Азбука-бестселлер - Тауэр, зоопарк и черепаха

Далекий потомок знаменитого водопроводчика, имевшего множество патентов на свои изобретения, он получил лучшее частное образование, какое только можно обеспечить за деньги. Однако плата за учебу оказалась даже выше, чем думали родители. На переменах однокашники донимали Сэмюеля издевательскими шутками, от которых он заливался краской, а его мучители орали, что у него «прилив гордости». Сколько он ни уверял, что это все враки, что вовсе не Томас Крэппер изобрел сливной бачок, а сэр Джон Харрингтон, крестник королевы Елизаветы Первой, они при каждом удобном случае норовили ткнуть его носом в этот самый бачок. Он ненавидел воспоминания о травле в школе и, неосознанно стремясь компенсировать детскую травму, всегда покупал все в двух экземплярах. Вот только он упускал из виду, что потерять можно и дубликат.

Высокий, худой как палка, Сэмюель Крэппер смотрел на подходившую к нему Гебу Джонс, и с каждой секундой волнение его нарастало — он вдруг напрочь забыл, что же он потерял. Глядя в пол, он пытался пригладить волосы цвета охры, которые так и не восстановили утраченную в жестокие годы школьных мучений способность лежать ровно. Внезапно вспомнив наконец о своей пропаже, он улыбнулся, но улыбка тут же и угасла, когда он понял, что может уйти отсюда с пустыми руками.

—  Вам, случайно, не приносили помидорный куст? — спросил он, поправляя очки в золотой оправе.

Это не просто помидор, продолжал объяснять он, это потомок одного из первых помидоров, прижившихся в Англии, достижение брадобрея Джона Джерарда в девяностые годы шестнадцатого века. Мистер Крэппер нашел редчайшие семена после нескольких лет напряженных поисков. Выросший куст оказался до того роскошным, что он решился представить его на выставке.

—  К несчастью, вчера я забыл его на линии Пикадилли, когда ехал на выставку, — признался он. — Я запамятовал, что на самом деле выставка состоится сегодня днем.

—  Подождите минутку, — ответила Геба Джонс, исчезая за дверью.

Через несколько минут она вернулась, неся перед собой горшок с пышным помидором, который молча поставила на прилавок с надписью: «Здесь не берут чаевые». Обойдясь без традиционной болтовни о том о сем, она попрощалась и снова ушла с необычной для нее поспешностью. А Сэмюель Крэппер радостно затопал прочь, прижимая горшок к своему вельветовому пиджаку, совершенно не заметив исчезновения четырех помидоров, которые Геба Джонс и Валери Дженнингс накануне употребили на сырные сэндвичи.

Когда Геба Джонс вернулась к столу, ее коллега исследовала недра холодильника, готовясь к одиннадцатичасовому перекусу, хотя до священного часа было еще довольно далеко. На эти волшебные пятнадцать минут ставень опускался, телефонные звонки оставались без ответа, и обе женщины заваривали «Леди Грей» в чашках из костяного фарфора, за которыми пока никто не пришел, угощаясь пирогом или тортом, принесенным Валери Дженнингс.

Ненасытный аппетит появился у Валери после того, как в один прекрасный день она пришла с работы, собираясь напомнить мужу, что сегодня у них годовщина свадьбы. Но ее ожидала отнюдь не ночь безудержной страсти, на которую она надеялась: муж оторвался от газеты и с безразличием юриста сообщил, что бросает ее. Он сказал, что их брак был ошибкой, но никто в этом не виноват. Валери Дженнингс была настолько потрясена, что позволила ему подать на развод. Спустя несколько месяцев после подписания всех бумаг, ей рассказали, что он женился на Карибах и на церемонии был босиком. Только тогда она сняла с каминной полки их свадебную фотографию и унесла ее на чердак вместе с фотоальбомом, видеть который ей было так же невыносимо.

Когда через несколько минут швейцарский коровий колокольчик снова зазвонил, к прилавку пошла Геба Джонс. Перед ней стоял Артур Кэтнип, билетный контролер лондонской подземки, человек небольшого роста, изрядно расплывшийся из-за пристрастия к плотным завтракам. За годы работы он научился распознавать «зайцев» за сто шагов. Эту способность породила интуиция, благодаря которой он за пятнадцать дней узнал и о грозившем ему тяжелом сердечном приступе. Тогда он взял отпуск и попытался пройти осмотр в ближайшей больнице, чтобы как следует подготовиться. Но там его, билетного контролера и любителя искусства татуировок, несмотря на протесты, отправили в психиатрическое отделение. Его пророческие предостережения были старательно записаны лысым как колено доктором, который в волнении предвкушал открытие нового вида безумия. Когда же сердечный приступ в конце концов случился, единственное, что спасло Артура Кэтнипа от обширного инфаркта, — это то, что кровь, вскипевшая от негодования в разгар беседы с врачом, пронеслась по закупоренной артерии с напором мустанга. Пока отделение наполнялось парами праведного гнева, двое пациентов, оказавшихся куда разумнее своих надсмотрщиков, решили, что миг настал, — прихватили свои чемоданчики и дали деру, проведя в этом отделении сорок девять лет на двоих.

Обе женщины в бюро находок за долгие годы знакомства бессчетное число раз угощали Артура Кэтнипа в благодарность за то, что он доставлял к ним находки. Некоторые его коллеги, устав от забытых вещей, давно грозивших завалить подземку, оставляли наименее подозрительные предметы там, где находили, в надежде, что их кто-нибудь украдет. Но Артур Кэтнип немедленно приносил все в бюро. Не только потому, что эти две дамы единственные во всем метрополитене благодарили его за стремление превратить лондонскую подземку в оплот британской славы, но еще и потому, что при мысли о посещении старейшего бюро находок на Бейкер-стрит в животе бывшего моряка что-то сладко сжималось, как будто он снова попал на корабль. Несколько месяцев назад он застал Валери Дженнингс с приклеенной театральной бородой, и это зрелище взволновало его сверх всякой меры. Оно сейчас же напомнило ему об удивительных бородатых женщинах, которых он повидал в походах по Тихому океану; он своими глазами видел, как одну такую женщину старейшины племени, потрясая копьями, спасали от хозяев цирка, вооруженных огромными сетями. Несомненное очарование подобных женщин заставляло аборигенов поклоняться им, будто божествам, и приносить им в дар самые крупные черепашьи яйца. Желтками они умащивали бороды, а белками натирали свои могучие тела с соблазнительными складками плоти.

Когда после одиннадцати лет супружества Артур Кэтнип случайно узнал, что его жена спит с его же контр-адмиралом, и его брак распался, он поклялся никогда больше не верить женщинам. Он уволился с флота прежде, чем ему предъявили обвинение за сломанную адмиральскую челюсть, и, не желая более смотреть на дневной свет, поступил на работу в Лондонское метро. Однако поразительное видение бородатой Валери Дженнингс породило в нем такое томление, что с того дня он неизменно являлся на работу, благоухая туалетной водой. С тех пор он больше ни разу не видел ее с бородой и в конце концов убедил себя, что это чудо ему привиделось. Но призрак бородатой Валери неотступно преследовал его на протяжении всего рабочего дня, пока он катался по викторианским тоннелям, высматривая безбилетников.

Билетный контролер, чьи руки так и не обрели мягкость, утраченную за годы вязания морских узлов, выложил на прилавок камелию, наручники, шестнадцать зонтиков, тринадцать мобильных телефонов и пять непарных носков. Он молча ждал, упираясь локтем в прилавок, пока Геба Джонс запишет все предметы в разные гроссбухи с загадочными перекрестными ссылками, которые она понимала непостижимым образом. Когда Геба закрыла последний том и поставила его на место, Артур Кэтнип поднял с пола неприметный синий рюкзак и опустил его на прилавок со словами: «Вот, чуть не забыл».

Геба Джонс, любопытство которой нисколько не уменьшилось за годы службы, расстегнула молнию и поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь. Так и не поняв, что же там лежит, она сунула руку и достала пластиковый контейнер с крошками от бутерброда с рыбной пастой. Нащупав в рюкзаке что-то еще, она вытащила деревянную коробку с медной пластиной, на которой было выгравировано: «Клементина Перкинс, 1939–2008. RIP» [4]. Они с контролером в ужасе взирали на урну с прахом, стоявшую перед ними на прилавке.

После того как Артур Кэтнип ушел, негодуя вслух, как это вообще возможно — потерять человеческие останки, Геба Джонс занесла находку в реестр. Однако рука у нее дрожала так, что почерк уже нисколько не напоминал монашескую каллиграфию. Она отнесла находку на свой письменный стол и молча поставила на дневник жиголо. Однако ее мысли уже были далеко от деревянной коробки с медной пластиной. Геба думала о маленькой урне, которая стояла в дальнем углу гардероба в Соляной башне, и чувствовала себя так, будто в живот ей всадили нож.

Когда Гебе Джонс позвонили из похоронной конторы и сообщили, что останки Милона можно забрать, она уронила вазу с цветами, только что принесенными от преподобного Септимуса Дрю. Бальтазар Джонс смел осколки стекла с ковра в гостиной, снял ключи от машины с крючка на стене, и они поехали, погруженные каждый в свои мысли. Бальтазар Джонс не включал «In the Air Tonight» Фила Коллинза и не барабанил по рулю, пока они стояли в пробке, а на заднем сиденье не было того, кто всегда подыгрывал отцу в самых удачных местах. Супруги нарушили молчание, только когда приехали на место, однако ни один не произнес вслух, зачем они приехали, они лишь назвали фамилию. Секретарь продолжал смотреть на них выжидающе, и неловкая ситуация разрешилась только тогда, когда к ним вышел уполномоченный похоронного бюро. Новая неловкость возникла тут же, когда он поставил перед ними погребальную урну, которую никто из них не осмеливался взять.

Они вернулись в Соляную башню, а их все преследовал одуряющий запах белых лилий, он будто стелился за ними шлейфом, пока они поднимались по винтовой лестнице. Геба Джонс, которая, окаменев от горя, сжимала урну всю дорогу, поставила ее на кофейный столик рядом с казу [5] Милона и отправилась в кухню, где заварила три чашки чаю. Они сидели на диване, задыхаясь от тишины, а третья чашка стояла нетронутая на подносе, и ни один из них не нашел в себе силы взглянуть на предмет, рождавший у обоих тайное желание умереть. Спустя несколько дней Геба Джонс увидела, что урна стоит на их старинном камине. Еще через неделю она, не в силах больше на нее смотреть, переставила урну в шкаф, пока они не выберут место последнего упокоения Милона. Но каждый раз, когда кто-нибудь из них наконец об этом заговаривал, он заставал другого врасплох, и вопрос оставался нерешенным. Урна так и стояла в платяном шкафу, за свитерами Гебы Джонс. И каждый вечер, прежде чем погасить ночник, мать находила какой-нибудь предлог, чтобы открыть дверцы и мысленно пожелать сыну спокойной ночи, не в силах отказаться от ритуала, который был неизменным одиннадцать лет.

Глава четвертая

Бальтазар Джонс решил не рассказывать жене о визите королевского конюшего с роскошным зонтом, рассудив, что на это есть весьма веские причины. Когда через несколько дней черт знает в какую рань, в три тринадцать утра, Геба Джонс вдруг села на постели и спросила: «Так чего от тебя хотел человек из дворца?» — Бальтазар Джонс сквозь сон пробормотал, шумно вздыхая, что речь шла о крепостных стоках. Он тут же пожалел о своих словах. Геба Джонс не ложилась еще одиннадцать минут, высказывая все накопившиеся мысли о том, что историческое отхожее место было там, где у них туалет, поскольку чудовищный запах окаменевших испражнений, оставленных за века узниками замка, висит в доме, словно туман, и каждый раз, когда засоряются трубы, выясняется, что на них не распространяется действие королевских указов.

Бальтазар Джонс считал предложение Освина Филдинга безумным. Когда по вечерам крепость закрывалась для туристов, он усаживался на крепостной стене в полосатый шезлонг и, глядя в сгущающиеся сумерки, надеялся, что королевский энтузиазм по поводу зверинца как-нибудь сам собой поутихнет. Он, в отличие от жены, не страдал от врожденного ужаса перед зверями, но они его и не интересовали. Единственным исключением была Миссис Кук, но в семье Джонсов уже успели забыть о том, что она черепаха. Ее воспринимали скорее как страдающую недержанием престарелую родственницу, весьма склонную к уединению — эта привычка укоренилась в ней настолько, что никто неделями не замечал ее очередного исчезновения, поскольку у всех перед глазами еще стояла картина, как она степенно движется по комнате.

Только когда его вызвали в башню Байворд, бифитер осознал, что сделаться смотрителем королевских зверей ему даже выгодно. Он толкнул обитую гвоздями дверь кабинета и увидел главного стража, сидевшего за столом в холодной комнате с закругленными стенами, а его пальцы, мягкие и белые, как будто набальзамированные, были переплетены на животе. Главный страж с раздражением взглянул на часы, а затем указал бифитеру на стул. Бальтазар Джонс сел, положив на колено свою темно-синюю шляпу, держа ее поля обеими руками.

—  Перейду сразу к делу, йомен Джонс, — проговорил главный страж, седая борода которого являла собой шедевр фигурной стрижки, наподобие тисового куста в регулярном дворцовом саду. — Охранять Тауэр и ловить профессиональных карманников — основная часть работы, ради которой тысячи отставных британских унтер-офицеров отдали бы зуб, если бы у них еще оставались зубы.

Он подался вперед и уперся в стол локтями.

—  Вы были одним из лучших, когда поступили к нам, — продолжал он. — Я помню те времена, когда вы устроили на Тауэрском лугу настоящее регби, чтобы схватить вора. У него нашли пять украденных бумажников, если я правильно помню. Я знаю, что вам нелегко. Но время не стоит на месте. Мы не можем себе позволить слабое звено. Не забывайте о Крестьянском восстании, когда толпы головорезов штурмовали крепость.

—  Это было в тысяча триста восемьдесят первом году, сэр.

—  Я знаю, йомен Джонс. Суть в том, что Тауэр должен оставаться в сознании нации неуязвимым. Мы всегда должны быть начеку, а не глазеть по сторонам, любуясь природой.

Бифитер смотрел на бойницу за спиной у главного стража, припоминая тот последний раз, когда его вызывали в этот кабинет. Тогда главный страж даже поднялся из-за стола ему навстречу и попытался его утешить. «Я знаю, что вы сейчас чувствуете, — уверенно проговорил он. — Когда мы потеряли Салли, то жизнь наша опустела. Салли была удивительная. Одна из самых умных собак, какие только у нас были. Она прожила с нами девять лет. А сколько было вашему сыну?» — «Одиннадцать», — ответил Бальтазар Джонс. Потом он перевел взгляд на свои руки, а главный страж уставился в стол. В конце концов Бальтазар Джонс нарушил молчание, попросив дополнительные выходные, а главный страж ему в этом отказал на том основании, что трех дней на похороны вполне достаточно. В тот раз Бальтазар Джонс вышел отсюда и зашагал по крепостной стене, пытаясь отыскать хоть какую-то причину, чтобы жить дальше.

—  Вы меня слушаете, йомен Джонс? — спросил главный страж.

Бифитер повернул голову с примятыми из-за шляпы седыми волосами и спросил:

—  Как ваша новая собака?

—  Отлично. Спасибо, что спросили. Слушается беспрекословно.

Бальтазар Джонс снова перевел взгляд на бойницу.

Главный страж хмуро рассматривал его.

—  Мне кажется, вы не вполне сознаете, что ваше будущее здесь висит на волоске. Я предложил бы вам сесть и как следует подумать, — сказал он, вставая. — Так больше не может продолжаться.

Бифитер подскочил, когда грохнула дверь. Он поглядел на свою шляпу и медленно стер с нее дождевые капли, блестевшие, как бриллианты. Он был измучен настолько, что не смог подняться с места, и сидел, глядя перед собой. Мыслями он вернулся в ту ночь, когда умер Милон, и к своей страшной тайне. Когда буря в нем поутихла, он снова перевел взгляд на свою шляпу и вытер ее кончиками пальцев, хотя поля высохли. Поднявшись, он водрузил шляпу на голову, толкнул дверь и отправился исполнять свои обязанности.

К тому времени, когда пришло письмо от Освина Филдинга, который просил его зайти во дворец, чтобы обсудить создание королевского зверинца, Бальтазар Джонс уже решил, что новая должность спасет его от потери работы, которая все же заставляет его вставать по утрам с постели, несмотря на тяжкий груз вины, придавливавший к простыням. Он положил письмо в карман своего камзола, где его не увидит жена, так же как и крошки от печенья, которое она запрещала ему есть, потому что это вредно для сердца.

В то утро, когда он должен был идти на прием к королеве, бифитер сидел на постели в халате, дожидаясь, пока жена уйдет и затихнет эхо ее шагов по винтовой лестнице. Потом он приник к окну с затейливым переплетом, чтобы убедиться в том, что она в самом деле отправилась на работу. Даже сквозь мутное старинное стекло он мгновенно узнал походку той, которая каждый день возвращала утраченную собственность ее легкомысленным владельцам. Только тогда Бальтазар Джонс достал из платяного шкафа красный с золотом парадный мундир, на чем настаивал Освин Филдинг. И преисполненный трепета, будто женщина, решившая надеть свое лучшее белье, вынул из пресса для брюк белоснежный плоеный воротник.

Он начал одеваться перед зеркалом, которое последние восемь лет стояло у них на полу, потому что его невозможно было повесить на закругленную стену. Комната была неприглядная — такая же, как и комната внизу, хотя они с Гебой старались всеми способами придать бывшей тюрьме жилой вид. Жизнерадостные занавесочки, которые он повесил на окна, не только не защищали от сквозняков, но еще больше подчеркивали убожество жилища.

Супруги поставили платяной шкаф так, чтобы закрыть им самые жалостливые надписи, нацарапанные на стенах несчастными, которые до конца надеялись сохранить головы на плечах. Но остальные надписи были видны. По ночам, когда они оба не могли уснуть, боясь ночных кошмаров, навеянных этими стенами, им обоим казалось, будто они слышат похоронный стук долота.

Когда они только переехали в крепость, Геба Джонс настояла, чтобы всю старую рухлядь из Соляной башни вынесли. Скоро они оба пожалели об этом решении. Если кровать, комод и письменный стол внесли в комнату Милона на первом этаже без всяких проблем, то поднять что-либо на второй этаж по винтовой лестнице оказалось попросту невозможно. В итоге мебель пришлось разбирать снаружи и заносить наверх по частям. А она не только отказывалась принимать после сборки первозданный вид, но еще и ни в какую не хотела вставать вплотную к закругленным стенам, чего никто из них не предвидел. Несмотря на картонки, которые Бальтазар Джонс подсовывал под ножки, все стояло на неровном полу криво, и по ночам что-нибудь непременно рушилось.

Радуясь возможности облачиться в знаменитую униформу, которую надевали для особых церемоний и королевских визитов, Бальтазар Джонс натянул красные чулки. Втянув живот, застегнул на себе красные штаны, которые — как он решил — сели, пока висели в шкафу. Надев камзол с вензелем королевы, вышитым золотыми нитками на груди, он застегнул плоеный воротник и увидел в зеркале, как должен выглядеть человек, посвятивший жизнь служению своей стране. Больше не было волнистых волос, оттенок которых его жена, художница-самоучка, побуждаемая не столько талантом, сколько надеждой, однажды назвала оттенком мумии, коричневым пигментом, сходным по цвету с пыльными останками древних египтян. За годы роскошные, пышные волны превратились в невысокую серую растительность, которая однажды вдруг сделалась белой. Его некогда гладко выбритые щеки теперь скрывала такая же белая борода, которую он отпустил, чтобы защититься от проклятой сырости.

Сидя на краю кровати, он закрепил красно-бело-синие банты сбоку на коленях и на черных лакированных ботинках. Перешагнув через Миссис Кук, он отправился в ванную, где стоял такой пронизывающий холод, что, принимая ванну, было впору натягивать шерстяную шапочку. Начищая зубы с тщанием, какого требовала встреча с ее величеством, он молился, чтобы пуговица на штанах не отскочила, когда он будет кланяться.

По пути к Средней башне, вид которой неизменно приводил туристов в восхищение, он не отвечал на вопросы сослуживцев, по какому случаю облачился в парадную форму. Выйдя за стену, он остановил черное такси, поскольку не мог вести машину сам из-за пышного плоеного воротника. Закрыв дверцу, он поудобнее устроился на заднем сиденье и придвинулся к стеклу.

—  В Букингемский дворец, пожалуйста, — сказал он, расправляя полы камзола на украшенных розетками коленях.

Преподобный Септимус Дрю вернулся со своей утренней прогулки вдоль заросшего травой крепостного рва, некогда зловонного и по этой причине осушенного еще в девятнадцатом веке. Во время прогулки святой отец размышлял об уроке в воскресной школе для детей обитателей Тауэра, на котором он собирался объяснить, как так вышло, что единороги в Библии упомянуты, а крысы, к примеру, нет. Он уже входил в крепость, когда заметил, как Бальтазар Джонс в парадном мундире усаживается в такси, и его снова кольнуло сожаление из-за того, что они больше не дружат.

В прежние времена бифитер был постоянным гостем за его обеденным столом, и они вместе наслаждались пуляркой под бутылочку «Шато Мусар». Вечера они проводили в таверне «Джин и дыба», сидя за кружкой английского эля и придумывая объяснения тому, откуда в барной стойке взялось пулевое отверстие. Когда позволяла погода, их можно было часто увидеть на Тауэрском лугу за игрой в кегли, причем оба свято блюли негласный уговор не замечать, как жульничает соперник. Капеллан научился не вспоминать о том, что бифитер, отставной солдат, некогда готов был стрелять и убивать людей, защищая страну, а Бальтазар Джонс прощал другу его необъяснимое увлечение религией.

Их взаимная привязанность была настолько сильна, что даже Милон сумел преодолеть свой изначальный страх перед капелланом, который, как поговаривали, совсем спятил, слушая, как Анна Болейн в своей могиле барабанит по крышке гроба всеми одиннадцатью пальцами. Мальчик приходил к святому отцу, они вдвоем усаживались на скамейку снаружи у входа в церковь, и капеллан рассказывал истории, которые не входят в путеводители для туристов Тауэра. И когда однажды Милон спрятался, а потом его обнаружили в «каменном мешке», тесной камере, где взрослый человек не может встать в полный рост, он так и не признался, кто рассказал ему об этом потайном месте.

Но после смерти мальчика бифитер только раз принял от капеллана приглашение на ужин, а его ботинки для игры в кегли так и валялись на дне гардероба. Несмотря на все усилия святого отца заманить его в «Джин и дыбу», Бальтазар Джонс ходил туда один, предпочитая теперь компанию одиночества.

Вернувшись в свой дом, выходивший окнами на Тауэрский луг, капеллан наполнил ванну, в которой не смог толком полежать из-за отчаянно низкой температуры в ванной комнате. Выбрал трусы, которые должны были помочь ему приобрести достойный вид, необходимый в предстоявшем деле. Надел свои любимые вельветовые брюки горчичного оттенка, которые оставляли открытой порядочную часть тощей лодыжки по причине поразительной длины ног, и, пошарив в ящике с носками, достал одну пару, которую ни разу не надевал с тех пор, как эти носки прибыли с рождественской почтой. Облачившись в алую рясу, он протопал в ванную, тихо радуясь новым носкам. Перед пятнистым от старости зеркалом он старательно причесал волосы точно так, как причесывал с восьми лет, и тщательнее обычного почистил зубы. Однако, несмотря на все усилия, поглядев на свое отражение, он увидел всего лишь человека, который дожил до тридцати девяти лет, так и не познав величайшего божьего дара — женской любви.

Он ненадолго зашел в церковь, радуясь, что еще есть время до появления в Тауэре туристов. Нажав на холодную ручку, он спустился по трем ступеням и прошел в крипту, где и остался сидеть в одиночестве, надеясь, что женщина, разбередившая струны его души, еще вернется. Прошел час, он вынул из своего портфеля журнал «Частный детектив» [6] и полистал его в поисках малоприличных историй о своих коллегах. На некоторое время он даже забыл о неприятностях, зачитавшись рассказом, где фигурировали смотрительница маяка, зюйдвестка, бутылка абсента и цветная капуста. Но отсмеявшись и отложив журнал, снова принялся думать о женщине, которую надеялся увидеть. Пока следующий час медленно сползал в небытие, священник размышлял о том, как же так вышло, что его никто никогда не любил.

Женатые друзья делали все возможное, чтобы вытащить его из трясины холостяцкой жизни. На все совместные обеды они неизменно приглашали какую-нибудь добрую христианку, которая, как считали они, составит для него идеальную пару. Не теряя надежды, капеллан каждый раз являлся чисто выбритый, с очередной бутылкой любимого «Шато Мусар». Поначалу всем казалось, что друзья угадали. Женщин мгновенно пленял обходительный священник, который по долгу службы был вынужден жить в Тауэре. Несмотря на прическу, внешностью капеллан обладал весьма приятной. К тому же он говорил, что обожает готовить — просто бальзам на душу современной женщины, — и рассказывал о самых выдающихся случаях побега из крепости, которые всех изумляли или заставляли хохотать еще до того, как заканчивался коктейль. К тому времени, когда гости рассаживались за столом, женщина рдела румянцем, стремясь к союзу. Однако, несмотря на столь обнадеживающий старт, вечер неизменно заканчивался провалом, потому что кто-нибудь из гостей обязательно спрашивал: «А сколько народу умерло в Тауэре?»

Капеллан, которому этот вопрос уже начал надоедать, знал по опыту, что отвечать следует как можно короче. Скрестив под столом свои поразительно длинные ноги, он отвечал:

—  Несмотря на распространенное убеждение, в Тауэре обезглавили всего семь человек.

Но каждый раз то ливанское марочное, то какой-нибудь гость, обладающий удивительными познаниями в истории, вынуждали его сказать больше, и преподобный Септимус Дрю принимался выкладывать всю печальную правду:

—  Но, конечно, здесь не только рубили головы. Генрих Четвертый, как говорят, был заколот в Уэйкфилдской башне. Многие верят, что два малолетних принца были убиты Ричардом Третьим в Кровавой башне. В правление Эдуарда Первого видный сановник по имени Генри де Брэй пытался утопиться, бросившись в Темзу из лодки, когда его везли в Тауэр. Потом он покончил с собой в камере. В тысяча пятьсот восемьдесят пятом году восьмой герцог Нортумберленд застрелился в Кровавой башне. Кстати, сэр Уолтер Рэли тоже пытался совершить самоубийство, когда был узником Тауэра. Кто там еще? Ах да, во время Гражданской войны казнили девятерых роялистов. Еще трое бунтовщиков из шотландской «Черной стражи» были расстреляны перед своим полком напротив церкви. Им было приказано заранее надеть саваны. Кого еще я забыл? Ах да. Беднягу Томаса Овербери. Он сидел в Кровавой башне, и его кормили отравленными пирожными и желе. Он умирал медленно и мучительно, несколько месяцев, и в конце концов его добили с помощью клизмы, начиненной ртутью. Очень болезненная смерть.

Считая, что святой отец сказал все, гости выдерживали скорбную паузу. Но как только они снова брались за ножи и вилки, капеллан продолжал:

—  Был еще герцог Кларенс, которого утопили в бочке его любимой мальвазии в башне Байворд. Саймона Садбери, архиепископа Кентерберийского, вытащили из Тауэра во время Крестьянского восстания и обезглавили за стенами крепости. Его мумифицированную голову вы можете увидеть в Саффолке, в церкви Святого Георгия в Садбери… На чем, бишь, я остановился? Ах да. Арабеллу Стюарт, кузину Якова Первого, заточили в крепость, где она и была убита, предположительно в Доме королевы. Ее призрак имеет обыкновение душить спящих. Во время Первой мировой войны в Тауэре расстреляли по обвинению в шпионаже одиннадцать человек разных национальностей. Во время Второй мировой, в тысяча девятьсот сорок первом, расстреляли немецкого шпиона. Он, кстати, был последним, кого казнили в Тауэре. У нас до сих пор хранится стул, на котором он сидел в крепости. Полагаю, стоит упомянуть еще примерно сто двадцать пять узников, которые были казнены, в основном через усекновение головы, на Тауэрском холме за стенами крепости, куда стекались толпы любопытных, желающих посмотреть на казнь. Но я назову только некоторых…

К тому времени, когда преподобный Септимус Дрю заканчивал свой пространный ответ, обед оказывался безнадежно испорчен, а щеки женщины бледнели до оттенка льняной салфетки. Когда она уходила с вечеринки, так и не оставив ему номера своего телефона, хозяева извиняющимся тоном объясняли, что во всем виноват его адрес. «Ну какая женщина захочет поселиться в Тауэре?» — обычно говорили они. И всякий раз капеллан соглашался с их объяснением. Однако, возвращаясь в свой пустой дом с видом на Тауэрский луг и сидя в темном, без ковров кабинете, он неизменно приходил к горькому заключению, что вина за неудачу полностью лежит на нем.

Наконец-то смирившись с тем, что женщина, которая снится ему каждую ночь, не придет, преподобный Септимус Дрю встал и пошел через церковь к двери. Там, за порогом, ветер немедленно причесал его по-своему, и он отправился домой, сверкая снеговиками на носках, которые проглядывали между подолом рясы и ботинками. Он пошарил в кармане, отыскивая ключ от своей светло-синей двери, которую начал запирать с того раза, когда вернулся домой и обнаружил у себя в гостиной двух испанских туристов — они сидели на его диване и ели его бутерброды. Заперев за собой дверь, он прошел в кухню, где до сих пор пахло пряником, испеченным по рецепту его матушки, и поставил на огонь свой печальный чайничек на одну чашку.

Бальтазар Джонс, который всю дорогу, стоило таксисту затормозить, боялся смять свой плоеный воротник о спинку сиденья, наконец прибыл к воротам Букингемского дворца. Полицейский провел его через боковую дверь внутрь, после чего сдал с рук на руки безмолвному лакею в ливрее, у которого даже начищенные башмаки с пряжками не произвели ни звука, пока они шли по коридору, застеленному синим ковром. Вдоль стен коридора стояли позолоченные столики с мраморными столешницами, где красовались пышные композиции всех оттенков розового, которые составила утром, хлюпая носом, придворная флористка, чей муж только что попросил развода.