнате, – сквозь пелену она слышала, как щелкнула дверь еще минут десять назад, – и объяснять ему, что случилось – не придется.

Только лежа в темной спальне и чувствуя тепло мужа рядом, Полина решилась и полуголосом рассказала все так быстро, что, только замолчав, поняла: Глеб молчал все это время, и почувствовала страх – если муж ничего не говорит, значит все действительно страшно, необратимо.

Неожиданно Глеб включил светильник над кроватью и осторожно взял жену, еще щурившуюся от внезапного света, за подбородок, пытаясь заглянуть ей в глаза:

– Полиночка, это ты из-за этой глупости с кругами под глазами сегодня? Да что ты, мы же образованные с тобой – Сережа действительно маловат для своего возраста, я думал как-то об этом, но мимолетом. Перерастет, не может же он расти каждый год по полметра, нагрузки у него, устает. Ни у тебя, ни в моей семье никаких проблем с генетикой не было, успокойся. И для успокоения сдайте эти анализы, чтобы больше об этой истории не вспоминать, – он улыбнулся жене, нежно поцеловав ее в щеку, потянулся к выключателю и Полина почувствовала, что по-настоящему успокоилась и просто хочет спать – заснуть и, проснувшись утром, не чувствовать страха – чувствовать, как сейчас: что все спокойно, хорошо, счастливо…

Утром Сережа уже почти оделся и копошился у двери, завязывая шнурки ботинок, когда Полина, присев рядом с ним, начала помогать ему:

– Сереженька, ну шнурки хотя бы ты можешь завязывать не с таким серьезным видом, – она улыбнулась и сын, улыбнувшись в ответ, стал перебирать пальцами со шнурками немного быстрее, а Полина поняла, что теперь может продолжить. – Да, и скажи, пожалуйста, в школе, что завтра тебя не будет, мы пойдем сдать несколько анализов, – она знала, что сейчас последуют вопросы и удивление, но, подготовившись, смотрела на Сережу спокойно. Он посмотрел на нее грустно, и, взяв мамину руку, спросил так, что Полина увидела, как будто наяву, как в сердце вколачивают огромным молотком старый ржавый гвоздь:

– Мам, а что он у меня нашел на диспансеризации, врач этот? – Сережа смотрел ей прямо в глаза, не давая возможности ни отвести их, ни скрыть панику.

– Сереженька, он ничего не нашел, просто нужно сдать анализы, – она ожидала вопросов, видя, что сын не поверил, но, уже встав, он просто, словно для него все это было совершенно безразличным, потому что – чужим, сказал:

– Он на меня как на пришельца смотрел, потому что… ничего не нашел, – и, грустно улыбнувшись, попрощался с Полиной, добавив:

– Про завтра в школе скажу, не волнуйся.

Он ушел, оставив Полину полностью опустошенной, виноватой и с нестерпимым чем-то ноющим в груди.

Москва, Катюша

Катя Невзорова весело распаковывала подарки, полученные не то от действительно обожавших, не то – от очень жалевших ее родственников и одноклассников. Гости разошлись, шумно отпраздновав ее двенадцатый день рождения и, оставшись, наконец в своей комнате наедине с этой приятно пахнущей новизной кучей свертков, она медленно распаковывала и рассматривала совершенно бесполезные, и очень нужные вещи, с прикрепленными пожеланиями или без них.

Найдя в одном из свертков модно-красивую кофточку – слишком дорогую и недоставаемую для одноклассников, Катя посмотрела на раскуроченный сверток и вспомнила, что это – подарок маминой сестры, работающей в валютном магазине и балующей родственников невиданностями по случаю рождения и новых годов.

Катя подошла к зеркалу на стене, приложив к себе обновку, решила, что она будет хорошо в ней выглядеть и, глядя на себя, вспомнила, как год назад папа перевесил это зеркало ниже – год назад, когда вся семья, после плачей и скулящей безысходности после поставленного девочке диагноза – «нанизм, вызванный генетическими нарушениями», – совершенно неожиданно, в самой середине причитаний о судьбе Катюши, не увидела входящую в комнату девочку, потрясшую всех строгим спокойствием и просьбой:

– Что вы ревете второй месяц, как будто я умираю? Какая разница – длинной я буду или коротышкой – вы все что, меня будете больше любить, если я дылдой вырасту? – семья застыла от изумления, а маленькая худенькая девочка с огромными карими глазами только повернулась к отцу: – Пап, раз уж я все равно выше не стану, зеркало перевесь, наконец! Второй год обещаешь, теперь уж все равно не дождемся, что я дорасту до него. Не могу же я всю жизнь, чтобы в зеркало посмотреть, на стул залезать… – она вопросительно смотрела на отца так долго, что тот наконец очнулся от шока, внезапно, понял, насколько дочь права, и вскочил с кресла, уже на ходу отвечая ей:

– Конечно, Катюша, пойдем, перевесим, прямо сейчас!

Девочка придвинула к зеркалу стул и, сев на него, глядя в зеркало перед собой, полностью растворилась в воспоминаниях…

4

Москва. Катюша

Сколько Катюша себя помнила, с детского сада – на всех физкультурах, перекличках и «линейках» она стояла в самом конце, будучи самой маленькой и худенькой, но никогда не расстраивалась по этому поводу, имея огромное количество подружек и друзей среди сверстников и будучи любимицей учителей, у которых всегда могла вымолить прощение для плохо себя ведущих или забывших что-то выучить друзей. Она никогда не испытывала отсутствия внимания со стороны мальчиков – им нравилась красивая большеглазая, маленькая как кукла девочка, да еще и дающая списывать в перемены все и всем.

Ненавидя зубрежку, Катя училась очень хорошо, обладая редкой способностью запоминать все услышанное на уроках и, приходя домой, она не сидела с книжками больше часа, убегая потом на все возможные секции и кружки.

В тот день она как раз услышала от подружки, что всего в трех станциях метро от них в бассейне открыли секцию синхронного плавания и можно записаться. Катя, боясь опоздать, зная, сколько девочек сейчас будут пытаться успеть попасть в эту самую секцию, прибежала из школы домой и, на ходу запихивая купальник и полотенце с резиновой шапочкой и пляжными «шлепками», – даже не зная, понадобится ли все это ей сегодня, – звонила маме на работу:

– Мама, я пришла, не волнуйся, мне десять копеек надо на метро, где лежат? – она почти кричала от нетерпения, но мама была строгой, и Катя замолчала на секунду, переведя дыхание, и начала объяснять, не желая терять время на вопросы мамы. – Я в секцию съезжу запишусь, на синхронное плавание.

В телефонной трубке Катя услышала мягкий мамин смех:

– Катюша, ты, конечно, попробуй, только обещай не расстраиваться, если не возьмут – в синхронном плавании девочки обычно крупные тренируются. А деньги в шкатулке возьми, у нас в комнате. Удачи, до вечера!

– Спасибо, мам, пока, – Катя, с по-лягушачьи широкой от счастья улыбкой, повесила трубку, ураганом пронеслась по квартире, распихивая деньги, варежки по карманам, застегивая сумку, и наконец, готовая, бросила в висевшее у входной двери зеркало взгляд на себя, подумав: «Мелковата я, конечно, может и не возьмут», – подмигнула себе и выскочила из квартиры.

Катя на несколько секунд вернулась из воспоминаний в комнату сегодня, посмотрела на себя долгим взглядом и улыбнулась себе и зеркалу, вспоминая радость надежды, с которой она неслась тогда в бассейн.

Девчонки, приехавшие и пришедшие записываться, как канарейки чирикали, создавая ощущение оглушающего хаоса в похожем на больничный коридоре бассейна. Катя, с присущей ей дружелюбностью, умела начать разговор с совершенно незнакомым ей человеком как со знакомым много лет и, подойдя к этой девичьей толпе, спросила у стоящих в конце нее, создавая некое подобие очереди:

– Привет, меня Катя зовут, уже начали запись?

Девочки повернулись и удивленно уставились на крошечное бойкое создание с огромными умными глазами:

– Привет, какая запись, видишь, сначала врача пройти нужно, что у тебя кожных заболеваний нет, потом переодеваться, ну, если конечно, у тебя их нет, и к тренеру – тот посмотрит и или возьмет, или – по прямой плавать можно пробовать, – ответила первая пришедшей в себя девочка, – а тебя наверняка возьмут – в спорте же чем раньше начинаешь, тем лучше, – с вполне взрослым видом и знанием вопроса закончила она.

– Надеюсь, – с улыбкой ответила Катя и девочки начали уже без удивления представляться ей.

Когда толпа девчонок, пытающаяся быть очередью с ее правилами последовательности, подвела Катю и ее новых знакомых к дверям врачебного кабинета, они уже болтали обо всем на свете, обменивались телефонами, чтобы не потеряться, если кого-то из них в секцию не примут, и желали удачи следующей входящей.

Совсем молоденькая женщина-врач, показавшаяся Кате сказочно красивой, покрутила ее, осматривая кожу, написала на листочке имя-фамилию и, поставив печать и подпись, весело вручила его девочке:

– Беги к тренеру, по лестнице третий пролет, там остальных увидишь. Молодец, рано начинаешь!

Катя счастливо распахнула дверь и, увидев своих новых подружек, ожидавших ее, обрадовалась еще больше. И они побежали по лестничным пролетам вверх, уже чувствуя счастье быть в сборной и побеждать – вместе и везде.

Крупная женщина с громким резким голосом смотрела на выстроившихся девчонок и, некоторым задавая вопросы, некоторых просто отправляя без всяких замечаний и объяснений, время от времени останавливалась рядом с одной из волнующихся и записывала имя, дату рождения, адрес и все остальное, которые выбранные с трудом могли диктовать от волнения и счастья быть замеченными этой строгой особой. С интересом разглядывая маленькую Катю, она, записав ответы нескольких девочек и дойдя до нее, уже приготовилась записывать:

– Что, малыш, будем тренироваться, – она улыбнулась своим красивым скуластым лицом и продолжила уже мягче, – полное имя и фамилию назови мне и дату и место рождения.

Захлебываясь радостью, девочка затараторила:

– Екатерина Андреевна Невзорова, пятое апреля 1970 года, Москва, – и растянутой улыбкой лягушенка замолчала, боясь сбить женщину в записях, когда та вдруг остановилась и переспросила в полной растерянности:

– Кать, ты извини, я сегодня подустала, дату рождения еще раз назови, я не расслышала.

Девочка, серьезным голосом, пытаясь говорить медленно и громче, диктовала:

– Пятое… апреля… тысяча… девятьсот… семидесятого года.

Женщина-тренер, перестав записывать, серьезно смотрела на Катю, потом также неожиданно опять начала быстро дописывать и, уже не поднимая на девочку головы, спросила:

– Номер телефона домашнего и как маму зовут?

Катя послушно продиктовала и услышала в ответ:

– В пятницу к трем на тренировку приходи.

Катя почувствовала, как где-то в груди от радости забили едва слышно невесомыми крылышками разноцветные бабочки, и только смогла прошептать:

– Спасибо большое.

Женщина улыбнулась как-то грустно, Катя подумала – от усталости.

– Не за что. Меня Тамара Андреевна зовут, до пятницы, Катя Невзорова.

Девочка весело побежала, перебирая своими маленькими тонкими ножками, вниз по лестнице, а женщина смотрела ей вслед, забыв о еще полусотне ожидающих ее решения их судьбы.

В дверь постучали и Катя вернулась в год и день нынешний:

– Да…

Мама, осторожно приоткрыв дверь и только заглянув в комнату, обеспокоено спросила:

– Катенька, почему ты не ложишься? Поздно уже…

– Не волнуйся, мам, я ложусь, – она встала и пошла к шкафу раздеваться, чтобы побыстрее отделаться от мамы и продолжить свои путешествия по дорожкам годовой давности. – Спокойной ночи!

Мама, подойдя к девочке и поцеловав ее, пожелала ей приятных снов и, выходя, обернулась. Катя не видела жалости на мамином лице, но знала, что выражение это, с которым люди обычно смотрят на умирающих или со сломанными лапками маленьких котят, присутствовало на лице ее всегда – с того самого вечера.

Катя улеглась в мягкую теплую постель и, обняв старого медвежонка, оказалась в тяжелых объятиях того вечера, когда мама, заплаканная, ворвалась к ней в комнату:

– Катя, пойдем, нам нужно поговорить, – мама требовательно смотрела на дочь до тех пор, пока та не поднялась, чтобы идти за ней.

Напуганная – Катя никогда не видела маму заплаканной или плачущей – она быстро перебрала в голове, что она могла наделать, но, не найдя ответа, решила, что случилось что-то другое, может быть – с кем-то из родственников.

Папа сидел на диване странный, уставившись в одну точку, и Катя испугалась совсем, больше всего на свете желая быть в эту минуту улиткой или черепашкой, чтобы можно было спрятать голову в прочный панцирь, из которого не только нельзя ничего видеть, но, если не хочешь, – можешь и ничего не слышать. А еще лучше – мидией – захлопнуть ракушку – и ничего страшного уже не случиться. Папа, все также глядя куда-то в даль, которой не было, по причине наличия стены комнаты напротив него, очень тихо сказал, прервав внезапные веселые мысли Кати о дали и стене:

– Кать, сядь. Тамара Андреевна, тренер твой в новой секции, с мамой встречалась сегодня, – он посмотрел в ставшие еще больше от удивления глаза дочери и, отведя – почему-то виновато – свои, продолжил: – Она долгое время была женой врача, профессора какого-то, так вот, она советует показать тебя врачам, по поводу твоего роста.

Катя, не понимая родителей, напугавших ее такой ерундой, нахмурив брови, поворачивалась то к маме, то к отцу:

– Вот почему вы перепугались! Я везде и всегда самой маленькой была, что от этого, умирают? Врачей даже таких не существует, – сверкая сузившимися от злости глазами, девочка уже собралась повернуться и уйти к себе в комнату, когда отец продолжил:

– Кать, сядь, пожалуйста… Понимаешь, она сказала, что ее бывший муж занимался генетическими заболеваниями, – это когда…

– Пап, пожалуйста, без науки – попонятнее, – Катя уже просто безразлично смотрела на папу, желая только, чтобы скучный разговор закончился.

– Хорошо. Катя, Тамара Андреевна говорит, что у тебя может быть заболевание, связанное с ростом, что нужно проверить тебя и… – он остановился, не зная как закончить фразу, но, увидев глаза дочери, решил не мучить ее и просто сказать, как получиться, но прямо, без петель: – Катюш, если врачи найдут у тебя эту болезнь – конечно, от нее не умирают, – ты больше не вырастешь, – он хотел добавить что-то еще, но увидев ужас на лице дочери, уже не мог даже думать.

Катя, лежа в кровати, сильнее прижала к груди маленького медвежонка, вспомнив тот первый страх, охвативший ее – иголки, которые впивались очень больно в спину, и одну, только одну мысль, от которой слезы полились тогда из глаз сами: мысль, что она – лилипутка, каких она видела где-то когда-то – с курносым носом, слишком коротенькими ручками-ножками, переваливающаяся при ходьбе, как уточка. Уже ничего не видя перед собой, она побежала тогда к себе в комнату, взлетела на стул, стоявший перед зеркалом и, стоя во весь рост, сквозь слезы, пыталась рассмотреть себя. Но со стены смотрела плачущая худенькая девочка с обычным носом и нормальными конечностями. Вытерев слезы, Катя вернулась к родителям:

– Ладно, сходим к врачам, но лилипуты выглядят по-другому. Не понимаю, чего вы так испугались? – произнесла она тихо, без злобы и слез и, вдруг вспомнив очень важное, подошла к маме: – А зачем же Тамара Андреевна лилипутку в секцию взяла?

Родители вдруг заулыбались, одновременно, независимо друг от друга, но ответила мама, которая задала и сама этот вопрос тренеру:

– Она помочь хочет, если этой болезни у тебя нет, то замедление роста от занятий плаванием может пройти, – и взяв дочь за руку, притянула к себе, поцеловав в мокрую от слез худенькую щеку.

Открыв глаза, Катя уставилась в темноту комнаты, чувствуя и сейчас на щеке тот мамин поцелуй, после которого мама всегда целовала ее по-другому – все время жалея, как смертельно больную или калеку, поцелуй, после которого все закрутилось так быстро: болезнь подтвердилась, родители стали невыносимыми своей жалостью и слезами, и только когда в свой день рождения год назад Катя прервала этот семейный стон, жизнь стала прежней – семейной и спокойной. Катя подумала, что и сейчас не знает, почему она восприняла тогда диагноз так спокойно – она проплакала всю ночь, а к утру вдруг решила, что ничего уж такого страшного не случилось, просто она не будет высокой – от этого она не станет глупее или уродливее, также может жить и делать, что она хочет, только с маленьким ростом. И одевшись, собралась в школу. Ожидавшие ее на кухне родители бросились с плаксивым:

– Катюша, давай ты сегодня дома побудешь, мы поговорим, решим, что дальше делать…

Но Катя прервала их:

– Оттого, что я сегодня дома останусь – я вырасту? Что мы можем решить? Врач же сказал – с четырнадцати лет можно гормонами пробовать еще чуть-чуть меня вырастить… – и быстро допив обжигающий чай, чтобы только не слышать родительских причитаний, Катя выскочила из кухни и из квартиры.

За этот год родители привыкли не говорить о ее росте каждый час и день, а просто продолжать жить, и Катя, уже засыпая с медвежонком в охапку, подумала вяло-медленно:

– Никто не будет любить меня меньше из-за роста… Все у меня хорошо, очень… – унеслась в свой детский счастливый сон.

Берн

За последние две недели – с тех пор, как врач сказал Полине Матвеевой, что, по результатам анализов, заболевания, которое он подозревал у Сережи, не выявлено, жизнь женщины превратилась в настоящую муку – муж нервничал и злился на всю ситуацию, не понимая ее, продолжавшую таскать мальчика по врачам и лабораториям, пытаясь выявить другую причину остановки роста у сына. Он считал и пытался убедить в этом ее, что раз нет заболевания, это временное явление пройдет и Сережа продолжит расти. Но невыносимость положения Полины не ограничивалась борьбой с мужем за разрешение отвести сына к очередному врачу – за все это время никто ни разу так и не сказал Сереже, почему его водят из клиники в клинику и там – из кабинета в кабинет. Мальчик чувствовал себя совершенно подопытным маленьким мышонком, но никогда не получал ответа на вопрос – почему. Он задавал один и тот же вопрос обоим родителям: какую болезнь у него подозревают, просил понять, что он просто уже боится, и ответить, но – с дурацкой улыбкой мама и серьезно – отец отвечали всегда одинаково:

– Сережа, ничего страшного у тебя нет, просто анализы сдать необходимо.

От страха, непонимания и отчаяния от молчания родителей, Сережа уже не мог спать по ночам, пытаясь отогнать от себя наступающие на него картинки, в которых он болен чем-то невероятным, страшным, неизлечимым, отогнать, рассуждая, что если бы это было так, родители волновались и нервничали бы намного больше, он бы уже не ходил в школу, и лежал в постели или – больнице. И к утру он тяжело засыпал, едва находя силы проснуться утром и не заснуть в школе.

Не выдерживая молящего взгляда сына, Полина попыталась поговорить с мужем:

– Глеб. Я прошу тебя, давай скажем Сереже о подозрениях врачей, о том, что они не подтвердились и что все эти мытарства только, чтобы помочь ему и…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.