42

Рейчел ждала, пока все не уйдут. Она слышала, как по гравию за окном зашуршали шины, помедлила, пока гул мотора не растаял в воздухе. А вдруг они вернутся? Вдруг кто-нибудь из них что-то забыл? Она решила подождать еще минут десять и только тогда возобновить свои поиски в комнате Мэтта и Крисси.

Вопрос Мэтта задел ее. Что, собственно, она здесь делает? Чего ради она сюда прикатила? На первый взгляд Мэтт был вправе спросить. Он знал о ее интрижке с Джеймсом – но что он знает еще? Возможно, он даже не в курсе того, что все уже позади. Нетрудно вообразить, какого он о ней мнения, если наделен воображением. Что за женщина захочет провести отпуск с женой и детьми ее любовника?

Она закрыла лицо ладонями: да кто вообще додумается составить компанию Джеймсу и Сабине? Не говоря уж – их психованным друзьям. Только рехнувшийся от одиночества человек.

Единственным светлым пятнышком во всем этом были Джесси и Бет. Рейчел просто боготворила двух малышек. Она многое отдала бы за то, чтобы они были ее дочками. Проводя с ними день за днем, она начала понимать, как сильно хочет иметь детей, но это было невозможно.

Рейчел пыталась забеременеть – как от подходящего партнера, так и от никудышного. Она даже пробовала зачать от Джеймса. Ее грандиозный план тогда состоял в том, чтобы забеременеть от него, бросить его и уйти, ничего не сказав о ребенке. Признавая себя охотницей за генами, она была готова самостоятельно отвечать за последствия, не перекладывая их на другого человека. Она хотела ребенка, но не мужа. Джеймс был ее седьмым любовником, заведенным ради этой цели, которая и привела ее из палатки во французский коттедж. В те дни, когда он разыгрывал из себя застольного соблазнителя, конторского хищника, он даже и подумать не мог, что был изучен, оценен, классифицирован и наконец избран для осуществления приватной евгенической программы Рейчел. Когда же ее выбор и в седьмой раз оказался неудачным, она обратилась к врачу, и план матери-одиночки на этом себя исчерпал.

Тяжелее всего было сознавать, что она сумела бы куда лучше воспитывать детей, чем Сабина или Джеймс. Она передала бы своим отпрыскам понятия о высших ценностях, а не просто вырастила из них жадных самовлюбленных яппи [42]. Ирония заключалась в том, напомнила она себе, что решение провести здесь отпуск было отчасти продиктовано стремлением усовершенствовать самое себя. Она-то полагала, что общение с воспитанными, образованными людьми поможет ей что-нибудь узнать о хороших манерах, о солидности, о красивой жизни.

«Спаси меня Боже, – думала она, – от хороших манер, солидности и красивой жизни».

Но только не от Джесси и Бет, которые были замечательными детьми вопреки всему самому ужасному, что могли с ними сотворить занятые лишь собой родители. Особую привязанность Рейчел питала к Джесси. Все ее проблемы, считала Рейчел, можно немедленно разрешить щедрой мерой внимания. У девочки нет никаких расстройств, которые не могли бы исцелить любовь и нежность. У нее случались приступы раздражения – ну и что? Иногда она рыдала чуть ли не до посинения – ну и что? Однажды скинула с себя одежду в магазине – что ж, Рейчел саму иногда тянуло сделать то же самое. Рейчел хотела предложить Джеймсу и Сабине, что возьмет к себе Джесси на каникулы и даст им двоим отдохнуть, но ей не хватало духу сказать об этом. С первых дней отпуска и после череды таинственных происшествий Сабина не разрешала им даже умываться вместе. Так что ничего у нее не выйдет.

Рейчел прикинула, что после отъезда прошло уже достаточно времени и можно без помех продолжить поиски. С вновь обретенным оптимизмом и энергией Джеймс предложил прокатиться в Сарлат. Поскольку Рейчел заявила, что хотела бы в одиночестве провести день под крышей, все втиснулись в одну машину.

– Ну поехали! – умоляла Джесси.

Рейчел ужасно устала от всей этой компании.

– Мне как-то нездоровится, – заявила она.

– Месячные, что ли? – с восхищенным ужасом спросила Бет.

– Это-то у нее от кого? – удивилась Сабина. (На самом деле от Джесси.)

– Можно и так сказать, – рассмеялась Рейчел. После этого они уехали.

Рейчел распахнула тяжелую лакированную дверь, ведущую в комнату Мэтта и Крисси. Ставни были закрыты. Тоненькие лучики света сквозь щели проникали внутрь, но другая половина комнаты оставалась в тени. Что-то в этой комнате не нравилось Рейчел; не что-либо определенное, а скорее общая аура, которая показалась ей гнетущей, когда она прежде рылась в ящиках. Аура никак не вязалась с комнатой в целом, она никак не вязалась с Крисси или Мэттом по отдельности. Это было что-то порожденное ими обоими. Рейчел не знала почему, но ей было спокойнее, когда она видела их по отдельности.

Мэтту она не доверяла. Он был, в общем, слишком славным, слишком веселым, слишком простым. Не подобало человеческому существу постоянно находиться в радостно-воодушевленном настроении. В каждом человеке есть что-то скрытое, угнетенное. Какова же темная сторона Мэтта? Такие люди, как он, всегда ее настораживали. Он был похож на человека, который стоит перед зеркалом, но не отражается в нем.

А Крисси была слишком поверхностной. И Рейчел чувствовала что-то еще – чувствовала интуитивно; но эти ее предубеждения против Крисси никогда не подтверждались. Была какая-то опасность, угроза. Рейчел заметила в Крисси некоторое стремление завоевать внимание Джесси и не раз ловила себя на том, что напряженно вслушивается в ее разговоры с девочкой. И в то же время, чувствуя в Крисси какую-то прихотливую безответственность, глубинную неуравновешенность, Рейчел защищалась от нее как бы во имя интересов Джесси. Она понимала и одобряла попытки Сабины оградить Джесси от такого общества

Но больше всего Рейчел тревожилась, когда Мэтт и Крисси были рядом. Вместе они представляли собой непреодолимую силу. Действуя заодно, они могли бы убедить кого-нибудь вроде Джесси дернуть за хвост тигра, если бы усмотрели в этом хоть какую-то забаву. И другие тоже не могли устоять перед их чарами: они умели заразить всех весельем или повергнуть в печаль, причем Джеймс или Сабина даже не подозревали об этом. У обаятельной парочки были поразительные способности к скрытому лидерству. Если Мэтт высказывал какую-то мысль, то Крисси, бывало, сразу могла зарифмовать эту мысль, дети весело хлопали в ладоши, а Джеймсу и Сабине ничего не оставалось делать – только последовать их примеру. Все это выглядело очень странно, если учитывать существующие между ними отношения, но Джеймс и Сабина, казалось, находятся в загадочной зависимости от этой пары, хотя, по здравом размышлении, все выглядело совсем по-другому.

И кроме того, они пребывали в сильнейшей зависимости друг от друга. Их близость часто вызывала раздражение. Дело было не в том, что они при всех целовались и обнимались, хотя, конечно, давно женатым людям не полагается так себя вести и им это прекрасно известно. По мнению Рейчел, взрослым, которые на глазах у всех лижутся, как подростки, надо как следует надавать по башке. (Здесь, правда, Рейчел спросила себя, считает ли она более приемлемым поведение Сабины и Джеймса, которые никогда не обнимались при посторонних.) Но беспокоили ее вовсе не их страстные знаки внимания. Ее тревожила их глубокая и неразрывная привязанность друг к другу. Она пыталась понять, смогут ли они прожить друг без друга, если поодиночке казались столь беспомощными. Вот почему она с таким интересом наблюдала за отношением Мэтта к Сабине. Она поняла, что он задумал. Он не хочет Сабины. Мэтт знал, как Джеймс с ним обошелся, и нашел способ поквитаться. Самым ужасным Рейчел казалось то, что Крисси, которая тоже, скорее всего, обо всем знала, непроизвольно участвовала в заговоре, позволяя всему идти своим чередом. И, помимо всего прочего, именно это заставило Рейчел предположить, что у Крисси и Мэтта далеко не добрые намерения по отношению к Сабине и Джеймсу.

Она открыла ставни – и, подобно румянцу, разливающемуся по щекам, по комнате разлился яркий солнечный свет, настырно вторгаясь в самые отдаленные пыльные уголки. В скрипучем зеркальном шкафу хлопчатые юбки и блузки Крисси висели вперемешку с рубашками Мэтта. Когда Рейчел раздвигала вешалки, от одежды исходил запах духов Крисси. Не зная точно, что ищет, она пошарила в карманах и прощупала пиджаки. Когда она закончила осмотр шкафа, в закрывающейся зеркальной дверце промелькнуло зеркало трюмо, отражая наблюдающую за ней фигуру.

Конечно, это было ее собственное отражение во втором зеркале, но от испуга у нее перехватило дух. В доме никого больше не было; напрягая слух, она слышала только стук своего сердца.

После шкафа она снова принялась за комод, внимательно все осматривая и стараясь не нарушать порядок. Здесь ее не ожидало никаких сюрпризов. В ящике с нижним бельем Крисси на сей раз обнаружились чулки с поясом, противозачаточный колпачок и спермицид. В следующем ящике лежали носки и трусы Мэтта и, кроме того, небольшой запас марихуаны, папиросная бумага и железная курительная трубка. Третий ящик был битком набит грязным бельем, ожидающим отправки домой.

Туалетный столик был заставлен фантастическим количеством женской косметики: тюбиками, флакончиками, кремами, маслами. Но когда Рейчел посмотрела в зеркало, ее взгляд упал на сумочку, лежавшую в одном из прикроватных ящичков.

В сумочке почти ничего не было, но в боковом кармашке Рейчел обнаружила фотографию Мэтта. Он выглядел моложе и носил более длинные и, как это ни странно, совсем светлые волосы. Его темные глаза смотрели напряженно и проницательно. На фотографии он был снят рядом с каким-то каменным монументом или даже с надгробием на кладбище. Нельзя было точно сказать, где находится это место, но надпись на монументе читалась без труда:

Рейчел показалось, что она узнала, откуда эта цитата [43]. Она нашла еще одну фотографию, на которой около того же монумента была снята Крисси – с бледным лицом, ярким макияжем, темными-темными волосами. Рейчел стало интересно, где и когда были сняты эти фотографии. Она положила их на прежнее место.

В прикроватных ящичках лежало несколько книг в мягких обложках и, пожалуй, больше ничего. Поиски оказались безрезультатными. Рейчел взглядом окинула комнату, пошарила под матрацем, открыла два одинаковых чемодана, которые лежали под кроватью. Ничего. Затем, словно о чем-то вспомнив, она вернулась к комоду и выдвинула нижний ящик. Достала ворох грязных футболок, нижнего белья и носков и засунула руку в глубь ящика. Пальцы нащупали маленькую картонную коробку.

Жесткая белая коробка размером с небольшую книгу. Внутри на картонном дне лежал шприц. Кроме того, там были две стеклянные ампулы с прозрачной жидкостью. Рейчел посмотрела одну ампулу на свет. А потом услышала шорох шин по гравию: к дому подъехала машина.

Рейчел застыла, все еще держа в руке стеклянную ампулу. Она слышала, как открылась и захлопнулась дверца машины. Раздался звук шагов по гравию. Дрожащими пальцами она положила ампулу на прежнее место, закрыла коробку и затолкала ее подальше в ящик. Складывая обратно грязное белье, она услышала свое учащенное дыхание. А потом разбухшая древесина ящика не хотела скользить по бегункам, и ящик не закрывался. Рейчел закрыла лицо руками. Она услышала, как внизу открылась дверь на кухню.

С неистовой силой она трясла ящик, но он настойчиво отказывался ползти по бегункам. Он не хотел двигаться ни назад, ни вперед. Рейчел так яростно его толкнула, что он сошел с роликов, и его содержимое вывалилось на пол. Дрожащими руками она засунула одежду обратно. Вставив ящик в разбухшие пазы, она спокойным движением задвинула его на место. Потом вспомнила о чемоданах, которые все еще лежали открытыми на кровати. Застегнув молнии, она впихнула чемоданы под кровать.

Лестница! Она услышала, как кто-то поднимается вверх по лестнице. Рейчел захлопнула дверцы шкафа и закрыла ставни. Она выбежала на лестничную площадку и сразу же наткнулась на Доминику.

Доминика несла большую стопку белья.

– Рейчел! – изумилась она. – Я думала, дома никого нет. Ты себя хорошо чувствуешь? У тебя такой вид, будто ты увидела привидение!

Рейчел извинилась и ушла к себе в комнату, а Доминика стояла и удивленно смотрела ей вслед.

43

Сарлат представлял собой ухоженный туристский городок с медово-желтыми каменными домами и башенками. Джеймс видел в нем воплощение самого духа Франции, хотя Сабина считала, что это сплошная показуха. В городке всего с десятью тысячами населения ежегодная волна в миллион туристов давно стерла все следы подлинной старины, но Джеймс часами мог бродить по его узким улочкам и многочисленным маленьким базарчикам. Он любил болтать по-французски с продавцами в палатках и с туристами, нарочно забывая о том, что многие из них англичане. Большинство туристов обычно улыбались ему в ответ той неподражаемой английской улыбкой, которая выдавала боязнь оплошать в незнакомом месте, совершив какой-нибудь faux pas [44].Это так раздражало Сабину, что вскоре она отделилась от него, предоставив ему возможность осматривать уютные, ухоженные улочки, где в Средние века бесчинствовали разбойники. Но дочери не отходили от него и все время держались рядом, будто опасаясь, что он снова сбежит.

Мэтт нашел Сабину около одной из палаток, где она рассматривала кожаные пояса.

– Вот ты где.

– А где Крисси?

Он махнул рукой в неопределенном направлении.

– Где-то там.

– Знаешь, я терпеть не могу это место.

– Почему же? Здесь очень мило!

– Что-то меня тут настораживает. Хотела бы я знать, что именно.

– Послушай, то, что произошло на днях…

– А что произошло на днях? – Карие глаза Сабины так и подстрекали его сказать что-то такое, что либо опорочит, либо оправдает его навсегда.

Он сменил тему:

– Джеймс сегодня в хорошей форме. Он заметно изменился.

– Вчера вечером ни капли в рот не взял. Думаю, он серьезно решил завязать с этим делом. Хотя ему до смерти хочется выпить.

– Это хорошо.

– Хорошо? Не знаю, мне теперь все равно. – Она проходила вдоль палаток, где продавались нарядные хлопчатобумажные шарфы и керамика. Мэтт шел следом. – Знаешь, в этой стране стиль определяет все. И Джеймс мне это доказал. Начиная с того, как упаковывают мелкие товары в patisserie [45], и кончая формой твоего автомобиля. Когда с детства живешь так, начинаешь замечать, если эти мелочи отсутствуют. Джеймс просто без ума от всего этого. Он собирает модные штучки. Обожает свои коллекционные вина; для сыра у него одна коробка, для foie gras [46] – другая. Тебе может показаться странным, но, когда я уехала с ним в Англию, я просто блаженствовала – отдыхала от всей этой стильности, чувствовала себя свободной и притом способной развлекаться. Ты представить себе не можешь, сколько всего ты делаешь такого, что смущает или смешит французов. Впрочем, поразвлечься мне не было позволено. Джеймс разочаровался бы во мне. Он часто спрашивал меня: «Зачем ты это купила?» или «Не могу поверить, что ты захотела бы иметь нечто подобное дома». Мне запрещалось перенимать что бы то ни было английское, зато он обязательно должен был попробовать все французское – без разбора, подряд. Я хотела приспособиться к английскому образу жизни, но он этого не допустил. Ему даже нравилось, когда у меня проскальзывал французский акцент. Он на самом деле предпочитал, чтобы я говорила «что», «ничто» и «конечно». Вот видишь, ему была нужна не я. Ему был нужен фантик от конфетки.

– Да ну! Ты шутишь? – сказал Мэтт. Но Сабина уже разошлась.

– Хуже того. Я сказала, что стиль – это здешний образ жизни. С ним же это образ смерти. Знаешь, он до сих пор хочет сам выбирать для меня одежду. Мне понадобился долгий срок, чтобы это понять, но я всего лишь ассистент. Он похож на нынешних английских туристов из среднего класса. Колесит по стране в поисках вин и сыров, а что его носит туда-сюда? Да просто какое-то странное понятие об утонченной жизни. И женщина у него есть – что может быть лучше? Он меня не любит, он просто со мной путешествует. По крайней мере, такое у меня впечатление.

– Даже не знаю, что сказать.

– Говорю тебе, я ненавижу этого проклятого ублюдка. Кстати, он не любит, когда я сквернословлю.

– Но если все так плохо, почему ты не бросишь его?

– Потому что заключенный зависит от своего тюремщика. И, конечно, потому что есть девочки. Где я найду другого человека, достаточно богатого, чтобы оплачивать их содержание хотя бы наполовину? – Она повернулась, чтобы он ее как следует расслышал.

Он не знал, риторический ли это вопрос. – Я бы не смог бросить Крисси… Она приложила палец к его губам:

– Ты очень милый, Мэтт. Но мне нужен кто-то другой. Нет, я думаю, еще лет десять я посижу в своей английской темнице, а потом брошу его.

Они двинулись дальше.

– Никогда не догадывался, что ты так его ненавидишь.

– Да, но, когда я увидела, что ты тоже его ненавидишь, мне стало страшно за него.

– Я? – удивился Мэтт.

– Думаешь, я дуреха? Думаешь, ничего не вижу? А ты ведь его друг. Его единственный друг. Для меня было естественно ненавидеть его, но, когда я заметила в тебе то же чувство, я отчаялась. Его презирают и жена, и лучший друг. Мне хотелось плакать, плакать, плакать. Я могла думать только об одном: что мы делаем с нашими жизнями? Почему мы проживаем жизнь словно призраки, проживаем ее настолько бездарно, ведем себя пк, будто нам на все наплевать? Мэтт, я смотрела ему в лицо. Я знаю его насквозь, и это меня пугает. Пугает не то, что я там вижу, а то, чего не вижу. Беда в том, что однажды я увидела в его глазах нечто особенное. Когда мы встретились впервые, я ощутила, что от меня к нему и от него ко мне передается какое-то тепло. Мы словно поднялись над землей. Потом, сами того не сознавая, мы достигли душевного равновесия. Теперь мы его теряем. Может, у подобных явлений существуют циклы? Но больше всего меня пугают личины. Личины, которые он надевает. И маски, которые надеваю я, чтобы поддержать его маски. И ты, Мэтт, ради него делаешь то же самое. Мы все это делаем ради него и друг ради друга. Маски из крови и плоти. От кого мы прячемся? Признаюсь, иногда я молюсь о том, чтобы пришла гроза и смыла с нас все это: хрупкую плоть, забитые поры; чтобы проявилась наконец детская кожа, обтягивающая детские кости, – то, из чего мы на самом деле состоим.

Мэтт задумчиво кивнул. Он кое-что понял из того, о чем она говорила.

– Я уверена, – продолжала она, – Бог накажет нас за такую бездарную жизнь.

– Серьезное заявление! – послышался саркастический голос у них за спиной. Голос принадлежал Джеймсу. Его руки были заняты. Он нес красиво завернутые иллюстрированные журналы, terrine de canard [47]и foie gras в нарядных жестяных упаковках, pruneaux [48]в больших консервных банках и noix [49]в восхитительных глиняных горшках. Девочки тоже были нагружены товарами. – Мы тут кое-что прикупили, – добавил он.

Перед тем как уехать из городка, Мэтту пришлось идти искать Крисси. Она потерялась в лабиринте узких улочек. Когда в конце концов он ее нашел; она внимательно разглядывала дом четырнадцатого века под тяжелой красной черепичной крышей.

– Пора уезжать, – произнес он, подойдя к ней сзади.

Казалось, она его не слышит.

– Крисси, – позвал он. – Крисси?

Впору было подумать, что еe загипнотизировали. Покатая черепичная крыша начиналась где-то на уровне глаз. Он сделал шаг назад, чтобы увидеть, что она там разглядывает. Но там ничего не было. Ничего. Только плитки как-то странно лежали и соприкасались друг с другом. Минувшие века так их перекосили, что теперь они вздымались и опускались подобно океанским волнам, и один ряд плитки как бы захлестывал другой. Сдвиги почвы. Искажения времени.

Мэтт осторожно взял ее под локоть.

– Ты далеко забралась.

Она, казалось, проснулась и вздрогнула.

– Да? Снова?

Мэтт все это видел и прежде.

– Ну ладно, пойдем.

Рейчел играла сонату Скарлатти, когда в гостиную вошел Джеймс и положил ей руку на плечо.

– Все пошли купаться. Хочешь присоединиться к нам?

– Развлекайтесь без меня. Мне и здесь хорошо.

– Было бы замечательно поплескаться всем вместе.

Рейчел перестала играть.

– Ну до чего же мило! Почти две недели ты хандришь и валяешься в постели, а теперь хочешь, чтобы все играли в счастливое семейство?!

– Откуда такое озлобление?

– Джеймс, мне тут делать нечего. Глупо было сюда приезжать. Не понимаю, как я вообще позволила тебе уговорить меня.

– Ну и скатертью дорожка! – Он плюхнулся на стул рядом с ней и тренькнул по клавишам. – Я думал, тебе нравится с Джесси и Бет.

– Мне-то нравится. А вот ты последнее время за женой своей не наблюдал? Она сама не своя. Пытается меня отсюда выжить. Мне придется уехать.

– Боже, Рейчел! Осталась всего пара дней. Все не так плохо, поверь. Ты ведь нормально ладишь с Крисси и Мэттом, правда?

Рейчел убрала его руку с клавиатуры и закрыла крышку.

– Насколько хорошо ты знаешь эту парочку?

– Крисси немного странная, согласен, но Мэтта я знаю много лет. Я знаю его настолько хорошо, насколько это вообще возможно. А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, ты готов его терпеть лишь до тех пор, пока ему не везет.

– Ты говоришь ужасные вещи.

– А ты делаешь ужасные вещи. Будешь отрицать?

Джеймс поднялся со стула:

– Пойдем. Тебе надо искупаться.

– Тьфу, дьявольщина! Не хочу я купаться! Я хочу быть среди людей, которым не наплевать друг на друга! А не среди снобов, которые заставляют тебя делать хорошую мину при плохой игре!

– Тебя, – прошипел Джеймс, – вообще бы здесь не было, если бы я не оплатил эту поездку.

– Да, ты прав. И Мэтта тоже, и Крисси, и ты использовал это обстоятельство, чтобы изгадить еще один вечер, не так ли? Все мы куплены и оплачены для того, чтобы терпеть твои капризы и подстраиваться под твое настроение. Знаешь, зачем мы тебе здесь понадобились? Да ведь ты просто боялся остаться один на один с собой. Ты поглядывал в последнее время на них, на всех этих людей, за которых ты заплатил? Ты поглядывал на свою жену? Она тебя ненавидит. Ты поглядывал на своих друзей? Они тебя ненавидят. Тебе надо быть осторожным, Джеймс. Очень осторожным.

Дверь со скрипом отворилась. В комнату вошла Джесси.

– Крику-то сколько, – сказала она. – Вы собираетесь купаться?

– Джеймс собирается, – ответила Рейчел. – А я нет.

44

Джеймс сидел на своей кровати, уставившись на бутылку красного вина, изъятую из особого запаса. Лучи послеполуденного солнца падали на удивительно плавные очертания стеклянной бутылки, нагревая вино и придавая ему оттенок пролитой крови. Он все еще терзался воспоминаниями об оскорблении, которое нанесла ему Рейчел. Он терзался, когда нырнул в бассейн, где ждали все остальные; терзался, когда выплыл на поверхность. Но он плескался, скакал, ловил и отбивал мяч; он делал все, что подобает делать порядочному человеку. Он улыбался, пока щеки не начали болеть.

А все потому, что он хотел стать новым Джеймсом, изменившимся Джеймсом. Это давалось нелегко, но быть милым было очень даже мило. А как это нравилось его дочкам! Как они были обрадованы, восхищены, обнадежены, очарованы своим папочкой нового образца! И удивительно, но факт: он чувствовал вину не только за то, что позволил себе испортить первую неделю их отдыха (если не больше), но и за то, как вел себя с Мэттом в ресторане. Слова Рейчел горящими стрелами вонзились в его сердце. Даже если он действительно окружил себя ненавидящими людьми, теперь он твердо решил спасти хотя бы оставшиеся дни отпуска.

Ситуация осложнялась еще и тем, что боли из кишечника перебрались теперь в сердце. После вечера в ресторане он был верен своему обещанию не притрагиваться к спиртному. Он много пил (насколько мог вспомнить) во время своего «отсутствия» и с мстительным чувством набросился на местное вино Патриса, когда вернулся. Он размышлял, уменьшится ли таинственная резь, отпустившая теперь его внутренности, если он будет выполнять данное девочкам слово держаться подальше от алкоголя. Джеймс считал, что обещания, данные девочкам, священны.

Существовали, однако, такие побуждения, которые влекли его обратно к винной стойке. Он был не в состоянии оспорить хотя бы одно слово из тех, которые бросила ему Рейчел. Все это оказалось правдой. Сабина пребывала в мерзком настроении всю дорогу из Сарлата и, отвечая на какие-то его высказывания, только изредка огрызалась.

Невероятно! Просто невероятно! Вот он искренне пытается исправить свое поведение, пытается улыбаться и всех подбодрить, а они почему-то вздумали рычать на него именно сейчас, ни раньше ни позже. Трудно в подобных обстоятельствах оставаться в хорошем расположении духа. Беспрестанно в хорошем расположении духа, черт возьми!

Выглядеть жалким да несчастным оказалось значительно легче и более забавно. Не надо было ничего придумывать – просто лежи, расслабившись, в чавкающем болоте, и все. Несчастные, как он теперь понимал, всегда имеют на руках козырь. Если человек предпочитает выглядеть несчастным, то все, что от него требуется, – это скривить губы или поднять бровь. Даже сила тяготения – на его стороне. Ему не нужно преодолевать земное притяжение, которое стаскивает его вниз. А вольный полет, в отличие от падения, требует постоянного расхода сил и средств.

Наигранная веселость – это одно, а радость, подлинная, неземная радость с серебряными крыльями, – совсем другое. Сделай один маленький шажок навстречу радости, и несчастные сделают все, чтобы ты упал. Они ждут с раскинутыми сетями и готовыми приманками, с бутылками, наркотиками и больными фантазиями, посылая тебе пузыри со дна болота.

Сидя так на кровати в ярких лучах послеполуденного солнца, он поднес руку ко лбу, мокрому от пота. Шея тоже вспотела. Вспотели подмышки. Он чувствовал себя отвратительно. Выпивка расставила бы все по своим местам.

Он не собирался пить.

Рейчел, Рейчел, что она говорила? Если бы только это было неправдой.

Хуже всего то, что она могла бы и не стараться. Он и сам не раз говорил себе об этом и употреблял такие хлесткие слова, какие ей и в голову не пришли бы. В то утро, когда он встал и ушел из дома, он начал беседу с самим собой; в нем пробудился голос, не совсем его собственный, но подвластный ему. Временами он прислушивался к этому голосу, или, вернее, к тихому приказу, который гонял его по сельским дорогам и автострадам, пока Джеймс наконец не понял, от чего пытается убежать.

Казалось, что-то вылезло из его нутра, уселось поудобнее на плечах и три дня кряду вещало на каком-то странном диалекте, который он едва понимал; это не были красивые или редкие слова – но бесконечный пылкий монолог, иногда оскорбительный, иногда угрожающий, часто льстивый и лишь изредка умоляющий. Он не знал владельца этого голоса. Да и не хотел знать. Но помнил каждое сказанное слово.

Он шел к Пиренейским горам с полуангельским, полудемоническим духом на плечах. И среди всего, что тот нашептывал ему на ухо, тысячи и тысячи раз повторялось: твоя душа больна.

Он помнил, как сидел на обочине дороги после того, как его подбросил грузовик, и вдруг разрыдался. Он плакал несколько часов подряд, исторгая прерывистые сухие рыдания. А потом почувствовал, что дух исчез, слова замерли, голова стала ясной, а в душе не осталось ничего, кроме безграничной ненависти к самому себе.

Он ненавидел свою работу и принадлежавшую ему власть распоряжаться полями фасоли, морями пива, лесами туалетной бумаги. Война, в которой он, будучи генералом, применял тактику выжженной земли, разрушительная и бессмысленная война за рост потребительского спроса вызывала у него отвращение. Он начал осознавать материальные выгоды хорошей должности и приличного оклада; как заметила Рейчел, они давали ему замечательную возможность на две летние недели окружить себя женой, которая его ненавидит, любовницей, которая его презирает, друзьями-соперниками, которых он предавал и обманывал, детьми, которые смотрят на него не с любовью, а со смешанным чувством жалости и страха.

И когда он вернулся домой и увидел лица всех этих людей, после того как Мэтт его подобрал, единственное, что он мог сделать, – это залить их пустые взгляды местным вином. А после появился Безобразный Дух. Жабоподобное карликовое существо с бородавчатым лицом и обвисшими щеками. Джеймс знал это существо. Оно ехало на его спине всю дорогу к горам.