Вот наконец и Гамильтон, мрачный, тесный и людный вокзал, их уже здесь ждут: пожилая женщина в меховом пальто и мужчина помоложе, с толстым бледным лицом. Кречет их никогда не видал, а они заговорили с ним как со знакомым – может, видели его тогда на похоронах. Всю дорогу в машине до того дома, где Кречет с матерью остановятся, Клара и эта женщина болтают без умолку, будто подделываются друг под друга. Только непонятно, кто кому подражает. Обе говорят беспечно, весело, немножко наклоняются друг к другу. Клара устроилась на заднем сиденье, та женщина – впереди. Кречету видно – у нее на веках проведены полукругом тонкие синеватые черточки. Говорят про его отца (здешние называют его «Керт»), про братьев, про него самого, про ферму и Кларин новый ковер, но говорят такое, чего он вовсе не знал, даже удивительно. Оказывается, отец несколько недель был простужен, насилу поправился, а Джонатан очень вырос. О нем, Кречете, рассуждают подробно и с нежностью, точно он любимая собачка или новая мебель. Да, он уже большой, немножко худенький, но высокий для своих лет. Пять футов с дюймом. Кречет и сам знает, что это немало, другие ребята его лет ниже ростом. Он сумел все это выслушать спокойно, не выдал досаду. Просто он смотрит в окно, а за окном скользкие, холодные зимние улицы, и люди спешат, спешат, как никогда никто не спешит за городом.
      – Он хорош собой. Будет красивый молодой человек, – говорит женщина.
      Волосы у нее совсем белые, мягкая шелковистая челка прикрывает морщинистый лоб. Кречет еще не встречался с ней взглядом, только искоса ее рассматривал.
      – К сожалению, я не переношу, когда курят. Просто не выношу табачного дыма, – говорит она.
      Клара гасит сигарету.
      – Извините.
      Что-то не вспомнить, слыхал ли он хоть раз, чтоб она перед кем-нибудь извинялась?
      Приехали в тот самый дом, где тогда были похороны, значит, и этих людей он, наверно, уже видел. Кто они, неясно, – ему, наверно, объяснили, а он пропустил мимо ушей. Взрослые не интересны, потому что ничего интересного не делают. Ничего плохого они ему уж наверняка не сделают. Клара сказала, что этот мальчик Кречету двоюродный – очень странно, когда такого взрослого дядю называют мальчиком!
      – Да ему всего лет двадцать, – сказала Клара.
      Кречет хмыкнул в том смысле, что двадцать – это уже старый; Клара свирепо на него поглядела и прикинулась, будто злится. Им отвели разные комнаты, но из одной в другую есть дверь. Они на третьем этаже, но этот третий этаж куда выше, чем дома, и далеко внизу, под белым от снега косогором, видно озеро. Оно замерзло, и лодок на нем нет. А красиво было бы – лодки бегут под парусами на белом просторе… но нет, все пусто. Стало тоскливо; в комнате светло, все гладкое, все сверкает, только от этого не веселей, наоборот – чувствуешь себя совсем подавленным. Блестит мебель – полированные ручки, ножки, широченные деревянные плоскости. Кровать вся резная, изукрашенная, застлана вязаным белым покрывалом; в комоде, похоже, завелся древоточец; стоит какой-то чудной никчемушный столик на кривых, шатких ножках; и все это блестит, отражает свет – и вазы, и подсвечники, и даже дверные ручки. И при этой спальне своя отдельная ванная… отчего-то прямо оторопь берет. Уж очень одиноко.
      И вот Клара у себя в ванной принимает душ, а Кречет сидит на краешке ее кровати и ждет. Матрас, оказывается, жесткий. Один из чемоданов раскрыт, и, похоже, платья сами хотели выскочить оттуда и вывалились через край. От нечего делать Кречет сложил их и аккуратно водворил обратно в чемодан. И опять сидит и ждет. Лучше бы они оба оставались дома.
      А Клара все возится в ванной и что-то напевает. Дверь отворена, оттуда идет пар. Кречет откидывается на постель, думает о доме, о своей комнате дома, о собаке (у него теперь есть своя собака, правда, он не очень-то ее любит: злая, жадная, кидается на полевых мышей – заглотает мышь, а потом ее стошнит)… и еще об отце и о братьях. Очень странно, просто не верится, что у них с Кларой такой дом. Вдруг они вернутся, а его и нет вовсе… или Ревир не пустит их на порог. Скажет – а вы кто такие?
      Клара вышла из ванной босая, оправляя на бедрах рубашку. Рубашку она надела черную. Кречет смотрит на мать, и внутри становится тепло… бывают такие карамельки, с виду жесткие, а потом делаются прозрачные и тают…
      – Вот досада, что тут больше нет детей, – сказала она непонятно к чему.
      Опять вытащила платья из чемодана, швырнула кучей, даже не заметила, как он аккуратно их уложил.
      – Что же это я искала? – бормочет она.
      Волосы тяжелой волной падают ей на лицо, она отбрасывает их назад. Вот и нашла, что искала, – чулки. Сразу видно, после дупла ей жарко, на лбу проступают капельки пота. Белая пудра на плечах и на груди сбивается комочками.
      – Эх ты, лодырь, – говорит она. – Помоги, что ли! Поищи мои шпильки, они по всему чемодану рассыпались, черт бы их подрал…
      Наконец сошли вниз, там вкусно пахло, сразу слюнки потекли. Но ужинать еще сто лет не давали. Пришлось долго-долго сидеть в гостиной, а какие-то отвратные люди, которых он видел первый раз в жизни, разговаривали с Кларой и притворялись, будто хотят поговорить с ним тоже. Скоро они перестали притворяться. Он сидел и уныло смотрел в одну точку, ужасно хотелось есть. Совершенно неизвестно, кто эти люди и откуда взялись… заорать бы им – убирайтесь! – тогда наконец можно будет поесть. Женщина с белой легкой челкой обносит всех крохотными сухими печеньицами, каждое на один зуб, он взял несколько – и Клара со значением на него поглядела: мол, хватит.
      Взрослые еще и пьют. И разговаривают. На Кларе какое-то блестящее шелковистое платье, черное с белым, она гибко изогнула спину – верный знак, что ей хорошо и весело. Она уселась с Кречетом на какой-то чудной белесый диван, который по-настоящему и не диван – слишком короткий, только двое усядутся, – и скоро совсем повернулась к Кречету спиной. Он видел, все на нее смотрят. Улыбаются ей: видно, она им нравится. А может, не в том дело, что нравится? Может быть, она уж очень много смеется. Ей предложили еще выпить, и она согласилась – может, зря? Какая-то женщина в темном платье тоже громко хохочет, но, может, у нее это получается лучше, чем у Клары. Тут есть еще одна женщина, старуха, остальные все мужчины: тот самый двоюродный брат, толстый, серьезный «мальчик»; еще мужчина в очках; еще один сидит сбоку возле сверкающего лакированного столика и все время барабанит по нему пальцами. И еще один пришел позже. Наконец пошли в столовую, к этому времени Кречет уже совсем одурел от скуки. Одно удивило его: все остальные тоже сели за стол, будто не понимают – когда у людей ужин, гостям пора домой.
      В столовой Клара сказала: – Какая картина красивая!
      Женщина с челкой улыбнулась и взяла ее под руку. Значит, она сказала как раз то, что надо. Кречет обрадовался за мать. На столе опять столько всякого блестящего, глазам больно… должно быть, он уснул, сидя на стуле; немного погодя Клара наклонилась к нему, толкнула в бок:
      – Кристофер! Устал, миленький?
      С глазу на глаз она бы не стала говорить с ним так нежно – он вздрогнул, очнулся, понимая, что на него смотрит не одна Клара.
      Наутро Кларе надо было ехать с теткой на какой-то торжественный завтрак, а Кречета оставили дома. Темнокожая девушка дала ему поесть, еды было всего-то сандвич да несколько печений, он остался голодный. Он сидел, сгорбившись, в одиночестве за длиннейшим, сверкающим столом. За окнами валил снег, и подумалось – наверно, вот так же он засыпает сейчас и земли Ревира, и могилу Роберта на кладбище за лютеранской церковью. Там неподалеку есть еще надгробная плита, побольше, и на ней тоже фамилия Ревир и какое-то женское имя. А потом оглядишься – и всюду вокруг еще Ревиры, целый сад памятников Ревирам. Он произнес вслух свое имя: Кристофер Ревир, потом потише – свое другое, настоящее имя: Кречет Уолпол. Если его накроют камнем, на котором будет стоять фамилия Ревир, разве кому-нибудь это не все равно? Ему-то все равно.
      Он теперь знает, что на самом деле он Уолпол: один раз он копался в бумагах Ревира и увидал брачное свидетельство. Клара Уолпол, Керт Ревир. И еще какие-то даты и записи. Там же лежала фотография отца с матерью, он никогда раньше этого снимка не видел, может, снимались как раз в день свадьбы: Клара улыбается, и даже чересчур широко – на щеках ямочки, а глаза как щелки; Ревир строгий, до того весь застыл, будто боится чихнуть. Кречет осторожно положил все это на место и задвинул ящик. Когда он вышел из отцова кабинета, его била дрожь.
      Он повторил свое настоящее имя громко, чтоб получше запомнить: Кристофер Ревир.
      Клара вернулась вместе с запыхавшейся теткой. Обняла Кречета и сказала – сейчас пойдем в музей. И вспомнилось: про музей он слыхал накануне вечером, ему что-то говорил тот человек, который барабанил пальцами по столу. Музей, мол, тебе понравится, там непременно надо побывать. Тетка с ними не пошла.
      Поехали в такси. Клара взволнованная, оживленная, щеки раскраснелись. Шофер такси все на нее поглядывает, даже странно. Надушилась, вроде как цветами от нее пахнет. Открыла пудреницу, смотрится в зеркало, то так повернет голову, то эдак. Сильно потерла языком передние зубы – вправо, влево. Быстро, негромко что-то говорит, а сама знай смотрится в зеркало, будто вовсе и не с Кречетом разговаривает, а с тем своим крохотным отражением.
      – Это не то, что в прошлый раз. Я уж знала, надо еще попробовать. Ревир сумасшедший, зря он их не любит, просто он не умеет разговаривать. Он просто неотеса… просто он в глуши живет. Не знает, как с такими людьми разговаривать.
      Кречет первый раз в жизни слышит, что отец не умеет разговаривать с людьми. Что она хочет этим сказать?
      – Они столько всего знают, про самое разное говорят. У той женщины в гостях было, может, десять, даже пятнадцать человек, одни женщины… она их позвала на парад… парадный завтрак. Столько народу! Этот завтрак ей, верно, влетел долларов в пятьдесят, провалиться мне на этом месте! Мы сидели за столом, все так красиво, у нее там серебро… да, по-моему, это серебро. И все такое изысканное!
      Она говорила быстро, взволнованно. «Изысканное» – слово это скатилось у нее с языка точно золотой шарик.
      Музей оказался такой огромный, что Кречета жуть взяла. Клара схватила его за руку и потащила вверх по длинной грязной лестнице…
      – Тебе это полезно, расскажешь потом учителю, – рассеянно сказала Клара.
      Шел снег, снежинки заблестели у нее в волосах. Кречет надеялся, что музей закрыт, но нет, не повезло. У входа старик сторож с лицом, точно серая мятая бумага, прислонился к прилавку, где выставлены были на продажу книги. Он улыбнулся Кларе и приподнял фуражку.
      – Вон там, смотри, вроде латы, – сказала Клара и ткнула пальцем в рыцарские доспехи. – Их давным-давно носили в Англии. Чудно, правда?
      Поднялись еще на несколько ступеней, тут были эти самые доспехи. Тусклые и маленькие, точно для ребенка или для карлика. Вот чудно-то: шлем оказался вровень с головой Кречета!
      – В этом во всем ходили солдаты, – сказала Клара.
      – Так ведь их можно прострелить. – Кречет показал на дырку в панцире.
      Клара потащила его дальше. Тут были копья, молоты, странные тупоносые штуки, подвешенные на цепях. Потускневшие щиты. Все – для войны, для драки, прямо дрожь пробирает.
      – Почему они такие маленькие? – спросил Кречет и показал назад, на доспехи. Клара не слыхала, торопилась дальше. Ее высокие каблуки слишком громко стучали по мраморным плитам, повсюду отдавалось эхо. Кречет шел за ней следом, оглядывал темноватые сумрачные комнаты, высоченные неправдоподобные потолки, расписанные синим и золотым; а потом откуда-то сбоку вышел человек. Тот самый, который вчера вечером барабанил пальца ми по столу.
      – Виновата, опоздала, – сказала Клара и улыбнулась.
      Он поздоровался с Кречетом. Сразу видно, он моложе Ревира; на нем темное пальто, не такое толстое, как носит Ревир, и, похоже, не очень-то теплое. И незастегнутое, нараспашку.
      Клара послала Кречета пойти что-то там посмотреть. Он пошел быстро, не оглядываясь, в эту минуту он ее ненавидел; потом очутился в комнате, где полно было статуй, и загляделся: повсюду быки, медведи, львы. Хорошие звери, такие мрачные, грозные. Он погладил одного льва по голове, по спине. Кажется, под железом (или из чего там сделана статуя) так и чувствуешь мускулы. Лев был не очень большой, не длинней, чем рука до плеча. Кречет припал к нему лбом. Стоял так, и чудилось – слышно, как у маленького железного зверя бьется сердце. Он всегда тут сидит, сжался, будто готовый прыгнуть, и все чего-то ждет… Кречет с восхищением гладил твердое, круглое мускулистое плечо и совсем не думал о человеке, что когда-то смастерил льва, только о самом звере, который невесть как очутился в железном плену… это самый настоящий лев, просто с ним что-то случилось. Можно понять. В этом есть смысл, ведь он и сам иногда чувствует, что может стать железным – жестким, крепким, ничего не бояться. Внутри, под твердым железом, которое заставляет льва сидеть смирно, у него прежние крепкие мускулы и кровь бежит по жилам, он и сейчас по давнему своему обыкновению рад бы поймать и загрызть какого-нибудь маленького, пугливого зверька. Да, все это Кречет хорошо понимает.
      Он бесцельно бродил по залам. В тот день в музее посетителей было немного, и все с изумлением смотрели на мальчугана, который вдруг появлялся как из-под земли. А у него уже рябило в глазах, и очень хотелось домой. Наконец он решил, что совсем заблудился, вышел в какую-то дверь и увидел мать и того человека – они сидели на мраморной скамье и разговаривали. Кречет попятился. Тот человек сидел подавшись вперед, упершись локтями в колени и, видно, говорил что-то очень серьезное. Клара откинулась назад, нога на ногу, в зубах сигарета. Пальто расстегнуто, распахнулось. О чем говорят – не слышно, ну и наплевать.
      На другой день Клара поехала «по магазинам» и взяла его с собой. Зашли в какую-то темную лавку, где чуть не до потолка громоздился всякий хлам, и Клара что-то купила – старый, уродливый, тусклый подсвечник. Кречет поглядел на ярлычок с ценой – написано 50 долларов, конечно же, это ошибка. Клара в белых перчатках; лавочник смотрит на нее с сомнением – значит, она наверняка накупит прорву всего. Говорит лавочник как-то не так, будто иностранец… Кречет увидал себя в желтоватом, потрескавшемся зеркале и не слишком себе понравился. На зеркале стояла цена – 285 долларов, тоже, конечно, ошибка, не может этого быть.
      – А это что? – Кречет ткнул пальцем.
      – Блюдо для фруктов. Я купила блюдо для фруктов, – сказала Клара.
      Торговец уже заворачивал блюдо. У тетки – той, с пушистой челкой, – тоже на столе стоит блюдо для фруктов. Барахляное, еще похуже этого, пожалуй, тетке неприятно будет, что Клара себе купила не такое страшное… уж лучше бы она его не покупала.
      Опять поехали в такси, шофер уже другой, но смотрит на Клару в точности как тот, первый. Она что-то сделала с глазами – на веках полукругом выведены серебристо-синие черточки. И ресницы кажутся длиннее.
      – Мистер, а где тут библиотека? – говорит она шоферу. – Тут ведь поблизости есть библиотека?
      Библиотека нашлась: мрачное здание из такого же серого, будто отсыревшего камня, как музей и тот дом, где они гостили. Кречет сперва не понял, когда Клара сказала, что у нее дела, а ему здесь понравится: ведь у них там, в глуши, таких библиотек нет и в помине.
      – Я один пойду? – спросил он и судорожно глотнул.
      – Может, книги тебя съедят?
      – А ты долго?
      – Слушай, я-то думала, ты без памяти любишь книжки читать. В нашей глухомани ничего такого нет, верно?
      Уж конечно, тут кроется что-то очень серьезное, иначе она нипочем не сказала бы при шофере, что они приехали из какой-то глухомани. Немного помешкав, Кречет медленно вылез из машины. Медленно поднялся по серым ступеням и пошел в библиотеку, даже не обернулся, когда услыхал, что машина отъезжает. Вошел в библиотеку, и его обдало густым, теплым запахом книг, кожаных переплетов… пожалуй, здесь он на время в безопасности.
      Он сел на отшибе, у камина. Камин был пустой. За соседним столиком сидел какой-то старик и клевал носом. Кречет стал читать про ракетные корабли и разные планеты. Подошла библиотекарша и уставилась на него; от нее пахло жевательной резинкой.
      – Читальня для детей – напротив, через коридор, – сказала она.
      Отвечать не хотелось, она сразу услышит, что он говорит как неотесанный, и, пожалуй, выгонит его отсюда. Кречет вежливо кивнул, выскользнул из кресла и пошел в комнату напротив.
      Тут было несколько ребят с матерями. Они подолгу не задерживались. Кречет набрал кучу книг, отнес на покрытый стеклом столик и начал читать подряд одну за другой. Сперва про мальчика пятнадцати лет, у которого был свой конь, но этот мальчик говорил не так, как Джонатан, и даже не так, как Кречет. Потом про двоих ребят, которые раскрыли какую-то тайну. Потом про мальчишку, который забрался в космический корабль и полетел зайцем на Венеру… Он читал, а за всем этим притаилось и дрожало что-то свирепое, темное – и не торопилось, выжидало: все равно от этого никуда не уйдешь.
      И наконец Кречет прошептал, как будто слово это само прорвалось наружу:
      – Ну и сука…
      И вот уже три часа… половина четвертого… В половине пятого он перестал читать и просто сидел над раскрытой книгой, книга была напечатана крупным шрифтом, страницы перепачканы, всюду отпечатки ребячьих грязных пальцев; наверно, десятки ребят ковыряли в носу, сидя над этой книжкой. В ней написано про лягушек, которые ходят в школу.
      В пять часов без одной минуты все лампы мигнули, и Кречет догадался: библиотеку сейчас закроют. Он тотчас же слез с кресла и заторопился к двери, пальто надел уже на ходу. Он и тот старик вышли вместе, оба всем своим видом старались показать: они не бездомные какие-нибудь, им есть куда пойти. На улице старик сразу сгорбился, сунул руки в карманы, чтоб не так продувал ветер, и стал торопливо спускаться по лестнице, но Кречет не долго шел за ним.
      Он дождался, пока двери заперли и свет в библиотеке погас, опять поднялся по ступеням и сел в углу, прислонился спиной к стене. Ветер сюда почти не задувал, но от камня сквозь штаны так и пробирало холодом. Кречет ждал. Сколько-то времени спустя подъехало такси, и вышла Клара. Минуту она стояла на тротуаре неподвижно, точно застыла. Волосы треплет ветер, из высокой прически выбились пряди. На ней меховое пальто – и мягкий, нежный мех словно зыблется под ветром. Кречет подождал еще минуту и с трудом поднялся на ноги, закряхтел, точно старик, – тут она его увидала. Когда они уже ехали в такси, Клара сказала:
      – Надеюсь, ты не схватил простуду.
      Ему опять пришлось высидеть все время, пока взрослые пили перед обедом, и весь долгий обед. Тот, который барабанил пальцами, снова был тут же; Кречет со злостью смотрел на него. Хорошо бы взять маленькую вилку – ими тут едят креветок – и всадить этому дядьке в глотку. А он смотрит Кречету прямо в лицо и улыбается, никакой его злости не замечает. Клара сидит далеко от этого дядьки, но все равно они прислушиваются друг к другу… прямо чувствуется, как они слушают друг друга, кажется, Кречет даже ощутил, как напряглись жилы у матери на шее – и вот она уже весело смеется каким-то словам того дядьки.
      После обеда удалось наконец удрать, он пошел в свою комнату и заснул, даже не раздевшись. Непонятно, откуда у взрослых берутся силы. Позже к нему пришла Клара.
      – Почему ты не лег в постель как следует? – прошептала она. Скинула туфли и присела подле него на край кровати.
      Кречет очнулся не сразу, в голове все перепуталось. Верхний свет не погасили, и он резал глаза. Не сразу Кречет вспомнил, где он.
      – Миленький, ты на меня очень злишься? – сказала Клара.
      От нее пахло духами и еще чем-то… вином, которое все пили там, внизу, а может, ее отдельной, непонятной жизнью, тем тайным, из-за чего она так весело смеялась шуткам того человека и сидела так прямо, будто вытянулась от удивления.
      – Ты на меня не злись, я такая счастливая… такая счастливая… Завтра поедем домой, я ужас как рада, что едем. Я и здесь счастливая, и дома счастливая.
      И заплакала. Кречет перепугался. Смотреть на нее не хотелось. Наконец она сказала:
      – Это я нечаянно. Просто я очень счастливая… мне так хорошо! Никому на свете не было так хорошо, нет на свете никого счастливей меня.
      Первый раз в жизни Кречет не заразился ее настроением. Упрямо смотрел в сторону, хмурый, надутый, и его немного трясло; вспомнилось, как он ее назвал тогда в библиотеке, какое слово про себя сказал. И он не раскаивается. Он хотел ее наказать, вот и наказал, хоть она и не знает, каким словом он ее назвал.

6