Глава 7

Нью-Йорк

Грохот все нарастал, становился оглушающим. Земля под ногами Софи ощутимо задрожала, как и стена кирпичного здания за ее спиной; задребезжали стекла в окнах. Холст на мольберте трепетал под ее рукой. Но Софи ничего не замечала.

Стоя на тротуаре Третьей авеню, Софи сосредоточенно работала, удары ее кисти были короткими и быстрыми. Но вот поезд миновал эстакаду, и снова стали слышны обычные звуки улицы — зазывные выкрики уличных торговцев, резкие еврейские голоса, крик и смех детей, играющих возле многоквартирных домов и под эстакадой надземной железной дороги. Копыта лошадей цокали по булыжнику мостовой, катили коляски и двуколки, громыхали конные платформы. Где-то неподалеку раздалась предостерегающая трель полицейского свистка. Кучера и возчики кричали на мальчишек, гоняющих мяч чуть ли не под колесами. А на противоположной стороне улицы стоял в дверях своей лавки толстый немец-бакалейщик, наблюдая за Софи и присматривая за тем, чтобы никто из прохожих не стащил его товар с выставленных на улицу лотков.

Софи с июня приходила сюда, чтобы писать. Когда она впервые появилась здесь, на нее глядели с недоумением, но теперь, похоже, привыкли к ее постоянному присутствию. Софи вздохнула, всмотрелась в холст и отложила кисть.

Софи знала, что уже пора уходить, она и так слишком задержалась сегодня. Рядом с мольбертом стоял небольшой складной столик, на котором лежали необходимые для работы принадлежности; там же были и большие мужские часы. Посмотрев на них, Софи снова вздохнула. Мисс Эймс с минуты на минуту придет к ней домой, чтобы увидеть свой портрет и забрать его. И все же девушка медлила, ей не хотелось уходить.

Слегка нахмурясь, Софи снова взглянула на холст. Что ж, в этой жанровой сцене ей удалось схватить настроение: она изобразила двух коренастых женщин, сидящих на крылечке многоквартирного дома, — женщины явно устали, но оживленно о чем-то разговаривали, их истрепанная одежда сохранила яркие краски. На одной из них, миссис Гутенберг, было красное платье, оно выглядело сверкающим всполохом на фоне в основном темной живописи. Но несмотря на неожиданное красное пятно и свет, танцующий на мостовой, работе все же чего-то не хватало.

Софи хорошо знала, в чем одна из ее проблем. Она не была зачарована тем, что писала. А объект, который неудержимо манил ее, она отказывалась писать. Потому что этим объектом был Эдвард Деланца.

Она не будет писать его.

Софи вздохнула. Вернувшись в город больше недели назад, она почти все свое время тратила вот на этот холст и на портрет мисс Эймс и все же никак не могла выбросить из головы Эдварда. Софи прикинула, что за тот уик-энд на взморье они с Эдвардом разговаривали в общей сложности не более пятнадцати минут. И тем не менее он постоянно вторгался в ее мысли.

Софи поморщилась. Несмотря ни на что, Эдвард Деланца был великолепным, неповторимым образцом мужчины, и как модель для портрета он был изумителен. Как же ей устоять перед искушением написать его? Как?

Где взять силы, если даже мысль об этом обжигает предвкушением, предчувствием…

Софи заставила себя снова сосредоточиться на жанровой сценке, которую она твердо решила завершить до конца лета. В таких местах, в такой обстановке, как здесь, Софи никогда прежде бывать не приходилось и вряд ли удастся прийти сюда снова в ближайшее время; вот когда ей исполнится двадцать один, она сможет распоряжаться собой и жить, где ей вздумается. А мать ни за что не позволила бы ей посещать подобные районы, несмотря на то что Софи очень хотелось написать что-нибудь из жизни рабочего класса и иммигрантов. Не стоило бы и пытаться получить такое разрешение, ей бы все равно отказали. И сейчас Софи работала здесь без позволения. Она чувствовала себя немножко виноватой, однако искусство было для нее превыше всего.

Над этим холстом Софи работала тайком. Она совсем не случайно взялась за него именно летом, ведь Сюзанна находилась на безопасном расстоянии, в Ньюпорте, и вероятность быть пойманной с поличным сводилась к минимуму.

Предполагалось, что в эти часы Софи находится на занятиях в Академии. Но те занятия, что проводились там сейчас, не слишком интересовали Софи: ее не привлекала гравюра, и в последние шесть недель она самостоятельно занималась живописью маслом с натуры.

Кучер с коляской ожидал девушку неподалеку. Софи сказала Биллингсу, что работает над заданием, полученным в Академии. Вряд ли он ей поверил, но он любил Софи и ни за что бы ее не выдал, и в то же время он слишком боялся выпустить ее из виду. Слуги Ральстонов знали дочь своей хозяйки с девятилетнего возраста, и каждый из них был прекрасно осведомлен о любви Софи к рисованию и живописи.

Эта страсть была очевидна уже тогда, когда девушка впервые появилась в особняке Ральстона как его приемная дочь. Бенджамин коллекционировал предметы искусства и картины. Подобно многим людям его круга, он в основном интересовался работами американских художников, но в то же время, как и некоторые наиболее проницательные коллекционеры, он приобрел с дюжину работ французских художников-барбизонцев начала девятнадцатого века; у него было несколько сельских пейзажей Милле и Руссо, были и более броские, эротичные работы художников Салона — Кутюрье и Кабанеля. Еще куда более важным было то, что Ральстон посетил большую нью-йоркскую выставку 1886 года. Ему понравились работы нового направления — этих художников пресса и критики назвали импрессионистами, — и Бенджамин купил работы Писарро и Дега, а четыре года спустя приобрел еще одного Дега и натюрморт Мане. Софи была ошеломлена, увидев галерею Ральстона. Она каждый день проводила там многие часы.

Софи увлекалась рисованием задолго до того, как поселилась в особняке Ральстона, с самого раннего детства. В доме отчима в программу ее занятий входило и рисование, и гувернантка девочки весьма серьезно отнеслась к карандашным наброскам и акварелям Софи. Но к двенадцати годам она превзошла свою учительницу, и мисс Холден, понимая это, поговорила с Сюзанной, пытаясь обратить ее внимание на талант малышки. Но миссис Ральстон совершенно не интересовало то, что ее дочь одержима противоестественной, как она считала, для девочки склонностью к искусству, и она вовсе не намеревалась подыскивать для Софи настоящего учителя.

Софи умоляла, настаивала, скандалила. После смерти отца она стала очень тихой девочкой, ничего не требовала, ни на что не жаловалась, была очень скромна во всем. Но не в данном случае. Сюзанна, по-настоящему раздраженная, пригрозила вообще выбросить из дома все краски и кисти, запретила дочери рисовать и говорить о рисовании. Но, к счастью, Бенджамин Ральстон, привлеченный необычным шумом в доме, вмешался.

Поскольку Бенджамин крайне редко интересовался делами своей падчерицы — да и своей собственной дочери тоже, — Сюзанна не смогла оставить без внимания вмешательство мужа и нашла для Софи наставника. Поль Веро преподавал в Академии изящных искусств и порой давал частные уроки на стороне — если считал, что ученик того стоит.

Он мгновенно понял, что на Софи не следует жалеть ни времени, ни усилий. Девочке было тринадцать лет, когда она начала занятия с Веро, и продолжались они более трех лет. Веро был требователен и взыскателен, часто бранил работы своей ученицы и очень редко хвалил. Он настаивал, чтобы Софи начала с азов — с изучения рисунка, с гипсов. В первый год она рисовала только углем, чуть не по пятьсот раз повторяла одни и те же натюрморты, и вообще рисовала все, что только можно нарисовать, пока не научилась наполнять кипучей жизнью даже простейшие композиции из двух-трех яблок.

Годом позже Веро заявил, что она вполне овладела рисунком и настало время перейти к цвету и свету. Софи ликовала — она любила цвет. И Веро видел, что время частных уроков подходит к концу. Он был потрясен до глубины души, когда понял, что его юная ученица обладает огромным талантом, что ее чувство цвета почти совершенно. Софи хотела пользоваться красками дерзко, в неортодоксальной манере, но Веро пока что не позволял ей этого.

«В один прекрасный день вы сможете позволить себе быть оригинальной, ma petite[1], но только после того, как овладеете всем, чему я должен вас научить», — говорил он ей, и этот рефрен сопровождал Софи в последующие годы, когда, ворча, одну за другой копировала работы старых мастеров в разных музеях города. Софи хотела творить самостоятельно, а Веро требовал копирования, копирования…

Наконец Софи исполнилось шестнадцать. Она держала экзамен и была принята в Академию, где ей предстояло продолжить уроки как с Веро, так и со многими другими преподавателями. Но вот однажды Веро пришел к Софи расстроенный, на его глазах блестели слезы.

— Я уезжаю домой, mа petite, — сказал он. Софи испугалась:

— Домой? Во Францию? Что-нибудь случилось?

— Да. В Париж. Там моя семья, и я получил известие, что жена очень больна.

Софи стиснула руки и изо всех сил пыталась удержаться от слез. Ей никогда почему-то не приходило в голову, что у этого немножко унылого, неразговорчивого человека может быть семья, да еще так далеко — в Париже. Как ей будет не хватать ее учителя, наставника, друга!

— Конечно, вы должны ехать, — прошептала она. — Я буду молиться о том, чтобы мадам Веро поправилась.

— Ну, не нужно падать духом, малышка, — взял ее за руку Веро. — Я уже научил вас всему, чему мог. — Он поцеловал ее пальцы. — И не стану скрывать, в последнем письме моему другу, Андре Волару, я именно в этом и признался.

Волар был парижским торговцем картинами, о котором Веро постоянно упоминал в разговорах с Софи.

— Теперь вы должны учиться в Академии, у других наставников, — продолжал Веро. — И у окружающих, и у самой себя, а главное — у жизни. — Он наконец улыбнулся. — Но будьте терпеливы, mа petite. Будьте терпеливы. В один прекрасный день вы обретете полную свободу в красках. Вы молоды, у вас есть время. Упорно учитесь. А когда приедете в Париж, не забудьте обо мне.

И он уехал. Софи плакала, чувствуя, что потеряла самого дорогого друга, настоящего друга. Несколько дней она не могла не только рисовать, но и думать о рисовании, ей ужасно не хватало Веро — единственного человека, по-настоящему понимавшего Софи с тех пор, как умер ее горячо любимый отец.

Вернувшись в тот день в студию, Софи не подчинилась последним наставлениям Веро. Она работала тогда над пасторальной сценой, названной просто «Центральный парк». Игрушечные лодки плавали в маленьком озерце, мальчишки в широких штанах до колен следили за лодочками — веселые, смеющиеся… Софи долго смотрела на картину, сердясь на своего уехавшего учителя, чувствуя себя слишком молодой, глупой и непокорной. Еще неделя — и она начнет заниматься в Академии. Но Софи почему-то казалось, что время не на ее стороне и всегда будет против нее.

Сердце девушки билось быстрее обычного, когда она, внезапно решившись, взяла небольшую кисть и лихорадочно обмакнула ее в ярко-желтую краску. И вскоре безмятежная вода озера заиграла синевой и зеленью, контрастируя с желтыми пятнами света, а потом и белые кораблики взорвались многоцветьем. Идиллическая сценка у озера запылала горячим цветом и трепещущим движением. Софи, работая, думала о Моне, чьи картины она не однажды видела в галерее Дюран-Ру в центре города.

Софи гордилась своей первой вылазкой в мир современной живописи, гордилась, но и сомневалась, и отчаянно нуждалась в поощрении и утешении. Возможно, в ее работе слишком видны неопытность и незрелость, где ей до утонченности и необычности Моне? Она робко рассказала Лизе о своей попытке, решившись поведать о своих надеждах, решившись поделиться с сестрой тем, что чувствует в себе потребность следовать новому направлению, что, кажется, нашла свой собственный стиль. Лиза ужасно разволновалась и рассказала о новой работе Софи Сюзанне, которая настояла, чтобы ей показали картину. Софи пригласила мать и сводную сестру в мастерскую, пытаясь скрыть свой страх и неуверенность. Картина потрясла их обеих.

— Ты сумасшедшая! — кричала Сюзанна. — И любой скажет, что ты сумасшедшая! Что ты ненормальная калека! Ты ни в коем случае не должна писать в такой манере! Я тебе запрещаю! Ты слышишь? Что случилось, где твои очаровательные портреты и прелестные пейзажи? Почему бы тебе не начать новый портрет Лизы?

Юная художница не смогла скрыть свою боль. Она пыталась понять, права ли мать, — возможно, ее попытка следовать примеру великого Моне была и вправду так чудовищна, так безобразна, как утверждала Сюзанна? Софи выбросила картину, однако Лиза подобрала ее и спрятала на чердаке. А Софи отправилась в Академию и продолжила изучение традиционных линий и форм, тени и света, проводя к тому же по три-четыре часа после занятий в Метрополитен-музее, где копировала одного прославленного художника за другим.

Но теперь она была не одна. Уже к середине первого семестра у Софи появились две подруги — а ведь до сих пор у нее никогда не было подруг. Джейн Чандлер и Элиза Рид-Уаринг — молодые девушки из приличных семей — так же, как Софи, страстно любили искусство. Они втроем бродили по музеям и галереям и проводили вместе почти все свободные часы. Посещали одни и те же занятия, садились рядом, когда это было возможно, вместе готовились к экзаменам. И следующие годы стали самыми счастливыми в жизни Софи.

Но постепенно девушка начала ощущать, что с нее довольно. Она устала от копирования старых мастеров. Она уже изучила до мельчайших подробностей анатомию женщины, а занятия по мужской натуре были ей недоступны. Гравирование сухой иглой и травлением не слишком ее интересовало. Софи хотелось испытать себя в чем-то новом, ином, отличающемся от привычного. Ей хотелось буйства красок и света.

И постепенно это желание становилось все сильнее. Софи поделилась своими стремлениями с подругами. Но Джейн была вполне довольна учебной программой, потому что в будущем намеревалась работать вместе со своим отцом, гравером. А Элиза хотела стать портретисткой, и ей нравилось изучать работы старых мастеров. Обе девушки аккуратно посещали занятия и ни на что не жаловались. Недавно обе они обручились с молодыми людьми своего круга. Они не говорили об этом, но Софи знала, что подруги удивляются, почему она сама до сих пор ни с кем не обручена. В конце концов Софи с грустью увидела, что подруги понимают ее далеко не полностью.

— Но если так велико твое желание работать по-своему, Софи, — сказала Элиза, — так почему не попробовать? Или ты боишься?

Софи и в самом деле боялась, да разве могло быть иначе? Но при этом ее сжигала постоянная жажда нового. И вот, отправившись в поисках подходящей натуры на прогулку вместо очередного урока, она забрела как-то на Третью авеню.

Тогда-то она и решила написать жанровую сценку, но не так, как написали бы ее Милле, Руссо или Диас, а так, как хотелось того Софи О'Нил.

— Мисс Софи! — прервал ее размышления грубоватый оклик кучера. — Уже половина четвертого!

Софи вздохнула.

— Спасибо, Биллингс. Я собираюсь.

Пора было отправляться домой, где, наверное, уже ждет ее ворчливая мисс Эймс.

Войдя в гостиную матери, Софи замерла у порога.

Прямо напротив нее стоял Эдвард Деланца. Он тепло улыбнулся девушке.

Софи уставилась на него расширившимися глазами, не в силах отвести взгляд. Наконец она заметила, что в гостиной находится и мисс Эймс. Старая дева сидела на кушетке возле мраморного камина и пожирала алчным взглядом Эдварда и Софи, переводя пронзительные черные глаза с одного на другую.

Софи на мгновение охватила паника. Что он здесь делает?..

Эдвард шагнул навстречу, окинув Софи внимательным быстрым взглядом, окончательно лишившим ее присутствия духа.

— Добрый день, мисс О'Нил. Я случайно проезжал мимо и подумал, что следует оставить свою визитную карточку. Но мне сказали, что вы должны вернуться домой с минуты на минуту… — Он усмехнулся, его голубые глаза смотрели прямо в глаза Софи. — И я решил, что лучше дождаться вас.

Софи все еще не могла двинуться с места. Когда Эдвард оглядел ее, она сообразила, что вид у нее, должно быть, просто ужасный. Софи испугалась. Ведь сейчас в ней трудно узнать ту девушку, какой она была тогда, на веранде, — в тот вечер ее волосы лежали в аккуратной прическе, на ней было вечернее платье… А теперь она может показаться куда более эксцентричной, чем ее все считают.

И одежда, и прическа Софи находились сейчас в полном беспорядке. Шпильки давно вылетели, и толстая коса не лежала уже вокруг головы, а свободно висела за спиной, и из нее выбились пряди. Софи чувствовала, что ее коса вот-вот совсем расплетется, и тогда волосы вообще будут выглядеть ужасно… Хуже того, блузка и юбка Софи были перепачканы красками, и девушка прекрасно знала, что от нее сильно пахнет скипидаром. Она вообще в эти дни мало обращала внимания на свою внешность, потому что знала — мать в Ньюпорте, дом пуст, и она не ждала других гостей, кроме мисс Эймс.

Гостей? Эдвард Деланца зашел к ней в гости?!

— Девочка, ты что, язык проглотила? — поинтересовалась мисс Эймс, вставая. — Ты даже не поздороваешься с этим милым джентльменом?

Софи густо покраснела.

— Мистер Деланца… — с трудом выговорила она. Она поняла наконец, что он пришел именно к ней. И тут же в памяти всплыли слова Сюзанны: «Его доброта скрывает лишь одно — его намерение совратить и погубить тебя».

Мисс Эймс подошла к Софи, глухо постукивая по полу своей тростью.

— Где мой портрет? — спросила она.

Вздрогнув, Софи вернулась к реальности; теперь она побледнела, сердце стучало неровно.

— Мисс Эймс, — едва выговорила она, остро ощущая присутствие Эдварда. — Добрый день…

— Мой портрет, девочка!

Софи, пытаясь взять себя в руки, глубоко вдохнула. Она не смела поднять глаз на Эдварда, с улыбкой смотревшего на нее. «Он играет с тобой, дорогая…»

— Он готов, мисс Эймс. Дженсон, принесите его, пожалуйста.

Через минуту дворецкий внес в гостиную холст в раме. Он установил портрет у стены так, чтобы тот был виден всем троим. И вдруг Софи охватила тревога. Не из-за мисс Эймс, которой портрет, уж конечно, понравится, а из-за Эдварда Деланца.

Написанный вполне профессионально, портрет, однако, вряд ли мог взволновать. Он был зауряден. Софи заставляла себя работать над ним. Она обнаружила, что смотрит не на мисс Эймс, а на Эдварда, ожидая его реакции. Это, конечно, глупо. Зачем ей беспокоиться из-за того, что он подумает о ее работе? Потом она попыталась угадать, что бы он сказал о жанровой сценке с двумя женщинами-иммигрантками.

Ей не надо тревожиться. Да она и не тревожится ничуть, мысленно поправила она себя. Он вообще не имел права являться в этот дом. Зачем он пришел? Поиграть с ней, совратить ее? Возможно, ему надоела Хилари? И он думает, что Софи окажется легкой добычей? Зачем он пришел ?

— Да, это очень похоже на меня, — неохотно признала мисс Эймс, рассматривая свое изображение на холсте. — Немножко слишком реалистично, вам не кажется? Разве ты не могла сделать меня чуть-чуть посимпатичнее, девочка?

Софи не ответила. Эдвард внимательно смотрел на портрет, лоб его чуть сморщился… Потом он резко обернулся к девушке:

— Вы очень талантливы, мисс О'Нил.

Софи сжала зубы. Еще чуть-чуть — и она, кажется, сломала бы их.

— Спасибо, мистер Деланца, — холодно поблагодарила она.

— Вы не зря говорили, что страстно любите свое искусство. — В глазах Эдварда промелькнуло замешательство. — Вы очень точно изобразили мисс Эймс.

Софи почувствовала, что заливается краской, — ведь этот портрет как раз начисто был лишен страсти, и она это слишком хорошо знала. Но понял ли это Эдвард? Возможно, его замечание таит в себе какой-то намек?

— При помощи фотоаппарата можно сделать то же самое, — резко произнесла она.

Эдвард изумленно раскрыл глаза.

— Ну, ну, он же хотел сделать тебе комплимент, девочка! — вмешалась мисс Эймс, но Софи ничуть не жалела о своих прямых словах, даже если они могли показаться грубостью. — Ты талантлива, это действительно так. Ну-ка, Дженсон, отнесите это в мою коляску. — Мисс Эймс посмотрела на Эдварда. — Я видела, вы приехали в одном из этих проклятых автомобилей, но что до меня, так я считаю: если лошади и кабриолеты были хороши для моих родителей, то они хороши и для меня.

Эдвард улыбнулся старой леди: