У него все ныло внутри. И все тело болело, и в голове что-то воспаленно пульсировало. Нет, ему незачем продавать свой рудник. Ему некуда ехать. Да и не хотел он никуда ехать. Словно Хоупвилл, Кейп-Колон в Африке были его подлинной судьбой, его жизнью.

Именно Африка, а не Париж, где жила она.

Эдвард разозлился на себя за эту мысль. Схватив лопату, он повернулся спиной к фермеру и снова начал копать.

— Странный вы человек, — заметил старик, обращаясь к его спине. — Так себя ведете, словно вам нравится себя мучить.

Эдвард упорно молчал, и в конце концов фермер ушел. Если Эдвард и хотел измучить себя, это его право.

И он не прекращал работу до тех пор, пока на плоскую, голую равнину не упали сумерки. Это время дня Эдвард ненавидел сильнее всего, потому что, возвращаясь в город, он, несмотря на физическую усталость, не мог избавиться от тяжелых мыслей.

Собрав все, Эдвард вскинул рюкзак на плечо и с лопатой в руке отправился в Хоупвилл, изо всех сил стараясь не думать. Но как это было трудно! Настолько трудно, что в этот момент Эдвард не отказался бы и от компании старого фермера. Уж лучше слушать чей-нибудь голос, нежели бороться с собственными пугающими мыслями.

К тому времени как Эдвард дошел до Хоупвилла, он здорово разозлился. Разозлился на себя, на Софи, на весь мир.

Во всем этом крылась некая зловещая ирония. Эдвард вмешался в жизнь Софи, чтобы помочь ей стать свободной, и при этом сам обратился в раба. Софи совершенно забыла о нем, а вот он не в состоянии забыть Софи. Не мог забыть ее ни на день, ни на час, ни на минуту. И не важно, чем он занимался, ничто ему не помогало.

Эдвард прошагал по главной улице городка, кивая встречным торговцам и солдатам. Поскольку поезда из Кимберли шли через Хоупвилл, красные мундиры то и дело попадались навстречу. Перемирие было подписано еще в мае, но тем не менее между сторонами регулярно вспыхивали кровавые стычки. Ни африканеры, ни британцы никак не могли угомониться.

Улица, широкая и тихая, была залита грязью. В долину Оранжевой реки пришла осень, дни стояли прохладные и приятные. Но все вокруг утопало в грязи; сезон дождей затянулся, и сами дожди в этом году были необычайно сильны, в результате чего беленые стены домов на окраине города покрылись пятнами серовато-коричневой грязи. Да и в центре было не лучше, владельцы домов не трудились красить стены, зная, что им все равно не перебороть зимнюю грязь или летнюю пыль. Скучные, зачастую обветшавшие дома с фальшивыми деревянными фасадами уныло выстроились вдоль улицы, на которой не росло ни единого дерева.

Эдвард снимал номер в лучшем отеле Хоупвилла — двухэтажном оштукатуренном домике. Он поднялся по кирпичным ступеням, пересек темный вестибюль с деревянным полом. Взяв у полупроснувшегося клерка ключ, подошел к лестнице, заставляя себя не думать о Софи…

Подойдя к своему номеру, Эдвард вставил ключ в замочную скважину. Но дверь оказалась отперта, и от нажима она резко распахнулась, заставив Эдварда мгновенно схватиться за пистолет, который он носил в кобуре на поясе. Прижавшись к стене, он ждал. Тот факт, что Эдвард буквально купается в алмазах, ни для кого не был секретом.

— Эдвард?

Удивившись, но ничуть не обеспокоясь, Эдвард опустил пистолет и шагнул в комнату. На его кровати сидела женщина.

Она улыбалась ему. Ее эбонитово-черные волосы были распущены, приподнятая юбка открывала взору длинные стройные икры кофейного цвета.

— Я тебе кое-что принесла, — ласково сказала жен-~40 щина.

Раздраженный Эдвард ногой захлопнул дверь.

— Как ты сюда попала?

— Одна улыбка — и готово! — прошептала она, вставая и подходя к нему. Она положила руки ему на плечи и прижалась к Эдварду всем своим роскошным чувственным телом.

Рубашка на Эдварде была расстегнута, и он обнаженной кожей сквозь тонкий шелк платья мгновенно почувствовал напряженные соски женщины. Эдвард положил пистолет на комод и, взяв ее за руки, мягко, но твердо отстранил от себя. Он даже не улыбнулся.

— Вот сюрприз так сюрприз. Но я не уверен, что мы знакомы.

— Только не по моей вине. — Она пристально глядела на него. — Меня зовут Элен, и я уже с февраля пытаюсь найти к тебе подход, Эдвард. Ты что, вообще не любишь женщин?

Эдвард окинул ее взглядом. Элен, пожалуй, была единственной хорошенькой женщиной в городе. И конечно, в свое время он нашел бы ее просто очаровательной. Эдвард замечал ее интерес к себе, но его это не волновало. Он давно утратил желания — в то рождественское утро, когда проснулся в постели с двумя дешевыми шлюхами; он понятия не имел, как их звали, да и не хотел этого знать, исполненный отвращения к себе…

Элен снова прижалась к нему, но она уже не улыбалась.

— Неужели тебе совсем не нравятся женщины? Неужели тебе не нравлюсь я? — прошептала она.

И даже сейчас, несмотря на восемь месяцев воздержания, несмотря на то что его тело физически все же реагировало на близость горячего женского тела, Эдвард не испытывал настоящего желания лечь с ней в постель.

— Да. Я не люблю женщин.

Она рассмеялась:

— Может, и не любишь, но твое тело думает иначе.

Эдвард хранил на лице каменное выражение. Элен всмотрелась в него, потом отступила на шаг.

— Ты странный. Ты не улыбаешься, не смеешься. Ты даже не разговариваешь ни с кем, разве что этого не удается избежать. Я знаю. Я за тобой наблюдала. Ты работаешь словно одержимый, а потом так же играешь. И пьешь тоже. Ты живешь так, словно всех ненавидишь.

Эдвард повернулся к ней спиной, бросил шляпу на стул и стянул рубашку. И очень тихо, так, что женщина едва расслышала, произнес:

— Никого я не ненавижу. Кроме себя самого.

Эдвард не стал интересоваться реакцией Элен на его слова. Он прошел через комнату к шкафчику с зеркалом, и старые доски скрипнули под его ногами. Элен направилась к двери. Снимая ремень и расстегивая брюки, Эдвард услышал, что она остановилась у выхода.

— И кто же она? — шепотом спросила Элен. — Кто та женщина, что разбила твое сердце?

Эдвард замер, стиснув зубы. Но, взяв себя в руки, резким движением снял брюки. Под ними были тонкие льняные кальсоны, доходящие до середины бедер, скрывали они не слишком много.

— Просто стыд, — сказала Элен, стоя на пороге. — Но ведь ты можешь и передумать, Эдвард.

Он молча наклонился над умывальным тазом, плеснул в лицо тепловатой воды.

— Тебе письмо пришло. Из Нью-Йорка. Оно вон там, на бюро.

И Элен наконец ушла, закрыв за собой дверь.

Эдвард смотрел на уверенную подпись Софи, строчки расплывались перед его глазами. Руки у него дрожали. И не только руки. Его всего била крупная дрожь.

«…Надеюсь, ты не будешь слишком потрясен. В конце июня я ожидаю ребенка. Думаю, тебе следует об этом знать».

Боже! Софи ждет ребенка! И хотя она не сказала этого в своем письме прямо, Эдварду не составило труда подсчитать, что дитя было зачато в начале осени. Этот ребенок — их ребенок, его ребенок…

«Надеюсь, ты не будешь слишком потрясен».

Потрясен? Он не просто «потрясен». Он ошарашен, он взбешен, изумлен до потери речи! Боже праведный! Ведь уже август, август! У Софи уже родился ребенок. Его ребенок. Боже праведный!

Эдвард вскочил. Мельком глянув в зеркало, он увидел свое перекошенное лицо. Он казался совершенно обезумевшим. Но он и чувствовал себя именно так — словно сходит с ума. Почему она не сказала ему раньше? Какого черта она не сообщила ему сразу?

Эдвард ни секунды не сомневался в том, что ему следует делать. У него внезапно появилась цель, его действиями теперь руководило предопределение, судьба.

Его ребенок — в Париже. Его ребенок. Эдвард должен успеть на ближайший поезд из Кимберли. К завтрашнему вечеру он будет в Кейптауне и, если ему хоть чуть-чуть повезет, через месяц или около того доберется до Парижа.

Эдвард изо всех сил старался не думать о Софи и о том, что он будет делать, когда снова увидит ее.

Париж, октябрь 1902 года

Никто не вышел на его стук.

Эдвард стоял перед запертой дверью, и его сердце билось тяжело и быстро, хотя Софи и не было дома.

Ее не было дома. Ни ее, ни ребенка. Эдвард приехал так быстро, как только мог, но выбраться из охваченной огнем, сражающейся Африки оказалось не так-то просто. Несмотря на подписанное в мае перемирие, бурские стрелки напали на поезд, идущий из Кимберли; из-за взрыва поезд сошел с рельсов, что задержало его на двое суток. Несколько пассажиров погибли в перестрелке, и сам Эдвард чудом избежал ранения. А потом, в Кейптауне, невозможно было найти ни одного корабля, не принадлежащего Британскому военно-морскому флоту. Ничуть не колеблясь, Эдвард истратил целое состояние на взятки, и в конце концов раздобыл место на корабле ее величества. Но корабль шел не во Францию, а в Дувр. И в результате Эдварду понадобилось целых шесть недель, чтобы добраться до Парижа.

А теперь вот Софи нет дома. Желая немного успокоиться, Эдвард, прислонившись к стене, достал сигарету и закурил. Он пару раз глубоко затянулся, но его сердце не стало от этого биться спокойнее.

С сомнением оглядевшись по сторонам, он впервые по-настоящему рассмотрел то, что его окружало. Лестничная площадка, где он стоял, была выстлана некрашеными полусгнившими досками. Пол местами вспучился, исцарапанным и растрескавшимся доскам вполне соответствовали основательно ободранные стены с облупившейся краской.

Вообще дом оказался очень старым и запущенным и, по мнению Эдварда, ничем не отличался от нью-йоркских трущоб, битком набитых крысами. Да и весь Монмартр являл собой скопище разрушающихся многоквартирных домов и ветхих кабаре. И населяли этот район, похоже, в основном сутенеры, проститутки, нищие и воры. Эдвард просто поверить не мог, что Софи живет здесь, в подобном месте, да еще с его ребенком. Должно быть, тут какая-то ошибка.

Уже не в первый раз Эдвард отчаянно попытался угадать, кто же родился у Софи — мальчик или девочка? Мысль об этом не оставляла его с того памятного августовского дня, когда он узнал, что стал отцом. Его преследовал образ Софи, держащей на руках спеленатого младенца, и в его видениях она улыбалась мягко, безмятежно и весело… но улыбалась не ребенку, а ему, Эдварду.

Софи должна была сообщить ему раньше, она просто обязана была сказать ему немедленно, сразу. Ведь она наверняка знала или хотя бы подозревала о своей беременности уже тогда, когда уезжала в Париж прошлой осенью. Эдвард снова постучал в дверь, на этот раз сильнее. Всему этому не находилось ни объяснений, ни извинений. И ей не удастся посмеяться над ним, как над последним болваном, опьяневшим от чувств. Вот сама Софи никогда не была опьянена страстью — ну, во всяком случае, по отношению к Эдварду. Когда-то ему, конечно, казалось, что это так, но он очень сильно ошибся. Пожалуй, теперь она будет спокойной, полной достоинства, и они встретятся как совершенно чужие друг другу люди, только и всего. Так, словно она и не стала матерью его ребенка, словно никогда и не была его страстной возлюбленной.

Но какого черта она поселилась в подобной лачуге? Это никуда не годится. Настоящая леди просто не может жить в подобном месте. Леди, пусть даже таких радикальных взглядов, как Софи, пусть даже с незаконнорожденным ребенком, должна жить в достойном, богатом доме, с компаньонкой и полным штатом прислуги. Эдвард еще раз с силой ударил в дверь.

Он глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки, приглушить внезапно нахлынувший гнев. И если Софи в самом деле живет здесь — а ведь именно этот адрес указан в ее письме, — то он позаботится о том, чтобы она переехала отсюда, и немедленно. Его ребенок не может расти в такой убогой обстановке.

Эдвард бросил сигарету и стукнул в древнюю дверь задником ботинка. И лишь теперь заметил, что и дверь, и лестничная площадка чрезвычайно чисты, невзирая на ветхость. Эдвард решил спуститься вниз и отправиться в галерею Дюран-Ру. Возможно, там ему скажут, где можно найти Софи.

Какой-то мужчина поднимался навстречу ему по лестнице. Эдвард остановился, подумав, что, возможно, сумеет что-нибудь узнать у него. Но мужчина, увидев Эдварда, вдруг застыл в изумлении.

Эдвард почувствовал себя неловко. Он был уверен, что никогда прежде не встречал этого человека, уставившегося на него удивленными глазами, но незнакомец явно знал его. Хуже того, синие глаза молодого человека неожиданно потемнели от гнева. Эдварду показалось, что тот не просто знает его, но и ненавидит от всей души.

Но Эдвард-то совершенно его не знал! Он был уверен, что никогда в жизни, нигде не встречался с этим юношей.

Молодой человек наконец опомнился и, миновав оставшиеся ступеньки, остановился на площадке рядом с Эдвардом. Одет юноша был крайне бедно, но даже в потрепанных заплатанных брюках, грубых черных ботинках, хлопчатобумажной рубашке и легкой куртке он все же был очень интересен.

— Вы ищете Софи? — Он в упор посмотрел на Эдварда.

Сердце Эдварда болезненно сжалось. Боже милостивый! Софи и в самом деле живет здесь и знает этого человека. Эдварда затрясло от злости, когда он сообразил, какая причина заставляет юношу проявлять к нему подобную враждебность. Он был достаточно опытен, чтобы догадаться…

— Она живет здесь? — спросил Эдвард, прикуривая следующую сигарету, его руки заметно дрожали.

— Да. — Глаза молодого человека сверкнули. Внезапно он повернулся к Эдварду спиной и постучал в дверь. — Софи? Cherie, c'est Georges. Ouvrez la porte[19].

Эдвард скривил губы. Он не говорил по-французски, но прекрасно понял, что значит «cherie», как понял и причину враждебности Жоржа.

Жорж обернулся:

— Ее нет дома.

— Да.

— Она знает, что вы здесь?

— Нет. — Эдвард неприятно улыбнулся. — Пока не знает.

Жорж молчал, и мужчины злобно смотрели друг на друга, словно быки на арене. Наконец Жорж сказал:

— Ее нет в мастерской, я только что заходил туда. Наверное, она с Полем у «Зуга».

— Кто такой Поль?

— Ее друг. Ее лучший друг.

Эдвард несколько иначе взглянул на Жоржа. Безусловно, этот француз очень интересуется Софи, но необходимо знать, какого рода отношения их связывают. Знать точно. И какой еще к чертям Поль? Имя показалось Эдварду знакомым, потом он вдруг вспомнил.

— Поль Веро?

— Да. — Жорж явно не стремился рассказывать слишком много.

— Где этот «Зуг»? — скрипнув зубами, спросил Эдвард.

— Я как раз иду туда. Хотите пойти со мной? — предложил Жорж.

— Да, — коротко бросил Эдвард и направился вслед за юношей вниз по лестнице, а потом на улицу, где стоял чудесный осенний день — свежий, но не холодный. Деревья уже пылали яркими красками.

— Я не знаю вас, но вы меня знаете, — сказал наконец Эдвард. — Почему?

— Мы все знаем вас, месье, по картинам Софи.

— По картинам Софи? — эхом повторил Эдвард. Жорж бросил на него мрачный взгляд:

— Oui. Она писала вас несколько раз.

Эдвард ничего не мог понять. Он терялся в догадках, от удивления у него даже немного закружилась голова. Софи писала его… снова. Несколько раз. Сколько раз? И почему? Гнев Эдварда почти утих, сменившись волнением. Должно быть, у Софи сохранилось немного нежности к нему, должно быть…

Но потом он подумал, что испокон веку художники во всем мире что-нибудь да пишут, будь это хоть яблоко, хоть человек… и часто возвращаются к одной и той же теме, но это совсем не значит, что художники влюблены в те предметы, которые они изображают на своих холстах. И вспыхнувшая было радость угасла. Эдвард крепко сжал губы.

По дороге мужчины не обменялись ни словом. Они прошли вдоль узкой улицы, потом завернули за угол, и до Эдварда донеслись звуки бодрой мелодии, наигрываемой на пианино, и смех мужчин. Ему показалось, что в общем шуме он различает и женские голоса.

Наконец они вошли в кафе. Но это было не кафе. Это был самый настоящий салун!

Эдвард не верил собственным глазам. Вероятно, здесь какая-то ошибка! Софи не может находиться в салуне! Леди не посещают баров, где полным-полно пьяных, разнузданных мужчин, — даже такие чуждые условностей леди, как Софи. К тому же она — мать! Но как Эдвард ни пытался успокоить себя, он слишком хорошо помнил, что живет Софи в крысиной дыре совсем недалеко отсюда, а человек, приведший его сюда и назвавшийся другом Софи, сказал, что она скорее всего здесь.

Ошеломленный и напряженный, Эдвард обвел взглядом бар. Он весь состоял из одной большой комнаты, битком набитой людьми и насквозь прокуренной. Большинство посетителей показались Эдварду пьяными и излишне оживленными. Все столики были заняты, и не меньше дюжины мужчин и женщин расположились у стойки бара. Он с изумлением обнаружил, что очень многие обернулись и уставились на него, явно узнавая, как и Жорж.

Но Эдвард даже не выругался, потому что здесь была Софи, как сказал этот юноша. И вот наконец взгляд Эдварда отыскал ее.

Сердце его подпрыгнуло. И все внутри сжалось от боли. Софи сидела за столом в компании троих мужчин, двое примерно ее возраста, а третий намного старше, с седыми волосами.

Сама Софи очень изменилась. Это Эдвард увидел сразу. Она была в такой же синей юбке и белой английской блузке, как прежде, но на плечи Софи набросила яркий, красный с золотом, шарф. Ее волосы были свободно заплетены в привычную косу, но она уже не сидела в позе школьницы, склонившейся над книгой, а почти развалилась на стуле. И Софи не выглядела теперь такой худенькой, не казалась слишком хрупкой. Щеки ее розовели, возможно, от белого вина — стакан стоял перед ней на столе; Софи весело смеялась, слушая одного из мужчин. И смех ее был радостным и беспечным. Она действительно изменилась.

Та Софи О'Нил, которую знал Эдвард, никогда не осмелилась бы войти в прокуренный бар, не говоря уж о том, чтобы сидеть тут с возбужденными молодыми людьми и пить вино.

Эдварду показалось, что вновь взорвался динамитный заряд, сбросивший с рельсов кимберлийский поезд, только на этот раз прямо у него перед носом.

Он смотрел на Софи, и его потрясение медленно превращалось в бешеную ярость.

Все эти месяцы Эдвард носил ад в душе — из-за нее. А она в это время жила в веселом, свободном Париже, писала картины и самозабвенно развлекалась в кругах богемы. Который из них — ее любовник? Он смотрел на мужчин с ледяной злобой. И где, черт бы ее побрал, его ребенок?

Эдвард резко шагнул вперед. Софи сидела к нему спиной, но ее друзья уже увидели Эдварда и умолкли, уставясь на него. Софи затихла. Эдвард мрачно улыбнулся. Но тут же его сердце упало, потому что Жорж, подойдя к Софи, склонился к ней и что-то торопливо зашептал на ухо. Эдварда захлестнула волна бешеной злобы. Теперь он знал, что Жорж — ее любовник. Ни в чем и никогда Эдвард не был так уверен, как в этом.

Жорж выпрямился, Софи медленно обернулась, не вставая, и ее лицо стало белым, как свежевыпавший снег. Жорж положил руку ей на плечо, как бы пытаясь защитить девушку.

Эдварду захотелось отшвырнуть эту руку, а самого Жоржа разорвать в клочья.

Софи вскочила.

Эдвард остановился прямо перед ней. Ему уже почему-то не хотелось набрасываться на Жоржа. Вместо того он холодно улыбнулся. Но он и не пытался скрыть свой гнев, не пытался сдержать чувства, явно звучавшие в его голосе.

— Черт побери, где наш ребенок, Софи? — резко спросил он, сжав кулаки. — И какого черта ты делаешь здесь?