Ее усаживают в кэб, и кэбмен, ворча, но втайне довольный, что обошлось без полиции, везет ее домой, помогает подняться по лестнице. Мэнклоу, трудившийся за столом над рисунками, встает с места, удивленно скаля зубы, и при виде его Табиту опять разбирает смех.
      - Стерика, - кратко поясняет кэбмен. - Упала дамочка, ушиблась. - Он доводит Табиту до постели и проворно скрывается.
      Табита смеясь уверяет Мэнклоу: - Да это не... Я не... просто, что все так сразу.
      Мэнклоу достал виски, и она опять выпивает. Он подсаживается к ней, обнимает за плечи. - А ну-ка, рассказывайте.
      И Табита смеясь рассказывает: - Сначала Дик меня ударил. А потом ушел, бросил меня. А потом я хотела броситься под поезд, но упала, и вот, полюбуйтесь. Хороша?
      - Бедная Тибби. Так вы говорите, Дик ушел?
      - Да, и я рада. Я его ненавижу.
      Мэнклоу утешает ее. - Вы знаете, Тибби, я просто не мог понять, как вы терпите этого хама. Так с вами обращаться, да еще когда вы в таком положении... Да, я знаю. Не хотел, да услышал. Мало что свинья, но и дурак - пренебречь такой женщиной. - Голос его звенит от презрения. - Круглый дурак.
      - Да, я его ненавижу, не хочу его больше видеть.
      - И правильно. Вам ничего не стоит найти что-нибудь и получше.
      Табита заметила, что он радостно оживлен, но не придает этому значения. Смех утомил ее, лишил сил, но и согрел. Она ощущает тепло, приятное тепло, как бывает, когда выздоравливаешь и температура ниже нормальной, но кровь уже побежала по жилам. И это животное тепло передается душе. Она с удовольствием чувствует на плече руку Мэнклоу. Она благодарна за то, как он ловко, впору женщине, стягивает с нее платье, снимает туфли, обмывает ей лицо и руки, укрывает ее перинкой.
      - Сейчас сбегаю в кафе, устрою, чтобы вас на сегодня освободили.
      - Но я не хочу туда возвращаться.
      - Не стоит, пожалуй, так сразу бросать работу.
      Она лениво думает: "О деньгах печется", но не испытывает ни удивления, ни гнева. Ей только забавно, и чувство это беззлобное. Она улыбается при мысли, что этот отвратный Мэнклоу рассчитывает на ее заработки. "Да еще оба глаза подбиты! Что-то они там в кафе подумают".
      Но Мэнклоу все уладил. Через сутки Табита опять сидит на эстраде, колотит по клавишам. Просто ее посадили спиной к столикам и замаскировали горшками с папоротником. Теперь все это уже не кажется ей забавным. Голова болит, поташнивает, и никакими словами не выразить отвращения, которое вызывает в ней дешевенький рояль и дешевенькие мотивы, игранные-переигранные. Тепло, родившееся тогда от беспричинного смеха, уже не отрадно, оно жжет как огонь. Она уже не помышляет о самоубийстве, ей даже непонятно, как она могла принять такое решение, ведь для Дика, как она теперь говорит, это было бы "много чести". Но она раздражена, ее снедает тревога, потому что жизнь ее лишилась цели и смысла.
      Мэнклоу все так же с ней мил; к ее удивлению, он даже стал скромнее. Перебрался из своего чуланчика в комнату в соседнем доме. Почтителен безупречно и денег у нее не просит, так что в мансарде она полная хозяйка.
      Табита ему благодарна, бывает ему рада. На улицу, выходить она стесняется, пока не зажили синяки и ссадины, а читать никогда особенно не любила, так что не прочь послушать его забавную болтовню.
      В заботе о ее лице он заставляет ее показаться доктору. С восторгом узнает, что нос у нее не сломан, велит втирать какую-то мазь.
      - Не в моем лице суть, - говорит Табита, - суть в том, что мне теперь делать. Домой я просто не могу явиться.
      - Приведите в порядок лицо, - ухмыляется Мэнклоу, - там видно будет.
      - Что будет видно? Вот если бы мне найти работу получше...
      - Да, надо вам найти работу получше.
      Неделю спустя, когда ее нос уже обрел прежнюю форму, а темные круги под глазами, по словам Мэнклоу, только усиливают их блеск, Табита, отыграв дневную порцию, спускается с эстрады, и навстречу ей встают из-за столика двое мужчин: Мэнклоу и Джобсон, приятель Сторджа.
      Мэнклоу представляет ей Джобсона, тот выразительно жмет ей руку и благодарит за доставленное удовольствие. - Но я слышал, вы серьезная музыкантша, миссис Бонсер. Не надо бы вам играть в кафе...
      Табита не скрывает, что работа в кафе ей противна, и Джобсон спрашивает, не согласилась бы она поиграть для его друзей, которые живут здесь в отеле. "Люди по-настоящему музыкальные, они сумеют оценить ваше искусство".
      - Не такая уж я хорошая пианистка, мистер Джобсон. У меня и образование не законченное.
      Однако Джобсон и слышать ничего не хочет. Он заявляет, что великие артисты всегда собой недовольны, а что Табита давно не упражнялась - это, разумеется, будет принято во внимание. Мэнклоу замечает с важностью: - Не отказывайтесь, Тибби. Знаете, какой это шанс.
      И Табита согласна, что отказываться нельзя.
      Мэнклоу ведет ее в магазин подержанной одежды и чуть не силком заставляет выбрать платье, слишком, на ее взгляд, узкое в бедрах и со слишком большим декольте. - Чего там стесняться, Тибби, бейте по ним из всех орудий. Такая фигурка - да это клад. Дрезденский фарфор. Карманная Венера. Смелее, победа вам обеспечена.
      И действительно, вечер Табиты проходит с большим успехом. Друзья Джобсона рукоплещут. Особенно старается Стордж. Пристально глядя на Табиту своими светлыми глазами, он уверяет, что у нее "выдающийся талант". Он уговаривает ее принять за концерт пять гиней и повторить его через неделю. А пока - рояль в гостиной его номера к ее услугам: если она захочет там поупражняться, он почтет это за великую честь.
      20
      Джобсон приглашает ее на обед, и она сразу же становится членом кружка, который увивается за богатым дилетантом, льстит ему и болтает об искусстве. Ей они выказывают единодушное уважение. Как расценивает миссис Бонсер влияние Констебля на Делакруа?
      - Оно было очень хорошим.
      - Как это верно, - говорит Стордж. - Да, это было хорошее влияние, раскрепощающее.
      Табита впервые видит рисунки Бердслея, предмет восхищения всего кружка. Она осторожно замечает: - Очень они все-таки причудливые.
      - Вот-вот, - говорит Стордж. - Она уловила самую суть.
      Великодушие новых друзей умиляет Табиту. Никогда еще она не встречала людей, которым так хотелось бы сделать тебе приятное. Особенно Стордж. "Право же, - думает она про своего благодетеля, - он просто душенька. И как мне повезло, что он любит искусство и любит помогать художникам, музыкантам. Если он мне поможет встать" на ноги, я ему по гроб жизни буду благодарна".
      Миссис Стордж в отъезде, и Стордж ходит с Табитой гулять в дальний конец набережной, где почти никто не бывает. Своим негромким, мягким голосом он беседует с ней об искусстве и о его врагах.
      - Ханжество, британское ханжество - вот его злейший враг, - говорит он. - Художников у нас не щадят. - Он говорит, что все англичане - рабы условностей. - Люди ненавидят все новое, все значительное потому только, что оно значительно, что оно грозит пробудить их от спячки, заставить думать и чувствовать - действительно думать, действительно чувствовать. И, слегка склоняясь к Табите своим длинным белым носом, продолжает: - Вам я могу это сказать, миссис Бонсер, а вот миссис Стордж - нет. Она бы не поняла. - Он улыбается как заговорщик, и Табита отвечает:
      - С виду миссис Стордж мне очень понравилась, я уверена, что она очень хорошая.
      - Разумеется, разумеется, лучшая из женщин, но искусства она не понимает, миссис Бонсер, это не артистическая натура. - И, помолчав, принимается хвалить игру Табиты. Никогда еще музыка так его не волновала. У Табиты - подлинный талант. - Не могу выразить, миссис Бонсер, что значит для меня дружба с вами. Это новая жизнь, новый прилив мужества. Я словно заново родился.
      Табите странно это слышать и немного смешно, но Стордж говорит не как вздыхатель, а как философ, и ей становится стыдно, что она чуть не рассмеялась.
      - Вам не понять, миссис Бонсер, как в человеке может умереть жизнь, как за несколько лет жизнь из него уходит и он превращается в мертвеца. Миллионы умирают вот так, на ходу. Вы видите их в любом омнибусе, в любом вагоне поезда - ходячие трупы. И они сами не знают, как это произошло. Человек даже не знает, что он мертв, пока какая-нибудь случайность, какое-нибудь внутреннее переживание не вернет его к жизни, и тогда он может сравнить свое новое состояние с прежним. Да, жизнь, жизнь! - И жадный длинный нос, делающий сейчас Сторджа похожим на белую борзую, учуявшую дичь, выдвигается вперед. - Как она драгоценна, как таинственны ее истоки. Красота, любовь, искусство. Но в конце концов, миссис Бонсер, и нос приближается к ее щеке, - стоит ли удивляться? Ведь жизнь - это опыт, это нечто глубоко личное, это чувство, это высокая радость, рождающаяся из ощущения...
      - Я тоже заметила, - говорит Табита. - Когда люди влюблены, они всегда такие оживленные, взволнованные.
      - Да, да, вы понимаете. Я так и знал, что вы поймете, это второе рождение, воскресение из мертвых.
      Как-то вечером все разглядывают последнюю "Желтую книгу" [ежеквартальный иллюстрированный журнал эстетского направления, выходивший в Англии в 1894-1897 годах], и Стордж показывает Табите рисунок Бердслея девушка в саду. - Хороша, изумительна.
      - Да, она, конечно... - Табита умолкает. Вернее, пожалуй, держать свое мнение при себе.
      - Вы себя не узнаете?
      - Я?
      - Вы же подлинный Бердслей, миссис Бонсер.
      И все наперебой повторяют, что она - подлинный Бердслей.
      - Красота бесспорная...
      Табита рассмеялась было, но прочитав в глазах Сторджа печальный укор, снова, становится серьезной. А когда она описывает эту сцену Мэнклоу, тот цедит с гадливой усмешкой: - А что я вам говорил - ваш стиль в моде. И мой вам совет - ловите момент, пока художники не придумали чего-нибудь еще похлеще.
      21
      Однажды Стордж, помогая Табите спуститься по каменистой тропинке, дольше обычного задерживает ее руку в своей и говорит:
      - Вы показали себя таким прекрасным другом, миссис Бонсер, не могу ли я вас отблагодарить хоть какой-нибудь малостью?
      - Но вы и так сделали для меня очень много - разрешили пользоваться вашим роялем, приглашаете играть.
      - Что вы, что вы, это приятная обязанность. - А через полчаса повторяет свое предложение: - Если возникнут у вас какие-нибудь трудности, миссис Бонсер, надеюсь, вы сразу же обратитесь ко мне, убедительно вас об этом прошу.
      Когда он заговаривает о том же в третий раз, Табита понимает, что им движет не просто дружеское участие. "Что-то он пронюхал, - думает она. Кто-нибудь насплетничал". Но симпатичнее Стордж ей не стал. Она убеждает себя: "Это он по доброте говорит, он вообще очень добрый". Но что ее тайна известна ему, ей не нравится. Никто не должен знать этой тайны, кроме нее самой и презренного Бонсера. Поежившись - ветер нынче холодный, - она поворачивает к дому.
      Следующий день обходится без встреч. К роялю она пробралась по задней лестнице, играть вечером отказалась под каким-то предлогом. И только собралась, как всегда, помолиться на сон грядущий, как раздается стук в дверь и входит Джобсон.
      - Прошу прощения, миссис Бонсер, но дело срочное. Завтра мне необходимо на несколько дней уехать в Лондон.
      Табита уже накинула капот, она отзывается холодно: "Что ж, если нельзя отложить до завтра..." - и садится на стул с прямой спинкой.
      Джобсон нисколько не смущен и в отличие от Мэнклоу не старается проявить такт и говорить обиняками. Он прямо приступает к делу. Его друг Стордж, говорит он, очень ее полюбил и очень о ней беспокоится, потому что слышал, что она брошена и ждет ребенка и что у нее нет денег. Мистеру Сторджу невыносима мысль, что женщина, которая так ему дорога и так талантлива и обаятельна, очутилась в столь" бедственном положении, и он, кажется, придумал способ помочь ей.
      - Но почему он мне это сам не сказал? - спрашивает Табита, жестоко уязвленная бойкостью Джобсона.
      - Потому что вы ему не даете слова сказать, все время увиливаете. И еще потому, что робеет. Фред Стордж большой человек, миссис Бонсер, - мы с ним уже двадцать лет как друзья, и я горжусь этим, - но он человек робкий. Вероятно, он ни разу и не говорил вам о своих чувствах. А чувствует он сильно, это уж вы мне поверьте. Да, миссис Бонсер, шансы у вас нешуточные.
      - В каком смысле?
      - Идея у Фреда такая. Честно говоря, это была моя идея, а он за нее ухватился. Вы едете во Францию, поживете там в тихой квартирке - там хозяйка моя хорошая знакомая, - пока не разделаетесь с вашей заботой - мы обеспечим вам лучшую медицинскую помощь. А потом - потом перед вами все пути открыты. Фред ради вас готов на все, миссис Бонсер.
      - Но это будет стоить кучу денег.
      Джобсон делает широкий жест. - Фред будет только счастлив, и я тоже. В его тоне вдруг прорывается веселая доверительность: - Право слово. Это Фреду всего нужнее - чтоб была у него подружка, с которой он мог бы отдохнуть от своего нудного семейства.
      Табита, только теперь поняв, о чем речь, вскакивает как ужаленная. Ваше поведение отвратительно, мистер Джобсон, а мистер Стордж и того хуже. Вы хотя бы не побоялись сами явиться ко мне с вашим гнусным предложением.
      Джобсон тоже поднялся. Он крайне удивлен, но и рассержен. - Не хотите же вы сказать, что этот тип был вашим мужем?
      - Пожалуйста, уйдите. Сейчас же.
      - А мне сказали, что вы просто кочевали с ним с места на место, не платя за квартиру. Очень сожалею, миссис Бонсер, если я допустил ошибку, но, право же, мне дали понять, что такое предложение вас заинтересует.
      - Пожалуйста, уйдите.
      - Слушаюсь.
      Он уходит, а Табита укладывает чемодан. Она уедет из Хитленда первым же поездом. От ярости она не может уснуть, а утром, когда является Мэнклоу, встречает его испепеляющим взглядом. Но Мэнклоу не смеется, он тоже рассержен.
      - Значит, вы указали ему на дверь?
      Табита молча надевает шляпу. Пальцы ее дрожат от гнева.
      - Между прочим, Дик остался мне должен четыре фунта. Вы думаете мне их отдать или нет?
      - Надо полагать, это вы подсказали мистеру Джобсону такую замечательную мысль? Сколько он обещал вам заплатить, если бы я согласилась?
      - Я хотел сослужить вам службу, Тибби. Когда еще вы дождетесь такой возможности. Да этот старый кролик ради вас пошел бы на что угодно. И к тому же я вполне допускаю, что он импотент.
      Табита хватает чемодан и тащит к двери. Чемодан тяжелый, ее всю согнуло на сторону. Мэнклоу пытается взять его, но она не дает, не нужны ей его услуги. Но он не отпускает ручку, так что часть груза все-таки берет на себя, и говорит с нею назидательным тоном:
      - Беда ваша в том, Тибби, что вы не хотите смотреть на вещи трезво. Да, мы живем в мерзопакостном мире, но это не значит, что нужно лезть в бутылку, когда вам предлагают руку помощи. Я думал, Дик хоть этому вас научил своей оплеухой.
      - Это на вас похоже.
      - Вы не дадите мне пока два фунта в счет долга? Я ведь, знаете, поиздержался.
      Он не отстает от нее и на улице, пока она мечется в поисках кэба. Десять шиллингов за выпивку Джобсону и за починку башмаков, чтобы сходить за ним в "Вереск". А что я сводник, - добавляет он с мрачной укоризной, так ради кого я, интересно, сводничал? Вам бы меня благодарить надо, а не злиться.
      Табита наконец увидела свободный кэб. Она открывает дверцу, но Мэнклоу крепко держит чемодан, пока дает ей последние наставления. - Вы представляетесь себе жертвой, Тибби, но для чего вы связались с Диком? Не для того же, чтобы распевать с ним псалмы? И не на коленях вы с ним стояли. Вам, Тибби, как и всем женщинам, нужно, чтоб и волки были сыты, и овцы целы - плясать до упаду, а в постель ложиться с нимбом на голове, и чтоб ангельские хоры вас баюкали.
      Табита отвечает надменно: - Будьте добры, отдайте мой чемодан - если вы не собираетесь его украсть.
      - Да не забудьте, за вами четыре фунта - четыре фунта, три шиллинга и два пенса.
      Табита сидит в кэбе, гордо выпрямив спину, и думает: "Правду сказал Дик - пошлый, противный хам. Как будто мне так уж хорошо было с Диком".
      Кэб подъехал к вокзалу. Носильщик хватает чемодан. Табита еще не решила, куда поедет, но внезапно ее охватывает тоска по дому, по Гарри он такой добрый, умный, все понимает. И, бросив носильщику: "Лондон", она берет билет.
      Поезд уносит ее из ненавистного Хитленда. "Можно ему и не рассказывать, - думает Табита. - Просто поживу дома, пока не найду работу - любую, хоть уроки давать. Что-нибудь да найдется".
      22
      Когда она, войдя в темную, как всегда, прихожую родного дома, натыкается на детскую коляску, ей сперва кажется, что она ошиблась дверью. Но тут же выясняется, что коляска попросту заняла место подставки для шляп, а комод-сдвинут в сторону, чтобы подставка уместилась с ним рядом.
      - Это что за явление?
      Она быстро оборачивается. В дверях стоит Гарри с чемоданчиком в одной руке и шляпой в другой.
      - Гарри! Это я.
      - Вижу.
      Она сейчас же замечает, что Гарри чем-то недоволен, и бросается ему на шею. - Гарри, ты не поверишь, какое это счастье - вернуться домой.
      - Гм.
      - Ты не очень обо мне беспокоился?
      - Нет, в этот раз мы и не ждали вестей.
      - Гарри, дорогой, я понимаю, я поступила по-свински, но если бы ты знал...
      - Извини, мне пора на работу.
      И оказывается, что Гарри теперь совсем не добрый. Он не хочет понять, не хочет даже выслушать. Он вообще изменился. Вечно торопится, кричит. В округе эпидемия инфлуэнцы, в трех домах ожидаются роды. За завтраком он терзается из-за своих пациентов, из-за того, что лошадь плохо ходит в упряжке, из-за неоплаченных счетов. Оказывается, рождение ребенка потребовало огромных расходов, и к тому же Эдит, произведя его на свет, полностью обновила двои гардероб, чтобы вознаградить себя за этот подвиг.
      Эдит тоже изменилась, в еще худшую сторону, чем Гарри. Табиту она встретила словами: "Опять явилась на нашу голову? Куда ты девала ключ от сейфа?" А потом почти перестала с ней разговаривать. И характер ее испортился, и красота исчезла. У нее опять новое, уже третье, лицо и фигура. Она толстая, красная; щеки налились, а нос все равно большой и тоже какой-то красноватый. Погрубела она страшно, и Табита только диву дается - как может Гарри любить эту вульгарную бабу.
      Ребенок - мальчик, и, когда Гарри жалуется, что завтрак остыл или обед запаздывает, Эдит невозмутимо обрывает его: "Зато у тебя есть сын", и Гарри, морщась от бессильного отчаяния, убегает из дому.
      Табита с ужасом замечает, какой он стал старый, измученный. Она думает: "Эта женщина сведет его в могилу". Но сострадания своего не высказывает, чувствуя, что он почему-то на нее сердится.
      Оглядываясь на все то страшное и удивительное, что произошло с ней за последние пять месяцев, она возмущается: "Ему и не интересно, как я жила. А я ведь признала, что поступила по-свински".
      Она старается держаться в стороне от этих недобрых, непонимающих людей. Дает им понять, что скоро уедет - вот только договорится о концертах. Черпает утешение в высокомерии, этом прибежище иждивенцев. И по восемь часов в день играет на рояле с остервенением глубоко разобиженного человека.
      Не однажды, когда после утреннего завтрака ее вырвало и она прилегла с головной болью, Эдит приводит к ней Гарри, и он, осмотрев ее, спрашивает своим усталым, словно обессиленным заботами голосом: - Ты сама-то понимаешь, что с тобой?
      - Я же сказала, я сейчас же уеду.
      - А дальше что? Кто будет за тебя платить?
      - Сама, конечно.
      Эдит, встретив ее в коридоре, говорит:
      - Я бы на твоем месте либо выбросилась из окна, либо приняла розовую пилюлю.
      И в тот же день на камине в комнате у Табиты появляется коробочка с розовыми пилюлями. Табита не верит своим глазам: "Как будто я дурная женщина, как будто я на это способна".
      Поставлена под сомнение ее нравственность - вот что ее бесит. Схватив коробочку, она бежит к Гарри в его приемную. - Смотри, что мне дала Эдит.
      Гарри смахивает коробочку в ящик стола. - А ты приняла их?
      - Разумеется, нет. Гарри, ты ведь не знал, что Эдит мне их подбросила?
      Он, словно негодуя, идет к двери, но на пороге оборачивается. - Эдит хотела сделать как лучше. Она желает добра тебе - и мне. Ты не имеешь права говорить о ней в таком тоне.
      - Так ты, значит, знал?
      - Пожалуй, лучше нам оставить этот разговор. Я вижу, ты решительно не хочешь прислушаться к голосу благоразумия.
      - Благоразумия? - В этом возгласе изумление, отчаяние. - Это потому, что я не хочу идти на преступление?
      - А-а, вздор. - И он уходит, хлопнув дверью.
      В тот же день Табита, у которой осталось еще немного денег от музыкальных вечеров в Хитленде, перебирается в пансион в Пимлико. Она решила, что готовиться к концертной деятельности у нее нет времени. Она будет давать уроки, даже играть в кафе - лишь бы не оставаться в Кедрах незваной гостьей.
      А дней десять спустя Мэнклоу, все еще промышляющий в хитлендских кабаках скверными копиями с шедевров Доби, получает коротенькое письмо с вложением десяти шиллингов: "Дорогой мистер Мэнклоу, это только часть долга, больше вернуть сейчас не могу. Надеюсь, Вы здоровы. Я живу по этому адресу временно, пока не устроилась с работой. Искренне Ваша, Табита".
      Мэнклоу решает: "Образумилась". Однако видит он перед собой женщину, которую едва может узнать. Очень худая, нервная, она встречает его возгласом: "Мистер Мэнклоу, какой приятный сюрприз!"
      - Вы меня не ждали? - спрашивает он, неприятно озадаченный.
      - Я вам так рада!
      - А братец, значит, не возликовал?
      - О, брат отнесся ко мне очень хорошо, все неприятности от невестки. Вы не поверите, мистер Мэнклоу... - И она рассказывает ему, что случилось, вкладывая все слова Гарри в уста Эдит. - А еще представляется такой респектабельной, такой набожной.
      - Ну понятно, как же иначе. Но послушайте, Тибби...
      - Вы еще в Хитленде это говорили - такие люди думают только о себе, о своем так называемом положении в обществе.
      - А что им остается. Но, Тибби...
      - До чего же это все мерзко. - И Табита еще долго, пылая негодованием, поносит респектабельных людей. Мало того что англичане неумные, ограниченные, заявляет она, они еще самые ужасные на свете лицемеры. Теперь она понимает, как прав был мистер Стордж. В Англии никому нет дела до искусства. Стоит вспомнить, как обошлись с Уистлером, как ругают импрессионистов. Что касается музыки, так им даже преподаватели не нужны. В агентствах только смеются над тобой, когда справляешься о работе.
      Мэнклоу кряхтит и ерзает на месте, но, услышав имя Сторджа, оживляется.
      - Правильно, Тибби, кто нам нужен, так это Стордж.
      - И главное, такое везде ханжество...
      - Минутку, Тибби, вы к чему, собственно, ведете? Хотите повидать Сторджа или мне связаться с его доверенным липом?
      - А кто его доверенное лицо?
      - Джобсон.
      - Недолюбливаю я мистера Джобсона. Вы представляете себе, мистер Мэнклоу... Роджер... эта женщина даже вздумала читать мне мораль. Себя-то она, конечно, считает безгрешной.
      - Да, да. Ну, время позднее, пора мне бежать. Завтра вы когда будете дома?
      - О, я буду дома все утро. Делать мне, в сущности, нечего. Но стоит ли вам зря тратить на меня время?
      - Думаю, что оно будет потрачено не зря. Покойной ночи, Тибби, не забудьте помолиться.
      - О, с этим я покончила.
      И на следующий же день он приводит к ней Джобсона. Происходит деловой разговор, на диво короткий и дружеский, с уточнением многих деталей, но несколько туманный по общему смыслу.
      Табита теперь же получит аванс, который позволит ей уехать в Париж и не менее девяти месяцев заниматься музыкой. Джобсон подыщет ей там квартиру с помощью одной знакомой, которая, как он говорит, все ходы и выходы знает. Закончив учение, она вернется в Лондон, где тот же Джобсон от имени Сторджа найдет ей квартиру на какой-нибудь тихой улице в Мэйфэре, в доме, где не будут возражать против рояля. Тогда она с легкостью найдет ангажемент.
      - И разумеется, я верну эти деньги мистеру Сторджу.
      - Разумеется. - Джобсон полностью с нею согласен. - Разумеется, вернете, миссис Бонсер. Вы ведь знаете, какого высокого мнения он о ваших талантах. Он будет счастлив, если вы найдете им самое лучшее применение.
      Затем все трое отправляются ужинать в ближайший ресторан, где Мэнклоу, к удивлению и недовольству Табиты, быстро напивается и раз за разом, наклоняясь к ней через столик, торжественно провозглашает тост: - За таланты, музыкальный и прочие.
      Она облегченно вздыхает, когда Джобсон, бесцеремонно заявив: - Вид у вас неважный, мистер Мэнклоу, вам бы на воздух выйти, - поднимается с места.
      Джобсон очень зол на Мэнклоу. - Вы что, рехнулись? - ворчит он. - Ну вас с вашими милыми шуточками, из-за вас у меня чуть все не сорвалось.
      Но и Мэнклоу кипит от злости. Он огрызается: - Она уже второй день недотрогу из себя корчит. Глупость одна. Да еще должна мне три фунта десять шиллингов.
      - Ладно, вы внакладе не останетесь. А что вы называете глупостью, так это чувства. Я не бог весть какой знаток женщин, но одно я знаю, мистер Мэнклоу: у них имеются чувства. Так что отвяжитесь от Тибби, я сам ею займусь.
      Джобсон и правда усердствует. Он провожает Табиту в Париж и устраивает ее на новом месте. Он даже соглашается нанять ей учителя и взять напрокат рояль, хотя, на его взгляд, хватило бы и пианино. Но ему хочется угодить Табите, потому что она, по его словам, проявила большое благоразумие.
      Из равновесия он вышел всего один раз - когда выяснилось, что Табита твердо намерена родить.
      - Но зачем она тогда поехала в Париж? - недоумевает Стордж.
      - А господь ее ведает, - отвечает Джобсон. - Разве женщин разберешь? Они сами не знают, чем руководствуются. Но вы не огорчайтесь, дружище, мы обеспечим ей хороший уход. Тут важны последующие меры, корсет и все такое. А в общем-то, это неплохо: младенец ее укротит.
      - Укротит?
      - Ну да, с младенцем она попритихнет, это как пить дать.
      И предсказание его сбывается. Через полгода у Табиты рождается сын; и на том все разговоры о концертных ангажементах кончаются или откладываются на неопределенное время. А пока решено: она вернется в Лондон и будет жить в квартире, которую предоставит ей Стордж.
      Квартира уже готова. Мало того, снять ее, тоже по превосходной идее Джобсона, удалось, дав отступного прежнему съемщику, прямо над квартирой самого Джобсона на Вест-стрит, возле парка.
      - Сможете там бывать, когда скажете, что идете ко мне, - говорит Джобсон, - а кроме того, я смогу приглядеть за малюткой на случай, если она вздумает выкинуть какой-нибудь фортель. Впрочем, такой опасности, по-моему, нет.
      И пока они в назначенный день ждут Табиту, он подбадривает Сторджа: Девочка она хорошая. Вы сами подумайте - не захотела отделаться от ребенка. Все дело в том, Фред, что она получила строгое воспитание. Она, можно сказать, из благородных, а это в конечном счете всегда к лучшему. Поначалу обходится дороже, но на поверку надежнее. В таких случаях важен характер, да, вот именно, характер.
      23
      Стордж в пятьдесят три года - человек, проживший безупречно респектабельную жизнь. Он всегда был богат (капитал его вложен в оптовую торговлю бакалеей); он удачно женился и имеет двух дочерей. И все было бы у него хорошо, если бы он по примеру другого богатого дилетанта не пристрастился вместо гольфа к искусству.
      Его супруге в детстве внушили, что любить искусство похвально, но, к несчастью, она осталась верна своим ранним вкусам, в то время как Стордж шел от Россетти и Рескина к Уистлеру и Суинберну, а от них к импрессионистам; И миссис Стордж презирает такое непостоянство, эту погоню за последней модой. А уж Бердслей, последнее увлечение Сторджа, не вызывает у нее ничего, кроме отвращения. Она резонно спрашивает, что хорошего может быть в искусстве, каждый штрих которого дышит порочностью. - Как оно может быть хорошим, - спрашивает она мужа, - если оно учит злу?
      И Стордж не может ей это объяснить. Он отвечает только, что у нее устарелые взгляды, чем еще больше роняет себя в глазах этой сугубо нормальной женщины.
      Обе дочери тоже воспитаны в презрении к отцу, так что в лоне семьи ему не у кого искать сочувствия. А это, естественно, толкает его на крайности. Страсть к тому, что он называет открытиями - поиски новых, еще не оцененных талантов, - стала движущей силой его жизни. Она заменила ему скачки, коллекционирование, азартные игры, охоту в джунглях; без нее он бы погиб со скуки. И конечно, чем больше росла эта страсть, тем меньше ее поощряли дома. Уже лет десять, как он охотнее принимает своих оборванных или пьяных протеже в квартире Джобсона.
      Джобсон, давнишний друг, которого миссис Стордж терпеть не может за вульгарность и дурное влияние на ее мужа, только рад предоставить свою квартиру для содействия артистическим начинаниям Сторджа, а теперь и его страсти к Табите. - Раз она вам нравится, старина, - сказал он однажды, за чем же дело стало? Я почти уверен, что она не откажется. Поселите ее в холостой квартире.
      Стордж тогда покачал головой с печальной улыбкой. - Это не для меня, Джобсон. Не такой я человек.
      - А зря. Это как раз то, что вам нужно.
      "Поселить ее в холостой квартире". Эта мысль преследует Сторджа, как видение недосягаемого блаженства, как нечто слишком захватывающее, слишком опасное. Но Джобсон только смеется над его страхами; он называет людей, и весьма уважаемых, которые содержат любовниц, - да что там, он сам с восемнадцати лет имел на содержании множество женщин. Он не отстает от Сторджа, и наконец какими-то неисповедимыми путями тот оказался на пороге самого невероятного в его жизни приключения. Он будет владеть этой красотой, этим живым произведением искусства, этой женщиной, которая не только волнует его чувства, но и пленяет его своей симпатией и восхищением.
      Но сейчас он весь дрожит - минуты тянутся, а ее все нет. И он с облегчением говорит Джобсону: