Табита молчит. Поглядывает на заштопанные брюки, на залатанные ботинки и думает: "Он и правда беден". Но это не вызывает у нее никаких чувств. Чувства ее давно переплавились в гнев на весь мир, включая и этого человека, этого незваного гостя.
      - Я не шучу, Пупси. Я и щенку твоему, и тебе говорю: здесь у вас денег куры не клюют, сами в руки просятся. Вот на Лондонском шоссе пивная продается за восемьсот фунтов. Восемьсот фунтов, прямо у перекрестка. Но тебя это не интересует.
      - У меня нет лишних денег.
      - У тебя только в этой комнате вещей на двести фунтов, а больше нам ничего и не нужно, Пупси. Дай мне сотню, и я тебя сделаю богатой женщиной. По правде-то сказать, это даже твоя обязанность. Ты меня, черт подери, два раза по миру пустила, исковеркала всю мою жизнь. Ну, да я не жалуюсь, знаю свое слабое место, женщины из меня всегда веревки вили. Я о твоем же благе радею.
      Наконец он уходит - спешит на поезд. Но уже на лестнице делает последнюю попытку: - Знаю, с тобой говорить без толку. Ты предубеждена. Но если надумаешь, захочешь получить прибыль, хорошую прибыль, черкни пару слов. Вот адрес: полковнику Бонсеру, отель Палас, Билбери-стрит. Вложить можно даже не сотню, хватит пятидесяти. Я тебе и на пятерке заработаю вдвое. А кстати, ты мне фунт не разменяешь?
      - К сожалению, не могу.
      - Жаль. Ну, тогда дай взаймы полкроны. Расписку вышлю, как только доберусь до дому.
      Табита дает ему полкроны, и он горячо благодарит ее. - Только Джонни ни слова. Он, нахал этакий, сказал мне, чтобы я к тебе не ходил - не расстраивал, видите ли. Неохота связываться с этим слюнтяем, еще сгоряча набьешь ему морду.
      - Хорошо, я ему не скажу.
      - До свидания, Пупс. И помни; пятьдесят фунтов, десять - сколько не пожалеешь. Сто процентов гарантирую, а может, и тысячу.
      - Буду помнить.
      Табита закрывает за ним дверь и возвращается в свою гостиную, к своему гневу. Гнев стал чуть острее, чуть больше жжет. Такого она не ожидала. "В самом деле, дальше некуда".
      Возмущение не дает ей покоя. При мысли о наглости этого человека она не может усидеть на месте, ходит из гостиной в кухню и обратно и хмурится: "Явиться ко мне с такими баснями! И сплошное жульничество - "полковник, шотландский брак" - нет, это слишком! И вдруг ее одолевает смех. "Шотландский брак и полковник!" Она падает в кресло, задыхаясь от хохота. На глазах выступают слезы. "Уму непостижимо. Хорошо, что я была с ним так холодна. А то это могло бы превратиться в настоящее бедствие".
      Через два дня она получает письмо и читает: "Посылаю перевод на полкроны". Никакого перевода в конверте нет, но в письме содержится описание какого-то дома, который можно купить за двести фунтов. "Прямо на Брайтонской дороге. Из него получилось бы первоклассное кафе". В постскриптуме - просьба дать взаймы пять фунтов, срочно, для уплаты неотложного долга. "Отдам не позже чем через неделю. Слово чести".
      Табита думает: "Так я и знала, что он начнет попрошайничать", но посылает фунт. А Бонсер в ответном письме просит ее о свидании, чтобы объяснить ей, какие удивительные возможности таятся в покупке кафе.
      90
      "Нет, нет, - думает Табита, - не такая уж я дурочка". Но принимать Бонсера всерьез невозможно, и она все еще во власти веселья, которое словно переполняет не только душу ее, но и тело. В ней проснулась энергия, бездействие сразу наскучило. Она покупает новую шляпу. На письмо Бонсера она не отвечает, но едет в Лондон, а потом, чувствуя себя виноватой и смешной, спешит на рандеву. Но и чувство вины ее веселит. Она смеется над собой, над своим безрассудством. Оправдывается. "Да он и не явится. Не мог он рассчитывать, что я приду".
      Но Бонсер, оказывается, на это рассчитывал. С уверенным видом старого ловеласа он уже поджидает ее. Он разрядился, как заправский сердцеед цветок в петлице, шляпа набекрень. В результате выглядит как обносившийся пшют. "Полковник", - вспоминает Табита, смеясь и глядя на его напомаженные волосы, на ярко-синий галстук, засунутый за желтый жилет, тесный синий пиджак, разлезающийся по швам, спортивного покроя брюки, подштопанные у карманов, сношенные рыжие ботинки, полуприкрытые старыми гетрами. "Вид у него просто неприличный".
      Но Бонсер вполне собой доволен. Табиту он приветствует небрежно, чуть что не свысока: - Привет, Пупс! Выглядишь прелестно. До сих пор любой женщине дашь сто очков вперед. Эх черт, как будто это только вчера было, как ты глянула на меня - и все, заарканила. А ведь стоило того, разве нет? Хорошо мы с тобой пожили? Что будешь пить? Пошли, такой случай надо отметить. - И, подхватив ее под руку, тащит в какой-то бар. Табита заявляет, что пить не будет и покупать кафе не собирается. И уезжает ранним поездом в Эрсли. Но ей стало еще веселее, и через неделю она снова встречается с Бонсером. Встречи повторяются из недели в неделю, и каждый раз у него какой-нибудь новый план. Будь у него тысяча фунтов, он открыл бы сразу несколько ночных клубов и загребал бы пять тысяч в год. Эту тысячу могла бы вложить в дело Табита. - Пойми, это же собственность, риска ни малейшего.
      - Но, Дик, я не то что тысячу, я и пятьдесят не могу снять со счета без ведома моего поверенного.
      - Так они под опекой?
      - Кажется, нет. Это военный заем.
      Бонсер качает головой - этакое невежество в финансовых делах! - и спрашивает, какой она получает доход. А узнав, восклицает: - Значит, у тебя не меньше семи тысяч - вернее, даже восемь - маринуются в военном займе! Да это же преступление...
      И когда Табита отказывается перепоручить управление своими деньгами ему, он разыгрывает оскорбленные чувства. - Не доверяешь ты мне, Тибби, вот в чем горе. Из-за этого у нас и тогда все разладилось, когда ты ушла и оставила меня на мели. Тебе на меня плевать, так оно и всегда было.
      - Вовсе нет, Дик.
      - Да, да, я-то знаю. Предложи я тебе сейчас пожениться, ты бы что сказала? Ага, вот видишь, уже смеешься надо мной.
      - Ну что ты. Дик. - Но она не может сдержать улыбки.
      Бонсер вскакивает с места. - Сам виноват, - произносит он с горечью. Старый дурак. Но больше ты меня не поймаешь. - Он уходит и в самом деле больше не просит свиданий.
      91
      "И очень хорошо, - говорит себе Табита. - Я слишком часто с ним виделась. Поощряла его домогательства".
      Но теперь ее жизнь в Эрсли стала такой никчемной и пресной, что она не знает, куда себя девать. Даже мрачные размышления не помогают. Благородная поза отчаяния, молчаливого протеста - ничего этого не осталось, так что и одиночество потеряло всякий смысл, стало мучительной пустотой. Три недели она почти не спит, то и дело плачет и наконец, совсем измучившись, пишет Бонсеру и предлагает, с рядом оговорок, попить вместе чаю. "Я смогу вырваться лишь ненадолго и надеюсь, что ты больше не будешь болтать глупости".
      Бонсер тут же предлагает съездить на воскресенье в Брайтон, где "что-то продается". Они встречаются, и Табита поднимает его затею на смех. Бонсер бушует. - Так какого черта ты приезжала? - и Табита, прежде чем уехать домой, связала себя обещанием провести с ним конец недели, правда, не в Брайтоне, а в Сэнкоме. "Там меня знает хозяйка одной гостиницы, скажу, что поехала к ней".
      - Ну, если ты боишься сплетен...
      Табита боится Бонсера. Но конечно, Джону и Кит стало известно, что Бонсер побывал в Сэнкоме. Две бывшие знакомые Табиты, из тех, кому до всего есть дело, сочли своим долгом написать Джону. Он забегает к матери по дороге с лекции на заседание. - Мама, неужели это правда, что ты виделась с этим мерзавцем?
      - А я думала, он тебе нравится. Когда-то он тебе даже очень нравился.
      - Дорогая мама, речь не о том, что я думал десять лет назад, а о том, что может случиться с тобой сейчас. - Молодой человек взбешен безрассудством матери - только этой заботы ему не хватало.
      - Тебе не кажется, Джон, что в моем возрасте я способна сама о себе позаботиться?
      - Казалось до последнего времени, но сейчас это для меня еще вопрос.
      Табита в сердцах отвечает, что вопрос этот, во всяком случае, решать ей. И не идет к Джону на следующее чаепитие.
      - Сама знает, что ведет себя глупо, - говорит Кит. - Вот и напросилась на ссору, чтобы был повод нас избегать.
      - Да брось, мама никогда не была такая. Выдумываешь всякие тонкости.
      А Табита и правда готова порвать с Джоном и Кит, если они вздумают отваживать от нее Бонсера. Особенно ей страшно, как бы они не узнали, что Бонсер несколько раз делал ей предложение. "Замуж я за него, конечно, не пойду, - рассуждает она, - но не допущу, чтобы его, беднягу, подвергли оскорблениям".
      Однако эти предложения и сами по себе ее беспокоят, потому что после каждого отказа Бонсер негодует все сильнее и пропадает все дольше. Наконец он не появляется целый месяц и этим вынуждает Табиту поехать к нему в Ист-Энд и объяснить, что она не хотела его обидеть.
      Он снова делает предложение, и она соглашается. И едет домой как пьяная, испытывая одновременно отчаяние самоубийцы и ироническую жалость к самой себе. "Зачем я это сделала?" А в назначенный день выходит из обшарпанного бюро регистрации браков на Билбери-стрит, растерянно улыбаясь. "Как это произошло? Или я действительно лишилась рассудка?"
      Но ее переполняет огромная тайная радость. Радует именно безрассудство этого шага, и в Пайнмуте, где решено провести медовый месяц, она входит в гостиницу, волнуясь, как юная новобрачная. Ибо радость ее - нежданный подарок судьбы, как помилование после смертного приговора.
      - Смешно, - говорит она, оставшись с ним вдвоем в просторном номере.
      - Что смешно?
      - Молодожены.
      - Ничего смешного не вижу. Если ты воображаешь, что я старик, так очень ошибаешься. - Он смотрится в зеркало, проводит ладонью по плеши, просвечивающей сквозь густые волосы, и, вполне довольный, привлекает к себе Табиту и похлопывает ее по руке. - Мы с тобой еще всех молодых за пояс заткнем. А почему, Пупс? Потому что у нас есть стиль, есть традиции.
      Это должно означать, что он умеет тратить деньги. Во взятом напрокат автомобиле он возит Табиту завтракать в самые живописные окрестности, покупает ей шоколад и чулки, водит на танцы и приговаривает: - Расходы? Подумаешь. Я три раза наживал состояние, наживу для тебя и в четвертый раз.
      - Но, Дик, надо быть осмотрительным. Ведь у нас очень мало денег.
      Почему-то эти слова повергают Бонсера в уныние. - Опять ты все портишь, - говорит он с мрачным отвращением. - Небось опять потащишь меня обедать по дешевке в нашей паршивой дыре.
      Табита, поняв намек, предлагает пообедать в Гранд-отеле, где Бонсер с ходу заказывает шампанского. А позже, в их номере, он сажает ее на колени и подкидывает: - "По гладенькой дорожке..." А ты. Пупс, до сих пор прелесть. Маленькая да удаленькая. Чистый бесенок.
      Видя, что он снова в духе, она ликует: - Ты на меня больше не сердишься?
      - Я на тебя всегда сержусь, скупердяйка несчастная, - отвечает он, и у нее снова падает сердце - ведь она отлично знает, что ее новое, негаданное счастье целиком зависит от его настроений. Когда он сердится, она увядает от одного его взгляда, когда развеселится - сердце танцует от его улыбки.
      После первой недели медового месяца она как-то просыпается раньше обычного от оглушительного свиного храпа и, глядя на широкое красное лицо на подушке, блестящее, как яблоко в витрине, думает: "А все-таки я счастлива. В пятьдесят четыре года счастлива до ужаса. Конечно, Дик болван и пшют и абсолютно ненадежен - одному богу известно, что теперь со мной будет. Но это, безусловно, счастье. Да, очевидно, я люблю его. Я всегда любила его безумно - как последняя дура".
      И, осознав свою любовь, она так нежно целует его, едва он проснулся, что он удивленно открывает один желтый, заплывший глаз и кряхтит: - Что еще новенького выдумала?
      - Ничего. Просто я тебя люблю.
      Он открывает второй глаз: - Ох, и хитрюга ты, Пупси. Всегда своего добьешься.
      - Ну как, проспался?
      - А это, знаешь ли, грубо. Грубость в женщине я не одобряю.
      92
      С утра он обычно раздражителен и угрюм, оживляется только часов в одиннадцать, после первого стакана спиртного. А тогда, начинает разглагольствовать, бахвалиться.
      - Вон, гляди. Пупс. - И указывает подбородком на большое заброшенное здание посреди заросшего бурьяном участка.
      - Похоже на развалины какой-то гостиницы.
      - Это золотая жила. Пупс. А гляди, сколько в саду стекла - пол-акра, не меньше. Всю жизнь мечтал иметь сад с оранжереями.
      - Дик, ты еще скажешь, что тебе нужен отель?
      - Как раз отель нам и нужен. Я уже не первый день приглядываюсь к этому участку.
      - Но мы по этой дороге еще не ездили.
      Это было опрометчивое замечание. Бонсер устремляет на нее негодующий взгляд. - Ты хочешь сказать, что я лгу?
      - О нет, Дик, но право же... Смотри, штукатурка вся обсыпалась, и крапива...
      - "Штукатурка, крапива!" Нет, вы ее послушайте! Ты что, никогда не видела косы, не слышала, что есть штукатуры?
      - Но, Дик...
      - Надо навести справки.
      Он тут же едет к агентам и возвращается торжествуя. Табита встречает его снисходительной улыбкой.
      - Ты чему радуешься? - вопрошает он и, не дав ей ответить, восклицает: - Восемь тысяч и две тысячи по закладной. Ручаюсь, уступят за шесть, в два срока. Им только бы продать, я так и знал.
      - Но, Дик...
      - А хочешь знать почему? - Он выпрямляется во весь рост, улыбаясь хитро и многозначительно, и вдруг подается вперед. - Потому что не на море. Потому что место - на скверном шумном шоссе" в двух милях от мола.
      - Вот и я думала...
      - Конечно, думала. А я тебе говорю - то-то и хорошо, что на шоссе. А почему?
      - Почему? - послушно откликается Табита.
      - Потому что по шоссе ходят машины. Машины, Пупс, они ходят по шоссе и останавливаются где вздумается. И с каждым днем их все больше.
      - Но, Дик, как мы можем содержать отель, мы же ничего в этом не понимаем.
      - Содержать отель каждый может. Нанять управляющего - и все. Слушай-ка, Пупс, ты когда можешь добыть три тысячи?
      - Но, Дик, не можем же мы...
      - Ах, не можем? Очень хорошо. Ставим точку.
      Он дуется два дня, после чего Табита уступает. Она убеждает себя: "К чему деньги, если мы оба мучимся?"
      Последняя надежда - может быть, агенты по продаже отеля "Бельвю" не примут условий Бонсера. Но они рады сбыть его с рук на любых условиях, и Табита вынуждена, дать распоряжение своему поверенному - продать на пять тысяч облигаций военного займа. Она просит его также хранить эту операцию в тайне, потому что смертельно боится сыновнего гнева. А Джон имеет все основания разгневаться, ведь если она все потеряет, то может оказаться на его иждивении.
      А потом ее захлестывает столько дед и тревог, что оглядываться назад уже некогда. Выясняется, что, по мнению Бонсера, содержать отель - значит приглашать к обеду членов местного самоуправления, и, когда Табита ужасается, как летят деньги, он возражает: - Ничего ты не смыслишь в деньгах, старушка. Нужные знакомства - это великая вещь.
      - Но разве обязательно поить их шампанским?
      - В конечном счете это окупится.
      - Ну, а зачем пить, когда нет гостей?
      - А это тоже экономия, способствует бодрости духа. Хороши бы мы были, если б я в такое время свалился. Кто тогда стал бы думать?
      Он приглашает управляющего, некоего Джузеппе Тэри, бывшего владельца ночного клуба, и поручает ему подобрать первоклассный персонал и закупить лучших вин. Нанимает старшего садовника и велит ему сделать из сада конфетку, чтобы люди останавливались полюбоваться. Заказывает мебель, ковры и картины - по большей части классические обнаженные фигуры. Академическая живопись, не придерешься. А кому не приятно поглядеть на голеньких, если это дозволено?
      Развесить картины, расставить мебель - эти обязанности ложатся на Табиту. Никогда еще ее не заставляли столько работать. Когда к ней однажды приехал Джон, она могла уделить ему лишь половину внимания, вторая все время отвлекалась на Джузеппе и рабочих, ведь, стоит ей отвернуться, непременно что-нибудь напутают. И Джон с порога кричит: - Ой, мама, подождала бы хоть месяц, пока у меня экзамены кончатся!
      - Ты за меня не беспокойся, Джон.
      - Как же не беспокоиться. Я слышал, ты продала военный заем. А на что ты собираешься жить дальше?
      - Но те деньги уже опять помещены, в этот отель. Очень надежно помещены.
      - И ты в это веришь?
      В глубине души Табита в это не верит, а лгать умеет плохо; она отвечает: - Перспективы как будто хорошие, - и густо краснеет.
      И тогда мать и сын обмениваются долгим взглядом, которым в чем-то признаются друг другу. Джон говорит: - Все-таки это было безумно вернуться к такому человеку! - Но говорит неуверенно, тоскливо. Он чувствует, что жизнь куда сложнее, чем ему представлялось, что в самых обычных судьбах есть место для глубоких, трагичных переживаний. Он смутно догадывается, что в Эрсли Табита была очень несчастна, что одиночество для немолодой женщины может обернуться острейшей мукой. И вина и сочувствие внезапно поворачиваются к нему тысячью новых граней. А Табита говорит: Ты не считай себя ответственным за меня, милый. Если я потеряю мои деньги, так не буду просить у тебя поддержки. Это было бы просто грешно.
      - Но как же иначе, мама? Я бы не мог допустить, чтобы ты нуждалась.
      - Нехорошо так говорить, Джон, несправедливо. Ты оказываешь на меня давление.
      - Справедливость тут ни при чем. Господи, мама, как ты не понимаешь? Справедливость - категория рассудочная, в семейной жизни ей нет места. Последняя фраза, шире по смыслу, чем того требует данный случай, - явно итог каких-то невеселых раздумий.
      - Как дела у Кит? - спрашивает Табита, и опять они обмениваются вопрошающим взглядом.
      Но тут к ним подходит Джузеппе спросить, что делать с новыми маркизами, на какой высоте их крепить.
      - Я же дала вам все размеры, Тэри... а впрочем, не надо, я лучше сама им скажу. - Она куда-то бежит, а когда возвращается, разгоряченная долгими и сложными объяснениями, Джон уже смотрит на часы. - Надо бежать. Влетит мне, если пропущу этот поезд.
      Табита провожает его на станцию. В последнюю минуту, когда поезд уже вот-вот тронется, она вспоминает, что хотела объяснить, почему не может перейти на иждивение к Джону. Хотела возразить на его слова, будто справедливость здесь ни при чем. Но, вскочив на подножку, чтобы заглянуть в окно вагона, она видит, что Джон-уже разложил на коленях бювар и готовится проверять кучу экзаменационных работ. И ее поражает то, чего она раньше не замечала, - на макушке у Джона появилась плешь.
      "Бедный Джонни, - думает она по дороге домой, - он уже стареет. И какая ужасная у него жизнь, вечно в спешке, в заботах". Она чуть не плачет, до того ей за него больно. Но впереди уже виден отель, и она сразу замечает, что рабочие навешивают маркизы не там, где надо, - на той стене, что не видна с дороги. "О господи, все приходится делать самой, даже подумать спокойно некогда".
      А в Эрсли Джон отчитывается перед Кит, и оба решают, что если Табите суждено разориться, так пусть лучше это произойдет не в Эрсли, где и так достаточно сложностей и волнений.
      93
      Что разорение надвигается на нее все быстрее, как нарастают сложные проценты, - это Табита ощущает беспрерывно. Расходы множатся, Бонсер швыряется деньгами все бесшабашнее. В один прекрасный день он пригоняет домой огромную подержанную открытую машину "изотта фраскини" ярко-алого цвета. И когда Табита ахает, узнав цену, отвечает: - Хорошая машина всегда обходится дешевле - требует меньше ремонта. А машина нам необходима. Пупс, для рекогносцировок. У меня задумана целая сеть отелей "Бельвю", по всему побережью. Сплошная экономия на накладных расходах.
      На рекогносцировки он выезжает каждый день. И хотя жалуется, возвращаясь, на свою трудную жизнь, пребывает в отличном настроении, всегда немного пьян и очень ласков.
      - Дивная крошка Пупс, ну, как провела нынче день?
      - Опять были гости к завтраку. А еще звонили из банка насчет перебора со счета. Право же. Дик, не знаю, как мы продержимся.
      - Не горюй. Пупс. Главное - пустить пыль в глаза, а расходы - тьфу. Скоро дело у нас пойдет на лад, и все благодаря моей Пупси.
      Он сажает ее на колени. "Обхаживает", - думает Табита. Но она смеется, она полнится счастьем, острым до боли, потому что ее терзает страх перед будущим. И ей уже кажется, что в юности она была слишком глупа и неопытна, чтобы прочувствовать свое счастье; что только теперь, когда пришло избавление от тоски, от душевной спячки, она научилась наслаждаться жизнью.
      - Но, Дик, - умоляет она, - зачем нам три садовника?
      - Опять ты за свое, опять крохоборничаешь. Не вмешивайся ты не в свое дело.
      Но он с ней терпелив и, когда ей случится пристать к нему, только даст ей шлепка и скажет: - Расшумелась наша Пупси. Но это ничего, это она шутит.
      94
      К концу первого года "Бельвю" приносит в среднем сорок фунтов в неделю убытка и задолжал банку около двух тысяч, так что банк грозит арестом имущества. Бонсер подписал закладную на мебель, и Джузеппе чисто по-итальянски оплакивает это событие, как гибель цивилизации. Табита сбивается с ног, проверяет запасы, пересчитывает белье, ищет способ, как помешать горничным воровать сахар, а уборщицам - уносить домой пыльные тряпки. Она твердит: "Это конец" - и, однако, подобно той даме, что в горящем доме переодевалась в старое платье, потому что на улице шел дождь, все еще пытается экономить.
      А Бонсер отказывается даже признать, что положение критическое. Когда он сравнительно трезв, то носится с новыми идеями, которые опьяняют его хуже вина. Он устанавливает в коридорах игральные автоматы, покупает киноустановку на случай дождливых дней.
      Как-то раз он возвращается домой в полном восторге: на одной распродаже по случаю банкротства он видел замечательную арку. - Оценена в триста фунтов. По рисунку знаменитого французского архитектора. Красота, такого я еще не видел. Пятьсот лампочек, синих и красных, а на самом верху как бы играет фонтан. Куда там иллюминации на площади Пикадилли!
      - Но, Дик, ты же знаешь, нам даже за аренду уплатить нечем.
      - И ведь дешевка - новая она стоила тысячу. Кованое железо, медь, одно слово - произведение искусства. Пустить ее на слом было бы преступно.
      - Банк говорит, что в будущем месяце назначит ликвидацию.
      - Ну, заладила, банк, банк, банк. От тебя, черт дери, ждать поддержки как от козла молока.
      Больше Табита про арку не слышит и решает, что она забыта, как десятки других, столь же фантастических прожектов, но однажды утром обнаруживает, что бригада рабочих сносит каменные столбы въездных ворот. Бонсер купил-таки арку. Он шагает взад-вперед, упиваясь своим триумфом, сообщая даже случайным прохожим, что раздобыл знаменитую арку победы с послевоенной выставки Южного побережья, что арка - подлинное произведение искусства и обошлась ему в тысячу фунтов. На следующий день, когда арка колоссальная металлическая решетка в сорок футов вышины и пятнадцати в ширину - уже прибыла и ее собирают, он поднимает цену: две тысячи фунтов, считай - дешевле пареной репы.
      Когда работы закончены, он приглашает на званый завтрак мэра Пайнмута и нескольких местных тузов и за столом произносит длинную речь о том, что долг всякого англичанина - поддерживать искусство. Он говорит о погибших в последней войне и о прекрасном памятнике, призванном увековечить победы, ради которых они жертвовали жизнью. И сам он, и некоторые из гостей льют при этом вполне искренние слезы; а затем фотограф из "Пайнмут газетт" снимает всю группу вместе с аркой. Корреспонденция занимает целый газетный столбец под заголовком "Арка победы спасена для Пайнмута. Патриотический поступок полковника Бонсера, владельца "Бельвю". Памятник на все времена" и начинается так: "Предложение уменьшить знаменитую арку и использовать ее как ворота для парка моряков - варварство, которое покрыло бы наш город позором, - раз и навсегда посрамлено заявлением полковника Бонсера, что первоначальный замысел автора будет сохранен до мельчайших деталей".
      Но никто не удивляется, что неделю спустя арку венчает огромная вывеска и кричит сине-красными трехфутовой высоты словами: "ОТЕЛЬ БЕЛЬВЮ. ГАРАЖ. ТАНЦЫ". Доволен даже председатель комиссии по делам искусств, ведь он один из кредиторов, а он сам видел, что во дворе отеля уже полно машин.
      95
      Вполне вероятно, что гостиницу "Бельвю" действительно спасла арка и слово "ТАНЦЫ" на вывеске. Последние два года вся Европа помешалась на танцах. В каждом городе открываются огромные танцевальные залы; те же самые газеты, что пишут о нищете и страданиях, о падающем франке и обесценившейся марке, описывают ночную жизнь, как никогда веселую и расточительную. Словно война, сломав старые устои, швырнула людей, хотели они того или нет, в какое-то новое общество, вовсе без устоев, более примитивное, более смешанное. Богатых она разорила, а миллионам тех, кто едва сводил концы с концами, дала то немногое, чего им не хватало, чтобы покупать себе свободу и роскошь хотя бы по выходным дням.
      Табиту поражает поток веселящейся публики, который бурно несется через "Бельвю", - люди молодые и старые, располагающие, судя по всему, неограниченным досугом и средствами, одетые во все новое, модное и свободные от каких-либо моральных запретов.
      - И откуда они берутся? - недоумевает Табита. - Мне казалось, что все разорены.
      - Как же, разорены, - возражает Бонсер. - Банкроты воют, а ты посмотри, что творится у Вулворта. А лавчонки, а мелкие фабрики! Причем эти, новые, не скопидомы. Разжились бумажками - значит, трать, не жалей.
      В "Бельвю" теперь танцы три раза в неделю; летом все номера заняты. Табита на ногах с шести часов утра, а ложится часто за полночь, потому что у популярности "Бельвю" есть и оборотная сторона: сюда устремляются девицы, которых Табита называет "современными", у которых, по ее словам, "нет совести".
      - Не могу я быть спокойной, пока танцы не кончатся и они не уберутся.
      Ее приводит в ужас, что совсем молоденькие девушки по два раза в неделю приезжают в "Бельвю", танцуют свои чечетки и танго, втихомолку напиваются и уезжают в какой-нибудь темный проулок, где можно погасить фары.
      Часто такие машины стоят штук по десять впритык одна за другой, и во всех темно и тихо, разве что прозвучит смешок или чуть слышный вскрик.
      Табита взывает к Бонсеру, но тот, к ее удивлению, принимает все это спокойно. - Ничего, ничего. Пусть их. Им хорошо, значит, и нам неплохо.
      - Но, Дик, а как же наше доброе имя, а вдруг нас лишат разрешения на торговлю вином? Ты, наверно, не представляешь себе, до чего это доходит.
      - Ладно, старушка, я этим займусь. Спички есть? - С каждым днем его сигары становятся длиннее и толще, и он любит, чтобы Табита подносила ему огня. Рекогносцировки его продолжаются, иногда нужно ехать за сотню миль, чтобы посмотреть пригодный для отеля участок, и тогда он даже не ночует дома.
      Табита, оставшись в "Бельвю" хозяйкой, дает знать в полицию про машины в проулке. А однажды вечером велит Тэри изгнать одну юную парочку из танцевального зала.
      На это Бонсер очень рассердился. - Ты что, хочешь нас разорить?
      - Но, Дик, ты бы их видел. Это было отвратительно, просто гадость.
      - О черт, ну не ходи в зал, если не хочешь видеть, как люди развлекаются.
      Он ворчит еще долго. Приказывает, чтобы в нишах опять приглушили свет, а в саду построили несколько новых беседок.
      - По-твоему, они зачем сюда ездят, проповеди слушать? Я не против того, что ты верующая, я сам верующий, но всему свое время, оставь это для воскресений.
      Табита в тревоге. Она видит, что "Бельвю" с его барами, его статуями и картинами академической школы, с диванами в темных углах и танцами при затененных лампах приобретает облик более чем фривольный и что происходит это "по желанию Бонсера. Она не говорит себе: "Дик - законченный эгоист. Он взял мои деньги, чтобы снова встать на ноги, а со мною ласков только потому, что я заведую его гостиницей", но истинное положение видит ясно. Все ее счастье зависит от того, много ли от нее будет пользы.
      И от страха, что перестанет приносить пользу, она убеждает себя: "А может быть, Дик прав? Пожилые женщины часто бывают чопорны. Может быть, я немножко старомодна?"
      Она обходит стороной зал, когда там танцуют, и, хотя ей не всегда удается обойти стороной парочки, занявшие диваны или сидящие в саду в одном кресле, она только отводит глаза и старается убедить себя не быть чопорной и старомодной.
      Но как-то вечером горничная докладывает ей, что в номере у одного молодого человека обнаружена полураздетая женщина.
      Табита велит девице покинуть гостиницу, и вспыхивает громкий скандал. Девица выпила, в выражениях не стесняется и одеться отказывается наотрез. А одевшись наконец по настоянию молодого человека, выходит на лестницу и орет, что не даст себя пальцем тронуть, что никто не выгонит ее из этого кабака.
      Табита, до смерти напуганная безобразной сценой, но движимая твердым намерением пресечь это неприличие, наступает на девицу с выражением отчаяния, которое можно принять за свирепость, и та, не выдержав, опрометью мчится через вестибюль, полный навостривших уши гостей, к парадной двери. На пороге она оборачивается и пускает прощальную стрелу: Это только вы, старые кошки, во всем видите дурное. Ваше-то время прошло, вот и завидуете. А что у вас под носом, того не видите. Как там дела у полковника с мисс Спринг?
      После чего она исчезает, а Табита идет к себе в контору. С виду она полна достоинства, но колени дрожат. Она думает: "Дик мне этого никогда не простит. Но откуда мне было знать, что она так расшумится, да еще и его припутает?"
      Мисс Спринг работает в отеле бухгалтером. Коренастая блондинка с круглым кукольным лицом, на котором, как и у многих кукол, написано невозмутимое самодовольство. Очень толковая, сдержанная, очень вежлива с Табитой, а с Бонсером, кажется, никогда и не разговаривает. Скорее уж, он дарил своим вниманием регистраторшу, девушку некрасивую, но бойкую, к ней Табита его иногда ревновала.