Теперь ей мерещится, что Джона подстерегают страшные опасности, от которых она не в силах его уберечь. Ее советов он не слушает, да что там, нарочно все будет делать ей наперекор. Она предложила помочь ему, опираясь на свой изощренный вкус, обставить его новые комнаты - так нет же, взял и увешал их безобразными ярко-оранжевыми драпировками и еще более безобразными картинами художников новой школы, чья оригинальность, по ее мнению, состоит только в том, что они презирают великие имена Ренуара, Моне и Дега. Он разъезжает в автомобиле с Бонсером и приглашает в рестораны актрис. Играет и пьет. Вероятно, содержит любовницу. И в гневном отчаянии она твердит про себя: "А он ведь незаурядный юноша. Он мог бы чего угодно достичь, мог бы сделать блестящую карьеру".
      70
      Успехи Джона удивляют Табиту, хоть она и предсказывала их чуть ли не с первого дня его жизни. Она как молодая жена, что месяцами носила ребенка и знала, какой радостью он для нее станет, а когда он родился, смотрит на него в изумлении, думает: "Это настоящее чудо!" и ужасается при мысли обо всех опасностях, грозящих этому крошечному, слабенькому, беспомощному существу. Женщин, не знавших материнства, она и жалеет за узость их кругозора, и завидует их душевному покою.
      Когда Джон, потрудившись на совесть, но тщательно это скрывая, получает высшую отметку по древним языкам, к ее радости тотчас примешивается страх: "Ну вот, теперь он вообразит, что может и не работать, - он ни к чему не относится серьезно".
      Джон смеется над ней. - Опять ты волнуешься, мама. Тебе бы только волноваться - не из-за долгов, так из-за войны.
      - Неужели ты хочешь войны, Джон?
      - Нет, но Джим, я думаю, прав. Войны нам не избежать. Тирпиц не перестанет строить боевые корабли, иначе его расчудесные сторонники дадут ему по шапке. А если Германия не перестанет вооружаться, мы будем вынуждены воевать. И знаешь, война, пожалуй, даже очистит атмосферу.
      В его голосе - досада на эту неотвязную тревогу, мешающую ему свободно дышать. Он жаден до удовольствий, которые сулит ему каждый новый день. Он побывал за границей, приобщился к азартным играм. В Милане он видел шоссейные автомобильные гонки и сам загорелся желанием стать гонщиком. Теперь ему нужен собственный гоночный автомобиль.
      - Шоссейные гонки - ужасно опасная вещь, - говорит Табита, и эти необдуманные слова еще больше раззадоривают Джона. Он советуется с Голланом, и Голлан с той небрежной снисходительностью, которую он теперь проявляет к пасынку, словно скармливает сахар избалованному щенку, заказывает для него на своем заводе гоночный автомобиль с мотором "Хэкстро".
      Машина эта, огромная, двухместная, сразу становится радостью Джона и мукой Табиты. И причинять эту муку доставляет Джону особенное удовольствие. Он катает мать по опасным дорогам со скоростью 60 миль в час, чтобы видеть, как она бледнеет и вся сжимается, чтобы знать, что ей очень страшно. Он как любовник, который мучает любимую, потому что устал ее баловать, потому что его любовь требует новой пищи.
      К концу года он побеждает на гонках в Брукленде. Голлан доволен хорошая реклама для его мотора. У него тут же возникает план - превысить рекорд скорости, и он записывает тот же автомобиль, но с новым мотором, на шоссейные состязания в Лейпциге, назначенные на будущий год. Германию он выбрал нарочно: "Пора нам показать немчуре, на что мы способны".
      Джон в восторге от этой затеи. Его интересует немецкая философия, он хочет изучить немецкий язык, и его привлекает эта энергичная нация, дерзостью своих замыслов и своей неутомимой изобретательностью пугающая весь мир почти так же, как столетием раньше - Наполеон.
      И вот в конце июня, едва начались каникулы, он отбывает в Саутгемптон с двумя механиками и с Голланом - тот решил проследить за погрузкой автомобиля.
      Табита нервничает, как всегда, когда Джон сидит за рулем, и, чтобы успокоиться, проводит утро с экономкой - затевает генеральную ревизию домашних припасов.
      В одиннадцать часов лакей подает ей телеграмму. "Небольшая поломка. Приезжай больницу Бренте. Джим".
      После бесконечно долгой дороги она подъезжает к маленькой провинциальной больнице. Голлан встречает ее на крыльце. Правая рука у него на перевязи, но он отделался ушибами. У Джона перелом черепа и сложный перелом правой ноги, сломана рука и, очевидно, задет позвоночник. Он до сих пор без сознания, и неизвестно, выживет ли. Но Голлан уже послал за специалистом и полон бодрости - оптимизма занятого человека, для которого всякое волнение только помеха. - Джон молод. У него есть воля к жизни, а это ему поможет лучше, чем любые доктора.
      Но Табита, с побелевшим лицом и огромными глазами, отвечает только: - Я так и знала, что это случится.
      - Берти, дорогая, как ты могла это знать?
      - Зря мы подарили ему такую машину. Мы знали, что ему с ней не справиться, слишком большая.
      - Поверь мне, Берти, мы еле тащились, не больше двадцати миль в час. Джонни очень неплохо правит, на перекрестках всегда глядит в оба. Это тот в нас врезался. Какой-то молодой идиот - гнал как сумасшедший и даже гудка не дал.
      - Вот и я говорю - нельзя доверять автомобили мальчикам.
      - Когда-то надо же начинать. Джону двадцать лет. - Голлан уже сердится.
      - Не понимаю, как можно было вообще разрешить такие гонки.
      - Дорогая Берти, эти гонки уже увеличили скорость автомобилей на пятьдесят миль в час.
      - Но кому нужно ездить так быстро? Какой в этом смысл?
      На лице у Голлана написано: "Разговаривать с этой женщиной бессмысленно. Все равно не поймет".
      Специалист прибывает из Лондона в пять часов. Он и обнадеживает и предостерегает. Бодро уверяет, что знает случаи, когда при должном уходе такие пациенты выздоравливали; насчет ухода в этой больнице явно настроен скептически; перевозить же пациента в Лондон не советует - тряска может причинить ему непоправимый вред.
      Джон не приходит в сознание три недели. Однажды местный врач после Очередного осмотра замечает в разговоре с Табитой: - Значит, воюем.
      Табита, три недели не читавшая газет, спрашивает: - Опять Ирландия?
      - Нет, немцы вторглись в Бельгию. Ну, да это, слава богу, ненадолго. Бельгийские крепости неуязвимы.
      71
      Неделю спустя дело идет к падению Парижа, но Табита счастлива, потому что Джон открыл глаза и узнал ее. Она соображает: "К тому времени, как Джон достаточно окрепнет, чтобы его взяли в армию, война уже кончится. Он спасся от войны". И тут же спохватывается: "Какие у меня мысли гадкие, какая я эгоистка!"
      Она радуется, когда больного разрешают перевезти в Хэкстро, где целое крыло дома уже отведено под госпиталь, потому что, как она говорит, "должна же я хоть чем-то помочь".
      И с головой окунается в работу. Она не жалеет себя. Ее работа - это жертвоприношение, отчаянная мольба, обращенная к неведомой силе: "Не карай меня. Я так стараюсь искупить мою вину".
      После первых шести месяцев войны и затянувшихся операций на Сомме в жизнь вошла постоянная тревога, но и какая-то новая простота. Люди не скрывают своих чувств, вслух высказывают свои страхи и сомнения. Церкви переполнены, и Табита обнаруживает, что не ее одну преследует чувство вины. Молодые солдаты обличают себялюбие цивилизованного мира и кричат, что все нужно изменить.
      Табита, вернувшись утром из церкви с отрешенным лицом, какое бывает после нового, сильного переживания, видит Джона - он ковыляет по террасе на двух костылях и встречает ее дружелюбной улыбкой.
      - Ну как? Хорошая была проповедь?
      - Да. О грехе и себялюбии.
      - Знаю, знаю. "Война - божья кара".
      Ответ замирает у Табиты на губах. Ее осенило. Слова любовь, грех, вина внезапно стали для нее живыми, и жизнь обрела смысл. Как могла она до сих пор быть слепа и глуха? Как могло случиться, что после трех лет хождения в церковь и тысячи проповедей она лишь теперь постигла, что всякая любовь от бога; что любить не на словах, а на деле - это и значит верить в бога!
      И не менее ясно, что отказывать в любви, быть себялюбивым и жестоким значит навлекать на себя кару. Не потому ли на мир обрушилась война, что люди были себялюбивы, своекорыстны? Для нее это так очевидно, что она только недоумевает, как может весь мир не понять этого и не пасть на колени, моля о прощении. И она отвечает наконец Джону, даже с некоторой горячностью: - Что ж, по-твоему, она для этого недостаточно ужасна?
      Не дав ему времени заговорить, она уходит. Она боится услышать возражение, на которое не сумеет ответить, так что оно, чего доброго, пойдет во вред - не ей, потому что ее вера за пределами любых доводов, но самому Джону. Она думает: "Все-таки он еще очень юн. Ему бы только показать, какой он умный. До понимания подлинной жизни он не дорос".
      А Джон, глядя ей вслед, говорит себе: "Опять у нее это воскресное лицо. Кто бы подумал, что мама ударится в религию".
      Но если Табита, к немалой досаде Джона, начала вникать в проповеди, Голлан совсем перестал ходить в церковь - даже в Хэкстро, даже в воскресенье утром. Война и для него упростила жизнь. Подобно тому как мощный сноп света из-за кулис, поглощая детали, ярко вычерчивает черно-белые фигуры актеров, война показала Голлана во весь рост. Как иные светские дамы, до сих пор, кажется, умевшие только весело проводить время, оказались дельными работниками; как забавные ничтожества обернулись чудовищными злодеями и подлецами; как честолюбцы полезли вверх, а бессовестные стали грабить совсем уж беззастенчиво и в открытую - так словно по команде вышли на первый план прирожденные организаторы, природные главари и начальники. В каждой деревне, на каждой улице нашелся человек, словно бы ничем не выдающийся, а оказывается - просто созданный для того, чтобы созывать собрания, диктовать линию поведения, заставлять себя слушаться.
      Голлан не только выбран из десятков промышленников на роль вожака, он и сам себя таковым ощущает. И с этим сознанием безраздельно отдается работе. Ни на что другое у него уже нет времени. Он заявляет, что священник своими добавочными богослужениями отвлекает рабочих с завода, а значит, опасен, не понимает всей серьезности момента. Он кипятится, если перед утренним завтраком не застает Табиту в ее спальне. В его глазах война не имеет никакого отношения к человеческой природе или к судьбам цивилизации. Это преступная, давно подготавливавшаяся попытка Германии утвердить свое превосходство в Европу и сокрушить Англию, и он что ни день взывает: "Что нам нужно, так это хозяин. Где тот человек, который способен взять на себя ответственность?"
      Сам он назначен возглавлять управление производством в системе министерства снабжения, которое ругательски ругает; однако заводы в Хэкстро уже отхватили половину парка, и уже девять высоких труб день и ночь дымят над стеной деревьев. Старые мастерские ближе к дому предоставлены в распоряжение конструкторов, на опыты отпускаются неограниченные средства. Голлан часто отмечает с явным удовлетворением: Да, война - это бич, но одним она хороша: она открыла дорогу нашим изобретателям. Развитие автомобиля она ускорила лет на десять, аэроплана на все двадцать, не говоря уже о хирургии. Хирурги нынче просто чудеса творят. Взять хотя бы Джонни.
      72
      А Джону и правда пошло на пользу развитие хирургии, вызванное массовой практикой военного времени. Он все еще ходит с палками, однако ему обещано полное исцеление.
      К пасхе 1915 года он возвращается в Оксфорд, изучает философию, особенно увлечен очередным кумиром - Бергсоном. И так отдалился от Табиты, что она уже и не пытается разделить его интересы. Она навещает его, как гостья из другого мира, и он принимает ее соответственно. Причуды ее женского ума, ее религиозные бредни - все это так далеко и чуждо, что даже не смущает его. Когда она удивленно спрашивает, неужели он не слышал последних известий с фронта, он отвечает ей в точности как Слуп, чей тон в свое время так бесил ее: - Может быть, ты и права. Здесь как-то от всего отрешаешься.
      Но ясно, что такое отрешение вполне его устраивает, и Табита не упрекает его - видно, в Оксфорде так принято.
      Ведь и новые друзья Джона - двадцатидвухлетний майор без руки; филолог, отравленный газами; слепой, пишущий диссертацию о двух Наполеонах, один американец и два студента, еще не выписанные из госпиталя, - для нее непонятные люди. С ней они очаровательны, поят ее чаем в своих комнатах, катают по реке, но она ощущает в них ту особую вежливость, ту терпеливую учтивость, какую полагается проявлять к посторонним. Пока один занимает ее разговором, остальные болтают между собой о чем-то своем, более для них интересном и важном, - о каких-то докладах и лекциях, о необходимости перемен, о природе извечного творческого начала.
      И Джон то и дело забывает о матери, чтобы совсем другим, всерьез заинтересованным тоном что-то возразить или добавить.
      Но в этих новых отношениях с сыном, из которых что-то ушло - что-то первобытное и волнующее, - уже нет места ссорам. Установилось внешнее взаимное дружелюбие. Джон, прихрамывая, медленно ведет мать университетскими дворами на Брод-стрит, где ее должен встретить Голлан, и придумывает, что бы сказать ей приятное.
      - Спасибо, что приехала, выкроила время. Ты нас всех немножко встряхнула.
      - Но мне давно хотелось приехать. И друзья у тебя такие славные. Самый умный, наверно, майор. Мне он показался самым умным.
      - Ну, это больше видимость. Ум у него довольно поверхностный, и в Бергсоне он разбирается неважно. - Следует небольшая лекция - популярная, доступная пониманию матерей - о бергсоновской теории времени.
      Табита внимательно поглядывает на него и думает: "Да, человек он блестящий, и хоть не так красив, как Дик, зато и вульгарности ни малейшей. Как же я была права, что настояла на Оксфорде. Здесь ему хорошо и он в безопасности".
      - Ты не слушаешь, мама?
      - Нет, как же. Ты что-то сказал про майора?
      - Неважно. - Ничуть не обиженный, он улыбается ей с высоты своей отрешенности, своего нового умственного уровня. - Какое тебе, в сущности, дело до всей этой премудрости?
      А Голлан уже покрикивает, не выходя из автомобиля: - Ну что, наговорились о философии? Атомы, атомы, вот о чем нужно думать. Атомы и электричество. Я, конечно, не против церкви, та пускай занимается своим делом. Но главное - это электричество, оно и атомы крутит. Садись, Берти, через пять минут нам нужно быть в Каули.
      Табита усаживается на заднее сиденье рядом с машинисткой, и Голлан кричит на всю улицу: - До свиданья, Джонни! Ты там не слишком трудись. Не забывай и веселиться! - А едва машина тронулась, говорит Табите: - Вот, просмотри-ка этот отчет. - И Табита чувствует, как ее снова захлестывает война с ее отчаянием и муками. То, что она называет подлинной жизнью. Открывая папку с отчетом, она думает: "Джон о подлинной жизни и понятия не имеет" - и задыхается от благодарности и чувства вины. Она начинает читать. Работа - вот в чем спасение, а работы прибавляется с каждым днем: у Голлана есть и официальный секретарь, однако он не может без нее обойтись. Он велит ей читать всю свою личную корреспонденцию и большую часть служебных отчетов: "Если там есть что-нибудь нужное, скажешь мне".
      И напрасно она уверяет, что ничего не смыслит в технической стороне. Ладно, попроси Роба, он объяснит. Только не обращайся к Смиту, он начнет ко мне придираться, а мне некогда.
      Смит - его официальный секретарь, человек положительный и дотошный, и Голлан презирает его, потому что он состоит на государственной службе. Поставлен приглядывать за мной. Ничего ему не говори, таракану несчастному.
      73
      "Черный таракан" или "жук" - так Голлан называет всех государственных чиновников за их черные костюмы и котелки. "Жужжат в кладовой да заражают хорошее мясо личинками". Он беспрерывно воюет с правительством, с государственной службой, особенно со своим министерством. Но само же министерство создало ему небывалую репутацию, чтобы подбодрить общественное мнение. Газеты расписывают, как он работает по десять-двенадцать часов в сутки, изматывая сменяющихся секретарей. Мэнклоу из синдиката Дакета на его примере разрабатывает тему "Победа куется у станка". Определенная группа в правительстве оперирует его именем наряду с именем Киченера как волшебным словом, вселяющим веру. С этой же целью ему предоставлены поистине царские возможности передвижения. Караваны его огромных машин, набитых политиками, экспертами и местными богачами, колесят по всей Англии, и следом несется молва: "Вот как Голлан старается". И повсюду растут новые заводы - если не им предложенные, так спроектированные под его маркой, причем некоторые из них войдут в строй только через пять лет. Но и это ставится ему в заслугу, потому что все помнят его любимое словечко: "Десятый год будет решающим". Такие изречения вызывают смех, а из смеха почему-то рождается отчаянная уверенность в победе. Даже возраст Голлана из помехи превратился в достоинство: многие видят в старости залог ума, а энергия его тем более кажется чудом.
      Его упрямство и своеволие приводят сотрудников в ужас - они со дня на день ждут скандала, катастрофы в масштабе всего министерства. Но когда коллеги шлют ему разъяренные письма, Табита или какая-нибудь секретарша перехватывают их, и до него доходит только вежливый пересказ. Ибо стоит Голлану хотя бы случайно услышать слово критики или осуждения, как он выходит из себя и в результате самоуправство его уже не знает удержу. Он кричит: "Они что же, думают, я для своего удовольствия это делаю? Думают, мне так уж хочется свалиться замертво?" И ему в самом деле кажется, что его притесняют; он не сознает, до чего такая жизнь ему по душе, он погружен в нее, как лосось в реку - тот хоть и упирается, и, наверно, протестует, а не может не двигаться против течения.
      Глубоко уязвленный какой-то проходной фразой в политической речи, он полночи не дает Табите спать: - Скажут тоже - "старики повинны в войне"! Какие старики? Кайзер - мальчишка, тот самый, что так и не стал взрослым. И эрцгерцога застрелил мальчишка. И в Ирландии смуту затеяли молокососы. Очень мне нужна эта война. Ты подумай, что наши заводы выпускают, это же стыд и позор!
      Табита не паникерша, и за это ее ценят в конторе, где жен обычно не жалуют. Сложилось мнение, что эти набожные женщины не чураются никакой работы, особенно работы нервной и неблагодарной, и что в военное время религия, как видно, приносит хороший дивиденд.
      Непочтительные клерки звонят друг другу по телефону: "Старик лезет в пузырь. Ради всего святого, отыщи Берти и давай ее сюда".
      И спать она должна всегда под одной с ним крышей, потому что на рассвете он бывает особенно возбужден и особенно нуждается в поддержке. Табита научилась отзываться на все его обиды безошибочно убежденным тоном. Его нескончаемые жалобы на бюрократизм она парирует так: "Но ведь без клерков и без картотек не обойтись". Когда он сетует на негодную продукцию, говорит, словно впервые открыв эту истину: "Сейчас изделия приходится выпускать так быстро, вот и не успевают их как следует отделывать".
      - Отделывать! Их даже не проверяют! Мой покойный отец в гробу бы перевернулся от таких порядков. Он-то был настоящим торговцем, имел совесть.
      - Люди этого не понимают.
      - Очень даже понимают, не хуже тебя. Просто сердятся, злобствуют. Эта чертова война у них в печенках сидит, все нервы вымотала. Замучились, вот и орут невесть что. Нет, уйду я в отставку...
      Время от времени он и впрямь подает заявление об отставке, но министерство тут же умоляет взять его обратно. Ему дают понять, что, пока молодые умирают за родину, старики обязаны работать, даже если их недостаточно ценят. Какой-нибудь забегавшийся работник министерства является к Табите с цветами и комплиментами, с просьбой употребить свое благотворное влияние. Какими доводами на него подействовать? Может быть, у него есть конкретный повод для недовольства? Может быть, его задело, что старик Билли получил звание пэра? Может быть, он хотел бы иметь звание пэра? Или сменить секретаря? Желательно ли Табите, чтобы он получил звание пэра? Желательно ли ей самой получить орден Британской Империи или она предпочла бы приглашение в Виндзор? Способна ли она внушить старику, что он незаменим?
      Джон, присутствовавший на одном из таких интервью, спрашивает гостя: А он правда незаменим?
      И тот, человек понятливый, честолюбивый, образованный, мгновенно почувствовав в Джоне родственную душу, отвечает, вздернув брови, пожимая не плечами, а всем лицом: - Трудно сказать. Его уход вызвал бы большой шум в парламенте и всякие слухи на заводах; возможно даже, серьезный кризис.
      - А если он останется, начнется хорошенький кавардак.
      Опять вздернутые брови. - Не хуже, чем если б на его месте был кто-нибудь другой. В конце концов, кавардак не прекращается, вы не согласны?
      - Совершенно согласен.
      - Трудно ожидать, что игра пойдет по правилам, когда колода наполовину состоит из джокеров.
      - И все играющие вооружены.
      Молодые люди улыбаются друг другу, как члены некой тайной секты. И весь вечер лицо Джона хранит следы улыбки, словно он думает: "Забавно все же устроена жизнь, и чем ближе ее узнаешь, тем она забавнее".
      74
      В ожидании, пока объявят результаты выпускных экзаменов, Джон помогает в конторе. Вдвоем с молодой особой по фамилии Бретт, старшей секретаршей Смита в Хэкстро, они разбирают почту и решают, что следует показать Смиту. Забавно, думает Джон, какая власть сосредоточена в руках этой молодой женщины. Она устанавливает очередность, то есть во многих случаях решает, чему уделить внимание, а что попросту выкинуть как мусор - всякие там циркуляры, письма от психопатов и от религиозных обществ. Психопатов она определяет по собственному разумению и относит в эту категорию почти всех изобретателей.
      - Предлагают реактивную пушку, - говорит Джон. - Как поступим?
      - В корзину, - коротко отвечает Бретт. - Их каждый день предлагают.
      - И кажется, уже пробовали изготовлять?
      - Нет, но это глупости, сразу видно.
      А когда Джон замечает, что об этом, возможно, стоит подумать, язвительно парирует: - Ну, если вы такой умный, так и работайте вместо меня. Только Смит вас не поблагодарит, если вы ему весь стол завалите такой ахинеей. У него лишнего времени нет.
      - В том-то, видно, и горе. Нет времени ни во что вникнуть.
      - А вы видите, какие кучи писем? И день ото дня все больше.
      - Все зависит от того, кто занят отбором, и так сверху донизу.
      Но молодая особа надулась, и Джон умолкает. Он уже понял, что так называемый канцелярский аппарат - это своего рода нервный узел. Бретт нельзя раздражать, не то пострадает и Смит, и Голлан будет плохо обслужен, а тогда какому-то высокому чину в армии не хватит грузовиков или боеприпасов, и погибнут солдаты. Поэтому он скромно играет свою роль как подручный Бретт, а мысли свои держит при себе. Голлан - тот почти не замечает его присутствия. Он теперь, если бывает дома, первый завтрак съедает в спальне у Табиты, а второй - в конторе. Увидеть его можно, разве только когда он чуть не бегом направляется через холл к парадной двери, чтобы отбыть в инспекционную поездку со своей свитой - Табита рядом с ним, Смит - бледный, озабоченный, покорный - чуть позади, за Смитом - два молодых эксперта, готовых по первому знаку подсказать нужные статистические данные, и наконец, две машинистки. Увидев Джона, Голлан делает удивленное лицо: - Алло, Джонни, ты здесь? Значит, каникулы? А потом что? В тараканы? Черный котелок?
      - Да, с моей ногой придется, видно, идти на гражданскую службу.
      - Или в парламент. Либо говорильня, либо писанина. Эх, Джонни, как подумаю, что ты мог бы стать инженером! А когда ты разделаешься с твоими римлянами?
      - Вы о выпускных экзаменах? Я их уже сдал. Я...
      Но Голлан не дождался ответа. Он уже выскочил за дверь с такой быстротой, что свита его предстает в мало почтенном виде - ни дать ни взять орава нищих, устремившаяся вслед за туристом.
      И все же Джон - неотъемлемая часть этого нервного узла. Он - нерв, реагирующий на определенные раздражители. Табита по телеграфу запрашивает его о секретных бумагах. Смит посылает его на завод потактичнее выведать, почему такой-то управляющий хочет уйти - переманивают его или здесь чем-то недоволен. Выполняет он эти поручения толково, умеет уловить атмосферу. И отчет умеет написать - сколько лет корпел над сочинениями. Экзамены он сдал хорошо, но ему тут же предлагают остаться в Хэкстро и возглавить новый отдел - промышленных отношений. Теперь у него свой секретарь, но отчим опять недоволен.
      - Ага, Джонни, получил работу?
      - Да, сэр. Заведую у вас новым отделом - промышленных отношений.
      - Вздор, это не мой отдел. Мне его навязали. Одна писанина. Только бумагу изводить... Как у нас со временем, Смит?
      - Опаздываем, сэр.
      - Так что же мы здесь валандаемся? Пошли, пошли. Терпеть не могу опаздывать. Скажите им там, пусть пошевеливаются. - Голлан и на третьем году войны уверяет, что напряженная работа ему полезна, он от нее молодеет.
      А выглядит он даже старше своих лет. Он совсем облысел; лицо сморщилось, как высохший пузырь; живыми кажутся только поблескивающие глазки; он стал дюйма на два ниже ростом - сплошные руки и ноги - и очень плохо слышит. Он знает, что глух, и беспрестанно говорит, чтобы не нужно было слушать. И по этой же причине напускает на себя бравый вид и орет: Ну-ка поскорее, я жду. Время, между прочим, военное.
      75
      И вот однажды Джона вызывают по телефону в Лондон, в управление "Голлан индастриз". Таинственный голос велит ему приехать немедленно и никому не говорить, куда едет; его встретят в вестибюле. Джон мчится в город, его встречает клерк и проводит в небольшой кабинет на верхнем этаже, где на ковре, головой на коленях у Табиты, лежит Голлан. Глаза его закрыты, он тяжело дышит и время от времени как-то странно всхрапывает. Воротничок у него расстегнут. У Табиты в руке стакан с водой. Рядом стоят Смит, клерк и машинистка.
      Табита, которая, как всегда в критические минуты, кажется особенно спокойной, потому что особенно сильно волнуется, поднимает глаза на Джона и произносит: - Нужен доктор. Срочно. Позвони, пожалуйста, Джон.
      Больной всхрапывает громче и поднимает руку, что должно означать: "Никаких докторов". Он слабо шевелится, точно пробует встать.
      Джон склоняется к нему. - Вы больны, Джим, вы лучше полежите. И может быть, вызовем все-таки доктора?
      Хриплый шепот: - Кто?.. - И вдруг: - Джон! - Рука слабо шарит по воздуху и вцепляется в рукав Джона. - Джон!
      - Да, Джим?
      - Не удар. - Рука бессильно падает. - Это ничего, ничего... минуту... пять минут...
      Табита качает головой и взглядом приказывает Джону вызвать врача.
      Джон, сделав знак Смиту, выходит вместе с ним в коридор. - А ведь очень похоже на удар. Как же без врача?
      Чиновник морщится. - Но это небезопасно. Стоун где-то поблизости, он приехал, я знаю. Он сразу пронюхает.
      - Понятно. Вы боитесь, что газеты...
      - Всякие слухи о болезни весьма нежелательны, особенно сейчас, когда в России все рушится. Хорошо еще, что шефу стало плохо здесь, наверху. И у машинистки хватило ума первым делом послать за мной.
      - Если б удалось перевезти его в Хэкстро, мы позвали бы Бэйна. Тот шотландец, умеет молчать.
      Внезапно рядом с ними появилась Табита. Мужчины вздрагивают от ее голоса: - Ну что, послали за доктором? А если он умрет? Где телефон?
      Джон и Смит тревожно переглядываются, словно говоря: "Как же быть? Она не понимает. Женщины не видят дальше своего носа". Как объяснить ей, что необходимо пойти на риск, даже если это будет стоить Голлану жизни? Голлан - фигура настолько важная, что человеческие мерки к нему неприменимы, он как один из тех древних царей, наделенных божественной властью, к которым даже врач не смел прикоснуться.
      - Это значило бы взвалить на себя огромную ответственность, леди Голлан, - мямлит Смит. - И притом открыто ослушаться шефа.
      - Мне кажется, мама, тут требуется осторожность.
      - Осторожность! - Табита нетерпеливо отмахивается от них. - Но это убийство! - И требует, чтобы ее провели к телефону.
      По счастью, еще прежде, чем она дозвонилась до врача, вбегает машинистка - она подняла на верхний этаж грузовой лифт.
      Смит, Джон и оба клерка переносят Голлана в лифт и пристраивают на каких-то ящиках. Он и сам пытается помочь. И крепко держится за Джона. Не уходи, Джонни... Это ничего... Не удар... чтобы в газеты не попало.
      - Все будет шито-крыто.
      - Да, шито-крыто... никаких разговоров... скорее домой.
      Клерк уже привел во двор такси. Через полчаса Голлан в Хэкстро и до постели добирается сам, чтобы слуги видели, что он здоров. И продолжает упрямиться: - Никаких докторов, а то пойдут разговоры. Не хочу разговоров. Джонни, ты останься. - Он бросает на Табиту подозрительный взгляд. Ладно, Берти, я ничего. Джонни со мной побудет. - И Табита, поняв намек, выходит из комнаты.
      А наутро, отбывая якобы в инспекционную поездку на север, а на самом деле - отдохнуть недельку в глухой рыбачьей деревушке в северном Уэльсе, он берет с собой не только Табиту, но и Джона. Табите он уже не доверяет. Боится, что она выдаст его докторам.
      - Не суетись ты, Берти. Вам, женщинам, все бы суетиться. Я здоров.
      И правда, после недельного отдыха он как будто опять вошел в норму. Разве что ноги на ходу иногда заплетаются да вдруг замолчит на полуслове. Но если это случается на людях, Смит, или Джон, или и тот и другой всегда готовы ввернуть что-нибудь подходящее, и старик проходит дальше, словно уже сказал все, что хотел.
      Как Смит ни осторожничал, избежать сплетен не удалось. Слухи, по обыкновению, родились словно сами собой и мгновенно разрастаются. Смит негодует - поговаривают, что у Голлана был удар.
      - А почти наверняка так и было, - говорит Джон.
      - Наверняка ничего не известно. В том-то и опасность пересудов - они совершенно безответственны.
      Но после того, как эти слухи промелькнули в каких-то захолустных газетках, Джон стал особенно необходим старику. Он буквально не отпускает его от себя. Чтобы Джон не только осуществлял его распоряжения, но и ограждал его от слишком внимательных глаз.