- Дело в том, дорогая, - отчаянным усилием воли Голлан превозмогает какую-то помеху, возникшую в мозгу, - что этот профессор - эксперт самого низкого разбора. Я им так и сказал. "Экономика, - говорю, - одно дело, а практика другое. Одно - писанина, другое - человеческая природа..." А ты, моя дорогая, до чего же бледненькая стала! Как мне только не совестно. Дурак я, болван безмозглый. Ты совсем замучилась, вымоталась. Отдохнуть тебе надо. Да, да, не возражай, ты издергалась, дошла до точки.
      - А может быть, нам обоим не мешало бы отдохнуть?
      - Мне-то нет. Сейчас не могу.
      И даже Джон согласен, что в такой момент Голлану было бы опасно куда-нибудь уехать. - Проект колоссальный, для проведения его в жизнь необходимо его личное участие.
      Табита сдержанно замечает: - А успех гарантирован? Этот профессор, видимо, считает, что момент выбран неподходящий.
      - Ты не заметила, что профессора вечно противоречат друг другу?
      - А что будет, если Джеймс окажется неправ?
      - Ну, тогда... - Джон мнется.
      - Тогда мы потеряем все. А мне сдается, что он неправ.
      - Но это ведь только домыслы, мама. Очень компетентные люди считают, что он прав. - Джон улыбается, он любит наблюдать столкновение мнений. В конце концов, никто не может сказать с уверенностью, как повернется дело. Спрос сейчас огромный, но и нервозности много. И вопрос не только в том, как люди настроены, но и в акциях, и в ценностях. А сколько акций превратятся в клочки бумаги и сколько ценностей спрятано в старых чулках этого в точности никто не знает.
      - Я уверена, что он неправ.
      - Почему, мама? Какие у тебя основания?
      - Не может так продолжаться, вот и все... Ну, да это неважно. Главное что перестали убивать.
      Ее интонация так напомнила ему толстуху Розу, что он чуть не рассмеялся. И опять он приходит к выводу, что женщины - совсем особое племя и живут в особом, фантастическом мире, всю фантастичность которого они либо органически неспособны уловить и описать словами, либо умалчивают о ней по своей врожденной склонности к притворству.
      81
      Слух, что Голлан уходит в отставку, пущенный, вероятно, каким-нибудь биржевым дельцом, вызывает на бирже легкую тревогу. Кое-какие стальные акции падают на полпункта. Но слух этот так решительно опровергают и сам Голлан, и Джон, и Гектор Стоун, что публика успокаивается. Акции поднимаются в цене, резко возрастает число заказов. Опять идут разговоры о буме, о небывалом буме.
      - Я его носом чую, - говорит Бонсер. - Все равно как наступление рождества. Ты только погляди, какое вокруг процветание. Погляди, как все сорят деньгами. Особенно молодежь, а она всегда задает темп. На будущей неделе премьера моей новой постановки - нечто грандиозное, обойдется мне тысяч в пятьдесят.
      - Это для Милли?
      - Да. И открою тебе секрет - в семье готовится свадьба. - Он стиснул плечо Джона, лицо его выражает благоговение. - Она выходит за меня замуж, Джонни. О, я знаю, я ее недостоин, но для меня она - единственная женщина, и знает это. Хвала всевышнему за женское сердце! Хвала всевышнему, что сподобил меня оценить ее самопожертвование. Любовь - это великая вещь, Джон. Любовь священна. При одной мысли о ней мы должны пасть на колени.
      И еще он признается (или, вернее, хвастается, потому что во всех его признаниях, да и в любом поступке, как в поведении ребенка, непосредственность соседствует с позой), что решил закрепить за мисс Минтер пятьдесят тысяч фунтов пожизненно.
      - А это не опасно? - спрашивает Джон.
      - Дорогой мой, если б ты знал эту прелестную крошку так же, как я...
      - Спад в промышленности не пойдет на пользу театру.
      - Не говори так, Джон, могут услышать. Еще накличешь что-нибудь.
      - Накличу спад в промышленности?
      - Ты лучше спроси старика, Джим Голлан-то знает. Ты в делах ничего не понимаешь, Джонни, это особый инстинкт. Могу тебе сообщить под секретом, что я вошел с некоторыми моими друзьями в сговор - предсказывать бум. И результаты уже налицо. Растет спрос на рабочую силу. Радость приходит в семьи. И они это заслужили. В войну английские рабочие показали себя героями, и говорить о спаде производства сейчас - это даже непатриотично. Это подло, это граничит с государственной изменой.
      И записывается на солидную пачку акций Голлана из нового выпуска.
      У Голлана опять был сердечный приступ, он не выходит из своей комнаты. Но именно потому, что он болен и ни с кем не общается, он стал самодержцем. Он командует новым проектом, включая строительство поселка, диктует условия нового выпуска акций, и всего один человек голосует против. Новые акции идут нарасхват, но Голлан уже хлопочет по телефону о том, чтобы непрошеный критик не был избран в новое правление. Он сильно волнуется: этот голос, пусть всего один из восемнадцати, поставил под сомнение его непогрешимость, а значит, его умение работать, умение жить.
      - Черт бы его взял! - кричит он Джону. - Сопляк, замухрышка паршивый! Я же первый взял его на работу.
      На следующее утро, за два дня до перевыборов правления, его находят в постели мертвым.
      По завещанию "Голлан индастриз" отходит Стоунам, но Джону достается контрольный пакет акций металлургического завода" и "Хэкстро Холт", а Табите - все преференционные акции в том же предприятии, иными словами 200000 фунтов, что, из шести процентов, означает 12000 фунтов годового дохода.
      Ординарные акции Джона (на полмиллиона фунтов по два фунта пять шиллингов штука) приносят 12 процентов, и его доход составляет 60000 в год.
      Джон тотчас созывает заседание правления и предлагает приостановить строительство, сократить производство, словом занять выжидательную позицию. - Мы не знаем, как сложатся дела на международном рынке. Подождем, пока ситуация прояснится.
      Против его предложения высказываются Гектор Стоун и большинство членов правления. Стоун произносит прочувствованную речь. Он отмечает, что любое изменение курса было бы оскорблением памяти "одного из величайших деятелей нашего времени, которому мы больше, чем кому-либо другому, обязаны нашей победой в великой войне, более того, которого смело можно назвать одним из лучших деловых умов нашего поколения".
      План Джона отвергнут значительным большинством. Он тотчас выдвигает его опять, в измененном виде - предлагает децентрализовать концерн.
      После трех заседаний и двух недель, потраченных на консультации с друзьями, экспертами, юрисконсультами, с собственными женами и друг с другом, правление голосует, как и в первый раз, против Джона.
      На следующий день акции начинают падать. Спад начался. Бонсер звонит по телефону Джону: - Ну что, говорил я тебе? А ты все делал по-своему. За три дня до премьеры! Нет, голубчик, если так" пойдет дальше, тебя стоит четвертовать, и помяни мое слово, охотники на это дело найдутся.
      Неделю спустя его имя уже числится в длинном списке банкротов.
      82
      К концу недели за акции "Хэкстро" не дают и шести пенсов, а через полгода все компании, входящие в концерн, уже приступили к ликвидации. Хэкстро продается, но поместье изуродовано заводами, и в этот год сплошных вынужденных продаж за него удалось получить лишь до смешного низкую цену. Однако кое-что от капитала все же осталось. Для Табиты очистилось несколько тысяч фунтов, и эти деньги, помещенные в консоли, дают ей, что называется, верный доход - около трехсот фунтов годовых.
      Джон предложил ей перебраться в Фруд-Грин, чтобы жить по соседству с братом, но она, к его удивлению, предпочла пансион в Сэнкоме, сказав, что хочет сперва отдохнуть.
      Бедной леди Голлан сочувствуют все, даже Стоуны и акционеры концерна Голлана. Каждому понятно, какое это несчастье - потерять огромное состояние. Никого не удивляет, что в сорок восемь лет она совсем поседела и ее высокий узкий лоб прочертили морщины. Ее бегство в Сэнком считают естественным, но неразумным. Говорят, что здоровье ее пошатнулось и дух сломлен, что она сторонится людей и впала в меланхолию.
      Джона ее одиночество даже страшит. - Не можешь же ты остаться здесь на всю зиму, - говорит он, приехав навестить ее в ноябре и глядя на пустые гостиницы, и всегда-то безобразные, а особенно неприглядные сейчас, в мертвый сезон, когда ясно видно, что они не человеческое жилье, а цифры в коммерческих расчетах; глядя на бетонную набережную, по которой ветер гоняет песок; на свинцовое море, что вздымается надсадно и трудно, словно задыхаясь от своей холодной тяжести; на тучи, затянувшие небо, как вата, смоченная в каком-то сером растворе; на занавешенные дождем холмы; на дюны, поросшие жесткой травой, которая едва слышно шуршит, будто скорбно вздыхает украдкой.
      В воскресенье он идет с матерью в церковь, видит, как она затаив дыхание слушает проповедь, какая уходит просветленная, приободрившаяся, и опять думает с тревогой: "Нет, не так-то легко ей прийти в себя, излечиться от этой истерии". А потом, когда он с отвращением окидывает взглядом ее голую холодную комнату в дешевом отеле, без книг, даже без удобного кресла, у него возникает догадка: "Наверно, не может себе простить смерть Джеймса. Или просто хочет умилостивить своего бога, чтоб перестал насылать на нее всякие беды".
      Не слушая ее возражений, он покупает ей теплый плед и целую полку с книгами и каждую неделю наезжает ее проведать.
      А Табита между тем втайне трепещет от счастья. Даже эта голая комната ее радует, потому что она не часть огромного дома, полного неотложных забот, потому что от ее стен всходит непривычное чувство покоя и безопасности. По утрам она открывает глаза, видит холодный свет на потолке, слышит плеск волн, словно отдающийся эхом в огромной пустоте оголенного мира, и первая ее мысль: "Слава богу, с этим покончено!" причем относится это не только к войне, но (хоть тут она и не разрешает себе додумать) и к долгим годам, прожитым с деспотичным, неукротимым Голланом. Она так полна благодарности за окружающую ее непритязательную, тихую жизнь, что всякое хмурое лицо в деревне ее поражает. "Как можно жить здесь и быть несчастным? Как они могут волноваться по пустякам? Ведь война кончилась".
      Это ее лейтмотив. "Война кончилась, никого больше не убивают. Джона не убили". Когда он жалеет ее, она над ним смеется, и он уже не кажется ей далеким, непонятным. Она теперь прекрасно понимает, что он неспособен ее понять, и этим он опять стал ей ближе. Он - ребенок, и любить его надо, как ребенка.
      Снова и снова ей приходит мысль: "Ничего-то он не знает". И единственная тревога на фоне ее безмятежного счастья - о его будущем. Джон уже несколько раз отказывался от выгодных постов, которые ему предлагали деловые знакомые. Но Табита утешает себя мыслью: "Он жив, это главное, а что до работы - бог пошлет".
      И только чуть насторожилась, услышав от него однажды вечером: - Как ты посмотришь на то, чтобы мне стать преподавателем в колледже? Работа тихая, скромная, не прогневит ревнивого бога.
      - Почему же нет? Преподавание - очень хорошая профессия. Вот только не знаю, сколько там платят, можно ли при таком доходе жениться.
      - Нашла о чем беспокоиться!
      Табита улыбается. - Ты уж не отказывайся от мысли о браке только оттого, что мне хотелось бы, чтобы ты женился.
      - А ты очень была счастлива в браке?
      - Дело не в счастье, люди должны вступать в брак.
      - Понятно. Веление свыше.
      Табиту уже не смущают шутки по поводу ее веры в бога. Этой веры они не поколеблют. Глядя на сына все с той же ласковой усмешкой, она отвечает: Тебе бы радоваться надо, что остался жив.
      Джон теряет терпение. - Да, да, мама. Но как же насчет работы. Тебе не будет жалко, если я стану преподавателем?
      - Я же знаю, ты все равно поступишь по-своему.
      83
      А Джон и правда уже твердо решил посвятить себя педагогической деятельности и только еще колеблется между колледжем св.Марка в Оксфорде, где есть вакансия, и предложением работать в новом университете в городе Эрсли в Мидлендсе.
      Предложение это исходит от некоего Гау, одного из кредиторов Голлана, с которым Джон как-то познакомился в конференц-зале после длинного и скучного собрания кредиторов. Гау тогда сказал: - Вы, кажется, окончили колледж святого Марка?
      Оказалось, что Гау тоже там учился и даже был дружен, тридцать лет назад, с наставником Джона. Поговорили о колледже, об образовании вообще; и Гау сказал мягким, почти извиняющимся тоном: - Я склоняюсь к мысли, что прежнее гуманитарное образование давало людям нечто ценное, нечто такое, чего в другом месте не получишь.
      - Вполне с вами согласен. Немножко философии, может быть, и опасная вещь, но никакой философии - это, пожалуй, еще хуже.
      Так, неспешно и осторожно нащупав почву, они выяснили, что оба убеждены: ничто не сравнится с хорошим классическим образованием; единственное образование, заслуживающее этого имени, должно включать историю, логику, этику, чтобы привить широту взглядов, умение мыслить теоретически. И однажды Гау, который вдобавок к унаследованным миллионам нажил несколько миллионов во время войны и сумел их сохранить, поведал Джону о своем намерении с частью этих денег расстаться: - Как вам кажется, Бонсер, что лучше - основать новый колледж университетского типа в каком-нибудь городе, где нет таких рассадников настоящего, я бы сказал, образования, или же пожертвовать деньги какому-нибудь из старых университетов.
      Джон категорически высказывается за колледж. Он сам поражен силой своей убежденности - он и не знал за собой никаких убеждений.
      - Вот, например, в моем родном городе Эрсли...
      - Знаю, я там бывал. Денег и мозгов хоть отбавляй, а тянет сбежать в Центральную Африку. Самое подходящее место.
      - Меня, конечно, уже зондировали больницы...
      - К черту больницы. Эта песенка нам знакома. Практика добрых дел, оправдание богатства, сейчас только это и слышишь. Заботься о теле, а дух приложится. В общем, демагогия.
      Гау еще колеблется. Человек он осторожный, к тому же классическое образование приучило его выслушивать обе стороны. Но, поразмыслив полгода, он решает-таки основать колледж в Эрсли и приглашает Джона войти в организационный комитет и взять на себя заботу об историческом отделении.
      Таким образом, пока Табита воображает, что молодой человек трудится в конторе Хэкстро по ликвидации концерна, он половину каждой недели проводит в Эрсли, где ссорится с архитекторами из-за размера аудиторий и обсуждает с Килером, будущим ректором и опытным интриганом, меры борьбы против комитета местных богатеев, замышляющих превратить новый колледж в технический институт.
      А с другой стороны, Джон и Килер никак не поладят насчет нового здания. Внутри комитета уже образовались две-три фракции, и они на чисто демократический манер враждуют между собой более рьяно, чем с общим внешним врагом. Джон, Килер и молоденькая секретарша Килера мисс Ланг согласны в том, что часовня не нужна, а вот в вопросе об обеденном зале расходятся. Килер утверждает: колледж, не имеющий помещения, где могли бы собираться все, - это вообще не колледж; он никогда не обретет собственного лица.
      - Всякий колледж, - возражает Джон, - предназначен в первую очередь для учения, а студентам сейчас нужнее всего современная библиотека с открытым, доступом к полкам и тихие комнаты для занятий. - Такую точку зрения горячо поддерживает и мисс Ланг.
      Эта рослая, красивая девушка принадлежит к группе молодежи, сыновей и дочерей местной интеллигенции, которые зорко следят за всеми новшествами. Они так боятся прослыть провинциальными и так боятся отстать от жизни, что подчас опережают ее. Они способны ошеломить Лондон модами, которые так и не войдут в моду; а Кэйт Ланг, говорят, как-то заявила: - До чего же провинциальны эти лондонцы! Можно подумать, что они даже не слышали о Фрейде.
      Сама она изучала в университете естественные науки, но гораздо больше интересуется политическим социализмом и новейшей психологией, рассматривая их как элементы единого движения вперед, к более цивилизованному миру.
      Джон, подобно Килеру, уже привык на нее полагаться и от души благодарен ей за помощь. "Как она предана делу, - думает он. - Немного найдется женщин, ставящих принципы выше личных симпатий. Да, она умеет отличить главное от второстепенного".
      И когда он хвалит ее за здравость суждений, она отвечает: - Ну, конечно, я с вами согласна. Всякому должно быть понятно, что вы правы.
      Они вдвоем обсуждают кампанию в защиту библиотеки. Называют себя федералистами, и мисс Ланг сочиняет манифест для распространения среди передовых кругов города. Она придает вопросу политическую окраску и пишет в газету, обличая филантропию миллионеров. Даже Джону она не разрешает оправдывать Гау. - Да, знаю, намерения у него самые благие, но почему он такой бесхарактерный? Почему поддается любому влиянию? - В голосе ее отчаяние и ярость. - Я знаю, чем это кончится: он предложит компромисс такие люди всегда выезжают на компромиссах, - и будет у нас скверная библиотека и дрянной обеденный зал.
      И Гау действительно предлагает компромисс. Проектируется небольшой зал, который в дальнейшем можно будет расширить, и скромная библиотека с доступом к некоторым полкам, а при ней - несколько конурок для занятий.
      Кэйт негодует. А Джон так счастлив, что план наконец утвержден и началась закладка фундамента, что соглашается занять в новом колледже пост преподавателя. Он пишет Табите: "Я мог бы получить место в моем старом колледже, но право же, мне кажется, что в Эрсли я нужнее. Килер говорит что в смысле образования мы здесь как американские пионеры и должны охранять город от диких индейцев, то есть от тех кто хлопочет о техническом колледже".
      Табита переживает минуты серьезной тревоги. Джон уже видится ей как одинокий холостяк, не только закоснелый и озлобленный, но еще нарочно удалившийся от жизни в какую-то провинциальную пещеру. Но она напоминает себе: "С тем ужасом покончено; как я могла забыть об этом благе, огорчиться из-за того, что Джону взбрело в голову похоронить свои способности в какой-то глуши". И в ответном письме всячески одобряет его планы.
      Каково же было ее удивление, когда спустя несколько дней Джон приехал, как всегда, в Сэнком на воскресенье не один, а с молодой женщиной. - Это моя коллега, мама. Мисс Ланг, секретарь нашего колледжа.
      Табита обращает на гостью живой, пытливый взгляд, и этот взгляд и проникновенное рукопожатие выражают столь явно повышенный интерес, что Джон улыбается Кэйт, а та в ответ смотрит на него с веселым сочувствием. Они едины в своем мнении, что матери, викторианские матери, - презабавные существа.
      84
      Но Табита и мисс Ланг тоже успели понять друг друга. Тот первый пытливый взгляд сказал девушке: "Приехала, значит, в такую даль, чтобы узнать, что думает о тебе мать Джона", а короткое рукопожатие гостьи ответило: "Да, я подумала, что нам стоит познакомиться".
      И Табита с вполне понятным волнением спешит заказать для своих гостей завтрак. "Благодарение богу, - думает она, - значит, Джон все-таки способен влюбиться. И девушка какая интересная. Правда, с высшим образованием и немножко самонадеянная. Очень, видно, умная. И жестковатая. Ох, что же это я, ведь я должна ее полюбить. Я должна радоваться, что он хоть посмотрел на какую-то женщину".
      И, едва оставшись с Джоном наедине, поздравляет его. - Что ж ты мне не сказал. Она прелесть. И к тому же на редкость хорошенькая.
      - Дорогая мама, я не обязан тебе докладывать о всех моих знакомых. Мисс Ланг - просто мой друг.
      - Ну разумеется. - Табита в душе смеется и благодарит бога, но старательно сохраняет серьезный вид.
      - А ты уж, наверно, сочинила какую-нибудь романтическую историю, недоверчиво говорит Джон.
      - Ну что ты, Джон, как можно.
      - Дорогая мама, я уже говорил тебе: брак - это не для меня.
      - Разумеется, вы просто друзья. Пойду узнаю насчет комнаты.
      И бежит к дежурному, проявляя беспокойную энергию, свойственную женщинам в минуты семейных кризисов. Найдется ли свободный номер для мисс Ланг? Хороший номер, с видом на море? И чуть ли не бегом вверх по лестнице - удостовериться, что на кровати достаточно одеял, а на комоде приготовлено чистое белье. Пусть Кит не посетует, что в комнате нет цветов - она добудет.
      - Право же, леди Голлан, мне даже совестно. Я совсем не хотела доставлять вам столько хлопот.
      - Да какие хлопоты, милая! Вам спасибо, что приехали.
      - Но мне очень хотелось приехать, я столько слышала о вас от Джона.
      - Так хорошо, что у Джона есть в Эрсли друзья. И выглядит он сейчас неплохо.
      Этот диалог можно истолковать так: "Я вижу, вы встретили меня по-хорошему, и теперь вы мне очень нравитесь. К Джону я, конечно, отношусь очень тепло". - "Я только о том и мечтала, чтобы Джон встретил девушку, к которой мог бы отнестись очень тепло. Именно это было ему нужно, чтобы стать человеком".
      И теперь, когда взаимное понимание достигнуто, когда Табита получила авансом одобрение в качестве свекрови, а Кит - в качестве возможной невестки, их дружба растет как на дрожжах. Выбрав кратчайшую дорогу к сближению, они сразу начинают поверять друг другу свои чувства, рассказывать о себе. Выясняется, что обе они любят тихую жизнь и ненавидят новые моды. Обе либералки, и, что еще приятнее, обе всегда стояли горой за предоставление женщинам права голоса, но решительно не одобряли насильственных мер в этом направлении.
      - Это так неженственно, - говорит Табита. - Просто даже вульгарно.
      - Истерия, - соглашается Кит. - Извращение самой идеи. - И сожалеет, что получила образование далекое от жизни, отвлеченное. Ничего не смыслит в экономике. Табита заявляет, что все новые школы плохи, девушек там только приучают к легкомыслию.
      Джон теперь до конца их визита предоставлен самому себе, но не жалуется, видя, как хорошо обе женщины спелись. "Мама смешная, - думает он, - но хороших манер у нее не отнимешь, и до сих пор умеет, если захочет, быть очаровательной. А Кит, честное слово, молодец, что вот так пожертвовала выходными днями. Ведь ей, наверно, до смерти скучно. Что она умная и честная, я знал, но понятия не имел, сколько в ней душевности и такта". Он один вышагивает по набережной, пока Табита показывает Кит старый альбом с фотографиями - снимки Джона во всех возрастах - и думает: "У этой девушки поистине редкие достоинства. Как коллега она не хуже мужчины, даже лучше, потому что такая преданная. И так безоговорочно соглашается с моими мнениями".
      Недели две спустя, когда в канцелярии колледжа выдалась свободная минута и друзья обсуждают всякие этические проблемы, Джон с улыбкой вспоминает умозаключение матери, что, раз они с Кит в дружбе и всюду бывают вместе, значит, дело идет к свадьбе.
      Кит смеется, но, возвращаясь, как это ей свойственно, к серьезной стороне вопроса, замечает: - И все же в этом я не согласна с коммунистами, а вы? По-моему, брак между друзьями имеет определенный социальный смысл. Например, если двое вместе работают, это экономит время - всегда можно обсудить какую-нибудь новую проблему тут же, на месте.
      - Что ж, это идея. - Ее здравомыслие и забавляет Джона, и чарует. И опять он думает: "Таких девушек - одна на тысячу, ну, во всяком случае, на сотню".
      Три недели спустя они - жених и невеста, и с этого дня Табита души не чает в Кит. Она принимает ее в Сэнкоме как королеву. Не разрешает себе находить в ней никаких недостатков, если не считать, что напрасно она так далеко заплывает, когда купается, да еще заставляет Джона лазать с нею по скалам. Впрочем, ее уверяют, что и то и другое полезно для его ноги.
      Незадолго до свадьбы, когда она уже гостит у Джона, происходит только один немного встревоживший ее разговор. И Джон и Кит уговаривают ее переехать в Эрсли, особенно старается Кит: в старой части города, около собора, есть, оказывается, тихие улочки, где много прекрасных особняков XVIII века перестраивают под небольшие квартиры. Одну такую квартиру близко от колледжа они сняли сами, почему бы Табите не снять другую, в том же доме?
      - Нет, нет, это не годится. - И Табита, хитро улыбаясь, качает головой.
      Молодая женщина спрашивает чуть раздраженно: - Вы боитесь, что мы будем ссориться?
      - Что ты, Кит, зачем же. Кем-кем, а надоедливой свекровью я твердо решила не быть. Но именно поэтому не надо мне жить слишком близко.
      - А вам не кажется, что такие понятия немножко устарели?
      И в самом деле, Кит держится так дружелюбно и добродушно, так обо всем советуется с Табитой, что ее сопротивления хватает ненадолго. Она снимает квартиру - четвертый этаж, две комнаты с кухней - в чудесном уголке близ собора. "В конце концов, - рассуждает она, - положение-то исключительное, мне придется стать для Кит почти что матерью".
      Кит круглая сирота, свадьбу будут справлять в доме ее незамужней тетки, а о приданом никто еще и не подумал. Кит даже удивилась, почему Табита не допускает и мысли, что можно венчаться в старом платье. Однако покорно позволяет таскать себя по магазинам и ласково улыбается, когда Табита в какой-то примерочной разрывается между тремя вечерними платьями - одно простовато, другое слишком прозрачное, третье очень уж розовое.
      - Наказание с этими магазинами, - говорит Табита, кружа, как беспокойное насекомое, вокруг девушки, а та стоит, как статуя в нижней юбке, скрестив на груди мускулистые руки, и терпеливо ждет, чтобы ее одели и раздели, закололи и раскололи. - Знаешь, Кит, милая, пожалуй, возьмем все-таки шифоновое. Ну да, оно дорогое и не так нарядно, как то синее, но зато выпустить его будет легче других.
      - Выпустить? Ах да, это на предмет материнства.
      - Ты же сама говоришь, что не хочешь тратить много денег.
      - Но детей никаких не будет.
      Табита в тревоге. - Кит, милая, что-нибудь неладно?
      - Нет, просто мы решили не заводить детей. Джон вполне со мною согласен.
      - Решили?! Но это же... - Она так потрясена, что чуть не сказала "грешно". Она уставилась на Кит, словно у этой крепкой, спокойной молодой женщины вдруг выросли рожки.
      - С вашей стороны это было бы ошибкой, - говорит Кит, как всегда серьезно, возражая на невысказанный укор Табиты. - Мы с Джеком все это подробно обговорили. Вы слышали лекцию, которую доктор Фулджем читала в прошлом году в Женской студенческой ассоциации? Ах нет, вы ведь тогда были в Сэнкоме. Ну так вот, Дороти Фулджем признанный авторитет, а она принципиальная противница семьи как таковой.
      - Но что же будет, если ни у кого не будет детей?
      - Доктор Фулджем считает, что Англия и так перенаселена, а образованных женщин у нас слишком мало. Она считает, что женщина, получив высшее образование, не должна расходовать себя на семью и домашнюю работу.
      И вдруг, меняя тон, взывает к Табите, как женщина к женщине: - Ведь вы же сами хотели, чтобы мы получили право голоса. А новый закон налагает на нас особую ответственность, доктор Фулджем так блестяще это разъяснила. Нужно держать в узде всю эту муть.
      - Какую муть?
      - Импульсы, инстинкты, секс. Все то, из-за чего считалось, что мы не можем быть ответственными членами общества.
      Табита до того ошеломлена, что не находит слов, и пальцы ее дрожат, складывая шифоновое платье. А позже, по дороге домой, ее охватывает ужас. Вспоминается все, что она слышала про новые диковинные взгляды на секс и семью. В России, говорят, браки упразднили, а аборты разрешены законом. По всей Европе молодые сожительствуют без брака, а те, что женаты, словно ищут для этого оправданий. Юбки носят все короче, женщины хотят быть похожи на мальчиков - стриженые, плоскогрудые. И все толкуют про секс, потому что какой-то профессор из Вены объявил, что в основе всех идей, какие есть в мире, всех религий, всех искусств лежит секс или его извращения.
      "Но ведь Кит умница, - утешает себя Табита, - не может быть, чтобы она серьезно верила в эту чушь. Как может женщина не хотеть детей? Как может она выйти замуж и отказаться рожать?"
      Однако страх не покидает ее. Словно под ее веру ведется подкоп. Словно она радостно строила дом на камне, и вдруг нате вам - землетрясение.
      Не выдержав, она идет к Джону. Со времени его помолвки с ним стало труднее, но она приступает без обиняков: - Джон, что это за разговоры, чтобы не иметь детей?
      - Да, мы решили, что лучше не надо. Квартира тесная, и оба мы будем страшно заняты. Причем не только в колледже. Кит обещала еще провести для городского совета исследование о семейных бюджетах.
      - Но, Джон... - Она опять едва не вскричала, что замышлять бездетный брак грешно, чудовищно, но, встретив недовольный взгляд Джона, произносит только: - Это так странно...
      - Почему, мама? Мне кажется, что как-то планировать свою жизнь - это вполне разумно.
      И Табита умолкает. Но почему-то ей стало легче. Может быть, потому, что она привыкла считать Джона ребенком в житейских вопросах, у нее и от этого разговора осталось впечатление, что все это - ребячество. Она думает: "Ребята любят строить планы, но все это чушь".
      Вера ее возвращается. Более того, во время медового месяца, который молодые по выбору Кэйт проводят в Альпах, она вздрагивает от каждого звонка и волнуется за своих неродившихся внучат не меньше, чем за сына и невестку. Она не говорит себе: "Если они погибнут в горах, у меня не будет внуков и жизнь потеряет всякий смысл", но чувствует это.
      Призывая божие благословение на "возлюбленного сына моего и дочь", она молится о целой семье.
      И молитва ее услышана. После возвращения молодых Табита радуется, что она так близко от них: они сразу с головой уходят в работу, и ее помощь требуется каждый день - купить, заштопать, даже сготовить и постирать. Она примечает, что по утрам Кит выходит в столовую бледная и отказывается от кофе. Сама она объясняет это переутомлением, но Табита, оставшись на кухне одна перед горой грязной посуды, смеется торжествующим смехом. Она радуется не только за себя, она думает: "Ну конечно же, это было нелепо. Зря я боялась. Бедняжки, какие же они глупые. И какое счастье, что людям не дано самим решать эти вещи".
      Она вздохнула свободно, снова уверовала в конечную незыблемость мира и потому легко прощает невестке ее ребячество. А Кит, очевидно, переживает свою беременность как позор, как предательство. Она все больше стесняется своей округлившейся фигуры, почти не выходит из дому, прячется от людей, как прокаженная.