И Лаури протянул к ней руки – не то чтобы хотел обнять, а просто в знак, что ничего он с собой не привез, никаких неожиданностей тут нет.
      – Ты… подлец ты! – сказала Клара. Мельком глянула в ту сторону, где играл сын (притворялся, что играет), и опять – в упор – на Лаури: – Зачем явился? Хочешь все мне порушить? Уж верно, тебе про меня рассказали?
      – Конечно.
      – Спрашивал про меня в городе?
      – Спрашивал.
      – Ну? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Чего ж тебе тогда надо? Спасибо еще, его сейчас нету. Ты что, хочешь его видеть?
      – А зачем он мне? – Лаури наклонился к ней и засмеялся.
      Смех такой знакомый, но сквозь волосы что-то блеснуло, какое-то плоское светлое пятно, и Клара испугалась. Должно быть, на голове у него шрам, и в этом месте волосы не растут. – Просто я пришел тебя повидать. Я думал, может, и ты хочешь меня повидать.
      – Кой черт, с чего ты взял? – Клара старалась говорить порезче, чтоб унять дрожь. Неожиданно отвернулась, поглядела на луг, что тянулся до самой дороги, сплошь покрытый белым, невесомым пухом одуванчиков… наверно, она и сама сейчас вот такая белая и невесомая. А там, на обочине, стоит машина Лаури. – Ты зачем поставил там машину?
      – Сам не знаю.
      Но Клара подумала: это странно. Пришел пешком, к задворкам.
      – Как ты меня отыскал?
      – Мне рассказали. Только они думали, мне не надо сюда ехать.
      – А ты-то как думал? Тебе чего надо?
      Она смотрела на него в упор и вдруг почувствовала себя девчонкой: ей с этим не справиться, слишком все это страшно, ведь она знает, чего ему надо и что она ему скажет, так хорошо знает, будто годами, сама того не подозревая, в глубине души готовилась к этой минуте.
      – Я приехал за тобой, лапочка, – сказал Лаури и взял ее за руку. Пальцы его скользнули чуть выше, сжали ее запястье, он легонько дернул ее за руку, точно хотел разбудить. – Малыш очень славный, – сказал он и кивком показал на Кречета. – Я сразу понял, что это твой… очень похож! Тут-то я и понял, что не ошибся адресом.
      – Но… чего тебе надо? – повторила Клара.
      – Ты что же, любишь этого Ревира?
      Клара хотела ответить – и не могла. Губы ее приоткрылись, но слишком большую власть имели над нею глаза Лаури, слишком многого они требовали. Если он сейчас выпустит ее руку, она откачнется без сил и упадет…
      – Я спрашиваю, ты его любишь?
      – Не к чему мне никого любить.
      Лаури засмеялся. Конец августа, а лицо у него не такое уж загорелое.
      – Ты что же, и в дом меня не позовешь? Ужином бы накормила, что ли… который час?
      – Да скоро ужинать, только у меня ничего не готово… я…
      – Разве ты не хочешь, чтоб я остался?
      Клара оглянулась – Кречет стоял на коленях, одной рукой он обнимал собаку за шею. Похоже, они шепчутся о чем-то или плачут вдвоем. Захотелось сказать Лаури – ведь это твой сын! – до того захотелось, что с минуту Клара не могла выговорить ни слова. Потом сказала:
      – Ладно, заходи. Дам тебе поесть. Он нынче вечером не приедет.
      – Очень великодушно с твоей стороны.
      – Ты, верно, голодный.
      – Да, я голодный.
      – И похоже, устал… верно, долго вел машину.
      – Правильно.
      В дверях Клара оступилась, Лаури пришлось ее поддержать.
      – Кречет, поди сюда! – окликнула она. Мальчик ждал на дорожке, он обратил к ним тихое, серьезное лицо. И Клара смутилась, сказала: – Нет, ничего. Ни к чему тебе… в доме жарко.
      Она заплакала. Наверно, еще и оттого, что споткнулась на своем же пороге, это ее напугало, сбило с толку, Лаури засмеялся, взял ее обеими руками за талию и втолкнул в дом.
      – Тут очень мило, – сказал он. – Но Ревир мог бы устроить тебя и получше.
      – Сама знаю.
      – И не обидно тебе?
      – Мне ничего больше не надо… Я уж давно ему сказала, хватит покупать мне подарки.
      Лаури прошелся по кухне, заглянул в гостиную. Тут у Клары повсюду – на столиках, на подоконниках – стояли цветы в горшках: и разлапистые, с широкими плоскими листьями, и кудрявые, вроде папоротника, и в листиках, крохотных, как почки, и фиалки, такие мелкие, что не заметишь, если не вглядеться поближе. Сейчас она смотрела на них глазами Лаури.
      – Вот теперь у тебя и правда свой собственный дом, – сказал он.
      Клара прошла за ним в гостиную, здесь было прохладно. Она все еще плакала сердитыми слезами. Лаури обернулся, сказал:
      – Я вижу, ты стала взрослая.
      – Да.
      – Когда же это случилось?
      – Когда ты уехал.
      – Не раньше?
      – Нет.
      – Говорят, ты давно уже с ним живешь. Года четыре, что ли? Срок немалый, все равно как замужем.
      – Да, – сказала Клара.
      – Он тебе и правда нравится?
      – Да.
      – Что это у тебя? – Лаури протянул руку, взялся за медальон у нее на шее, маленькое золотое сердце на цепочке. – Да, славные вещицы он тебе дарит. Это дорогая штучка, верно?
      – Не знаю.
      – Ну а как его другая жена?
      – У него только одна жена.
      – А другие сыновья?
      – Не знаю.
      – Они на тебя не в обиде?
      – Они, верно, меня ненавидят… ну и что?
      – И не надоело тебе?
      – С чего это?
      – Да вот… сиди тут на отшибе и жди, пока он соизволит приехать к тебе в гости.
      – Да ведь и с тобой так было, – сказала Клара и отстранилась. Лаури отпустил медальон. – Ты уж, верно, про все позабыл.
      – Я ничего не забыл, – сказал Лаури. – Потому и приехал.
      И тут Клару затрясло, прямо заколотило, дрожь поднималась по спине, тряслись плечи, руки, она и не подозревала, что на нее может напасть такое. Все годы, прожитые с Ревиром, одним махом вынесло на свет, вот они на виду и, пожалуй, сейчас вылетят за дверь, будто это сама Клара нетерпеливо выметает их метлой.
      – Погоди, сейчас принесу тебе пива, – сказала она.
      – Тебе холодно?
      – Еще чего! – Она отвернулась. – Лето на дворе.
      Она чувствовала – вот-вот ее снова затрясет – и вся напряглась. Лаури сел, а она пошла к холодильнику, достала две бутылки. И в окно увидела Кречета: стоит у сарая, один, совсем одинокий ребенок, растет и не видит других детей, а мать готова бросить его, предать, и в душе, верно, всегда знала, что так будет. А еще злейшее предательство – дать ему вот этого отца, который даже не подъехал на машине к парадному крыльцу, а пришел боковой тропинкой, ни за что не просит прощенья и уже распоряжается ими обоими. В отворенную дверь ей виден Лаури – сидит в гостиной, далеко вытянул ноги, лениво сложил руки на плоском животе.
      Она присела на ручку его кресла. Выпила пива, и как-то оба притихли, что-то утихло у Клары внутри. Лаури сказал:
      – Ездил я в Мексику, женился там.
      – Что-о?
      – Женился.
      – Где ж твоя жена? – Клара очень старалась, чтоб голос не дрогнул.
      – Не знаю.
      – Да-а… вот это мило.
      – Мы отделались друг от друга еще перед войной. Она там пробовала работать учительницей, хотелось ей чем-то заняться. Она родом из Далласа. Я так думаю, – Лаури закрыл глаза, прижал к сомкнутым векам бутылку, – я думаю, мы были влюблены, а потом что-то произошло. Она изводила меня и сама извелась. Боялась, что я бегаю за каждой юбкой.
      – Какая она была?
      – Не знаю. Как описать человека? Я никого не умею описать. – И прибавил: – Волосы у нее темные.
      – А-а.
      – Это уже давно было. Она со мной развелась.
      – Развелась?
      Очень странное слово, очень казенное, поневоле начинаешь думать про полицию, про суд и судей. Клара во все глаза уставилась на Лаури, точно хотела разглядеть, что переменил в нем этот развод.
      – А теперь ты ничего, всем доволен? – спросила она.
      Лаури засмеялся. В углах рта у него морщины. На миг закружилась голова: чужой человек! Кто он такой?
      – Это зависит от тебя, лапочка.
      – Да чего тебе от меня надо? Подлец ты! – горько сказала Клара. – Я теперь не сама по себе, у меня ребенок. И я выйду замуж.
      – Вот это мило.
      – Да. Он на мне женится.
      – Когда же свадьба?
      – Ну, попозже. Через несколько лет.
      – Когда?
      – Когда помрет его жена.
      Лаури ухмыльнулся, хотя ничего смешного тут не было.
      – Так, значит, ты сидишь тут и ждешь ее смерти? В городе говорят, она хворая, но она хворает уже десять лет. Хочешь ждать еще десять лет?
      – Мне тут хорошо.
      – Хорошо торчать вот так одной?
      – Я не одна, черт возьми совсем. У меня есть Кречет. И Ревир тоже, – прибавила она. – Мне сроду больше ничего и не надо было, только дом, свой дом, чтобы все устроить по-своему. У меня и собака есть, и кошки… И цветов сколько… и вот занавески я сама шила…
      – Это все очень мило, Клара.
      – Ага, мило, – подтвердила она. И отпила из горлышка. – Ты у меня ничего этого не отнимешь.
      – Ты можешь сама все это бросить.
      – А Кречет?
      – Он поедет с нами.
      – Куда ж это ты собрался? Ишь какой умный. Всегда у тебя свои планы, всегда ты знаешь, куда едешь. – Клара стиснула зубами горлышко бутылки. Лаури смотрел на нее так, словно вдруг, после стольких лет, пожалел ее, пожалел – и сам удивился. – Ты сегодня здесь, а завтра там, прикатил и опять укатил, я ни про что больше думать не могу, только про тебя, а ты взял и укатил – и крышка… И черт со мной. Никого не признаешь, только себя одного.
      – Не надо злиться, лапочка.
      – Стервец ты, только о себе и думаешь, что, неправ да? Взял и укатил, бросил меня, а теперь вон явился – сколько это прошло, четыре года? А я, значит, люби тебя, езжай с тобой… может, опять на три дня на побережье? А потом ты подвезешь нас с малышом обратно и дашь пинка под зад…
      Лаури откинулся на спинку кресла. Лицо у него было усталое.
      – Я не так о тебе думал, лапочка, – сказал он. Понимаешь… я думал, что не на такой женщине женюсь.
      – Сама знаю.
      – Мне надо было другое, лапочка. С тобой нельзя было поговорить.
      – А с той, в Мексике, можно было, да?
      – Да.
      – Может, поэтому ты ее и бросил? Раз она уж так тебе по вкусу, езжай и отыщи ее, – в бешенстве сказала Клара.
      – Она мне не нужна.
      – А я на кой черт тебе сдалась?
      – Я устал разговаривать.
      – Чего? Как это?
      – Я устал говорить и думать, как она. Устал думать.
      Клара опять поднесла к губам бутылку – только бы одолеть эту мерзкую, ненавистную дрожь. Чувство такое, словно собственное тело отдаляется от тебя, выходит из твоей власти и не желает больше слушаться.
      – Я тогда вступил в армию, лапочка, – сказал Лаури. – Вернулся в Штаты и пошел добровольцем, как раз вовремя.
      – Это как же?
      – Побывал в Европе – знаешь, где Европа? Мне нужен человек, который этого не знает.
      Лаури сказал это без улыбки. Погладил локоть Клары, плечо; она не отстранилась, следила, как движется его рука по ее загорелой коже. Пальцы его поросли светлыми волосками, и ей показалось – она их помнит, да-да, ей знаком каждый волосок. Ногти у него крепкие, в молочно-белых крапинках и не совсем чистые. Лаури посмотрел пристально, удивленно:
      – Ты очень изменилась, Клара. Теперь ты настоящая женщина.
      Она отвела глаза.
      – Я понимаю, почему он тебя любит. И не осуждаю его. Но он женат, у него семья… он ничего не сможет для тебя сделать. Ты и сама понимаешь. Ты никогда не сможешь войти в его дом, у тебя нет с этими людьми ничего общего. Он на тебе не женится.
      – Заткнись.
      – Клара, ты же знаешь, я прав.
      – Он меня любит. И какое твое дело…
      – Но сидеть тут и ждать чьей-то смерти… ждать, чтобы умерла женщина, которую ты даже не знаешь.
      – Не знаю, а все равно ненавижу! – вскинулась Клара.
      Это его позабавило.
      – Как же можно ненавидеть, если ты ее не знаешь?
      – Когда она умрет, он на мне женится.
      – И тебе правда хочется стать его женой?
      – Хочется.
      – Не верю.
      – Ну и пошел к чертям! И откуда ты такой взялся? Тебе все подавай готовенькое… даже сына, вон такого мальчонку – и то подавай. Верно? – Она задохнулась, испытующе поглядела на Лаури. Казалось, вот сейчас случится что-то ужасное, непоправимое.
      – Ну, раз это твой ребенок… – неопределенно сказал Лаури, и от этого им словно стало немного полегче друг с другом. – Спокойный мальчуган, тихий.
      – Он крепкий и растет быстро. И смекалистый.
      – Я сразу увидал, что это твой сын…
      – Лаури, ты зачем приехал?
      – Я давно собирался. Я ведь тебе писал, ты получила письмо?
      – Какое письмо?
      – Из Мексики.
      – Никакого я письма не получала.
      – Уж наверно, получила.
      – Нет, не получала.
      – Что же, этот негодяй не отдал тебе?..
      – Нет. – Клара закрыла глаза руками. – Про что ж ты писал, про свою жену? Приглашал на свадьбу? – Опустила руки, посмотрела на него в упор. – Ты писал, правда? Уж и не знаю, верить тебе или нет… Женился там, и вообще…
      – Не надо быть такой ревнючей, лапочка. Столько времени прошло, а ты все такая же ревнючая.
      – Ничего не ревнючая. Плевать я хотела.
      – Мне казалось, что мне нужна женщина совсем другого склада, вот и все. Вы с ней так не похожи, что дальше некуда… лапочка, если б ты была рядом, ни один мужчина и смотреть бы на нее не стал. Но я думал, мне кое-что другое надо, а оказалось, совсем мне это не нужно.
      – А теперь тебе, значит, нужно дурочку, чтоб не умела говорить и не приставала, – сказала Клара. – Такую нужно, чтоб переспал с ней и забыл, верно? И ты знаешь: когда бы ни приехал, тебе всегда рады, так какого еще черта? Она-то тебя враз выгнала.
      – Неправда.
      – Хороши муж с женой, черт возьми!
      – Не надо так сердиться, Клара.
      – А я не сержусь.
      – Допивай-ка свое пиво.
      – Не хочу. С души воротит.
      Лучше вот так держаться, грубить, это его немножко смешит. Она не решалась подолгу смотреть ему в лицо. Все равно как смотреть на огонь, на ослепительно яркий свет: миг – и посередине всплывет темное пятно, и тогда уже вовсе ничего не увидишь.
      – Так вот, я ее оставил, вернулся в Штаты и пошел добровольцем в армию. Был в Англии, потом во Франции. Когда-нибудь я тебе расскажу, что там случилось.
      – И ты все время там был?
      – Два года.
      – В армии? Это правда?
      – Ну конечно.
      – А я ничего не знала… Вдруг бы тебя убили?
      Лаури невесело засмеялся:
      – Кое-кого из нас и убили.
      – Но тебе же нельзя умереть, Лаури. Как же… вдруг бы ты…
      Ей не хватило слов. Это так близко, так страшно: вот он, Лаури, и он может умереть, а сам этого, пожалуй, просто не понимает. Он взял у нее из рук бутылку, отставил, притянул Клару к себе на колени.
      – Так ты бы за меня тревожилась, лапочка?
      – Да, Лаури.
      – И ты не получала того письма?
      – Нет. Не получала.
      – А скучала обо мне?
      – Да.
      – Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?
      – Да.
      – А как же Ревир?
      – Он меня любил, он обо мне заботился…
      – А ты его любишь? Или хоть любила?
      – Не знаю.
      – Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?
      – Нет. Я про это и не думала.
      – И не огорчалась?
      – Нет.
      – Так ты что же, хотела ребенка?
      – Ясно, хотела.
      Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:
      – Может, это мой малыш, а?
      Губы ее дрогнули от неожиданности.
      – Нет.
      – Похож он на Ревира?
      – Больше на меня.
      – Я когда-то знал Ревира, – сказал Лаури. – Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.
      – А я думала…
      – Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, – Лаури поцеловал ее. – Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…
      – Лаури, а я думала… я думала, твои родные…
      – Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.
      – Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…
      – Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.
      – Ты возил виски? Вот оно что! – Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.
      – Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…
      – Жену свою.
      – Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать – вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой – она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.
      – Ничего она не права…
      – К черту.
      – Ты сказал, в тебя стреляли?
      – Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.
      Клара тронула его ногу выше колена.
      – Зажило?
      – Теперь уже зажило.
      – А очень больно было?
      – Не знаю…
      – Ох, господи, Лаури…
      – Что такое?
      – Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…
      – Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят – еще того лучше. Не желаю об этом говорить.
      – Ты лежал в больнице?
      Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:
      – Удивился ты, когда узнал про меня?
      – Нет. Хотя, пожалуй, удивился.
      – А что ты думал?
      – Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.
      – Я все равно что замужем.
      – Ну, не совсем.
      – У меня ребенок.
      – Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?
      – Как сможет.
      – У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?
      – Ничего я не знаю. Он про это не говорит.
      – Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, – все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель – пайщик в таких фирмах.
      – Он никогда не говорит…
      – А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.
      – Правда?
      – Я все время о тебе думал. Думал – если вернусь и если меня выпустят…
      – Как это?
      – Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.
      – Женишься на мне?
      – Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…
      – Лаури, ты спятил…
      – Почему это я спятил?
      – Не знаю, просто… я…
      – Чего ты испугалась?
      Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух – и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.
      – Не хочу я про это слушать, – сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. – Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…
      – И что же?
      – Из-за него я опять стала думать о тебе.
      Лаури поднялся.
      – Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.
      – Нет, Лаури…
      – Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, – сказал он. – Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.
      Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет – рыл какую-то ямку.
      – Кречет! – окликнула Клара. – Ты что делаешь?
      Мальчуган оглянулся.
      – А вот, – сказал он.
      Его звонкий голосок почему-то удивил Клару. Малыш поднял лопату. Постоял минуту, поглядел на мать, на стоявшего за нею Лаури и застенчиво отвернулся.
      – Ну а если это твой сын, тогда что? – сказала Клара.
      – Неважно, если и не мой, пускай будет с нами, – сказал Лаури. Такой ответ должен бы ее обрадовать, но почему-то не обрадовал; ей хотелось чего-то другого. Мне уже тридцать два, – продолжал Лаури. – Тридцать мне исполнилось там, на фронте, и я думал, до этого уже не доживу. А теперь я вернулся и, может, сумею обо всем этом забыть, если только удастся начать новую жизнь.
      Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.
      – Боишься, что он сюда нагрянет? – спросил Лаури.
      – Нет.
      – О чем же ты беспокоишься?
      Клара протиснулась мимо него.
      – Надо приготовить ужин, – сказала она.
      – Бог с ним, с ужином.
      – Тебе ж надо поесть, и Кречету…
      – Бог с ним со всем. Пойдем-ка.
      – Лаури, я не могу.
      – Пойдем.
      Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон – ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.
      – Подлец ты, – прошептала она. – Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…
      – Дай-ка я тебя успокою, – сказал Лаури.
      Клара подняла глаза – он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.
      – А малыш все играет во дворе, – сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. – Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он – нет. Как это он все понимает?
      – Смекалистый, в отца.
      – Почему он такой тихий?
      – Он не тихий. Он тебя испугался.
      – С чего ему меня пугаться?
      – Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.
      – И сейчас боишься?
      Хотелось сказать сердито – да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.
      – Прости, если я… расстроил тебя, – мягко сказал Лаури.
      Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые – и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью – и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану – и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.
      – Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?
      – У него есть жена.
      – Но он меня любит, – прошептала Клара. – Он хочет на мне жениться.
      – Черт с ним.
      – Он меня любит.
      – Плевать я хотел на чью-то там любовь.
      – Он и Кречета любит…
      – Опять же наплевать.
      – А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?
      – Этого не будет.
      – Почем ты знаешь?
      – Знаю.
      Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно:
      – Но ведь ты… Лаури, ведь с тобой никогда не угадаешь. Взбредет тебе что-то в голову, незнамо откуда, как во сне, и сразу тебе вынь да положь, а как получил свое, сразу надоело. И с людьми так, и если куда поехать, чем заняться. Сколько можешь на свете увидать и потрогать, то все твое, у тебя мир большой. А вдруг я из него вывалюсь, толкнет меня – и упаду через край. Тогда как?
      – Не говори глупостей, Клара.
      – И малыш тоже. Вдруг все про него позабудут. Ты всегда так спешишь…
      – Нет.
      – Я уже не маленькая, Лаури. Мне страшно, ты теперь со мной такое можешь сделать…
      – Я всегда о тебе заботился, детка.
      – О господи!
      – Просто ты хотела получить от меня больше, чем я хотел дать.
      Клара села на постели. Неохота было смотреть на Лаури. Как будто оба они преступники, оба – слабые, друг друга подозревают, и вовсе им не хорошо друг с другом, как было ей хорошо с тем малым с заправочной станции… он-то был не Лаури, а она все-таки чувствовала в себе Лаури. Жара, духота невозможная. Клара всегда любила эту спальню, а теперь комната будто чужая. Будто не только Лаури здесь нет места, но и ей тоже.
      Она вновь дала себя обнять. А память шарахнулась в прошлое, к другим его объятьям, и еще дальше, к той ночи во Флориде, много лет назад, когда он взял мочалку и принялся ее отмывать, отделывать на свой лад, а то она, видите ли, была для него плоха. Или, может, она не права, может, несправедливо судить его за это?.. Вспомнился тот, тогдашний Лаури и она сама – будто это было не ее тело, она тогда будто смотрела на себя со стороны. Лаури все тот же, и ее все так же отчаянно тянет к нему; быть с ним вот так – чего ей это стоило, каких неистовых усилий, и вот родилось это зернышко, любовь, которая останется в ней навсегда. Вовек не вырваться из его власти. И все равно сейчас она ему скажет совсем другое.
      – Нет, пожалуй, я с тобой не поеду, – сказала она.
      – Что?
      – Я не еду.
      Кончиками пальцев он тронул ее лоб – очень вышло странно. Лицо ошеломленное. Клара закрыла глаза, чтобы не видеть его таким. Ей стало тошно.
      – Ты не едешь со мной? – переспросил Лаури.
      Клара поднялась с постели, накинула халат. Ситцевый розовый халатишко, мятый и не очень-то чистый. Подошла к окну, выглянула. Лаури не шелохнулся. Немного погодя она обернулась, поглядела на него через плечо, прищурилась – вдруг увидит такое, чего видеть совсем не хочется. Лаури пристально смотрел на нее, легонько постукивая пальцами по зубам.
      – Передумала? – спросил он.
      – А я никогда по-другому и не думала.
      И Клара опустила голову Волосы томно, лениво колыхались, закрывая лицо. Наверно, она сейчас похожа на одну женщину на картине, той ничего не приходилось решать самой, ни о чем не надо было думать, у той все решилось просто: какой-то художник выбрал из всей ее долгой и сложной жизни одну только минуту, в эту минуту ее и нарисовал, а потом хоть пропади она пропадом – кому какое дело.
      – Ты хочешь всю свою жизнь дожидаться, пока умрет другая женщина?
      – Надо будет – подожду.
      – И твой сын это понимает?
      – А я не знаю, что он понимает. Он еще маленький.
      – Может быть, он понимает больше, чем ты думаешь.
      – Может быть.
      – Ну а Ревир? Вдруг ему скажут, что я приезжал?
      – Уж не ты ли ему скажешь?
      – Допустим, я.
      – Валяй говори, раз тебе так хочется.
      – Допустим, я ему расскажу и о том, что было раньше. Четыре года назад.
      – Валяй рассказывай.
      – И тебе все равно?
      Клара опустила глаза.
      – Ты ему не расскажешь, Лаури.
      – Почему бы и нет?
      – Потому что не расскажешь. Ты так не сделаешь.
      Оба помолчали. Клара подняла глаза, встретилась взглядом с Лаури, он смотрел прищурясь.
      – Почему это я так не сделаю? – спросил он.
      – Потому что знаешь – я тебя люблю. Не станешь ты мне вредить, на что это тебе.
      – А если ты меня любишь, какого черта…
      – Я теперь не такая, как была! – сказала Клара. – Я стала другая… я взрослая, у меня ребенок… у меня вон сколько времени было, я сколько обо всем думала…
      – Клара…
      – У тебя много всякого, о чем ты думаешь, а я ничего этого не понимаю, – сказала Клара. Она говорила тихо, спокойно, очень старалась, чтоб голос не сорвался на крик. – Мне за тобой не угнаться. Потому тебе и надо было другую женщину, и ты опять захочешь другую…
      – Если дело в этом…
      – Нет, не в этом. Я все равно бы с тобой поехала.
      Несколько лет назад поехала бы, не побоялась… черта с два я тогда боялась. А теперь все по-другому.
      – Клара, ты бы могла так мне помочь, если б захотела.